Всех пленных из того городка, в который так неудачно пробовал войти батальон Тома, действительно довольно быстро рассортировали. На следующий же день пришли три машины, в две собрали без охраны тех, кто что-то подписал командиру краснокомбинезонных «поляков», которые взяли их в плен. А тех, кто ничего подписывать не стал или просто оказался с офицерскими погонами, засунули в третью машину и отвезли в какой-то бывший пансионат, в котором устроили концлагерь, хотя на местном жаргоне это называлось почти технически «накопителем».

Народу в накопителе было душ под пятьсот, спать в палатах приходилось в две смены, но кто-то из старших офицеров говорил, что это еще терпимо. Мол, в другом лагере, под Владимиром, спали вообще в три приема.

Зато кормили хорошо: «кирзы» не было, раз в день давали картошку с какой-то жирной подливой или склеенную в запеканку с яичным порошком, а на ужин — макароны с тушенкой по-флотски. К тому же и жиденького чаю с хлебом было навалом. Том по привычке попробовал было запасать хлеб, но потом перестал — у кухни стоял бак, в котором всегда можно было обнаружить ржаные ломти, и почти не надкусанные, настолько тут пленники избаловались.

Вот только свободного времени стало слишком много. На площадочке перед главным корпусом висели оставшиеся еще с советских времен большие рупоры, прозванные в народе «колокольчиками» за характерную форму, и по ним все время крутили музыку, большей частью классическую, и чаще других — Моцарта. Но была и попса, причем низкопробная, от которой у музыкального Тома уши буквально заворачивались в трубочки.

Через недельку вдруг привезли два телевизора. Один установили в общем зале, где помещалось больше всего народу, другой — в столовой, чтобы не мешать тем, кто спал. Сразу же стало понятно, что телики охраной не контролируются, и народ облепил их, словно ничего важнее не было на свете. Смотрели, конечно, новости, и только новости.

Все основные столицы мира оказались под пришельцами, которых теперь, с подачи совершенно не изменившихся телеведущих, называли странным словом — мекафы. Якобы это нашествие было предсказано то ли каким-то племенем из Африки, то ли еще по майянским пророчествам, и все вместе это обозначало конец мира. Разумеется, ведущие новостей излучали бодрость и оптимизм и объясняли не раз и даже не одну тысячу раз, что нашествие — никакой не конец света, а новая система отсчета, потому что эти самые мекафы — всеобщие друзья. И те нации, которые прежде всех поняли это, разобрались в ситуации, уже пожинают плоды успешного сотрудничества и захватнического дружелюбия — например, поляки.

Правда, дикторы глуховато сообщили, что чехи оказывали очень долгое и упорное сопротивление, но в итоге их все равно разгромили. Еще мекафов признали почти все арабы. «Почему арабы? Зачем они арабам? — думал Том. — Они же всегда сопротивлялись всем подряд. Ну, разумеется, если не считать тех успешных стран, у которых оказалась нефть…»

В общем, помимо поляков, их главным образом признал третий мир. Потому что правительствам этих государств понравилась идея: мекафы дают новые, революционные для человечества технологии, а люди начинают работать и процветать. На первых порах мекафы даже согласились оказать помощь бедным и голодным. И действительно, в популярной передаче «Без комментариев» эти самые мекафы или их прислужники из людей — почти всегда в темно-красных комбинезонах, хотя и других, чем те, в которых они воевали и которые уже видел Том, — раздавали мешки с мукой, рисом, даже пакеты каких-то витаминизированных мясных концентратов, вроде кошачьей еды.

Все это вызывало сложные чувства. С одной стороны, неплохо, что эти самые захватчики-мекафы кого-то подкармливают, с другой — было абсолютно ясно, что те нации, которые им не покорятся, будут распылены до потери какой-либо национальной идентификации… Такой новый термин был введен комментаторами — распыляться. Что он обозначал, было, в общем-то, понятно, но уж очень неприятным он казался по отношению к живым людям, к целым человеческим культурам… Или даже ко всей человеческой цивилизации разом.

Через неделю после установки телевизоров, поздней ночью, когда и смотреть-то его осталось человек двадцать, не больше, вдруг показали Японию. Некогда цветущая, высокотехнологичная по человеческим меркам страна обратилась в руины. Камера прошлась по знаменитым небоскребам Токио — они были разрушены. Потом показали какой-то автомобильный завод: роботы, некогда живо собиравшие машины для всего мира, теперь застыли, лишь один безумно и бесцельно крутился, ничего при этом не собирая, без малейшего смысла — нелепая конвульсия всего прошлого, привычного людям мира. А потом возникла картинка старого японского, может, еще самурайского замка, с высоким каменным цоколем и странно устроенными крышами… Он выгорел изнутри, только стены и внешняя оболочка остались, и почему-то каждому было ясно, что людям в нем больше жить не придется.

Ожидание в накопителе затягивалось и в какой-то момент стало невыносимым. Том, которому было проще, чем другим, потому что он был все-таки еще слаб и не очень торопил события, стараясь выздороветь после удара из непонятного оружия красномундирных, столкнулся с тем, что люди в прямом смысле стали сатанеть. Кто-то предлагал броситься на охрану и погибнуть, но, может быть, при этом кому-то повезет сбежать. Кто-то просто хотел погибнуть, чтобы не видеть того, что с людьми произошло…

Но самый необычный способ не примириться с произошедшим придумал майор батальона, где служил Том. Однажды он попробовал самосжечься — и где он столько масла и автомобильного бензина отыскал? Его довольно успешно загасили и увезли куда-то лечить, хотя зачем он захватчикам нужен, осталось непонятно.

В середине марта, нежданно упавшего на эту землю теплым солнышком, капелью от тающих в дневные часы сосулек и робким обещанием несбыточных теперь надежд, в лагерь прибыла изрядная команда каких-то спецов, которые привезли несколько грузовиков невиданного прежде оборудования. Даже разгружать эти ящики пленникам не позволили, все сделали красномундирные.

Что удивительно, этими людьми, затянутыми в специальные комбинезоны захватчиков, которые вообще позволяли выжить чуть не в любой мороз, командовал тот самый Зураб, с которым Том уже был знаком. Он попробовал переговорить с Зурабом, чтобы узнать, что же с ним случилось тогда, в их последнем бою у неизвестного городка, и даже пару раз дожидался того перед столовой, когда присоседиться к сытым и довольным охранникам было проще всего, но Зураб оставался недоступен. Или заважничал, или на самом деле сделался начальничком, позволяя себе покрикивать на простых солдатиков, которые — по рожам было видно — лишь недавно перешли в армию победителей. И еще он всегда грозно хмурился, словно знал что-то, недоступное остальным.

Тогда же примерно по лагерю пошли слухи — или не слухи, а шепотки, тот самый дым, который без огня не бывает, — что привезенное оборудование предназначено для опытов над людьми. Называлось это «смещать мозги», но что значило на самом деле, никто толком не знал. Только ожидали, разумеется, самого плохого, чего-нибудь вроде зомбирования, или того хуже — превращения в натуральных живых роботов, которые, опять же по слухам, долго не живут. В общем, выходило, что следует бежать.

Тут-то вдруг Зураб и сделался почти нормальным, знакомым, даже пару раз отводил кого-нибудь в сторону и расспрашивал о разном. Том заметил, что после разговоров с Зурабом многие начинали его сторониться. Но Тома это пока не касалось, он держался наособицу и даже подумывал, что если уж уйдет в побег, то в одиночку, никого за это дело не агитируя. Потому что, как само собой получилось, стучали многие, а гадать, кто друг, а кто уже не очень, не хотелось.

В лагере же вообще сплоченных, тесных групп было немного, каждый пытался держаться самостоятельно — такое было настроение, и так было спокойнее. Нет, люди, разумеется, переговаривались между собой — куда ж от этого деться, если неделями напролет приходилось видеть одни и те же рожи, — но существенно, по душам никто разговаривать не пробовал. А если какие-то группы все же устанавливались, мекафы их довольно быстро засекали и разбивали разными способами, иногда же часть людей вообще увозили из лагеря, чтобы не возникло каких-либо хлопот.

А потом Тома как-то ночью взяли прямо в кровати, когда он спал, и сунули в карцер. Причем тащил его именно Зураб с тремя другими красномундирными. Даже поколотили немного, но не сильно, хотя одно ребро, кажется, все же сломали. В карцере Тому устроили «музыкальную шкатулку», и это оказалось совсем не то же самое, что звеневшие постоянно «колокольчики» перед столовой, а гораздо хуже, Том даже пожалел, что не сбежал, — лучше уж замерзнуть в лесу или умереть от голода, только бы не слышать этого многотонального воя… И опять же довольно неожиданно все кончилось.

Его вывели, позволили принять горячий душ, переодели в новенькую робу, выдали чудное белье, на ощупь будто сделанное из обычной бумаги, но плотное, как сатин, нежное и вполне гигиеничное. Выдали такие же странные, как бы бумажные кроссовки на липучках и повели, еще распаренного, к самому страшному корпусу, где и проводились опыты над людьми. Том не захотел сам входить в двери, но ребята Зураба были сильнее, и было их больше. Они втащили его и заперли в какой-то кокон, вроде округлого гроба, в котором можно было только стоять навытяжку. Том все еще дергался, в душе прощался с собой прежним, с привычными мыслями, чувствами, воспоминаниями…

— Зря нервничаешь, парень, — вдруг заговорили встроенные в кокон на уровне головы динамики. В произношении чувствовался акцент. — Это мешает, попробуй успокоиться.

— Ага, я успокоюсь, а ты меня… — и только проговорив все это, Том понял, насколько глупо звучат его слова. Если эти живодеры захотят, они все равно все сделают, успокоится он или нет.

— Вот и правильно, — одобрил непонятный голос. — Думай о том, что мы можем сделать с тобой… Только ничего плохого с тобой пока не произойдет.

— «Пока» или «не»? — спросил Том, но уже отговариваясь по инерции, внутренне сдавшись.

Так он впервые попал под «загрузку». Он ничего еще не знал и ни на что хорошее не рассчитывал. Позже Том не раз вспоминал этот свой первый сеанс — недолгий, минут на пять-семь. Пробовал даже посмеяться над собой, но… не получалось. Уж очень было страшно лишиться себя, сделаться другим или вообще превратиться в биоробота — эдакую одушевленную вещь, предназначенную неизвестно для чего и даже принадлежащую неизвестно кому.

Верх этого кокона несильно и слегка усыпляюще гудел, но Том решил ни за что не спать и напрягся больше, чем если бы ему насильно стали сверлить зубы. Но ничего ужасного не происходило. Так, мелькало что-то перед глазами, какие-то пятнышки света, принимающие неожиданно знакомые формы: деревья, рабочий стол в КБ на верфи, дома, Невеста… Какие-то волны стали бить в его уши, словно он лежал на берегу моря… Он сделался ватным и слабым. Если бы его сейчас попросили поднять килограммовую гирю, он бы не смог.

А потом вдруг его выволокли из кокона ребята в чистеньких темно-зеленых халатах, в каких хирурги еще до Завоевания делали операции. Только это была настоящая ткань, не суррогат, который выдали Тому. И были «хирурги» вполне доброжелательны, только лица у них скрывали почти ку-клукс-клановские маски, хотя и не остроугольные, но с такими же прорезями для глаз и ниспадающие до груди. Но это Тома уже не волновало, на время он разучился волноваться.

Безвольного как куклу, его усадили в кресло, позволили устроиться поудобнее, и лишь тогда Том понял, что до него доходит уже не музыка и не механический гул, а чья-то совершенно незнакомая речь. Он и не знал, что можно так говорить — гладко, без интонаций, с равномерными повышениями и понижениями, иногда то ли посвистывая, то ли свистяще прищелкивая.

Один из замаскированных «хирургов» все время кивал, но ничего не говорил, лишь действовал, как и двое его ассистентов. На этот раз они Тома даже не привязали к креслу, устроили и отошли за какие-то пульты… И вдруг он понял, что прежде, когда был в коконе, с ним говорил тот самый, главный, который теперь командовал всеми остальными… Может, это и был мекаф?

И находился он совсем неподалеку, Том был в этом уверен — уж очень точно с ним управлялись. С ним опять что-то стали делать, только он не подготовился на этот раз. Никаких невнятных образов у него не возникало, зато Том осознал, что может соображать лучше, чем прежде, очень точно и ясно, можно сказать, чисто. Только направлено его мышление оказалось куда-то вбок, не на происходящее, даже не на него самого, а во что-то абстрактное.

Один из ассистентов вдруг подошел и сильно путаясь в ударениях, предложил:

— На сегодня все, можете поднимать шень… Одежду выдам новую.

Тома переодели еще раз и отвели в комнатку, где спали несколько человек. Тут у каждого имелась своя тумбочка, на которых стояли вполне больничные блюдца с таблетками. А вот ему таблеток почему-то не выдали, лишь утром покормили. И после обеда, когда Том уже отлежал себе бока, появился пухленький человечек, который принялся стучать по клавишам портативного компьютера, заполняя на Тома какой-то формуляр. При этом он говорил:

— Вы молодец, Извеков. И сражались храбро, и сейчас достойно держитесь… Мне за вас не стыдно.

«Почему этот тип должен за меня стыдиться?» — удивился про себя Том, но пока не высказывался.

— Поэтому мы сейчас вас оформим по полной программе, а потом… отпустим. Не знаю еще, когда пойдет автобус, но вы не сомневайтесь: выдадим смену белья, чистый бушлат, сапоги… Бэушные, конечно, но в вашем положении и это хлеб. И немного денег, не прежних, к которым вы привыкли, а новых. С ними вы доберетесь домой:

— Куда? — Том даже не понял сначала, что этот пухляк имеет в виду.

— Можете побывать у родителей. — Человечек заглянул в свою машинку. — Но советую вернуться в Ярославль. Возможно, вас снова возьмут в КБ. Впрочем… я бы на это не рассчитывал. После всех передряг работы немного, прежние производства не нужны, новые еще не открыты… Но что-нибудь вы отыщете.

— Работать… — Том все еще не понимал, или же его слишком ясное мышление во время «смещения мозгов» отозвалось сейчас обратной реакцией, словом, он поглупел. — Как будто ничего не произошло?

— Примерно так. Если у вас будут трудности при возвращении в общежитие, обратитесь к кому-нибудь из администрации района, вам помогут.

Том попробовал переварить полученные сведения, но не нашел ничего лучше, чем спросить:

— И даже в лагерь не нужно возвращаться?

— Зачем же вам в лагерь? — Толстяк усмехнулся. — Внизу, на первом этаже вам выдадут справку об освобождении, по которой все обвинения в вооруженном сопротивлении… с вас снимаются. — Толстяк посмотрел на Тома и понял, что должен все же что-то пояснить: — Понимаете, вы выдали при оценке такие показатели, что вас решили в любом случае не трогать. Не знаю, часто ли такое происходит, но на моей памяти — впервые.

Том повернулся и потопал к двери, но все же решился задать еще вопрос:

— Послушайте, э-э… А почему вы так много знаете обо мне?

— Прежде чем приступить к «загрузке», или лодированию, если учесть английский термин этой программы, оценивается потенциал человека. Сделать это можно, только «расколов» чуть не всю его прежнюю жизнь. Разумеется, эти установочные сведения тоже анализируются и забиваются в определенный файл, из которого я все про тебя и вычитал. — Толстяк еще раз осмотрел Тома, на этот раз уже не улыбаясь, а словно бы даже с интересом, будто только сейчас заметил, что это не файл с экрана его компьютера, а нормальный, живой человек. — Тебе непонятно, но это неважно. Может, поймешь когда-нибудь. У тебя для этого есть все задатки.

И он опустил голову, собираясь работать дальше. По-видимому, у него было много других дел, кроме Тома.