Глава 40

Я стою посреди пустого мира и смотрю, как мимо меня летит снег и бежит перекати-поле. Герина идея оказалась не так хороша, как представлялось вначале. Вот тебе черновики, вот краткий пересказ, вместе разберем чересчур аккуратный для того, чтобы быть удобочитаемым, почерк; закрой Бориса к чертовой матери в его же мире. И никто даже не подумал послушать меня. Вали, Оливинская, работай, а мы тут постоим, подождем.

– Арлинов! – ору я во всю глотку.

Полупрозрачный, нежный, ненастоящий мир содрогается. Я мелко дрожу вместе с ним. Не справляемся, проигрываем, теряем секунду за секундой. Я вспоминаю злое выражение на лице Макса и решаю, что пора выходить. Здесь нечего ловить, Борис не дурак, как почему-то думают мои замечательные друзья. Друзья. Слово отдает жаром даже в голове: с некоторыми из них совсем не хочется не то что дружить – продолжать тяжкое существование в рамках одной вселенной.

– Борис! – повторяю попытку я. – Надо поговорить!

Пустое. Перекати-поле бежит в обратную сторону, а линии горизонта просто нет. Вокруг меня – сплошное белое марево без начала и конца. Судя по всему, Борис постарался на славу: деконструировал родной мир. Удивительно, что я в него еще зайти смогла.

Я хочу позвать Макса. Не вспоминая о наших отношениях, просто позвать – и вывалиться с ним наружу. У Геры действительно нашелся отличный план, проблема в том, что он провалился с оглушительным треском.

«Ты, главное, думай, что мы тебя послали на деконструкцию. А то он обо всем догадается».

И – невероятный провал. Пустой, ровный мир. Заготовка, нетронутый лист бумаги. Я щурю глаза в надежде разглядеть Макса. Ведь наш новоявленный стратегический гений велел ему прикрывать меня, ломать мир, пока я отвлекаю внимание Бориса переговорами. Две точки входа, я сразу вызываю огонь на себя, но: «Господи, Оливин, да у чувака от тебя глаза на полвосьмого, он не тронет, вешай лапшу ему на уши о переговорах и мирном урегулировании». И Макс. Молча кивает. Подтверждает.

Замечательный план, только какой псих вернется в свою уязвимую реальность, которая изначально ему и не принадлежала?

Пора выходить. Я напрягаюсь и визуализирую прорыв, потому что деконструировать просто-напросто нечего. Воздух мерцает и колеблется, как будто валяет дурака. Выхода не появляется. Я морщусь и понимаю, что мне надо домой. Очень простая мысль, основная в таких случаях. Дыхание стопорится; передо мной по линиям рисуется дверь, сотканная из чистого эфира. Белая дверь, осязаемая, обретающая плотность с каждым мгновением. Не то чтобы выход из придуманного мира должен выглядеть так, но альтернативы у меня просто нет. Я дергаю за ручку – и чувствую невероятную, невыносимую фрустрацию от того, что который месяц вынуждена плыть, как бревно, по течению. Задолбалась играть по чужим правилам.

Дверь распахивается, и вместо офиса (куда мы, ничтоже сумняшеся, и привезли черновики) я оказываюсь в белой зале с рядом таких же дверей. По сюжету, Орлеанский встречается с подобным препятствием, но, черт возьми, пустой мир – и одна сохранившаяся деталь? Не может быть. Я дергаю на себя третью справа. Серо-синие глаза Макса, перьевой «Паркер» мелькает в руках… Я почти отшатываюсь. Франкфурт, книжная выставка. Я накопила достаточно денег и спустила их все на поездку, думая познакомиться с любимым писателем подальше от России. Какое там. Куча соотечественников, эмигрантов и просто туристов, очередь в пятнадцать километров. Макс книжки закрывать не успевал, и я постепенно увядала, понимая всю идиотскость затеи, осознавая, что потратила с трудом накопленные деньги; что погналась за эфемерностью, ветром; что не все получается так, как я того хочу.

Каким, черт возьми, образом эта ситуация оказывается за двумя засовами в романе про Бориса Орлеанского? Да еще так, будто я на самом деле попала в прошлое. Все происходит с точностью до нотки, и я не в силах ни хлопнуть выбеленным дубом по косяку, ни войти внутрь. Стою и смотрю, на то, как Роза (ой, да, уже Роза) мнет в руках распечатку рассказа, не хочет подписывать книгу, хочет – рассказ. Огни начинают гаснуть, а люди – расходиться. Очень просто. Максим просидит до упора, пока не попросят, а Роза побоится подойти, потому что ей двадцать, а ему тридцать. Сейчас она… Сейчас я… уйду. Оливинская, отчаявшись прыгать на месте, осматривается и видит опустевший стенд через два ряда по диагонали, идет к нему и забирается на прилавок, чтобы разглядеть своего любимого писателя и свалить куда подальше.

Я даже лицо рукой прикрываю. Стыдно до сих пор. Потом все-таки наблюдаю через щелочку в пальцах. Прилавок поддается с первой попытки, но надо же еще развернуться и встать на ноги, держась за шаткую конструкцию. В этот момент Гамов отвлекается и внимательно смотрит Розе в спину, как будто запоминает. Я замираю на месте, потому что… Ведь… Когда она обернется, он будет подписывать книги и больше не поднимет глаз.

Дверь захлопывается сама собой, выскользнув из пальцев. Ох, поговорить бы с настоящим Максом. Выяснить, запомнил ли он меня? Потому и не подходил на презентациях?

Я дергаю за ручку. Напрасно. Заперто. Приходится наугад открывать следующую дверь. Следовать сюжету – плохо, но как деконструировать снесенный до нуля мир, посреди которого установлена ловушка? В том, что это ловушка лично для меня, я не сомневаюсь ни капли. Интересно только, мотается ли настоящий Макс в такой же – или просто не смог войти после меня?

За дверью оказывается сцена у нас в офисе. Роза выбегает из кабинета, смущенная, а Макс продолжает оборванную посредине фразу:

– Разумеется, ты прекрасно выглядишь.

Молчание. Я краснею не хуже второй версии себя.

– Долго собираешься себя обманывать?

– Мам! – укоризненно восклицает Макс.

Я тяну чертову дверь на себя, но она не закрывается, и тогда я толкаю все двери подряд, только чтобы не слышать уже миллион раз слышанное. В исполнении Геры, в исполнении гамовской мамы на другой лад, в исполнении самого Макса со слов Бориса… За дверями вспыхивают сцены из моей жизни, виденные и слышанные, но не с тех ракурсов, протягиваются нити. И я рву их резко, одним движением, только чтобы не слышать очевидного; замираю на мгновение перед вручением красных дипломов в главном здании МГУ, потому что одну секунду мне что-то мерещится; отгоняю видение – и толкаю двери дальше, сама не понимая, что по лицу текут злые, несправедливые слезы. Если Макс такой дурак и что-то ко мне испытывает, несмотря на красотку Риту, то черт бы с ним. Если он хочет решиться и не может – то черт бы его побрал. Я натыкаюсь на какую-то незнакомую вечеринку и вижу Лешку.

– Детка, – говорит прокуренным голосом блондинка, в которой я узнаю Лену. – Ты никогда не получишь ее номера. Она вежливо отказала в первый раз и прямо послала тебя во второй.

– Бог любит троицу, – говорит Лешка, совсем юный и без дурацких мешков под глазами, одергивает и так неприлично низко сидящие джинсы – и устремляется к Оливии Розен.

С замиранием сердца я понимаю, что это та ночь, когда мы переспим в первый раз; я – цинично рассчитывая на секс, Лешка – на долго и счастливо. Из других дверей несется гам и рокот, и слова сливаются в единое неразборчивое пение, но мне так хочется шагнуть в эту дверь, со знанием того, что будет, наперед, со знанием того, как себя вести, как забрать Макса у Риты… Нет, просто прожить три самых счастливых года своей жизни.

Я заношу ногу над порогом и грязно ругаюсь. Близстоящие гости оглядываются на меня неодобрительно. Не удерживаюсь и посылаю их по матери. Дверь захлопывается сама собой. Я упираюсь в нее рукой и считаю, пока кровь не перестает бегать исключительно по сосудам головного мозга, вызывая малиново-карминные круги перед глазами. Борис пытается продать мне ту же туфту, что общество потребления. Возможность изменить все в любой отдельно взятый момент времени. Играет на моем желании, на моей слабости, на моей мечте вернуться по временной нитке назад. Но разве нельзя быть чуть оригинальнее, чем Фейсбук и иже с ним? Разве нельзя не учиться у общества потребления, разве нельзя придумать что-то свое?

В голове бьют в набат. Ощущение такое, будто я выпила залпом два бокала шампанского и танцую с Максом… Стоп, нет, конечно, с Лешкой, в модном французском клубе под названием «Tainted Love». Еще неизвестно, кто кого придумал. Вполне может статься, Борис – общество потребления. Этого монстра, продающего нам простую возможность, за которую отдашь последний грош. Возможность все изменить и переиграть. Расстались в двадцать лет со школьной любовью – не беда, зайди в социальную сеть, найди, измени. Поссорились с другом – плевать, пошли ему на одном из многочисленных ресурсов песню, под которую когда-то вместе веселились. Простит, вот увидишь. А кто помог? Твой новый бог, социальные сети. Не теряй связи с двумя незнакомцами, встреченными у какого-то левого человека в квартире! Зафрендь их хотя бы где-нибудь! А можно – сразу на Фейсбуке, Лайвджорнал, Ластфм, Вконтакте, Твиттере и сайте чертовабабушкасоединяетлюдей. рф.

Я хмыкаю и качаю головой. Борис все-таки оказался слабоват со своей продажной магией. Надо было выдумать что получше. Потому что это все – такая же подделка, как соцсети. Потому что в реальности я не могу ничего изменить. Не могу вернуться в прошлое. Я работаю с очень специфическим материалом, человеческими мыслями, но к прошлому или будущему это не имеет никакого отношения. В реальности никто не может ничего изменить. В реальности можно сделать поступок, набраться дыхалки и ждать, понесут ли тебя на щите или ты пойдешь домой со щитом. Попытка продать нереальность – конечно, здорово, но работает только с оставшимся золотым миллиардом. Я давно все это прошла.

Передо мной остается последняя дверь. Пятая или шестая слева. Не иначе – выход. Я осторожно поворачиваю ручку по часовой стрелке. Приоткрываю. Заглядываю в щель. Пусто. Белый параллелепипед два на два на один, или в каком там порядке… Две двери. Снова. Я вздрагиваю. Быстро иду к правой. За ней – короткая пустота, промежуток. И окно обратно, в офис. Нет бы выйти – но сердце тянет, и я знаю, что все же загляну за вторую. Может, не надо этого делать, может, пора, наконец, свалить из ловушки, потому что Москва пылает, пока я тут прохлаждаюсь… Но я возвращаюсь, делаю глубокий вдох – и открываю левую дверь.

Белая комната, белый ковер на полу. И бледная Рита за белым столом. В белом, разумеется, халате. Секунды две субъективки я просто не хочу верить. Зачем – в это – верить?

– Роза, – удивленно говорит она. – Ты ко мне на прием?

Мне снова хочется ругаться матом, просто от самой ситуации, и я ломаюсь – впервые в жизни – и выдаю цветистую тираду. Правильно я недооценила Бориса, хитрую, хитрую сволочь.

– На прием, – отвечаю. А сама думаю, что, увидев выход, во вторую дверь вернулся бы только полный, законченный идиот. Самое сладкое – на десерт, да, Борь?

– Не понимаю, как тут оказалась. Это не мой кабинет, да и вообще… – Она разводит руками. Невыносимо женственная, такая девушка-девушка, не то что некоторые, даже одетые в полушубки из рыси.

Я медлю. Дверь не делает попытки закрыться, хотя я переступила порог и только слегка придерживаю ее рукой. Выбирай, Оливинская. Делай, что хочешь. Можешь сказать Максу, что ничего не знаешь. Что не заходила во вторую дверь. Делай, что хочешь.

Ору в голос – и пугаю Риту до беспамятства. Этот вариант, оставить ее в забытой, деконструированной книге навсегда, решает все мои проблемы сразу. Максим погорюет-погорюет, а потом обратится к тому, кто будет рядом. Кто всегда был рядом. И этот же вариант заставляет меня орать, прыгать, грызть фаланги пальцев и огромным, нечеловеческим усилием воли не терять рассудок. Рита пытается меня успокоить, но мне все равно. Я швыряю о стену вазу, но все – нереально, все – глупо, и тогда я хватаю эту чертову дуру за шиворот, ну ладно, куда дотянулась, и тащу через одну дверь, во вторую, в прорыв. Мы вываливаемся в туровский кабинет, под изумленные взгляды Геры и Макса.

– Какого? – спрашивает последний.

Объяснять нет сил, я смотрю на Риту и понимаю: да, она настоящая. Ловлю ошарашенный, но осмысленный взгляд Геры. Осознаю, что не могу посмотреть в ответ, и несусь в ванную – выблевывать внутренности.