Глава тридцать четвертая
Прав ли был Мангогул?

С тех пор как Мангогул получил роковой подарок Кукуфы, смешные стороны и пороки женщин сделались постоянным предметом его шуток. Он не знал меры и нередко надоедал фаворитке. Но скука вызывала у Мирзозы, так же, как у многих других, два неприятных последствия: она приходила в дурное настроение, и в словах ее появлялась горечь. Горе тем, кто к ней приближался в эти минуты. Она не щадила никого, даже султана.

– Государь, – сказала она в один из дурных моментов, – вы знаете пропасть всяких вещей, но известна ли вам последняя новость?

– Какая же? – спросил Мангогул.

– Что вы вызубриваете наизусть каждое утро по три страницы из Брантома или Увилля, и неизвестно, кого из этих глубоких умов вы предпочитаете.

– Это неверно, мадам, – возразил Мангогул. – Именно Кребийон…

– О, не отрекайтесь от чтения этих книг! – прервала его фаворитка. – Новые сплетни, которые плетут про вас, до того противны, что лучше уже подогревать старые. Право, у этого Брантома есть много хорошего. Если вы прибавите к его рассказикам три или четыре главы из Бейля, вы станете так же умны, как маркиз Д… и шевалье де-Муи, вместе взятые. Это сделает вашу беседу удивительно разнообразной. Вы отделаете как следует женщин, вы обрушитесь на пагоды, от пагод вы снова вернетесь к женщинам. В самом деле, вам не хватает лишь краткого руководства по нечестию, чтобы стать вполне занимательным собеседником.

– Вы правы, мадам, – отвечал Мангогул, – я добуду такое руководство. Тот, кто боится быть обманутым на этом и на том свете, не перестанет сомневаться в могуществе пагод, в честности мужчин и в добродетели женщин.

– Итак, по-вашему, наша добродетель нечто весьма сомнительное? – спросила Мирзоза.

– В высшей степени, – отвечал Мангогул.

– Государь, – сказала Мирзоза, – вы сотни раз утверждали, что ваши министры – честнейшие люди в Конго. Я имела несчастье выслушать столько похвал вашему сенешалу, губернаторам провинций, вашим секретарям, вашему казначею, одним словом, всем вашим чиновникам, что могу повторить их вам слово в слово. И меня удивляет, что высокое мнение, которое вы составили себе обо всех приближенных, не распространяется лишь на предмет вашей нежности.

– А кто вам сказал, что это так? – возразил султан. – Знайте же, мадам, что все, что я говорю о женщинах, будь это правда или ложь, не имеет ни малейшего отношения к вам, если только вы не почитаете себя представительницей вашего пола в целом.

– Я не советую, сударыня, этого делать, – заметил Селим, присутствовавший при разговоре. – От этого на вашу долю выпадут лишь недостатки.

– Я не принимаю, – заявила Мирзоза, – комплиментов, которые расточают мне за счет мне подобных. Если хотят меня хвалить, я желаю, чтобы это не было никому во вред. Большинство высказываемых нам любезностей походят на пышные празднества, которые паши дают вашему высочеству, – они всегда дорого обходятся народу.

– Оставим это, – сказал Мангогул. – Но скажите по совести, разве вы не убедились, что добродетель женщин Конго – химера? Разве вы не видите, услада моего сердца, каково модное воспитание, какие примеры получают молодые девушки от своих матерей; и разве не внушают хорошенькой женщине тот предрассудок, что ограничить себя хозяйством, управлять домом и находиться при муже, – значит вести унылую жизнь, погибать от скуки и похоронить себя заживо? К тому же мужчины так предприимчивы, и молодая неопытная девушка бывает так польщена, когда видит, что ею интересуются. Я не раз утверждал, что добродетельные женщины встречаются редко, чрезвычайно редко; и теперь я и не думаю отрекаться от своих слов и охотно прибавлю, что меня удивляет, если они еще существуют. Спросите Селима, что он думает об этом.

– Государь, – возразила Мирзоза, – Селим слишком многим обязан нашему полу, чтобы безжалостно его поносить.

– Мадам, – заговорил Селим, – его высочество, которому было невозможно встретить отказ, естественно должен именно так судить о женщинах. А вы, со свойственной вам добротой, судите о других по самой себе и, конечно, не можете быть иного мнения, чем то, какое вы защищаете. Должен, однако, признаться, я готов поверить, что есть рассудительные женщины, которым на опыте известны преимущества добродетели и которые убедились путем размышлений в печальных последствиях распущенности; это – благородные, благовоспитанные женщины, которые поняли, в чем их долг, с любовью его исполняют и никогда ему не изменят.

– Чтобы нам не вдаваться в пустые рассуждения, – прибавила фаворитка, – возьмем хотя бы Эгле. Она весела, любезна, очаровательна, – и разве в то же время она не образец благоразумия? Вы в этом не можете сомневаться, государь, и вся Банза знает об этом из ваших уст. Итак, если мы знаем хоть одну добродетельную женщину, значит, их могут быть и тысячи.

– О, что касается возможности, – сказал Мангогул, – я ее не оспариваю.

– Но если вы согласитесь, что такие женщины возможны, – продолжала Мирзоза, – то кто сказал вам, что они не существуют?

– Не кто иной, как их сокровища, – отвечал султан. – Признаюсь, однако, что это свидетельство не имеет силы вашего аргумента. Пусть я ослепну, если вы не позаимствовали его от какого-нибудь брамина! Пусть позовут капеллана Манимонбанды, и он скажет вам, что вы мне доказали существование добродетельных женщин, вроде того, как доказывают существование Брамы в браминологии. Скажите, между прочим, вы не проходили курса в высшей школе браминов, прежде чем вступить в сераль?

– Довольно злых шуток, – сказала Мирзоза. – Я не делаю заключений на основании одной возможности. Я исхожу из факта, из опыта.

– Да, – продолжал Мангогул, – из неточного факта, из единичного случая, в то время как в моем распоряжении множество опытов, хорошо вам известных. Но вы и так не в духе, я не хочу больше вам противоречить.

– Какое счастье! – заметила Мирзоза огорченным тоном. – Наконец-то через два часа вам надоело меня изводить.

– Если я виноват перед вами, – отвечал Мангогул, – то постараюсь загладить мою вину Сударыня, я отказываюсь от всех моих преимуществ перед вами, и если в будущем, в результате испытаний, какие мне еще предстоит сделать, я встречу хоть одну женщину, подлинно и несокрушимо добродетельную…

– То что вы сделаете? – прервала его Мирзоза.

– Я опубликую, если вам угодно, что я в восторге от ваших рассуждений о вероятности существования добродетельных женщин; я подкреплю вашу логику всем моим могуществом и подарю вам мой амарский дворец со всем саксонским фарфором, какой его украшает, не исключая маленькой обезьянки из эмали и других драгоценных безделушек, доставшихся мне из кабинета мадам де-Верю.

– Государь, – сказала Мирзоза, – я удовлетворюсь дворцом, фарфором и маленькой обезьянкой.

– Хорошо, – отвечал Мангогул, – Селим нас рассудит. – Согласитесь немного подождать, а затем я снова спрошу сокровище Эгле. Дайте срок, придворный воздух и ревность супруга окажут на нее свое действие.

Мирзоза дала Мангогулу месяц сроку, это было вдвое больше, чем он просил. Они расстались, оба одинаково полные надежды. Вся Банза, без сомнения, держала бы пари за и против, если бы обещание султана стало известным. Но Селим молчал, и Мангогул решил выиграть или проиграть втихомолку. Он выходил из апартаментов фаворитки, когда услыхал ее голос из глубины кабинета:

– Государь, и маленькая обезьянка?

– И маленькая обезьянка, – отвечал Мангогул, удаляясь.

Он медленно шел по направлению к укромному домику сенатора, куда и мы последуем за ним.