Глава 4
В конце концов я взял с собой Джоди на свидание с мамой, но только после того, как Мисти и Эмбер согласились не ехать. Вообще-то в тюрьму они непременно ездили втроем, так что пришлось мне за завтраком просить Мисти пропустить этот день. Она все еще ужасно злилась из-за папашиного дивана, поэтому бросила на меня мрачный взгляд и заявила, что и так ни за какие деньги не сядет в машину со мной. Эмбер носа не казала из своей комнаты.
Прежде чем отвезти Джоди в школу, я в «Бытовых приборах Беркли» битых два часа занимался холодильниками: разгружал, распаковывал и расставлял по демонстрационному залу, а потом еще три часа ухлопал на перевозку в хозяйском грузовике стиральных машин, сушилок и плит. В напарники мне достался Рэй, который только и делал, что поносил своих детей и жену.
Настроение у меня было паршивое, и оно делалось еще хуже, стоило подумать, что после свидания с мамой придется перед Джоди дурака валять, дескать, все замечательно. Обычно показной оптимизм демонстрировала Эмбер, и признаю: как бы мне ни было ненавистно все, что творила Эмбер, успокоить Джоди у нее получалось.
Джоди ждала меня у окна учительской, когда я объявился с ее рюкзачком и розовой весенней курткой, которая в этом году стала ей маловата. На ней было платье в цветочек, растянутые на коленях колготки и серебристые высокие ботинки, которые ей подарили в прошлом году на Рождество.
Многие дети стараются принарядиться перед свиданием в тюрьме. Кого-то заставляет тетя или там бабушка, но кое-кто и сам горазд. Джоди из таких. Это бросается в глаза. Эти дети вечно прихорашиваются.
Не вижу в этом никакой логики. Разве что показать мамаше: смотри, какая я хорошенькая и трогательная в своем платьице. Ты по мне не скучаешь? Словом, нагнать на мамочку тоску.
Всю дорогу Джоди трещала не умолкая. Вот скоро прискачет Пасхальный кролик; а одна девочка принесла в школу редкую «бини бэби» в форме утконоса и с ярлыком и всем рассказывает, что ее родители через пару лет продадут игрушку за миллион долларов; а в кафе на обед подают корн-доги на палочке. Она последнее время такая болтушка, и я этому только рад. Утомительно немного, ну и пусть ее.
После того как мамочка застрелила папашу, Джоди на какое-то время словно онемела. Стала мочиться в постель, ела только красное желе. К ней прикрепили другого мозгоправа, не Бетти. Дядьку с бородой, который знал все ни о чем. Он хотел положить ее на обследование. Эмбер была вне себя.
Весь следующий месяц, как ни появлюсь дома после бесплодных поисков работы, Эмбер сидит на диване, и Джоди у нее на коленях. Сидят себе тихонько, никого не трогают. И вот однажды прихожу, а они играют в динозавров и едят поп-корн из большущей миски. С тех пор с Джоди все хорошо.
Методом проб и ошибок я определил, что лучший день для свидания с мамой – пятница. Посетителей никого. Только набитому дурню может приспичить закончить свой предвыходной рабочий день тюремным свиданием.
В уик-энды хуже всего. Толпа детей с рисунками и домашними заданиями.
В мужских тюрьмах такой тьмы детей среди посетителей наверняка не бывает. Там и особых комнат-обнималок, где заключенные могут пощупать своих детишек живьем, небось нет. И на стенах столовой никаких звездочек и фигурок. (По словам Джоди, мама ей сказала, что, поскольку кнопки-веревки-липучки запрещены, они приклеивают все это добро овсянкой. Пудинг из тапиоки тоже годится.)
Среди посетителей мужской тюрьмы, наверное, одни адвокаты и шлюхи.
Это логично. Ведь тюрьма – зеркало реальной жизни. А мне всегда казалось, что если у женщины есть ребенок, то все остальное в ее глазах теряет значение. Матерью может быть только женщина.
Мы уже приближались к нашему повороту, а Джоди все не умолкала. С шоссе тюрьму видно как на ладони. Она помещается в нижней части долины, которая изображена на каждом банковском календаре в здешних местах. Только вместо громадного серого бетонного здания, заслоняющего окрестные холмы, на календарях непонятное строение из красного кирпича. Уверен, правительственные чиновники просто искали уединенное место и ничего такого не хотели сказать, только контраст между уродством человека и красотой природы они показали наглядно.
Я не обращал особого внимания, о чем трещит Джоди, зато в восторг приводило само ее оживление. С не меньшим восторгом я слушал в магазине Келли Мерсер. От одного звука их голосов становилось как-то легче на душе, спокойнее, словно мамин пылесос гудел. А вот стоило маме внезапно прекратить уборку, как делалось тревожно, сам не знаю почему.
Джоди отвернулась от меня, уставилась в окно. О чем бы таком с ней поговорить, чтобы ее веселье никуда не делось? Но я не успел ничего придумать, потому что Джоди спросила:
– Что такое смертельная инъекция?
– Где ты это услышала? – опешил я.
– От Тайлера Кларка в школе. Он сказал, маме сделают такую.
Я украдкой покосился на нее. Она не отрывала глаз от окна.
– Ничего такого маме не сделают.
– Эсме говорит, если старые собаки мучаются перед смертью, ветеринар может назначить им инъекцию. Только она говорит, людям ее не делают. Людям она не нужна. Они сами умирают.
– Все правильно.
– Мама не умирает, ведь правда?
– Не умирает.
– Не хочу, чтобы она умерла. Даже если она убила папу.
Руки мои дернули руль. Бывает, они действуют будто сами по себе. Пикап бросило в сторону, потом вынесло обратно на свою полосу. Джоди ухватилась за приборную доску.
– Давай не будем нести всякую фигню, когда я за рулем, ладно? – прорычал я.
– Ладно. Тогда скажи, что с тобой?
– Ничего.
– У тебя настроение плохое.
– Ничего подобного.
– Нет, плохое.
– Ничего… – Я осекся. В этом споре мне шестилетку не победить.
– Плохое, – стояла на своем упрямица.
– Джоди. Ты все равно не поймешь…
– Только не надо опять говорить, что я еще маленькая. Ничего я не маленькая.
– Нет, маленькая.
– Ничего подобного.
– Нет, ма… неважно.
– Хочешь анекдот?
– Валяй.
Мы свернули с магистрали на местную дорогу. Поле по правую сторону сейчас пустое, но к концу лета его сколько хватит глаз покроют подсолнухи.
Заключенным поля не видно, но маму арестовали в августе, так что она в курсе.
– Знаешь, что говорит вампир, когда встречает знакомых?
– Нет.
Она широко улыбнулась:
– Чмоки-чмоки.
Я расхохотался. И правда забавно.
На стоянке она подождала, пока открою ей дверь, захихикала и повторила:
– Чмоки-чмоки.
В руках у Джоди картинка, которую она нарисовала для мамы, – куча фруктов, намалеванных неоновым фломастером, а сверху надпись:
ФРУХТЫ ПУЛЕЗНЫ ДЛЯ ТИБЯ.
Они в школе как раз проходят продукты питания. А внизу обязательно подпись:
ТВАЯ ДОЧЧ ДЖОДИ.
По паркингу Джоди прошествовала королевой, расточая улыбки направо-налево. Ну ничего ребенок не боится.
Вообще-то видеться сегодня с мамой я не планировал. Лучше как всегда посижу в комнате ожидания, полистаю потрепанный номер «Аутло-байкера». Или «Лучших домов и садов». Другие издания мне здесь не попадались. Но Джоди вцепилась в мою руку и потащила за собой. Я отнекивался как мог. Охранник с металлоискателем даже сказал ей:
– Не напрягайся, куколка. Некоторых сюда прямо-таки не затащишь.
Вот почему я нарушил свой обет никогда в жизни не видеться с маменькой. Будет тут всякая шваль в синтетической форме и резиновых ботах надо мной глумиться! Порой я жалею, что родился парнем.
Джоди так и бросилась под металлоискатель, когда я согласился пойти с ней. В первое-то свое посещение тюрьмы она думала, охранники ищут конфеты.
В прошлом году пошли разговоры, что у всех, кто идет в «обнималку», будут смотреть физиологические отверстия на теле. Одна тетка использовала свою десятилетнюю дочь, чтобы пронести в тюрьму разобранный на части пистолет.
Я не сторонник смертной казни. Но когда мне сказали, куда маленькую девочку заставили прятать железки, я увидел только один выход: отвести эту тетку в сторонку и выстрелить в голову. Американский союз защиты гражданских свобод может утереться. Тут все без них ясно.
А тюремщики ничего, только понавешали дополнительных камер наблюдения.
Первыми в «обнималку» вошли мы. Три стула, одно кресло-качалка. Это для женщин с маленькими детьми, понял я. Мне бы сразу уйти, но тут открылась дверь и вошла она. В каком-то балахоне вроде больничного халата. Только не белом, а желтом. Тяжелый юмор.
Джоди так и кинулась к ней. Охранник вышел и закрыл за собой дверь. Мама присела, обняла Джоди и только потом заметила меня.
Сперва она меня не узнала. А может, в глубине души я и не хотел, чтобы она меня узнала. Чтобы осталось только пробормотать извинения – дескать, пардон, недоразумение – и распрощаться навсегда.
Чтобы она сказала мне:
– Извини. На секундочку мне показалось, что ты – мой мальчик.
А я бы ответил:
– Ничего страшного. Мне тоже померещилось, что вы – моя мама.
Вообще-то эта женщина на мою маму даже и не была похожа. В памяти у меня мелькали совсем другие образы. Свадебное фото, где ее тошнит. Ранние детские годы: мама красивая, беззаботная, с волосами, завязанными в конский хвост. Измотанная, нервная дамочка, какой она стала потом. Замкнутая, мрачная тетка, в которую превратилась совсем недавно. И снова особа, скинувшая с себя бремя забот, – когда ее в наручниках и в одежде, перемазанной в крови мужа, увозили из дома навсегда.
Она похудела. Постарела. Лицо ее не было совсем уж безмятежным – но и сильно встревоженным тоже. Какое-то унылое утомленное смирение пронизывало ее всю, будто она велела себе принимать все горести как должное и сохранять спокойствие духа. Рыжие волосы были коротко пострижены – совсем как у меня. Вот уж, наверное, Эмбер поиздевалась!
– Харли? – произнесла она.
Прозвучало как вопрос. Но это была констатация факта. Меня узнали. Заметили. Обратили внимание.
Она выпустила из объятий Джоди и поднялась на ноги.
– Харли, – повторила мама, и глаза ее наполнились слезами.
Подошла ближе. Мне показалось, чтобы ударить меня. Сам не знаю почему. Она меня никогда не била. Я попятился, но она обхватила руками мою голову, всмотрелась мне в лицо, словно младенцу, и крепко-крепко обняла.
– Мой малыш, – проговорила мама. Ее дыхание пощекотало мне шею. В ее словах не было ничего глупого, несуразного или фальшивого. Еще одна констатация факта, вот и все.
Ее голос зацепил меня. Вдруг стало ясно, что передо мной не посторонняя. Этот голос один на целом свете был ласков со мной, не требуя ничего взамен. Он вошел в мое сознание прежде, чем у меня сформировались уши.
Как я ни старался, не получилось ни обнять ее в ответ, ни оттолкнуть. Все чувства куда-то делись, за исключением тупой боли промеж глаз. Свобода воли была сметена могучим приливом любви и поднявшейся из глубин встречной волной ненависти. Слишком поздно я осознал, что впервые повидаться с матерью после того, как ей впаяли пожизненное, это тебе не жук чихнул.
Она разжала объятия, вроде бы не заметив, что я ей не ответил. В конце концов, я был взрослый. Никогда не видел, чтобы папаша обнимал кого-нибудь кроме мамы и Мисти.
Мама отступила на шаг. Между нами вклинилась Джоди и обхватила ее за талию.
– Ты обрезала волосы, – произнес я, удивляясь, как легко выговариваются слова.
– Уже давно. – Она была так рада, что я заговорил. Наверное, так же радовалась, когда я впервые пописал в горшок, не забрызгав стену. – Нравится?
– Нет.
Мама засмеялась. Джоди протянула ей рисунок. Мама сделала восхищенное лицо. Потом оглядела комнату и перевела полные заботы глаза на меня. Я подумал, опять кинется обниматься, но она только спросила:
– Где Мисти?
Вопрос ни к селу ни к городу Я пожал плечами:
– Решила не приезжать.
– Почему?
– Ее Харли попросил, – объяснила Джоди.
Я сердито посмотрел на нее.
– Но ты же попросил.
– Почему? – повторила мама.
– Потому что они грызутся, – выпалил я. Ну и балбес же ты, братец. – Они цапаются в машине и выводят меня из себя.
В улыбке мамы было столько тепла, любви и гордости за меня, что вся моя толстокожесть, которую я успел нарастить за полтора года, вмиг куда-то делась. Спасибо, Эмбер с нами нет.
– Так как она там? – настаивала мама.
– Кому какое дело?
– Харли, – в голосе мамы звучал мягкий упрек, – с тобой все хорошо?
Это со мной-то? Только бы не заржать. Мою гудящую голову заполнили разгневанные четырехзвездные генералы. Они бродили по усеянному телами полю битвы и задавали тот же вопрос выжившим.
– Порядок, – пробурчал я.
– Почему же ты говоришь «кому какое дело»?
– Просто интересуюсь.
– Мне есть до нее дело, – серьезно произнесла мама. – И тебе тоже.
– И мне, – встряла Джоди.
Я посмотрел на маму, потом опять на Джоди и постарался представить себе маму и дочек в «обнималке», как проходят встречи четверки в течение вот уже полутора лет, как они хихикают и сплетничают, обсуждают прически, и шмотки, и разных «бини-бэби». Никто не забивает себе голову ни тем, что стряслось, ни днем сегодняшним, не думает ни о павшем на нас позоре, ни о том, что по счетам надо платить.
До меня внезапно дошло: все это дерьмо девчонок как бы и не касалось. Они не чувствовали, что матери рядом больше нет.
Ничего удивительного, в общем. Они легко, куда легче, чем я, прощали ей все, сквозь пальцы смотрели на то, как она путала, кому клубничное желе, а кому – виноградное, и забывала, кто подарил ей на день рождения что-то стоящее, а кто – чепуховину. Они защищали маму, когда я считал, что ей неплохо бы извиниться.
Вероятно, их терпимость определялась половой принадлежностью. Одна из бабских штучек, которых мне никогда не понять, типа «Не приставай ко мне!», а через минуту «Почему ты не обращаешь на меня внимания?». Или попробуй им сказать: «Хорошо выглядишь!» Могут обидеться: «Как? Значит, вчера я выглядела плохо?» Или когда они вбивают себе в голову, что выполнят чисто мужскую работу лучше любого мужика, хотя самой природой для такой работы не приспособлены.
За годы, проведенные в женской компании, я кое-чему насчет них научился. А папаша научил меня только одному: мужики стараются не перетруждаться.
– А про Эмбер чего не спрашиваешь? – пристала Джоди.
– Эмбер уже большая, – ответила мама.
Тряхнула головой, словно отбрасывая с лица длинные волосы, потом потянулась к волосам рукой, наткнулась на короткую стрижку и разочарованно опустила руку.
– Думаю, у нее кто-то появился. – Она прошлась по комнате, обняв себя за плечи, будто мерзнет. – У нее свидание, точно.
Ее невинный тон вызвал у меня в голове чистый образ юноши в костюме, открывающего дверь авто перед девушкой в изящном платье, в то время как отец девушки, попыхивая трубкой, напутствует: «Только не позже десяти, прелесть моя». К тому же я понятия не имел, что девчонки рассказывают маме про свою жизнь и про меня.
– Что такое «кто-то появился»? – спросил я.
По виду мамы я сразу понял, что у нее нет ни времени, ни энергии растолковывать мне девчачий жаргон. Она вольготно расположилась на стуле, даже откинулась на спинку, словно сидела на диване. Джоди забралась ей на колени, прижала голову к груди и принялась трещать. Мама неторопливо погладила ее по голове, поцеловала в макушку, улыбнулась, кивнула. Присутствие дочки действовало на нее, будто тепло на напряженную мышцу. Сотни раз я был свидетелем такой же сцены дома. Ничего не изменилось.
Я повернулся к ним спиной, подошел к одной из камер, свисающих с потолка, и заглянул в нее. Интересно, сколько у системы исполнения наказаний записей, на которых люди заглядывают в камеры, как я сейчас? И что прикажете делать дальше?
Бетти посоветовала бы мне задать главный вопрос прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик. Она вечно твердила, что я не смогу подвести итог, пока не спрошу у мамы напрямую, почему она убила папашу. Когда я поинтересовался, что значит «подвести итог», она ответила: «Восстановить мир».
Я ей сказал, что и без того знаю, почему мама пошла на это. Даже мамин адвокат и обвинитель сходились в определении причины, только один обозначил ее как «материнскую любовь», а другой – как «материнскую ненависть». Вопрос состоял в другом: как она могла? – и ответ был мне неведом.
Следующее, о чем я задумался: а не поцапаться ли мне с мамой по-крупному? Повод роли не играет. Но, поразмыслив, решил не затевать ссору. Настоящих схваток между мной и мамой как-то не выходило. Им страсти недоставало. Бетти называла это «интернализацией». По мне, причиной всему была лень и трусость.
Мне всегда казалось, что по части ссор папаша с мамой прямо-таки созданы друг для друга. Мама кротко принимала все его упреки и жалобы. Чем злее он становился, тем больше терпения она выказывала. В конце концов он выдыхался, переставал орать и она брала все в свои руки.
Как-то папаша развопился, когда мама готовила воскресный завтрак. До того взбесился, что схватил упаковку яиц и принялся расшвыривать их по кухне. Желток по стенам стекал, на полу расплывались липкие пятна.
Мисти, еще совсем маленькая, засмеялась на своем высоком стуле и захлопала в ладоши. Эмбер сбежала. Как мальчишке, мне пришлось по душе, что творил папаша. Но как его сын, я понимал, что он запросто может вот этак шваркнуть о стену меня самого. И я застыл на месте.
Когда боекомплект у него закончился, он перешел к тарелкам. Похватал их со стола, с размаху переколотил и вылетел вон, только дверь хлопнула.
Мы не шевелились, ждали, что будет дальше. Собака завизжит, косилка взвоет, машина взревет или тишина все поглотит.
Он выбрал машину. Я опять принялся за еду. Вернулась Эмбер. Мисти мотнула головенкой в сторону двери и пролепетала: «Па-па».
Мама достала тряпку и обвела взглядом испещренный желтыми лужицами пол. Они были повсюду, словно солнце пролилось. Мама вздохнула и записала в перечень покупок: ЯЙЦА.
Я обернулся и уставился на маму с Джоди на коленях. Она заметила мой взгляд.
– Ты как будто хочешь сказать что-то, – произнесла она.
– Где у тебя хранятся запасные лампочки?
– Под раковиной в ванной, в глубине справа, – моментально ответила мама.
– А у нас они еще есть?
– Не знаю, Харли, – вздохнула она. – Столько времени прошло.
Тон у нее был совсем беззаботный, и я понял: она приняла новые условия жизни, в то время как я всего лишь приспособился. Я и не знал, что между «принять» и «приспособиться» такая большая разница. А тут мне стало ясно: в первом случае ты действуешь сознательно, а во втором – только подлаживаешься под обстоятельства, чтобы выжить.
Прочь из этого помещения! Оно такое тесное. И окон нет. Стулья привинчены к полу. Кресло-качалка приковано цепью. Ни подушек, ни картин на стенах. А все телекамеры сделаны в Японии.
– Я знаю, радость моя. Это очень мило, – услышал я мамин голос.
– Харли принял мой банан за полумесяц, – хихикнула Джоди.
Я несколько раз сглотнул, но во рту у меня по-прежнему было сухо. Зато лоб был весь мокрый, пот по щекам стекал. Я провел пальцем по щеке, сунул в рот. Соленый. Клаустрофобия, вот как это называется. Нормальная реакция на тесную комнату без окон. Я не сумасшедший. Псих убил бы того парня. И не стал бы трогать диван.
– Забавно, ты подписываешь рисунки, как Харли когда-то, – сказала мама Джоди. – Только он, конечно, не писал «твоя дочь».
Джоди опять хихикнула.
– «Твой сын» – вот как он подписывался. Эмбер и Мисти это и в голову не приходило. По их мнению, я и так знала, кто автор.
– Харли рисовал тебе картинки?
– Ну конечно. Готова поклясться, я их тебе показывала. Они лежат в подвале, в коробке вместе со школьными работами Эмбер и Мисти. Он обожал рисовать.
Она опять поцеловала Джоди в макушку и потерлась щекой о ее волосы. Доля матери все-таки печальна. Никуда не денешься от забот, даже если жизнь круто поменялась. Ссоры-споры-разговоры, ахи-страхи, вопросы к матросам.
Для нее мы были и остались детьми. А она для нас кто?
– А папе это было не по душе, – объясняла мама Джоди. – Он был за спорт и охоту Как всякий мужчина.
– Это глупо, – заявила Джоди.
– Еще как. Помню, как он вытаскивал Харли на улицу и пинал в него мячом, как колотил, если Харли… – Она закашлялась. – Хотя как знать? Вон дядя Майк приставал-приставал к Майку-младшему со спортом, а теперь сын в Пенсильванском университете футбольный стипендиат.
Она положила рисунок на пол, и я представил себе, как его намазывают тапиокой.
– Ты хочешь быть здесь, – прохрипел я.
Мамина голова дернулась.
– Харли, это смешно.
Перед глазами у меня встала ее карта. Меня волокли по черной линии к той точке, где она обрывалась и обращалась в ничто. Я оглянулся и вместо желтого дома увидел карандашный рисунок, изображавший маму. Глаза у мамы были серые, а волосы – оранжевые, и она улыбалась. Я до сих пор помнил, как назывались карандаши, «Тимбер Вулф» и «Биттерсвит».
– Нет, – настаивал я. – Ты хочешь быть здесь.
Она легким движением спустила Джоди с колен и встала.
Сказала испуганно:
– Харли… – И сделала шаг в мою сторону.
Пот заливал мне глаза. Я заморгал, но все равно ее фигура расплывалась. Руки у меня затряслись, как у дряхлого старикашки. Я посмотрел на них и увидел, что из пор каплями выступает пот. Дыхание перехватило.
– Харли… – повторила мама, на сей раз более резко.
И бросилась ко мне. Мое имя раз за разом срывалось у нее с губ и хлестало меня словно кнут.
Ноги у меня подкосились, и я осел на пол. Руки ее гладили меня по лицу. Они дрожали не хуже, чем у меня. Она велела мне успокоиться. Положила голову мне на грудь.
Я заорал. Отодрал ее от себя и вскочил на ноги, хватая ртом воздух. Кинулся к двери. Заперта. Забарабанил в дверь кулаками:
– Выпустите меня!
К маме бросились два охранника. Джоди подхватила свой рисунок. Тоже приспособилась, гляди-ка.
Я осел обратно на пол.
Охранники загнали маму в угол. Она закрывала лицо руками и причитала:
– Я его пальцем не тронула.
Тогда-то я и увидел в первый раз слова в воздухе. Они горели у меня перед глазами, яркие, точно фотовспышка.
ТВОЙ СЫН ХАРЛИ.
