Шок отступил и меня начало колбасить. Я сидел в кафешке, передо мной стояли две бутылки первой "Балтики", я специально взял самое легкое пиво из того, что можно пить без отвращения. Чечня научила меня, что после боя или обстрела или какой-нибудь другой нервотрепки потреблять алкоголь надо очень осторожно — перегруженный мозг съезжает с катушек внезапно и без предупреждения. А сейчас я меньше всего хочу разговаривать с Лечей, будучи в стельку пьяным. Интересно, я смогу протрезветь усилием воли? Нет, лучше этот вопрос не выяснять, лучше просто не напиваться. Хорошо, что я взял первую "Балтику", а не девятую, как хотел вначале.

В кармане джинсов обнаружилась тысяча рублей с копейками, я совсем забыл об этих деньгах, когда думал, как позвонить Лече. Но это ничего, одалживать мобилу пришлось бы в любом случае. Проехали.

Я старался постоянно фиксировать взгляд на деталях интерьера, потому что, стоило взгляду остановиться, как перед внутренним взором снова проявлялась чудовищная картина. Рушащиеся стены, стремительно надвигающаяся стена пыли, летящий мужик, чью голову бомбардируют кирпичи… надо напиться… потом.

Хорошо, что Лены не было дома. Возможно, она сумела бы справиться с ситуацией, не знаю, каковы пределы ее сил, вполне может быть, что она смогла бы спастись. И спасти маму. Мама… Да, моя мама — женщина весьма специфическая, если не сказать большего, но этого говорить не надо, потому что о мертвых говорят либо хорошо, либо ничего. Она была та еще стерва, но боль от этого не становится слабее. Черт возьми, я теперь остался совсем один!

Нет, я не один, у меня есть Лена. Она говорит, что я темный, а она светлая, но это не мешает нам любить друг друга, если это действительно любовь, а не взаимная благодарность за то, что случилось. Нет, это должна быть любовь, иначе все бессмысленно!

Почему бессмысленно? — спросил кто-то внутри меня. — Разве жизнь нуждается в том, чтобы иметь смысл?

Я не ответил. Не потому, что нечего было сказать, а потому, что никак не мог сосредоточиться. Кажется, нервное напряжение последних дней наконец достало меня. Может быть, и не стоило сразу бросаться с головой в омут, не зря говорится, что утро вечера мудренее. Но, с другой стороны, завтра Леча вполне может уехать из Москвы, а как его потом искать? Можно, конечно, плюнуть на Лечу, рано или поздно он найдет свой конец, такие мерзавцы долго не живут, но война приучила меня мстить за своих. Лена наверняка сказала бы, что это плохо, что надо прощать, потому что, во-первых, так учил Христос, а во-вторых, ей так открылось. А Зина сказала бы, что я сам решаю, за кого мстить, а за кого не мстить, и я волен решать как угодно, и оттого, что я решу так, а не иначе, по большому счету ничего не изменится. Но мне наплевать, что они думают, я считаю, что должен отомстить, а все остальное меня не касается.

Надо не забыть предупредить Лену, а то придет завтрашним утром со смены, а вместо дома развалины, а вокруг суетятся менты и спасатели. Этого нам не надо. Но время пока еще есть.

В общем, я сидел за столиком, прихлебывал пиво, стараясь не делать слишком больших глотков, на тусклом пластмассовом блюдце лежали почти нетронутые фисташки — закусь в таком состоянии совершенно не лезет в глотку. Наш батальонный фельдшер как-то говорил, что это рефлекс, доставшийся от диких предков — ранения живота, полученные на голодный желудок, заживают гораздо легче. А Васька Плотников, взводный санитар, сказал тогда, что без антибиотиков ранения живота вообще не заживают, так что, по его мнению, предки здесь ни при чем.

Жестяная пепельница, изготовленная из останков то ли консервной, то ли пивной банки, быстро наполнялась бычками. В горле уже першит, но я ничего не могу с собой поделать — сигареты так и прыгают в руку одна за другой. Надо было купить по такому случаю что-нибудь более легкое, чем мой обычный "Петр Первый". Сходить, что ли, к прилавку… нет, не сейчас, что-то совсем не хочется отрывать заднее место от дурацкой пластмассовой табуретки со спинкой. Это, кстати, нехороший признак, ведь если придется драться, мне потребуется максимальная скорость реакции. Травки бы сюда, она в малой дозе очень способствует, главное — не перебрать.

Я сидел, пил пиво, курил, из динамика, криво повешенного на гвозде, вбитом в стену над соседним столиком, издавал звуки кто-то хриплый и блатной, немногочисленная публика вела себя прилично, а я сидел и смотрел в одну точку, а в голове царила бессмысленная легкость бытия.

Не знаю, почему этот парень привлек мое внимание. Невысокий, коренастый и белобрысый, он сразу производил впечатление блатного. Развязная походка, напряженный взгляд, немного дерганые движения, он напомнил мне одного одноклассника… Денис… какая-то смешная фамилия была у него… а ведь он чего-то боится, это точно, и, более того, он сейчас что-то сделает. Смотрит прямо перед собой в пустую стену, внутреннее напряжение нарастает, он старается поддерживать на лице безмятежное спокойствие, но губы сжались в тонкую линию, сейчас он поравняется со мной…

Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я обрел нематериальность. Это было то сверхъестественное чувство, что у многих вырабатывается на войне и не раз спасает жизнь солдатам, заставляя их менять укрытие за минуту до того, как старую позицию накрывают из миномета. Говорят, что такое же чувство бывает у охотников на крупную дичь и у ментов-оперативников. По сути, одно и то же.

Пуля прошла сквозь мозг и голова закружилась. Похоже на ощущение, какое бывает, когда удаляют аденоиды, но гораздо противнее. Когда удаляют аденоиды, острое лезвие, засунутое в самый центр головы, скребет по нижней черепной кости и этот звук отдается не только в ушах, но и во всем теле. А сейчас это не просто скрежет, не механическая волна, заставляющая колебаться мозг, а как будто сама структура мозга скручивается… нет, не могу объяснить! Короче, это очень противно.

За первой пулей последовала вторая, а затем и третья. Парень стоял напротив меня и раз за разом нажимал на курок, и каждая пуля заставляла меня корчиться, нет, не от боли, но от чего-то еще более неприятного. Окно за моей спиной разлетелось вдребезги, на лице парня застыло мертвенно-непонимающее выражение, но он упрямо продолжал стрелять, уже осознавая, что в этом нет никакого смысла, что операция провалена и ему осталось жить считанные секунды. Но он все равно стрелял, потому что твердо знал, что когда человеку стреляют в голову, он должен умереть.

Магазин опустел, стрельба прекратилась и из моей нематериальной головы ушло ощущение, что ее вот-вот разорвут на части. Я запустил руку под куртку, вытащил пистолет, снял с предохранителя и направил на парня.

— Садись, — сказал я и указал на стул напротив.

Явно не понимая, что делает, парень сел. Я пододвинул к нему бутылку, в которой еще оставалось немного пива, парень вылакал его одним глотком.

— Хозяин! — крикнул я. — Принеси еще пива!

Никто не откликнулся на мою просьбу. Посетители потихоньку вылезали из-под столов и медленно, бочком пробирались к двери, опасливо поглядывая в нашу сторону. Один молодой грузин сунул было рукой за пазуху, но я строго посмотрел на него, покачал головой и указал глазами на дверь. Он кивнул и быстро вышел. Мы остались вдвоем.

— Ну что, Леча? — спросил я. — Ты доволен?

— Какой еще Леча? — промолчал мой собеседник.

— Не знаешь, кто такой Леча?

— Понятия не имею.

— Кто приказал меня убить?

— Бригадир. А что мне будет, если скажу?

— Останешься жив. На кого работаешь?

— Солнцевские. Что значит, на кого?

— Ты на машине приехал?

— Да.

— Поехали.

— Куда?

— Хочу перетереть с твоим боссом.

— Меня же убьют!

— Не убьют. Увидят меня живьем — не убьют.

— Почему это?

— Вот почему, — я продемонстрировал клыки. — Когда твой бригадир поймет, с кем ты связался, он не будет ругаться, что ты обосрался. Знаешь, почему? Потому что сам обосрется. Поехали!

Юный бандит встал, покачиваясь, и направился к выходу неуверенной сомнамбулической походкой. Я пошел следом. Проходя мимо прилавка, я подумал, не оставить ли денег в качестве компенсации за ущерб, но, подумав, решил не оставлять. Во-первых, компенсировать ущерб должен не я, а вот этот обормот, а во-вторых, тысяча деревянных все равно ничего не компенсируют.

— Тебя как зовут? — спросил я.

— Боров.

— А по-христиански?

— Костян.

— А меня Сергей. Будем знакомы.

Я и так знаю, подумал Костян Боров.

Боров приехал на дело на пятерке БМВ цвета "коричневый металлик", изготовленной, судя по внешнему виду, не меньше пятнадцати лет назад и наверняка проехавшей не менее четырехсот тысяч — трудно поверить, что тачку можно убить до такого состояния за меньшее время.

Мы погрузились в машину, Боров завел двигатель, который взревел так, что сразу стало ясно, что глушитель следовало заменить еще в прошлом году. Тем не менее, машина рванула с места довольно резво, и это неудивительно, ведь даже если она потеряла половину тех лошадиных сил, что были под капотом первоначально, это все равно больше, чем на большинстве легковушек российского производства. А подвеска разболтанная, пора перебирать. И на резине мог бы не жмотничать.

Боров совершил сложный маневр по бестолковой развязке, какие на проспекте Вернадского имеются почти на каждом перекрестке, и встал перед светофором. Его нога судорожно подергивалась на педали газа, похоже, ему хочется рвануть на красный, но пересекать таким манером проспект Вернадского — верное самоубийство.

— Не дергайся, — сказал я, — езжай осторожно. В таком состоянии влепиться в кого-нибудь — плевое дело.

Боров не удостоил меня ответом, но ехали мы осторожно.