ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ПОДВАЛ, ХЛЕБ И ВЕДРО
Время было послеобеденное. Точнее, было бы, если бы мне удалось добыть хоть что-нибудь поесть. Я просил подаяния в Торговом кругу, и день принес мне два пинка (один от стражника, другой от солдата), три тычка (два фургонщика и матрос), одно новое ругательство, касающееся маловероятной анатомической конфигурации (также от матроса), и очередь плевков от какого-то отвратительного старикана неизвестной профессии.
И один железный шим — скорее благодаря закону вероятности, чем человеческой доброте. Даже слепая свинья когда-нибудь находит желудь.
Я жил в Тарбеане уже почти месяц и вчера впервые попробовал украсть. Начинание обернулось плачевно: меня поймали за руку, когда я шарил в кармане мясника. Это принесло мне такой удар в голову, что остаток дня я мучился головокружением, если пытался резко встать или двигаться слишком быстро. Не особенно вдохновленный первой попыткой воровства, я решил, что сегодня день попрошайничества — впрочем, как и всегда.
Голод скручивал мой желудок, и единственный шим, на который можно было купить протухшего хлеба, спасти меня не мог. Я уже думал перейти на другую улицу, когда увидел, как к маленькому нищему, просящему через дорогу от меня, подбежал мальчик. Они возбужденно поговорила пару секунд и поспешили прочь.
Я, конечно, ринулся вслед за ними, ведомый бледной тенью былого любопытства. К тому же то, что могло сдвинуть нищих с угла оживленной улицы в середине дня, наверняка заслуживало внимания. Может быть, тейлинцы снова раздают хлеб, или опрокинулась тележка с фруктами, или стража вешает кого-нибудь. Это стоило получаса моего времени.
Я шел за мальчишками по извилистым улочкам, пока не увидел, что они повернули за угол и спустились в подвал сгоревшего здания. Я остановился, смутная искра любопытства задохнулась под гнетом здравого смысла.
Через минуту они появились снова, у каждого в руках был кусок плоского бурого хлеба. Я смотрел, как они идут мимо, болтая и толкаясь. Младший, не старше шести лет, заметил мой взгляд и махнул рукой на подвал.
— Там еще осталось, — невнятно крикнул он сквозь набитый хлебом рот. — Но лучше поторопись.
Здравый смысл резко переменил курс, и я осторожно спустился в подвал. Внизу под ступеньками валялось несколько гниющих досок — все, что осталось от сломанной двери. Внутри я увидел короткий коридор, открывающийся в плохо освещенную комнату. Маленькая девочка с суровым лицом протолкалась мимо меня, не поднимая глаз. Она тоже прижимала к груди кусок хлеба.
Я переступил через сломанные доски двери и углубился в холодную сырую темноту. Через десяток шагов я услышал тихий стон, от которого застыл на месте. Звук был почти животный, но ухо подсказывало мне, что исходил он из человеческого горла.
Не знаю, чего я ожидал, но только не того, что там нашел. Две древние лампы, заправленные рыбьим жиром, бросали неясные тени на темные каменные стены. В комнате стояло шесть коек, и все были заняты. Двое малюток, едва вышедших из младенчества, делили одеяло на каменном полу, а третий свернулся на груде лохмотьев. Мальчик моего возраста сидел в темном углу, привалившись головой к стене.
Один из мальчиков пошевелился на койке, будто дернулся во сне. Но что-то в его движении показалось мне странным: слишком оно вышло напряженное, неестественное. Я присмотрелся и увидел, в чем дело: он был привязан к койке. Все были привязаны.
Мальчик снова забился в своих веревках и издал звук, который я слышал в коридоре. Теперь он звучал яснее — долгий стонущий крик:
— А-а-а-а-а-ба-а-а-ах!
В эту секунду все, что я мог, — припомнить все истории, какие я слышал о герцоге Гибеи. Как он и его люди целых двадцать лет похищали и мучили людей, пока не вмешалась церковь и не положила этому конец.
— Что-что, — послышался голос из другой комнаты.
Интонация была странной, как будто на самом деле человек не задавал вопроса.
Мальчик на койке задергался в веревках:
— А-а-а-а-ахбе-е-ех!
Вошел старик, вытирая руки о подол драной рясы.
— Что-что, — повторил он в том же невопросительном тоне.
Голос его был надтреснутым и усталым, но невероятно терпеливым — как тяжелый камень или кошка с котятами. Совсем не такой голос, какого можно ожидать от герцога Гибеи.
— Что-что, тс-тс, Тани. Я не ушел, просто отошел на минутку. — Босые ноги старика мягко шлепали по голому каменному полу.
Я почувствовал, как напряжение медленно утекает из меня. Что бы здесь ни происходило, оно было не так ужасно, как на первый взгляд.
Увидев человека, мальчик перестал вырываться из веревок.
— Э-э-э-э-а-ах, — произнес он.
— Что? — На этот раз это был вопрос.
— Э-э-э-э-а-ах.
— Хм? — Старик огляделся и впервые заметил меня. — Ох. Привет. — Он снова посмотрел на мальчика на койке. — Разве ты сегодня не умница? Тани позвал меня, чтобы показать, что у нас гость!
Лицо Тани расплылось в пугающей улыбке, и он резко, с хрюканьем вдохнул. Звук вышел неприятный, но было ясно, что это смех.
Повернувшись ко мне, босоногий человек сказал:
— Я тебя не узнаю. Ты бывал здесь раньше?
Я покачал головой.
— Ладно, у меня есть немного хлеба, ему всего два дня. Если ты натаскаешь мне немного воды, можешь получить столько, сколько съешь. Хорошо звучит?
Я кивнул. Стол, стул и открытый бочонок у одной из дверей были в комнате единственной мебелью, помимо коек. На столе лежали четыре большие круглые буханки.
Он кивнул в ответ и медленно пошел к стулу осторожной и неуклюжей походкой, словно ему было больно ступать.
Дойдя до стула и водрузившись на него, старик указал на бочонок у двери.
— За дверью насос и ведро. Не спеши, тут не гонки. — Говоря, он рассеянно скрестил ноги и начал тереть босую ступню.
«Плохая циркуляция крови, — подумала давно не просыпавшаяся часть меня. — Повышенный риск заражения и постоянное беспокойство. Ноги надо поднять, помассировать и натереть согревающей настойкой из ивовой коры, камфары и маранты».
— Не наполняй ведро доверху. Я не хочу, чтобы ты надорвался или разлил воду. Здесь и так достаточно сыро. — Он поставил ногу на пол и наклонился, чтобы поднять малютку, беспокойно заерзавшего на одеяле.
Наполняя бочонок, я украдкой разглядывал человека. Несмотря на седину и медленную, неуклюжую походку, он был не слишком стар — около сорока, а то и меньше. Длинная ряса на нем так пестрела заплатами и штопкой, что я не мог даже представить ее первоначального цвета и фасона. Обтрепанный почти так же, как и я, человек этот был чище. Не то чтобы абсолютно чист — просто чище меня. Несложное дело.
Его звали Трапис. Залатанная ряса составляла всю его одежду. Почти все время, когда не спал, он проводил в этом сыром подвале, заботясь о безнадежно больных — в основном маленьких мальчиках, — до которых никому не было дела. Одних, вроде Тани, приходилось привязывать, иначе они могли нанести себе какое-нибудь увечье или упасть с койки. Других же, таких как Джаспин, сошедший с ума от лихорадки два года назад, связывали, чтобы они не поранили других.
Парализованные, калеки, кататоники, припадочные — Трапис заботился обо всех с равным и бесконечным терпением. Я никогда не слышал, чтобы он жаловался на что-нибудь, даже на босые ноги, всегда распухшие и наверняка постоянно ноющие.
Он давал нам, детям, всю помощь, какую мог дать, и немного еды, если появлялся излишек. Чтобы отработать эту пищу, мы носили воду, драили пол, бегали по разным поручениям и укачивали плачущих младенцев. Мы делали все, что Трапис просил, и, если не было еды, мы всегда могли получить глоток воды и усталую улыбку того, кто видел в нас людей, а не животных в обносках.
Иногда казалось, что Трапис в одиночку пытается заботиться обо всех отчаявшихся и больных существах в нашей части Тарбеана. В ответ мы любили его с молчаливой лютостью, свойственной только животным. Если бы кто-нибудь когда-нибудь поднял руку на Траписа, сотни улюлюкающих детей разорвали бы негодяя в кровавые клочья прямо посреди улицы.
Я часто забегал к нему в подвал в те первые несколько месяцев, но со временем стал приходить все реже и реже. Трапис и Тани были прекрасными компаньонами: никто из нас не испытывал потребности много говорить, и это подходило мне как нельзя лучше. Но другие уличные дети меня страшно нервировали, поэтому я приходил не часто — только когда отчаянно нуждался в помощи или у меня было чем поделиться.
Хотя я редко бывал там, приятно было знать, что в городе есть место, где меня не станут пинать, гонять или оплевывать. Даже в одиночестве на крышах, меня грело знание, что есть Трапис и его подвал. Это было почти как дом, куда можно вернуться. Почти.
