Не часто случалось Вареньке выслушивать выговоры от дяди. А потому она сидела за столом в довольно мрачном настроении и с независимым видом ковыряла вилкой котлету. Есть не хотелось совершенно; наоборот, хотелось запереться у себя в комнате и разрыдаться от общей несправедливости окружающего мира. И если Варенька до сих пор еще этого не сделала – то лишь из гордости и чувства противоречия. Маленькая Настя, сидевшая рядом с кузиной, понимала, похоже, настроение девочки и поглядывала сочувственно. Однако молчала: старший Выбегов редко вмешивался в воспитание детей, но если уж это происходило – спорить с ним в доме мало кто решался; инженер отличался крутым нравом.

– Удивляюсь твоему легкомыслию, Варвара! – продолжал меж тем дядя. – Ты вроде взрослая, серьезная барышня, а допускаешь такие вот детские выходки!

Ну вот, еще и «Варвара»! Девочка опустила голову, кусая губы, чтобы и вправду не разрыдаться, – полным именем дядя называл ее лишь по случаю крайнего раздражения. А за что?

– …Я понимаю, этот ваш знакомый, Ваня, от которого вы все уже, кажется, голову потеряли, – он привык к вольным нравам, у них в Америке вообще ни о каких запретах отродясь не слышали. Но ты-то должна понимать! Все же мы живем во второй столице империи Российской, и надо брать во внимание, что ваши слова могут услышать здесь самые разные люди. Сама видишь, к чему приводит ваше легкомыслие!

– По-моему, ты слишком строг, Дмитрий, – решилась все же возразить мужу Нина Алексеевна. – Вот и Марина с Николкой Овчинниковы ничего дурного в этой их пьесе не увидели. Право слово, ты преувеличиваешь! Вон почитать творения господина Щедрина или хоть сказки Пушкина…

– Это-то меня и удивляет! – продолжал настаивать инженер. – Дети учителя словесности – и такое легкомыслие! Ну ладно, сами не дали себе труда подумать – но могли бы, кажется, у отца совета спросить?

– Николка Василию Петровичу племянник, а не сын, – едва слышно пробормотала Варенька. – И вообще он хороший и ничего читать не запрещает…

– А я, значит, плохой и запрещаю? – язвительно осведомился инженер. – Ну спасибо, Варвара, вот уж не ожидал от тебя такого! И поверь, меня вовсе не радует роль добровольного цензора, которую вы тут все мне, кажется, приписываете, – я всего лишь призываю вас к разумной осторожности. В конце концов, это был не домашний вечер, а мероприятие в гимназии, а ты сама знаешь, что народ у вас там… разный.

Варенька вздохнула и пожала плечами. Приходилось согласиться, что дядя был прав – народ в их гимназии был и правда «разный». Хотя относилось это к одному-единственному человеку – преподавателю латинского Суходолову Викентию Аристофановичу, заслуженно носившему среди учениц прозвище Вика-Глист – как за невзрачную внешность, так и за свою способность пролезать куда не просят и доставлять всяческие неприятности. Вот и теперь: бог знает, откуда Вика-Глист услышал о пьеске, разыгранной девочками и их гостями на литературном вечере – сам-то он на нем не присутствовал, – но не прошло и недели, как он подал инспектору гимназии докладную записку о «возмутительном и растлевающем характере пьесы, поставленной ученицами четвертого класса гимназии Овчинниковой Мариной и Русаковой Варварой без получения соответствующего разрешения на то гимназического начальства».

Никаких разрешений на подобные пьески и сценки, представляемые на литературных и театральных вечерах, никто отродясь не спрашивал, но, видимо, слишком велико было желание Вики-Глиста уязвить своих давних недругов. Злопамятный латинист не забыл унизительной сцены, которую ему пришлось пережить в кофейне «У Жоржа». И узнав, что в крамольной постановке участвовали двое его обидчиков – Варвара и Иван, да еще и Маринка, давно нелюбимая латинистом за острый язык и независимый характер, – не стал упускать столь удобного случая.

История, конечно, вышла неприятная, но при ближайшем рассмотрении она гроша ломаного не стоила. Инспектриса гимназии, дама весьма либеральных взглядов и большая поклонница Некрасова и Щедрина, писульку латиниста, конечно, приняла, однако же частным порядком дала понять излишне ретивому педагогу, что рвение его может быть неправильно понято среди его коллег. Тем более что и повод-то, что ни говори, совершенно ничтожный. Варю с Мариной слегка пожурили – для виду; ненависть же воспитанниц к Вике-Глисту укрепилась еще больше, после того как его роль во всей этой истории была предана огласке.

Латинист ходил по гимназии как оплеванный – на спине его шинели кто-то написал мелом «унтер Пришибеев», а швейцар, на беду, подавая педагогу одеться, не заметил этого украшения. В результате Вика-Глист проследовал через гимназический двор с надписью на спине, да так и вышел на улицу, обнаружив крамолу только дома.

Девочкам же все это могло бы стоить сниженного балла за поведение – во всяком случае, именно на таком наказании настаивал латинист. Однако обошлось: ни инспектриса, ни директор гимназии не захотели выносить сор из избы, ограничившись отеческим внушением, тем более что в гимназии обе девочки пользовались самой доброй репутацией. Дома у Вареньки над курьезной историей тоже посмеялись бы, и только – Дмитрий Сергеевич и его супруга сами обладали немалым вкусом к литературе и не могли не оценить пьески, – не случись одного происшествия.

И вот сегодня вечером (Дмитрия Сергеевича ждали со службы, Нина Алексеевна суетилась, собирая на стол) в дверь позвонили. Визитеры оказались неожиданными – незнакомые молодые люди: два студента в очень старых, полинявших фуражках и барышня, видимо, курсистка. На одном из студентов было треснутое пенсне на черном растрепанном шнурке; он курил папиросу, пуская дым через нос; курсистка же, в короткой полинялой жакетке, все время прижимала к груди маленькие красные ручки. Подняться наверх они отказались; после короткой беседы Нина Алексеевна (это она встретила нежданных гостей) пригласила Вареньку – студенты, как оказалось, пришли к ней.

Цель визита и правда была неожиданной. Студенты представились членами литературного общества молодежи «Шмель» (бог знает, что означало это название) и, сославшись на то, что слышали уже о пьесе «Сказ о Федоте-стрельце», представленной на гимназическом вечере Варенькой и ее друзьями, пришли просить у девочки экземпляр произведения.

– Мы уверены, что вы, будучи передовыми и образованными женщинами, не откажете студенческой молодежи в ее просьбе… – повторила курсистка, обращаясь к Нине Алексеевне.

Та улыбнулась и развела руками – мол, это не мне решать – и указала посетительнице на Варю.

Смущенная девочка торопливо закивала и опрометью бросилась наверх, за тетрадкой с текстом пьесы. Отдавать было ужас как жалко, но Варе и в голову не пришло отказать просителям. Студенты долго благодарили и наконец ушли довольные, пообещав прислать приглашение на спектакль. После себя они оставили запах дешевого табака и мокрые следы на лестнице. Федор, служивший у Выбеговых и привратником, и швейцаром, проводил несолидных гостей неодобрительным бормотанием и поплелся, охая, за тряпкой – вытирать мокрые следы, оставленные теми на лестнице.

И надо же было случиться тому, что инженер Выбегов, возвращаясь со службы, столкнулся с визитерами у самого порога! Сухо с ними раскланявшись, он вошел в дом – и, разумеется, немедленно потребовал объяснений. Они, конечно, были ему даны в полной мере – и результатом стал вот этот неприятный разговор за обеденным столом. Варенька теперь едва сдерживала то ли слезы, то ли злость, а Нина Алексеевна нервически терзала носовой платок и никак не могла взять в голову – почему совершенно безобидный визит молодых людей вызвал у мужа столь сильное раздражение? Тем более что часть этого раздражения была обращена и на нее самое: инженера не обрадовал тот факт, что Нина Алексеевна позволила Варе отдать гостям тетрадку со словами «Сказа».

После обеда девочка все же заперлась в своей комнате и дала волю слезам. А потому не сразу услышала осторожный стук в дверь.

– Варя, вы теперь у себя? – это был Сережа, старший сын Выбеговых. Состоящий в Первом московском кадетском корпусе мальчик раз в неделю ночевал дома.

«Скоро придет Маринка, – вспомнила девочка. – Опять ей надо позаниматься по естественной истории». В библиотеке Дмитрия Сергеевича имелся и полный Брэм, и роскошные оксфордские издания Дарвина, – однако же дело было вовсе не в любви к наукам. С некоторых пор Варя начала замечать, что кузен стал оказывать подруге некоторые знаки внимания; впервые она поняла это во время достопамятных маневров в Фанагорийских казармах. В тот день и сама Варя чувствовала себя именинницей; а когда Ваня с лицом, перемазанным грязно-зелеными разводами, в сложной боевой экипировке, с ружьем, небрежным жестом закинутым на плечо, вышел навстречу аплодирующим зрителям – девочка ощутила даже некоторую гордость, хотя, строго говоря, не имела на это никакого права. Краем глаза она заметила тогда, с какой завистью и восхищением смотрел Сережа Выбегов на героев дня; во время устроенного после маневров пикника его было за уши не оттянуть от «стрелков» барона Корфа… если бы не появление Марины. С этого момента для кадета перестали существовать и тактические изыски только что закончившейся баталии, и рассуждения штабс-капитана Нессельроде о пользе военного обучения, и хитрая воинская амуниция соратников Ивана. Сережа не отходил от Марины до самого конца праздника; он был бы рад проводить барышню и до Гороховской, однако не рассчитал со временем и вынужден был отправиться обратно в Корпус – опоздание хотя бы на пять минут грозило отпущенному в город кадету нешуточными неприятностями.

И с тех пор еженедельно, вечерами по пятницам, Марина стала под разными предлогами заглядывать к Выбеговым; а если этого не случалось, то на следующий день Сережа, как благовоспитанный кавалер, сопровождал девочек в прогулке по городу или в посещении какого-нибудь иного, безусловно важного мероприятия.

Вел себя Сережа подчеркнуто корректно, не уделяя Марине внимания больше, чем это предписывалось приличиями; но Варю нелегко было обмануть. Она уже не раз собиралась подколоть острую на язык подругу, чтобы расплатиться с нею за все те шпильки, что подпускала ей Марина по поводу Вани; однако добрая и мягкая девочка не решилась все же затрагивать столь деликатной материи и ждала, когда подруга сама пустится в откровения. В том, что это случится, и в самом скором времени, Варя не сомневалась.

– Сейчас, Серж, минутку, – отозвалась девочка. Появляться перед кузеном в зареванном виде категорически не хотелось. – Подождите немного, я сейчас выйду…

Марина не заставила себя ждать – впрочем, Варя и так была уверена, что подруга придет вовремя. Вечер они провели в гостиной; Сережа рассказывал о новостях в кадетском корпусе, Марина слушала чуть ли не раскрыв рот, и Варе оставалось лишь дивиться подруге: обычно языкастая барышня не давала собеседнику сказать пяти слов, не вставив какого-нибудь язвительного комментария.

– Вы знаете, милые дамы, я ведь теперь буду чаще бывать дома, – похвастался Сережа. – Начальник нашей роты дал мне позволение посещать занятия кружка в гимназии вашего, Марина, кузена.

– Вот как? – вежливо осведомилась Варя. – И как часто мы теперь будем видеть вас, дорогой Серж?

– Раза три в неделю, – ответил юноша. – Мне разрешат отлучаться по вечерам – и после занятий в клубе я смогу заходить ненадолго домой. Но к десяти все равно придется быть в корпусе. А то еще от дежурных, ежели опоздаешь, слушать приходится: «Ну вот, опять девочки из нумеров плетутся»… Думаете, приятно?

– А почему же «девочки»? – удивилась кузина. – Разве между кадетами это считается обидным прозвищем?

– Это… – Сережа замялся. – Ну это, знаете ли, традиция такова – третью роту корпуса непременно «девочками» или «мазочками» называют. Уж и не знаю, отчего эта глупость пошла…

В самом деле – не мог же кадет разъяснять барышням, одна из которых к тому же его кузина, истинного происхождения этого прозвища! А виной всему был желтый цвет билетиков, по которым кадеты третьей роты отправлялись на увольнение. Этому цвету, схожему с окраской паспортов девиц легкого поведения, и была обязана третья рота такими вот обращениями.

Впрочем, традиции традициями, а причиной частых увольнений стала не тяга к обществу симпатичной Марины, а его интерес к воинским приемам, продемонстрированным на маневрах Троицко-Сергиевского батальона. Варе припомнилось, что во время прошлой его увольнительной Марина рассказывала о том, как ее кузен вместе с Иваном и кем-то из офицеров, принимавших участие в том примечательном действе, задумали создать при Николкиной гимназии кружок атлетики и гимнастики. Узнав, что там будут в числе прочего обучать и невиданным воинским приемам, Сережа (не без помощи Корфа и штабс-капитана Нессельроде) добился от корпусного начальства разрешения посещать «штатский» кружок. Так что Марина, оказывается, принесла молодому человеку расписание занятий.

– Скажи, Серж, – спросила Варя, – а зачем вам эти военные игры? Ну Николка, гимназисты – это я понимаю. Но ты ведь будущий военный, вас и так этому учат. Неужели в корпусе мало занятий?

– Нас учат совсем другому, – покачал головой кадет. – Маршировка, строевые приемы, военная история, география, фехтование. Еще химия с физикой, конечно, языки… не спорю, все это необходимо будущему офицеру, но… как бы вам объяснить, Варенька? Тогда, на маневрах, я поставил себя на место офицеров Троицкого батальона. Ведь они, поверьте, отлично знают свое дело – все то, чему учат и нас. К тому же некоторые из них даже участвовали в настоящей войне! Но барон Корф со своими товарищами справились с ними… как со слепыми щенятами! Вам не понять, какой это был разгром, – но я-то ясно видел, что они делали со своими противниками что хотели, а те не в силах были что-то предпринять. Вспомните сами – пятеро против семнадцати, причем трое из этих пятерых – мальчишки, не старше меня! Я тоже хочу так научиться!

– Но разве вас плохо учат? – удивилась Марина. – У вас же преподают настоящие офицеры! Вы сами рассказывали про ротного начальника, капитана Прянишникова, что он герой Плевны…

– Вот именно! Он тоже был на тех маневрах, я разве вам не рассказывал? Господин капитан подвез меня потом до училища и всю дорогу восхищался этими мальчишками, а под конец заявил, что если бы у него под Плевной была хотя бы рота таких бойцов… – и Сережа махнул рукой. – Господин капитан, возможно, несколько преувеличил, но все равно нас ничему подобному не учат. А как Роман справился со штабс-капитаном, помните? Прямо как гурон из «Открывателя следов» – ножом! Да и как у нас учат… – продолжал Сережа. – Вон ваш, Марина, кузен вместе с этим молодым человеком, Яковом, как ловко ту мортирку освоили! А у нас, поверите ли, даже присловье такое в ходу: «Самое страшное в пехоте – артиллерия». Артиллерийское дело, знаете ли, нелегко дается… – и Сережа тяжело вздохнул.

А вздыхать ему было с чего. Кадету припомнился капитан, преподававший в корпусе непростую артиллерийскую науку. Большинство воспитанников, видевших свое будущее в кавалерии или пехоте, премудрости этой не жаловали, а потому боялись этих уроков, наверное, сильнее, чем опасались бы на войне мортирной бомбы.

«Кадет, чем же пушка отличается от гаубицы?»

Господину капитану весело – смотрит, как кадет молчит у доски, и улыбается. А кадету каково? А полковник знай продолжает:

«А какова траектория?..»

Кадет уж и куда деться не знает – то бледнеет, то краснеет. А капитан превосходно себя чувствует:

«Кадет, раз уж вы говорить вдруг разучились, так, может быть, нам споете?»

А кадет и петь не умеет. И уж тем более не знает кадет ничего ни о траекториях, ни о взрывчатых веществах…

«Следующий!»

И развеселившийся, довольный капитан, широко улыбаясь, ставит страдальцу ноль…

– В общем, не учат нас таким вещам, милые барышни, – отвлекся от невеселых воспоминаний Сережа. – Вот и хочу я, пока есть такая возможность, подучиться тому, чего в кадетском корпусе не покажут, спасибо капитану Прянишникову, что разрешил и весьма даже одобрил. Думается, в будущей военной службе мне эта наука не помешает.

– Ну что вы, право, Серж, все о службе да о военном деле! – капризно надула губки Марина. Ей не нравилось, что внимание молодого человека посвящено постороннему предмету. – Вот вы лучше скажите – вы к нам на бал собираетесь?

– На какой? – переспросил Сережа. – Святочный, должно быть? Но это еще не скоро, больше трех месяцев.

– Да, святочный, а заодно – бал в честь дня основания нашей гимназии – ну то есть воспитательного дома для дочерей офицеров, погибших в балканскую кампанию, – поправила кузена Варя. – Неужели забыл? Ты же в позапрошлом году был у нас, еще до того, как в корпус поступил! Мы с Овчинниковой совсем маленькими тогда были…

– Да… – хихикнула Марина. – Помню, какие у тебя банты были, – прямо головы за ними было не различить!

– А ты тогда испугалась, – не осталась в долгу Варя. – Помнишь? Когда после мазурки для старших воспитанниц мы все вышли на балкон и швейцар со сторожем стали пускать фейерверки? Ты даже заплакала тогда…

– Все ты придумываешь, Русакова! – вспыхнула Маринка. – Я, если хочешь знать, вообще ничего не боюсь! А мазурку помню – мне еще так тогда танцевать хотелось, просто ужас, но приглашали только старших девочек, и я от обиды и правда разревелась за колонной…

– Кстати, о танцах, – вдруг вспомнила Варя. – Знаете, Серж, не могли бы вы оказать мне услугу? Дело в том, что Иван Семенов – ну вы безусловно понимаете, кого я имею в виду, – как ни удивительно, совершенно не умеет танцевать. А я очень хотела бы, чтобы он присутствовал на нашем балу. Так, может быть, вы с Овчинниковой, – и она кивнула на Марину, – как-нибудь поможете ему… восполнить этот пробел в образовании?

– Честно говоря, непонятно мне – с чего это барон так за эту идею кружка ухватился? Ну я понял бы, если бы с офицерами занимался или там с кадетами… но мы, гимназисты-то, ему зачем?

– Не, все правильно, – ответил я, обходя свежую кучу навоза на мостовой. Никак не привыкну, что у них тут все улицы загажены, что же это такое…

– Я так понимаю, в кадетском корпусе ему, несмотря на его лейб-гвардейский чин, никто не позволил бы ничего менять сверх программы. Ну а с офицерами – там и у Фефелова нововведений достаточно. Гимнастика эта «сокольская», пейнтбол опять же осваивают – те ружья, что Нессельроде оставил. Вот барон и решил создать образцовую такую группу из мальчишек – а потом и в газетах ее пропиарить и начальству повыше показать. А там, глядишь, и поедет…

– Хорошо это твой папа насчет «разведчиков» придумал, – задумчиво ответил Николка. – Прямо как у Фенимора Купера – там тоже Кожаный Чулок Бампо с индейцами разведчиками были, а книжки эти в гимназии любой читал. И стихи хорошие, про волков…

– Стихи – это не Фенимор Купер, – поправил я. – Это другой поэт, Киплинг его зовут, англичанин. Он, кстати, еще не поэт. То есть поэт, наверное, только самых своих знаменитых стихов пока не написал. Он сейчас где-то путешествует – то ли в Бирме, то ли в Индии, не помню…

– Да, Олег Иваныч рассказывал, – кивнул Николка. – Но ведь стихи все равно его – хотя бы и не написанные? А хорошо придумано – мальчик, выросший вместе с волками… и вожак этот, белый волк, Акела – здорово!

– Да, эффектный символ – это наше все, – усмехнулся я. – А с волками – тут вот какая история. Папа рассказывал, что была в его детстве такая книжка, про время после нашей Гражданской войны – «Судьба Илюши Барабанова». Так там есть эпизод – когда первые пионеры борются с тогдашними скаутами.

– Пионеры? – не понял Николка. – Это, кажется, саперов так называют, которые на войне всякие мосты строят и полевые укрепления.

– Ну да, а по-английски – еще и «первопроходцы». Вспомни, у твоего любимого Купера даже книга такая есть. Вот и большевики – ну помнишь, я тебе про революцию рассказывал, – когда решили организацию для детей создавать, то взяли это название.

Николка кивнул. В последнее время я много порассказал ему о том, что должно будет произойти в мире в ближайшие 130 лет, – и отнюдь не все из услышанного мальчику нравилось. Он все чаще заговаривал о том, как хорошо было бы это изменить …

– Так вот, – продолжал я. – А отряды скаутов уже тогда были – остались от дореволюционных времен. Они тогда по всей Европе появились – придумал их один английский генерал во время Англо-бурской войны. То есть у нас придумает, у вас-то этой войны еще не было. Или была одна? В общем, пока у вас скаутов нет.

– Так вот, о чем это я… Там, в книжке, у скаутов тоже символы взяты из «Книги джунглей» Киплинга. Отцу в свое время это очень понравилось – вот он и предложил как идею для нашего кружка. Даже вот книжечку маленькую со стихами для нас напечатал – старым шрифтом, по-вашему. – И я раскрыл в руках маленькую, в половину журнального листа, брошюрку.

– Да, и ребятам понравилось, – подхватил Николка. Глаза у него блестели.

– Честно говоря, и не думал, что гимназисты так легко это примут. Все-таки совсем новая идея, у вас ничего такого не было…

– Ну почему же – не было? – обиделся Николка. – Ты, в самом деле, совсем уж за дикарей нас не считай! Вон в седьмой гимназии, на Покровке, тоже есть гимназический кружок – его отставной пехотный офицер ведет. У нас на даче в прошлом году был мальчик оттуда – много рассказывал. Офицер этот – как и наш Евгений Петрович, отставной лейб-гвардеец, только Измайловского полка, штабс-капитан. Так он им там не только гимнастику преподавал, но и военный строй. И приемы ружейные учил, и объяснял, когда применяется тот или иной строй, как сделать так, чтобы в бою потерь меньше было, про снаряжение всякое рассказывал. Из-за этого некоторые гимназисты даже решили в военные пойти, а не в университет!

– Да я же и не спорю! – Я даже слегка опешил от того, с каким пылом Николка кинулся меня опровергать. – Я только к тому, что все же у нас-то будет что-то такое, чего в ваших кружках точно не было. Рукопашный бой, например, который Ромка вести собрался…

– Ну про это как услышали – так все кинулись записываться, – усмехнулся Николка. – Особенно когда вы с Романом Дмитриевичем показали этот… как его… спарринг.

Я довольно усмехнулся. После рассказа о будущем «кружке юных разведчиков», который проходил в классе математики (на собрание Николка позвал только тех, кого мы заранее решили пригласить, – всего 15 человек), все вышли в просторный холл – и мы с Ромкой показали парочку связок из арсенала армейского рукопашного боя. Я, правда, раньше занимался только айкидо, но ничего – на публику работал больше Ромка, и он потряс воображение гимназистов высокими ударами ногами, дикими воплями и эффектными низкими стойками. А уж когда мы, вооружившись резиновыми учебными ножами, продемонстрировали несколько приемов на обезоруживание, успех стал полным. В холл набилась по меньшей мере сотня гимназистов разных возрастов – и все наперебой требовали записать их в новый кружок.

– А ничего этот поляк, верно? – спросил Николка. – Он ребятам сразу понравился.

Я согласно кивнул. Корф нашел для кружка руководителя – тоже из числа своих знакомых, отставных офицеров и поклонников «сокольской» системы. Яцек Кшетульский, завсегдатай фехтовального клуба барона, явился знакомиться с будущими учениками в конфедератке, украшенной белым пером. На собрании он рассказал о том, что будет учить будущих «разведчиков» и сокольской гимнастике, и фехтованию. Блестящий пан Кшетульский сразу же покорил воображение гимназистов. Это был настоящий воин, гусар, дуэлянт – веселый, яркий, эффектный до невозможности, хоть и несколько грубоватый в обращении. Честно говоря, я всегда недолюбливал поляков, но тут пришлось признать – пан Кшетульский, видимо, составил счастливое исключение.

– Кстати, знаешь, что Маринка удумала? – сменил тему Николка. – Они с Варей хотят позвать нас с тобой на святочный бал – так Маринка требует, чтобы ты учился танцевать! Вот и хорошо, что у нас теперь пан Кшетульский будет кружок вести, верно?

Кроме фехтования на рапирах и сабельной рубки поляк особенно настаивал на обучении танцам, а ближе к лету – и верховой езде. «Три эти благородные искусства, – повторял он, – есть основа не одной лишь правильной осанки и красоты движений, но истинного благородства и уверенности в себе, необходимых не только всякому офицеру, но и любому воспитанному человеку».

– Ну да, удачно совпало, – невесело подтвердил я. – Только вот теперь как мне время на все это найти… Жаль, что я все же не могу у вас в гимназии учиться. Знал бы ты, как я устал туда-сюда мотаться… А что? Как-нибудь досдал бы эту вашу гребаную латынь, не умер бы.

– Ну это ты зря, – разумно ответил мне Никол. – У вас вон математике и физике всякой с химией куда лучше, чем у нас, учат. Да и зачем тебе наши знания – в вашем, двадцать первом веке? Тебе же там жить, а не здесь…

– Ну это мы еще посмотрим, – загадочно отозвался я. – Была бы моя воля…