Глава 52
Солнце освещает тысячи дворов, но уберите стены, и вы увидите, что Свет един…
Закон праведных
Расходились тихо, не выражая претензий, но почёсываясь и постанывая. Следов затоптанного в мраморный пол шайтана вообще не нашли… Падишах клялся, что так весело он ещё не проводил ни один вечер в своей жизни!
Лев рассказывал потом, что ему дали время лишь переодеться и выскользнуть из дворца буквально на десять минут — забрать Джамилю и притащить её с собой на праздничный полуночный пир в честь того, что всё так счастливо закончилось. Но на перекрёстке, в незнакомом, почти неосвещённом городе, он сбился с пути и когда наконец увидел впереди случайного прохожего, то был поначалу страшно рад:
— Вечерний салам, почтеннейший! А не подскажете ли мне…
— Подскажу, Лёва-джан.
— Бабудай-Ага?!
— Здравствуй, дорогой. — Джинн ласково обнял нашего героя. — Джамиля уже спит, прямо на кошме, рядом с остывшим пловом, который она для тебя приготовила. Не надо её будить…
— Подожди… ты хочешь сказать, что мне… пора? — не поверил Оболенский.
— О нет, ещё нет… Я должен сначала показать тебе кое-что, чтобы ты понял. — Джинн махнул рукавом, и опешивший россиянин вдруг увидел вокруг себя совершенно иную картину. Город исчез, на его месте высились сухие деревья, торчали развалины склепов, убелённые камни с кораническими надписями, тяжёлые могильные плиты…
— Кладбище?! Я что… помер, что ли?
— Присядь, уважаемый. Ты, как всегда, поспешен в выводах. — Бабудай-Ага указал на небольшой холмик. Лев не посмел сесть и лишь опустился на одно колено, его пальцы пробежали по полузаросшей могильной плите…
— Хайям… Омар… дедушка?!
— Да, мы в Нишапуре, на могиле твоего деда, великого учёного, пьяницы и стихотворца. Как он правильно говорил:
Где мудрец, мирозданья постигший секрет?
Смысла жизни ищи до конца своих лет:
Все равно ничего достоверного нет —
Только саван, в который ты будешь одет…
Джинн помолчал, словно бы ещё раз наслаждаясь звуком каждой строки.
Мы — источник веселья и скорби рудник,
Мы — вместилище скверны и чистый родник.
Человек — словно в зеркале мир — многолик,
Он ничтожен — и он же безмерно велик! —
не поднимая глаз, дрогнувшим голосом ответил Оболенский.
— Ты тоже помнишь, да? Старик умер вскоре после того, как ты покинул Багдад. Никому не разрешил ничего тебе говорить, даже меня убедил, что поднимется… Насреддин знал, но скрывал от тебя. Он не хотел причинять тебе боль, прости его…
— Дед… вспоминал обо мне? Я ведь ушёл тогда не попрощавшись…
— Он был мудр и понимал, что таковы дороги молодых. Всё время говорил, как заразительно ты смеёшься, и молился Аллаху о ниспослании тебе удачи, куда бы тебя ни забросила судьба… — Бабудай задрал голову вверх, никто и никогда не видел, чтобы джинны плакали. Всевышний сотворил их из бездымного огня, наделил разумом и чувствами, умением любить и сострадать, но их огненные глаза ни на мгновение не увлажнялись солёной капелькой слезы…
Оболенский плакал за двоих. Нет, он прекрасно понимал, что доводится просто «никем» бессмертному поэту, но он знал старика и любил его. Русский парень не бился в истерике, не рвал волосы на голове и не омрачал рыданием покой могил. Слёзы тихо текли, и, может быть, впервые жаркие восточные звёзды отказывались в них отражаться. Они словно бы накинули на чело тонкую вуаль траура, их сияние потеряло сияющий блеск, казалось, что по щекам Льва пробегают случайные капли матового серебра…
— Хайям просил вернуть тебя, когда вновь появится нужда в Багдадском воре. Ты помог своим друзьям, одолел человеческие пороки, осмеял плохих, насрамил самого шайтана… Надеюсь, хоть теперь понял, кто ты есть сам?
— Всё это… слова, — через силу улыбнулся мой друг. — Уверен, что деду там, наверху, хорошо. Он сидит в окружении толпы молоденьких девственниц, пьёт вино из кубка, где оно не убывает, а лишь меняет крепость, цвет и название, да читает свои откровенные рубаи, заставляя краснеть пролетающих мимо ангелов…
— Воистину так!
— Вот именно, а ты бросай пустую философию и назови настоящую причину, по которой втянул меня в эту сказку…
— На Востоке было так скучно без тебя, Лёва-джан, — обезоруживающе развёл руками джинн. — А ещё я намерен сделать тебе подарок. Ты вернёшься утром, а впереди ещё полночи… ай-ай, как это много!
Он фамильярно хихикнул и ткнул собеседника локтем в бок. Оболенский хмыкнул и на миг зажмурился, а открыв глаза, с удивлением увидел, что сидит в незнакомом доме, в полутёмной комнатке, за накрытым дастарханом, и рядом дремотно и сладко причмокивает губами юная вдова…
— Спасибо, Бабудай-Ага, целые полночи… это действительно много! По крайней мере, на один поцелуй хватит…
— Мм, не на один… — сонно откликнулась Джамиля, распахивая объятия…
… — Ты ушёл утром?
— Да.
— Что сказал ей?
— Ничего, дежурные фразы. Ухожу по делу, когда вернусь — не знаю, но любить буду всегда…
— А она?
— Сказала, что будет ждать и молиться, чтобы к моему возвращению Аллах даровал нам голубоглазого сына. И не надо на меня так выразительно молчать! — на какую-то долю секунды сорвался Лев. — Да Джамиля бы сама настучала тебе по рогам за одни такие мысли в мой адрес! Короче, не трави душу…
Когда я перевернул последний лист в тетради и мой друг убедился хотя бы в приблизительном сходстве нашего конспекта с его невероятными рассказами, настало время прощаться. Долгие проводы между мужчинами редкость, никаких обещаний по будущему тексту он не требовал, на процент с гонорара не претендовал…
Самолёт на Москву вылетает в восемь вечера, подарков Лёва-джан набрал уйму, глупых вопросов мы друг другу не задавали. Впрочем, вру, один я всё-таки задал, уже с порога, когда он вызывал лифт:
— Собираешься вернуться туда снова?
Лев не ответил, но его молчание было красноречивее всяких слов. Он нажал кнопку вызова, шагнул внутрь и…
На минуточку мне показалось, словно бы какое-то рогатое безмерно-порочное существо прыгнуло за ним следом, но не успело. Дверцы захлопнулись как-то особенно неудачно, у козлоногого защемило хвост, и он с воплем исчез в узкой щели между этажами!
— Шайтан, — сам себе улыбнулся я. — Ну вот, начинается… или продолжается? По крайней мере, не кончается, это точно… Удачной дороги, Лёва-джан!
