Она осторожно нащупала левой ногой что-то более-менее твердое в этой пахоте и ступила на бывшую нейтральную полосу. И сразу провалилась по щиколотку. Сухая земля насыпалась в сандалии. Тут же. Все бесполезно. Просто надо быстро-быстро перебежать полосу, а на той стороне уж все сразу вытряхнуть, что набьется.

Магнолия поскакала через распаханные борозды, изо всех сил стремясь поскорее достичь противоположного берега. Комья земли то разламывались под подошвами, как песчаные, то оказывались неожиданно твердыми — и ноги соскальзывали с них, подламываясь. Раз она даже чуть не забурилась носом, но вовремя выставила руки и упала на них.

На той стороне, на полоске твердой, травянистой земли, она сделала небольшую передышку. Присела, расстегнула сандалии, высыпала из них крошки нейтральной полосы.

Подумать только! Вчера еще она и пальчиком не прикоснулась бы к этой нейтральной полосе — так твердо знала, что этого нельзя. Нельзя! — об этом не уставал повторять и Юрок, и Доктор просил не подходить к ней близко… А сейчас уже все по-другому. Пахота осталась, но она ничего не означает. Около нее нет никаких часовых, никто ничего не охраняет. Да и охранять-то нечего — Магнолия не узнавала сада.

Их сад был весь перекорежен, изрыт, исковеркан, многие деревья повалены, бурьян кое-где торчал островками, а в основном травяной слой был сорван, содран — то ли бульдозерами, то ли экскаваторами. И поверженные кроны деревьев жалко трепетали под порывами горячего ветерка полузасыпанной листвой.

Магнолия дотронулась до ближней яблоневой ветки, потянула, пытаясь вызволить ее из-под пласта рыжей тяжелой глины. Некоторые маленькие веточки освободились, начали распрямляться, отряхивая запыленные листики, — но только с краю. Вся ветка была накрепко впечатана в вывороченный из-под почвы глиняный бугор. Надо было идти. А идти уже не хотелось. Что впереди? Разрушенный, сожженный дом? Убитые Доктор и Юрок? Лучше не знать. Лучше сидеть здесь, греться на солнышке — даже если сидишь на последней нетронутой полоске травы, зажатой между разрушенным садом и бывшей нейтральной полосой. Лучше закрыть глаза и думать, что ничего — ничегошеньки! — не произошло. И не могло произойти. Скоро придут учителя, и надо будет идти на урок. Ой, я не выучила уроки! Пусть, пусть! Это даже лучше — такое горе: не выучила уроки, меня будут ругать, мне будет стыдно, ужасно стыдно — и все по-прежнему — да, да! — лишь бы только все по-прежнему!

Виктор хотя бы пришел… Нашел же он меня в том карцере, вот бы и сейчас возник из воздуха, сказал нормально, по-человечески, куда идти, к кому. У него вроде тогда сорвалось: «К нашим». Наверно, это те, которых она видела в госпитале.

А тот, в госпитале — тоже врач — сам покончил с собой… И не будет ли «по-прежнему»? Было ли «по-прежнему»? Как она себя осознала — уже летели пули, уже кто-то умирал… Это ей хоте лось, чтоб сад был уютный и родной — но чего стоит уют, если его можно изничтожить за одну ночь? И за что, за что уничтожить? Только за то, что мы с Виктором здесь ходили, играли, смеялись во все горло? Одна видимость… И хорошие, добрые люди — Доктор с Юрком — охраняли эту видимость… Что может быть лучше видимости! Зря я не соскользнула в тот зеленый мир. Раз и все, и ничего больше, только облачко атомов в бушующей зелени. А вылезла, потратила столько сил — и зачем? Чтоб сидеть у края разрушенного сада? Виктор, помоги мне!