ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Юрочка

— Ты скажешь в конце концов, кто мой отец?! — Юрочка стоял, прилепив ладони к краю стола; тонкая шея, плечи, руки его были так напряжены, что дрожь их передавалась столу; Дора Павловна локтями ощущала эту передаваемую досками стола нервическую дрожь напряженных рук сына. Она слышала сразу и резкий голос Юрочки, и приглушенное двойными рамами окна осторожное поскуливание Урала во дворе у дровяной сарайки, где пес одиноко сидел на цепи. Урал скулил от голода. Юрочка выходил из себя от того, что его желания, которые в своем воображении он связывал с возможностями все еще безвестного ему отца, не осуществлялись. Дора Павловна сочувствовала поскуливающей одинокой собаке, которую Юрочка выпросил у Поляниных, родителей Алеши, для охоты, и без сочувствия воспринимала обращенный на нее бурный напор сына. Разговор об отце был не первый. «И не последний», — думала Дора Павловна, отводя глаза к ярко-синему от мартовского неба окну. Она умела уходить от неприятностей личного плана и не позволяла Юрочке проявлять ненужный интерес к далекому и — теперь это было для нее ясно — безвозвратному прошлому. Сама она постаралась забыть это прошлое. Юрочка стал реальностью ее жизни, реальностью стало, как говорила об этом деревня, и ее соломенное вдовство. И она приняла эту реальность. Активная ее натура не терпела бесполезных воспоминаний, не давала она воли и мечтам. «В наше время никому не позволено растрачивать себя в пустоте нереального», — думала Дора Павловна; сама она всегда действовала в данной ей объективной необходимости и хотела, чтобы сын ее тоже был человеком сегодняшнего дня.

В последние годы Юрочка особенно досаждал ей вопросами об отце, и Дора Павловна порой сожалела, что не пошла на спасительную ложь в то время, когда Юрочка был еще мальчиком. Она сумела бы придумать какую-нибудь достоверную историю о гибели отца в жестоких классовых боях. Тем более что отец Юрочки явился в Семигорье вестником грандиозных преобразований, выступал перед народом, говорил убежденно о зарождающихся в вековом единоличном крестьянстве коммунах, уезжал, снова появлялся, будоражил сердца сельских девчонок кожаной курткой, фуражкой и наганом. Он, Юрочкин отец, много ездил по глухим дорогам, от села к селу, и мало ли что могло случиться с ним!..

Но Дора Павловна знала от верных людей, что ее Михаил остался жив. Связал себя с миром искусства. Выбрал для жительства не село, а город, равный столице, — Ленинград. И не был там одинок. Похоронить в своем сознании и в сознании Юрочки живого отца она не посмела: это противоречило ее пониманию реальности. Она думала, что со временем, когда Юрочка повзрослеет и углубится в свои житейские проблемы, вопрос об отце сам собой разрешится — просто останется в прошлом. Но чем ближе Юрочка подходил к порогу самостоятельной жизни, тем все настойчивей и требовательней спрашивал об отце. Дора Павловна начала догадываться, что интерес сына — уже не просто любопытство к человеку, имя которому «отец»; она поняла, что Юрочка, думая о будущей своей жизни, уже рассчитывает, хочет в этой будущей жизни опереться не на мать, а на всесильного, как казалось его распаленному воображению, отца.

Дора Павловна это поняла, и несколько дней и ночей ей было душно, хотя у себя в кабинете и дома она настежь раскрывала окна и ночи в ту осеннюю пору, когда она это поняла, были уже прохладными. Потом она успокоилась. Ее аналитический ум оправдал Юрочку: сын исходил из того, что дано ему было реальностью, в которой он жил. А всякая реальность в глазах Доры Павловны была объектом человеческих действий в человеческих же интересах. «Отец существует, он реальность, — думала Дора Павловна, успокаивая себя привычным холодком рассуждений. — А если он реальность, Юрочка вправе рассчитывать на его поддержку и на его помощь…» И все-таки Дора Павловна медлила открыть Юрочке отца. Останавливали ее не сложности морального плана, которые могли возникнуть у человека, связанного с другой средой, с другой семьей, при встрече с явившимся из небытия собственным сыном, — для Доры Павловны эта сложность не имела значения. В четком ее сознании не было и тени сомнений в том, что за всякую измену, будь то измена родине, женщине или сыну, должно следовать наказание — причем наказание и юридическое, и моральное. Медлила она обратить Юрочку к отцу не по доводам рассудка, а по чувству, по неясно тревожащему ее ощущению: в настойчивом, до бешенства, стремлении Юрочки она ощущала нечто предающее ее самое. Дора Павловна верила: пока Юрочка при ней, пугающая ее измена не совершится. Потому она стойко выдерживала приступы сыновьего бешенства и, вопреки желанию Юрочки, используя авторитет своей высокой должности, сумела устроить его в эвакуированный из Брянска институт, который теперь располагался и действовал на территории, живущей под ее началом.

Дора Павловна зачла эту победу себе; она еще не знала, что ни власть, ни ее родительская сила не заставили бы Юрочку исполнить ее желание. Он пошел в институт вслед за Ниночкой — оборвавшейся Алешиной любовью, а выбор Ниночки определили обстоятельства военной поры. Как бы там ни было, но Юрочка еще на какое-то время остался при ней. Дора Павловна надеялась: невеселый быт, институтские заботы, общая тревожность военной поры отвлекут Юрочку от болезненных дум об отце. И вдруг — эта вот вспышка бешенства, этот прищур захолодавших глаз, этот захлебывающийся голос и дрожь напряженных рук, от которых содрогается стол… Дору Павловну ждут в райкоме, у нее нет времени успокаивать сына. Ей хочется отправить Юрочку в угол, чтобы там в слезах он простоял час, два, остыл, испросил у нее прошения за свои дикие вспышки, за бестактность, назойливость. Но Юрочка — не десятилетний мальчик. Подобная ее материнская власть тоже в прошлом. Теперь его не заставишь замолчать властным окриком. Он знает, что он — уже человек, индивидуальность. По пунктам он знает свои права. Он знает, что есть у него право на уважение и есть право на отца.

Дора Павловна сжимает ладонями виски, некоторое время сидит неподвижно, как будто вглядываясь в потертость старой клеенки, которой вот уже лет десять накрыт их обеденный стол. Не отнимая рук от головы, с измученностью в голосе, она наконец говорит:

— Хорошо. Я сведу тебя с отцом. Но сейчас война. Ты как будто, не понимаешь, что сейчас — война! Он на фронте. Если не на фронте, то в блокаде. Ты же знаешь, что Ленинград — в блокаде!.. Или тебе нет дела до того, что переживают сейчас люди? — Дора Павловна опускает на стол руки, внимательно смотрит на сына.

Юрочка еще в напряжении. Некоторое время он выдерживает ее не очень-то добрый, совсем не материнский взгляд, как будто в неуютности поводит плечами; взгляд его скользит по ее рукам, по столу, уходит в угол. Но самолюбие не дает ему отступить. Стараясь придать голосу угрожающую категоричность, он говорит:

— Ну, хорошо. Война кончится, и ты пошлешь меня к отцу! — Он обхватил себя руками, нервно прошелся по кухне, как бы подчеркивая свою неуступчивость. Этого показалось ему мало: он остановился, сощуря глаза, сказал, как будто утверждая нечто в пространстве между ними:

— Помни, договорились! Железно!..

Дора Павловна без улыбки ответила:

— Договорились. Разумеется, если его не убьют…

Юрочка в каком-то оторопелом, зверином движении вскинул голову, смотрел на мать жалкими, испуганными глазами.

— Не убьют. У него нет сердца, — сказал он угрюмо, и Дора Павловна подумала, что сын иногда бывает прав.

Удовлетворенная не столько разговором, сколько возможностью неопределенно долго не возвращаться к трудному для нее вопросу, Дора Павловна позволила себе задержаться еще минут на десять. Согласие, которого она ждала и хотела и которое так неожиданно возникло между ними, казалось ей сейчас важнее других дел и ожидающих ее в райкоме людей. Желая закрепить важное для нее согласие, она поднялась, накрыла на стол и, зная, с какой насупленностью и обидой Юрочка ест столовские супы и каши, которые она приносит с работы, достала из тайника в кладовочке кусок масла и полголовки домашнего сыра — подарок знакомой крестьянки из дальней деревни. Она радовалась оживлению, с которым Юрочка ел, пачкая губы крошками сыра, — он как-то подобрел в эти минуты за столом и посматривал удовлетворенно лучистыми, как в детстве, глазами.

«Как кошечка: приласкали — замурлыкал! А цели, разумной воли — нет. Все — порыв, всплески чувств, не больше! Хоть бы на год вперед себя заглянул. Хоть бы на год!..» — думала Дора Павловна, любуясь сыном и сожалея о том, что Юрочка больше похож не на нее, что не сумел он вобрать в свой характер самые сильные качества ее натуры — убежденность и волю.

Пока Юрочка ел, во дворе снова заскулил Урал. Дора Павловна нахмурилась: голос голодной собаки ее беспокоил. Юрочка не мог не слышать осторожный, зовущий собачий голос, но никакого нового чувства не появилось на его сосредоточенно-удовлетворенном лице: он отрезал от плотного сыра крупный ломоть, вытянул губы трубочкой, поймал уголок белой мякоти, втянул в себя, как обычно втягивал молоко, обласкивая языком, почмокал. Урал снова сдержанно подвыл.

Дора Павловна подумала, что покормить собаку она может только вареной картошкой. Опять картошкой!.. В начале зимы Юрочка приносил зайцев, кое-что доставалось Уралу. Но после января снегу намело, Урал тонул в сугробах. Юрочка возвращался из лесу пустой, раздраженный, в конце концов перестал брать с собой собаку. Ночи и дни покинутый Урал сидел на цепи. Дора Павловна, чем могла, кормила его утром и по-вечерам. Она добросовестно исполняла свой долг перед живым существом, доверенным ее сыну. В глубине души она понимала, что исполняет не свой долг, а долг Юрочки перед его другом Алешей. «Но такова, кажется, участь всех матерей, — думала Дора Павловна. — Отвечать перед обществом не только за себя, но и за растущих не по нашему разумению детей!..» Долг, который она исполняла, неожиданно обернулся привязанностью к Уралу, этому лопоухому деликатному псу. Алеша Полянин, видимо, много вложил труда и проявил похвальную настойчивость, чтобы воспитать собаку по своему характеру. Да, этот неглупый, настойчивый мальчик имел то, чего недостает ее Юрочке…

— За сегодняшний завтрак спасибо, — сказал Юрочка, но лучики в серых его глазах попритухли. — Вот если бы еще сладенького!.. — Он по-детски сморщил нос и ладонью пошлепал себя по затылку.

— Сладенькое будет после войны!.. — Дора Павловна почувствовала, что слишком жестко ответила на безвинный Юрочкин каприз, но поправлять себя не стала. Легкое раздражение, которое возникло в ней от беспокойства за собаку, одиноко и голодно сидящую на снегу, усилилось: Урал снова подал голос. Дора Павловна посмотрела на довольного выпавшей ему сытой минутой Юрочку, не смягчая жесткости своего голоса, спросила:

— Ты все-таки думаешь как-то устроить Урала?

— Думаю. Ползимы думаю! — Юрочка нервным движением рук взял нож, пальцем попробовал лезвие, отшвырнул к пустой хлебнице; не в первый раз он уходил от этого разговора, как сама Дора Павловна уходила от разговора о Юрочкином отце. Но если дело с Юрочкиным отцом пока можно было отложить, то голодный Урал во дворе был реальностью. Реальностью было и то, что Юрочка теперь не нуждался в собаке, — охота кончилась, летом ждала его практика, связанная с отъездом, самой же Доре Павловне по горло хватало забот по району, не каждую ночь удавалось ночевать дома. Юрочка явно не хотел заниматься собакой. Он как будто уже забыл, с какой неотступной страстностью выпрашивал Урала у Елены Васильевны осенью, когда была охотничья пора. Дора Павловна знала, что Елена Васильевна долго колебалась, прежде чем решилась передать собаку Юрочке; она не сразу отдала Урала даже после того, когда Алеша в письме разрешил ей это сделать. Юрочка вообще, как-то легко уходил от того, что переставало быть ему нужным. Дору Павловну настораживала эта черта в сыне. Тем более она считала необходимым настоять на том, чтобы Юрочка сам решил возникшую проблему.

— Я думаю, Урала надо отвести в Семигорье к Федору Насонову. — Дора Павловна все-таки не выдержала и подсказала решение, которое казалось ей разумным. — Он охотник. Он, насколько я помню, и подарил Урала Поляниным.

Юрочка, не дослушав мать, поморщился.

— Ты же сама учила меня думать, а потом поступать! Вот я и думаю: собака-то рабочая!.. Осенью он пойдет с Уралом на охоту, что останется мне? Ты, мать, занимайся своими делами. О собаке я подумаю!..

Почему-то он не смотрел на Дору Павловну, он сосредоточенно смотрел в угол; губы его сомкнулись, потвердели; он выглядел в эту минуту вполне решительным. И Доре Павловне показалось, что Юрочка наконец-то понял свою ответственность за близкое ему живое существо.

В лес Юрочка шел с готовым решением. Никогда прежде Урал не был так послушен, как в этот, последний для него день. Он шел без поводка у ноги, по взмаху руки Стремительно бросался вперед, привычно выискивал запахи следов среди оплывшего весеннего, уже не чистого снега. Он был так послушен сегодня, что даже по тихому призывному свисту бросал свой азартный поиск, подбегал, вскидывал черную, в рыжих подпалинах, голову с длинными висячими ушами; вывалив из клыкастой пасти язык, часто, шумно дыша, преданно смотрел выпуклыми желтыми глазами, готовый к любому послушанию. Юрочка ощущал неприятный холодок зарождающегося сомнения, поджимал губы, недобром поминал Алешу: «Вышколил собаку! Из дикого гончака слепил легавую… Чуха интеллигентская!..»

Юрочка искал зацепки, хоть какой-нибудь задоринки, чтобы раздражиться, рассвирепеть на собаку, как это бывало на зимних, не всегда удачных охотах. Но Урал будто чувствовал нависшую над ним злую волю и был сама святость, сама послушность, верный, преданный слуга!..

«След бы взял, что ли! — думал Юрочка. — Разумеется, конец марта, охота закрыта. Но ведь война?! Какие могут быть запреты? Когда самих людей щелкают, как птиц!..»

Юрочка обманывал себя, он хотел выйти из-под тяжести неприятного дела, которое готовился совершить; то, что он задумал холодным, ясным рассудком, теперь страшило. Рассудить и сделать — не одно и то же. Это далеко друг от друга. Между ними горы и пропасти, которые надо одолеть!..

Ощущение вины, какого-то недобра мешало ему быть холодным и спокойным. Дурные ощущения рождали ненужные сейчас мысли об Алешке, совести, долге. Ведь Урал был Алешкиной собакой, Он почти на коленях вымолил Урала у Елены Васильевны! Обычно послушная ему память сегодня не слушалась. Он не хотел, но видел лицо Елены Васильевны, похудевшее, затененное какой-то не отпускающей ее внутренней заботой. В ее взгляде не было и следа былой приветливости. С недоверием, его возмутившим, она смотрела ему в глаза, говорила, стараясь быть твердой.

— Но Алешенька написал, чтобы Урала мы отдали Федору Игнатьевичу Насонову! Он уже с ним списался…

Юрочка и сейчас помнил, как запалилось его сердце от ревности: Урал не мог, не должен был попасть к Феде-Носу! На все окрестности только двое они и остались в охотниках!..

— Но Алексей ведь не знает, что я дома и до сих пор охочусь! — сказал он, и в ревности он сумел остаться рассудительным. Кажется, его рассудительность и подействовала на Алешину мать.

— Может быть. Даже наверное вы правы, Юра, — уже в нерешительности сказала она. — Ведь вы так много охотились вместе! Я напишу Алеше, он быстро ответит…

Елена Васильевна, как всегда, не собиралась решать сама. Он знал эту черту Алешкиной матери и, охваченный нетерпением и страхом не получить отличную собаку, улыбнулся своей лучистой, неотразимой улыбкой:

— Мне кажется, Алексей никогда не изменял своим друзьям. Напишите, пожалуйста, напишите, Елена Васильевна! А пока я возьму Урала — он засиделся на цепи. Да и подкормить перед охотой надо… Ну, а если вдруг почему-то Алексей изменит свое отношение ко мне, я вам собаку приведу. Так и договоримся, Елена Васильевна!..

Он подошел к Уралу, отстегнул поводок от проволоки, тонко чувствуя, что Елена Васильевна не наберется мужества прервать его действия. И увел Урала, раскланявшись и еще раз одарив Елену Васильевну улыбкой.

Память в подробностях развернула перед ним тот день, хотя он старался отмахнуться от памяти, даже сердился на то, что память все-таки жила в нем. «То, что уже было, значения не имеет, — убеждал себя Юрочка. — Важно то, что сейчас. В этот вот последний день марта, в какой-то там трехсотый или четырехсотый день войны и девятнадцатый год моей жизни! Важно то, что в этот день и час я должен освободиться от неприятности, от неприятности в образе этой вот ненормально послушной собаки!.. Собака отслужила и Алешке, и мне. А люди даже нужные тяжести сбрасывают с воза, отправляясь в путь. Сбрасывают и — всё тут! Ни бог, ни мамочка не знают, куда меня закинет до будущей зимы! Готовым надо быть ко всему. В войну не до сентиментальностей!..»

Юрочка отвел сомнения, решительно остановился посреди зимника, идущего с дальней лесосеки, стянул с плеча ружье, резко и громко свистнул невидимого среди темного елового подроста, где-то рыскающего по сугробам Урала. Как верный конь из слышанной в детстве сказки, выскочил Урал из островерхих зеленых шапок можжухи, встал перед ним, затонув задними лапами, передними опираясь на слежалый, льдисто-отсвечивающий снеговой намет. Он стоял к нему грудью, подрагивая черными широкими ноздрями, смотрел в готовности, ожидая команды. Юрочка щелкнул одним взведенным курком, другим — медленно приподнял, потом быстро приложил к плечу ружье. Мушка, всегда такая маленькая, теперь почему-то огромная, отсвечивающая медью, закачалась между висячими желто-черными ушами Урала, закрывая то один его глаз, то другой. Юрочка никак не мог закрыть мушкой сразу оба, преданно смотрящих на него глаза, не мог осилить тугую пружину курка. Чувствуя, как занемели от напряжения руки, заслезились глаза, опустил ружье.

«Черт, не так просто… — думал он, протирая согнутым пальцем глаз. — В уме все легче — казни и милуй. А тут не мысль, тут — совершить!..»

Умостив ружье под мышкой, придерживая локтем, он пошел по дороге дальше в лес. Урал, не услышав команды, подбежал, ткнулся носом в колено, — отметился по своей привычке у хозяина, — круто развернулся, вскачь, мотая тяжелыми ушами, понесся впереди, открыто радуясь воле и работе.

Юрочка глядел на собаку нехорошими глазами. Он старался захолодить в себе чувства, но даже сквозь холод рассудка ощущал недобро, к которому сейчас шел. В своей жизни он совершал недобрые поступки. Но они с лихвой окупались удовольствиями, которые он получал. Здесь удовольствий не было, он только освобождал себя от лишних забот. И это могло бы быть прибылью, если бы не цена, которую он должен был заплатить. Он не ожидал, что цена окажется столь высокой. На Урале как будто сошлось все: и память об Алешке, и доверие Елены Васильевны, и озабоченность матери, и верная служба самого Урала.

Здесь не просто он избавлялся от собаки — кого-то и что-то он предавал.

Юрочка углублялся в лес. Он еще таился от себя, но уже с родившейся надеждой поглядывал на сумрачные, оплывшие снега, почти сплошь засыпанные хвоей и ветками, нападавшими за долгую зиму, теперь вытопленными устойчивым теплом. Узреть след в этом мусоре, конечно, было трудно. «Но Урал-то с чутьем! — думал Юрочка. — Возьмет, и в этой путанице возьмет след! Только дать ему время, возьмет. А в кутерьме охоты чего не бывает. Случается, и людей убивают! И это будет случайностью! Я буду знать, что это — случайность. По крайней мере, избавлюсь от пакостного чувства!..»

Он только подумал о том, как в глубине леса взвизгнул Урал. И вдруг взвыл и залился ровным бухающим лаем.

«Взял!» — прошептал Юрочка, чувствуя облегчающую радость. Он определил направление гона, перелез через плотное придорожное сугробье, проседая в талом снегу, пошел к мелколесью на бугре.

Все было как на настоящей охоте. Урал не скалывался, гнал ровно, иногда в азарте подвывал. Юрочка, как всегда ощущая в руке радующую тяжесть ружья, поспешал перехватить гон. Но с каждым шагом, сближающим его с гоном, к нарастающему привычному волнению все определеннее примешивалось уже знакомое, пугающее его чувство вины перед кем-то, кого не было с ним рядом. И настолько сильным было это пакостное чувство, что дрожали и холодели руки, сбивалось дыхание, как будто он запалил себя, и половины не дотянув до финиша.

Гон приближался. Юрочка остановился за молодыми елками. Вглядываясь поверх снега в просветы между стволами, сжал губы, шумно продул ноздри, стараясь выровнять сбитое дыхание. Он рассчитал, что гон пройдет перед ним, по склону бугра, поросшего сосняком и редкими кустами можжухи, и не ошибся: замельтешил между пепельными стволами сосен белый подпрыгивающий зверек, и тут же как будто открылся, накатил ухающий собачий лай. Крупный заяц бежал медленнее, чем мог бы; часто останавливался, вскидывал уши; снова тяжело прыгал с уже почувствованной обреченностью. Урал нагонял тяжелого зверя, и, когда заяц медленно покатился по склону между мохнатых копешек можжух, тут же следом показался и захлебывающийся лаем Урал. Оба зверя шли в одну линию: близко, на верный выстрел. И Юрочка, преодолевая тяжесть дрожащих рук, поднял ружье, заученно повел стволами впереди белой головы, с испуганно прядущими высокими серыми ушами. В это уже неостановимое мгновение он внушил себе, что стреляет в зайца. Краем глаза он видел, что Урал в сильных прыжках настигает добычу, и, как будто забыв о необходимом опережении, сместил мушку на заячий зад, остановил стволы перед кустом можжевельника, стиснул зубы и рванул пальцем спуск. Привычный толчок в плечо, грохот выстрела; лай оборвался. Как будто ничего и не было. Тишина. Только вверху, по тяжелым макушкам сосен, протяжно продышал ветер.

«Вот и все», — облегченно подумал Юрочка. Открыл ружье, вынул окинутую копотью, теплую латунную гильзу, хотел, как обычно, положить в карман и, словно обжегся, отбросил в снег. С минуту колебался: подойти? Или оставить, как есть?.. Все-таки сдвинул себя с места, не спеша, тяжело вытягивая из снега ноги, подошел. Скосил глаза за можжевеловый куст и оторопел: Урал, припав, давил зажатую в пасти спину своей добычи. Задние вытянутые заячьи лапы, с широко растопыренными пальцами, судорожно подергивались: между ними на грязном, красном от крови снегу лежали в мокрой шерсти два неподвижных комочка с плотно прижатыми к спине ушами, — картечь, которую он послал, обошла Урала. Урал видел хозяина; выпустил задавленную зайчиху, вскочил, склонил голову набок, отвесил длинное ухо, победно повиливал хвостом, смотрел спрашивающими глазами. Юрочка в отчаянии топотнул ногами: в этот недобрый час все было против него! Он рассчитывал на случайность — случайность обошла его. Он чувствовал себя обманутым и теперь зол был на то, что не решился быть самим собой. «Слабак, такая же чуха! Размазня на солидоле! — ругал он себя. — Решил? Решил. Так что же изворачиваюсь? Перед кем паиньку играю?!»

Юрочка двигал руками, как будто отпихивал кого-то; торопясь, выбирался по снегу на дорогу; думая, что там, на твердости наезженной колеи, обретет нужную решимость. Он уже порядочно прошел. Успокоиться не старался; его бесила собственная мягкотелость, своя же, доведенная до тонкого мастерства, изворотливость перед самим собой, которая когда-то вошла в его жизнь и теперь заставляла мудрить даже перед бессловесной, ненужной ему, ничего не понимающей собакой!..

Юрочка был настолько раздражен, что почти забыл про Урала. Урал, чувствуя настроение хозяина, понуро трусил за ним по дороге, иногда останавливался, смотрел назад, не понимая, почему осталась лежать в лесу затравленная им добыча. Юрочка шел быстро, пиная сапогами вытаявшие среди лошадиного навоза шишки. Он устал от всей этой возни, ему хотелось домой. Сработай случайность, на которую он рассчитывал, — он уже сидел бы дома и пил молоко. И душа была бы спокойна — случай есть случай, случай властвует и над жизнью великих!.. А теперь носи в себе эту пакость. Думай, как выбраться из нее… «Нет, надо кончать, — думал Юрочка. — Домой притащишь — опять все сначала: корми, прогуливай, делай вид!..» Он представил все неприятности, связанные с Уралом, и неприятности эти предстали перед ним такими тяжкими, ненужными в его нынешней жизни, что снова он почувствовал, на этот раз уже неостановимую, решимость освободиться от них. «Не ждать, а жить», — вспомнил он свой девиз и подумал, что с этой войной, поднавалившей разных забот, стал забывать главное правило своей жизни. «Если что-то мне надо для жизни, значит, надо…» — холодно и ясно подумал Юрочка. Он остановился, глазами поискал Урала. Не давая влиться в охлажденную умом душу никаким другим чувствам, кроме тех, которые в ней сейчас были, голосом и резким движением руки возбудил, послал собаку от дороги в лес. И когда Урал отбежал, в привычной страсти начал свой извечный поиск, Юрочка свистнул, призывая. Урал повернулся, замер на придорожном сугробе, вывалив подрагивающий розовый язык, глядя и ожидая команды. И Юрочка, видя, как почему-то чернеют сугробы и небо, выстрелил Уралу в грудь.

Дора Павловна прошла по комнате, дважды переложила на столе бумаги, — то ли от усталости, то ли от тяготивших ее дел она не могла сосредоточиться. В доме чего-то не хватало, но чего? Юрочка за столом, занят конспектами. Печь топится. В чугуне варится только что принесенная из райкомовской столовой картошка. Она попросила немного картошки, чтобы вечером покормить Юрочку и остатками — Урала.

«Ах, да, вот оно что: совсем не слышно Урала! Почему-то он не встретил меня, когда я проходила в дом». Еще не чувствуя даже малой тревоги от того, что наконец она определила ту пустоту, которая сегодня ощущалась в доме, Дора Павловна ровным своим голосом спросила:

— Юрочка, а где Урал?..

Юрочка, не поднимая лохматой головы от тетради, ответил с раздражением, явно большим, чем обычно:

— Можно мне не мешать, когда я занимаюсь?!

— Можно. Но все-таки где Урал?

Юрочка пошарил по столу ладонями, как будто искал карандаш, не ответил, снова углубился в конспект.

Дора Павловна хорошо знала людей и очень хорошо, как казалось ей, знала своего сына. Сын уходил от разговоров, одно это уже не было добрым знаком. К тому же не в характере Доры Павловны было ждать, когда с ней захотят говорить; напротив, в жизни всегда было так, что люди ждали ее слова. Потому она не приняла во внимание ни Юрочкино молчание, ни показанное им раздражение и тем же ровным голосом, в котором, однако, слышался уже металлический отзвук, проговорила:

— Я хочу знать, где Урал?..

Юрочка сделал страдальческое лицо, в досаде взъерошил кудрявинки своих волос, ответил так, как будто его мучили:

— Ну, увел я Урала… Ты же сама говорила, что надо увести!..

— И куда ты его увел?

— Куда, куда… Ну, в лес…

— И там оставил? — Взгляд Доры Павловны еще ничего не выражал, кроме вопроса. Но Юрочка сжался, как зверек, готовый прыгнуть; он не спускал с матери глаз. У Доры Павловны кольнуло в груди. Она все-таки нашла в себе силы повторить свой вопрос:

— И ты оставил его там?..

Юрочка смотрел уже спокойно, глаза его были ясны и холодны.

— Да, я оставил его там. Я застрелил Урала…

Дора Павловна долго смотрела в ясные глаза Юрочки. Потом медленно повернулась, пошла к двери, на ходу сняла с гвоздя, вбитого в стену, пальто. И пока открывала дверь, ощупью выходила на крыльцо, торопясь вдохнуть свежий, с запахом талого снега воздух, успела подумать с давящим чувством боли и удивления: «Ну, дорогой мой сын! Далеко же ты пойдешь…» Она прислонилась к мокрому столбику крыльца, почувствовала, как что-то упало, потекло по щеке. Подумала: «Капель! Ну, конечно же, капель!..» Дора Павловна не позволила себе поверить, что по щеке текла первая в ее жизни слеза.