Глава 2
Уехал Скип в колледж, и поминай как звали, даже не попрощался ни с кем. Мне Эмбер сказала, она слышала, как Донни трепался об этом в школьном автобусе.
За весь первый год после отъезда он написал мне только раз. Я думал, в следующем году он и вовсе ни строчки не пришлет, но он молчал, молчал, а потом взял да и пригласил к себе в гости. Только мы оба прекрасно знали, что я не смогу приехать, потому-то он и пригласил. Я перечел письмо раз десять и засунул в ящик комода, где лежат каталоги женского белья «Виктория Сикрет», которые я периодически ворую в комнате Эмбер.
Зря я рассказал Бетти про письмо – на следующий день. Бетти обожает, когда я рассказываю про Скипа. Особенно любит слушать про то, как мы собирались убить Донни. С ней мне, наверное, про эти дела и заговаривать не следовало, но Бетти просила, чтобы я выдал какое-нибудь приятное воспоминание о детстве, а мне больше ничего не пришло в голову.
Она хотела знать, что я почувствовал, когда получил от Скипа письмо, и почему заранее решил не ехать. Я отвернулся от окна, где серо-голубые ветки деревьев расползались по небу, как вены у Бетти по бедрам. Я бы рад не обращать внимания на ее ноги, но у Бетти чересчур короткие юбки для такой старухи.
И хотя на нее я не смотрел, но и в окно не пялился, а значит, слышал вопрос, да только ответ был очевиден, и вслух я отвечать не стал.
– Вообще-то и так понятно, что ты хочешь сказать, – произнесла она с улыбкой. – Но ты все равно скажи. Сделай вид, что я дура.
Она всегда выдает эту фразу, чтобы меня разговорить. Видать, в каком-нибудь ее учебнике написано, что эти слова безотказно действуют на подростков.
– Мне на работу надо, – сказал я, помолчав.
– В выходные?
– Да.
– И в следующие?
– Да.
– Каждые выходные?
Я промолчал, а она откинулась на спинку своего стула.
– Или у тебя есть еще какие-то причины для неявки?
Я поерзал на диване и оглядел комнату. Все тут как всегда, глазу не за что зацепиться. Стол. Окно. Стул. Лампа. Диван. Столик, на нем бумажные салфетки. Дверь. Бетти. Нет даже диплома в рамке или книжной полки. Я ее как-то спросил почему – по-моему, у всех психиатров должны быть книжные полки, – и она сказала, что это не настоящий ее кабинет, здесь она принимает только тех, кого направляет государство. И похоже, тут же пожалела, что сказала это.
– Кто будет присматривать за Джоди и Мисти? – спросил я немного погодя.
– А кто присматривает за ними, когда ты на работе?
– Я говорю про ночи.
– Эмбер достаточно взрослая, чтобы присмотреть за ними.
– Эмбер. – Я выразительно хмыкнул.
Я опять повернулся к окну, а Бетти запустила руку себе под блузку и поправила лифчик – решила, я не увижу.
– По твоей реакции я склонна предположить, что между тобой и Эмбер по-прежнему не все гладко, – сказала она.
Затянувшееся молчание действовало на нервы.
– Почему так происходит, как ты думаешь? – спросила она наконец.
На парковку за окном опустилась ворона и начала отдирать от асфальта раздавленного червяка. Начало марта выдалось теплое, и все вообразили, что настала весна. Земля оттаяла. Червяки повылазили. Девчонки нацепили летние шмотки.
Каждое утро проезжаю мимо толпы визжащих голоногих школьниц в шортах или мини-юбках, которые ждут автобуса. И дурачок Донни среди них. Раньше я бы непременно сбавил скорость и зырил на них в зеркало заднего вида, пока не скроются за поворотом, но последнее время девчонки нервируют меня. Становлюсь мужчиной, начинаю понимать, какая разница между тем, когда просто хочешь секса и когда нуждаешься в нем.
– Эмбер говорит, она пытается, – продолжала Бетти. – Сказала, что много помогает по дому.
– Прикалываетесь, что ли? – вырвалось у меня.
– Нет, не прикалываюсь. А ты не согласен с этим?
Я захохотал. Пожалуй, даже заржал. Точно буйный лошак.
– А почему она так мне сказала, если это неправда? – спросила Бетти.
Я положил ногу на ногу и принялся выковыривать камешек, застрявший в подошве моих рабочих ботинок. Эмбер вечно потешается над их красными шнурками. А мне плевать. Зато башмаки неубиваемые. Не то что хлам, который она покупает себе за мои деньги.
– Мало того, что она лентяйка и дура, так еще и врунья, – ответил я.
– А откуда мне знать, что это она врет, а не ты?
Я выковырял камешек и совсем уже собрался швырнуть в Бетти. Раздумал и сунул в карман папашиной камуфляжной охотничьей куртки.
– Да, пожалуй, ниоткуда, – сказал я, чувствуя, как краснею.
И с грохотом уронил ногу на пол.
– Я не хотела тебя расстраивать.
– Еще как хотели. Вы хотели, чтобы я разозлился и проговорился о чем-нибудь важном.
Такие ошибки я уже допускал. Вспоминал вдруг что-нибудь вроде того, как заблестели слезы на глазах у мамы, когда я трех лет от роду выдал: «Я личность», или как мама хранила ветеринарные собачьи бирки, потому что они казались ей красивыми. А Бетти сразу оживлялась и смотрела на меня так, будто я вдруг оголился и оснастка у меня на удивление.
Она улыбнулась и легким движением откинула свои никелевые волосы за уши. Прическа у нее явно дорогая, волосы подстрижены по косой и блестят точно шлем. А вот остальное так себе. Она мне напоминает пони на сельской ярмарке, старенькую, с челкой, лошадку под новым, сверкающим седлом.
– Харли, все, что ты говоришь на наших сеансах, важно.
Я развалился на кушетке. Еще чуть-чуть – и сполз бы на пол.
– Я могу идти?
– Нет еще. Давай-ка попробуем решить эту проблему. Думаю, тебе будет полезно уехать на денек-другой. Если не можешь доверить детей Эмбер, почему не попросить кого-нибудь другого приглядеть за ними? Родственника или соседей?
– Я вам уже говорил раньше, что у мамы родственников нет совсем, а папина семья не хочет иметь с нами дело.
– Почему, как ты думаешь?
– Наверное, из-за мамы.
– Отец ведь тоже с вами связан.
– Но не так тесно.
Она улыбнулась, а я сжал в кармане камешек, представив, как запулил бы его прямо ей в лоб.
В самую середку. Чтобы кровь брызнула. Сразу бы заткнулась.
– Как там твой дядя Майк? Ты вроде говорил, он вам помог недавно?
– Ага. Приволок «Блэк Лэйбл». Классно помог. Только от «Роллинг Рок» было бы больше помощи, думаю.
Она встревоженно смотрела на меня. Глаза молодые, а лицо в морщинах. Словно девчонка маску надела. Терпеть не могу, когда в стариках сохраняется что-то молодое, – например, как у Бада, который закорешился со мной в супермаркете, он вечно жует резинку и пузыри выдувает. Проще представить себе, что он всегда был старым, чем смотреть на него и понимать, что после молодости начинается умирание.
– Алкоголь не решит твоих проблем, – объявила Бетти, нахмурившись.
– Я ничего не говорил про алкоголь. Я говорил про пиво.
– Если твой социальный работник обнаружит в доме алкоголь, девочек немедленно передадут в приемную семью. Ты несовершеннолетний.
– Мне плевать.
– Тебе все равно, что сестер отдадут чужим людям?
– Нет.
– Тогда это занятный способ показать свою любовь.
– Мне пора идти.
Я поднялся и вытащил из заднего кармана джинсов свою бейсболку «Реди-Микс Конкрит». Бетти посмотрела на часы и сказала:
– У нас есть еще пятнадцать минут.
Я нахлобучил бейсболку и надвинул козырек на глаза.
– Мои извинения налогоплательщикам, – сказал я и направился к двери.
Фальшивая весна длилась не больше недели, а потом, будто назло червякам и девчонкам с их оптимизмом, резко похолодало. По дороге к грузовичку я и дышал на пальцы, и тер их, и все равно пришлось сунуть ладони под мышки. Сам не знаю, куда я так спешил. Печка в машине ведь не фурычит.
Окружной Центр психического здоровья находится в том же низком, длинном, буром здании, что и отдел транспортных средств, и ветеринарный отдел, а напротив расположена забегаловка «Паркуйся и ешь», которая оставила местных шкетов без гроша (даже завтраки на турнирах «Большого шлема» не сравнить с пирогами из «Паркуйся и ешь»), и торговая галерея. Там помещается «Блокбастер Видео», «Фантастика Сэма», «Долларовое дерево» и китайский ресторан, зовущийся просто «У Ии». Я всегда захожу к Йи после визита к Бетти.
Когда я вошел, Джек Йи, парень, который владеет забегаловкой, высунул башку в зал и замороченно улыбнулся, его жена тоже улыбнулась и помахала мне рукой из своего дальнего угла, где она вечно шелестит газетой за столиком. Боюсь, я был у них лучшим клиентом. А я ведь заходил всего раз в месяц и заказывал яичный рулет за два доллара.
Джо попытался втюхать мне цыпленка по рецепту генерала Цо.
– Пряный, пряный, – приговаривал он, ухмыляясь.
– Нет, спасибо, – отказался я, хотя есть хотелось, а дома разве что макароны с сыром да сосиски. Сегодня очередь Мисти готовить. Ей двенадцать лет.
Он вручил мне бумажный зонтик для Джоди, бесплатное печенье и спросил, как у нее дела. Он с женой видел Джоди только раз, но с тех пор забыть не могут. Они прямо наглядеться не могли на ее волосы, трогали руками. Грива у нее падает до самой задницы, а цвет точь-в-точь как золотые заглавные буквы в сборнике церковных гимнов.
У всех девчонок волосы длинные – ну мамы тоже, – но у Джоди нечто исключительное. Все вокруг восхищались. Мама у нас самая рыжая, Мисти – самая непричесанная, а у Эмбер волосы пахнут, будто старый брезентовый тент из чьего-нибудь пикапа.
Я положил маленький бурый сверток в кабину грузовичка рядом с собой и тронулся с места. Дорога от Лорел-Фоллз до Блэк-Лик занимает полчаса, и все это время я смотрел, как на бумажном пакете с яичным рулетом расплывается жирное пятно. Больше всего на свете мне хотелось сожрать рулет. Я опустил стекло, чтобы выветрился запах хорошо прожаренной вкуснятины, но сделалось очень холодно. Когда я подъезжал к последнему повороту перед домом, мой «додж» весь трясся, так я гнал.
На Фэйрмен-роуд, грунтовой дороге длиной в две мили, связывающей две стороны петли окружной трассы, наш дом – единственный. Это место прозвали «Стреляй-роуд», потому что до того, как папаша принялся по кирпичику собирать свой дом, здесь на поляне тусовалось столько оленей, что охотник из-за деревьев мог палить наугад – все равно попадешь. В сезон охоты папаша запирал собак в гараже, а мама не позволяла нам выходить из дома, чтобы кого-нибудь ненароком не подстрелили. Я чувствовал себя в полнейшей безопасности в те дни, когда мы с Эмбер, играя в войну, прятались под накрытым скатертью карточным столом, а издали доносились выстрелы, за которыми следовала напряженная тишина.
Правда, за последние годы оленей поубавилось. Даже самое глупое животное просекло, что не надо сюда соваться.
Грузовичок подпрыгнул на ухабе, и яичный рулет свалился с сиденья прямо на кучу всякой дряни – пустых кофейных одноразовых чашек, мятых пакетов из «Макдоналдса», прикрытых ветровкой с рекламной надписью. Еще в куче затерялся один из динозавров Джоди, там же валялась свадебная фотография родителей.
Фото я обнаружил на дне мусорного мешка через пару месяцев после того, как отца застрелили. Острый угол дешевой золоченой рамки пробил пластик и поцарапал мне ногу, когда я в одних трусах завязывал на кухне пакет. Мусор вывалился на пол, и я замер, ожидая, когда отцовская ладонь впечатается в мою черепушку и перед глазами поплывут бледные звезды, так похожие на парашютики одуванчиков, задрейфуют прямо передо мной, сгущаясь, пока в глазах не останется ничего, кроме холодной белой пустоты. И тут вспомнил, что отец мертв.
Девчонки спали, так что порядок я навел сам. Фото хотел выбросить в мусорный бак во дворе, но что-то велело мне закинуть его в пикап.
На фото я никогда не глядел. Как-то оно случайно попалось мне на глаза, и я завалил его хламом, но оно почему-то опять оказалось наверху Папаша в белом костюме и переливчатой рубашке в каких-то сверкающих блямбах, волосы длинные, ворот расстегнут, усы как у Берта Рейнолдса, кроваво-красная гвоздика в петлице, держит маму за талию и пьяно улыбается фотографу; мама в газовом белом платье, с накрашенными глазами, в ушах серьги с белыми перьями, волосы окаменели от лака, плечи напряжены, отец дышит ей в лицо, а она отвернулась, сморщившись, словно у него воняет изо рта. Наверное, это утренняя тошнота, какая у беременных бывает.
Я ногой затолкал фотографию под кучу.
Первые полмили дорога идет в гору, и деревья склоняются над ней, летом получается настоящий туннель из листвы, зимой – из снега, а в прочие времена года – шатер из голых веток. Этакие сцепленные черные пальцы. Наш дом стоит на самом гребне. За дорогой на склон карабкается вырубка, зелень там перемешана с красным и желтым, как на ковре, и холмы волнами наползают друг на друга. Единственные признаки цивилизации – линии электропередач и сдвоенные трубы электростанции в Кистоуне, что дымят вдали. Когда меня спрашивают, не заедает ли нас дома тоска, я отвечаю, что мне нравится вид, и в глазах людей я делаюсь еще безумнее, чем им даже показалось поначалу.
Тоску на меня наводят только Национальный банк Лорел-Фоллз да четыре пустые собачьи будки возле нашего дома. Всякий раз, когда выхожу из пикапа и слышу тишину, а не разноголосый лай, к которому привык с того времени, как начал различать звуки, меня мучает совесть. Но собачий корм стоил бешеных денег. Трех псов я пристроил и оставил только Элвиса, свою пастушью собаку. Ему теперь можно заходить в дом, но в комнатах он какой-то дерганый. И девчонкам тоже не по себе. Если бы папаша увидел, что посреди нашей гостиной лежит собака, он со злости восстал бы из мертвых, честное слово.
Мисти открыла парадную дверь, выпустила Элвиса, сама вышла на крыльцо и застыла, ковыряя розовые стекляшки на замызганном кошачьем ошейнике, застегнутом на ее запястье.
Ошейник когда-то принадлежал котенку, которого папаша подарил ей на десять лет. Труп котика мы потом нашли в лесу. Кто-то его застрелил. Он у нас и двух месяцев не прожил.
Помню, мама переживала его смерть тяжелее всех. Слезы у нее так и потекли, когда Мисти приволокла за хвост грязно-белый трупик.
Мама обняла Мисти, а та замерла и только неотрывно глядела на тельце. Свет отражался в ее глазах, словно в аптекарском коричневом пузырьке. Потом она медленно опустилась на колени, сняла с кота ошейник и нацепила себе на руку. Мама обхватила ее за плечи и прижала к себе. Позже мама говорила, что у девочки был шок.
– Ты привез мне яичный рулет? – закричала Мисти, почесывая голые руки и потирая одну о другую ноги в чулках.
Я швырнул пакет. Элвис, уже бросившийся мне навстречу, замер и проследил за его полетом. Пакет шлепнулся в замерзшую грязь рядом со ступеньками, пес вытянул шею и обнюхал его.
Мисти без улыбки долго смотрела на меня, затем спустилась с крыльца и подняла сверток. Я не мог понять, обиделась она или все нормально. Из-за веснушек вид у нее вечно какой-то затравленный.
Я сделал пару шагов по двору и притормозил у цементной заплаты, из которой торчал обрезок трубы. Здесь была папашина спутниковая антенна. Я слегка пнул трубу. Не забыть бы выдрать ее на фиг, а то еще кто-нибудь поранится. Тарелка отправилась вслед за собаками, и у нас теперь только четыре канала. Джоди лишилась «Диснея». Мисти – «Никельодона». Эмбер – «Эм-Ти-Ви» и «Фокса». После истории с родителями они поначалу были в депрессии, но теперь пришли в себя, и мне каждый день приходится слушать нытье про спутниковые каналы.
Я вошел в дом и вытер ноги о коврик у двери, но снимать ботинки не стал.
– Ты принес мне печенье с сюрпризом и зонтик? – крикнула Джоди из гостиной.
– Пакет у Мисти, – ответил я и с порога комнаты бросил игрушечного динозавра на диван.
Джоди соскочила с подушек.
– Спаркли Три Рога! Он же потерялся.
– Знаю. Я его нашел.
– Где?
– В пикапе.
– Спасибо. – Джоди опять запрыгнула на диван.
Я прошел в кухню. Вода в кастрюле кипела (дежурная по четвергу блюла свои обязанности), на бумажной тарелке лежало пять сосисок, только разогреть в микроволновке. Я открыл шкаф и вытащил упаковку претцелей. За мной вошла Мисти, рот у нее был набит яичным рулетом.
Издали я и не заметил, что она измазала лицо лиловыми тенями для глаз, принадлежащими Эмбер. Мама бы ни за что не разрешила ей пользоваться косметикой в таком сопливом возрасте, но я плюнул на бабские дела после того, как год назад Мисти объявила, что у нее начались месячные – зуб дает. Пусть теперь Эмбер с этим разбирается.
Я взглянул на сосиски и прикинул: одна для Джоди, одна для Мисти, три – для меня.
– Эмбер не будет есть?
– У нее свидание.
– Чего?
Мисти вскрыла коробку, вытащила пакетик с тертым сыром, высыпала макароны в кастрюльку. Вода вспенилась, и Мисти убавила огонь.
– Она сказала, ты разозлишься. Но я ведь могу присмотреть за Джоди. Я уже большая.
– Не в этом дело.
– Знаю. Эмбер сказала, что ты просто захочешь обломать ей кайф. А не из-за того, что ей надо сидеть с детьми.
Я швырнул упаковку на стол, и претцели посыпались на пол. К ним тут же рванулся Элвис, а я выскочил из кухни. Пальцами ноги, выкрашенными в синий цвет, Мисти подтянула к себе один из претцелей и принялась помешивать в кастрюле.
Я так грохнул кулаком в дверь Эмбер, что ее индейский «ловец снов» сорвался со стены. Дверь она открыла, держа амулет в руке. На ней был красный кружевной лифчик и джинсы в обтяжку, раздраженное выражение сменилось довольной улыбкой, как только она увидела меня.
– Сегодня вечером ты сидишь с детьми! – заорал я, перекрикивая радио.
Она повернулась ко мне спиной и, вихляя бедрами, направилась к зеркальному комоду, из-под пояса джинсов выглядывала тутировка – колибри. Типа машет мне своим зеленым крылом.
Эмбер взяла щетку для волос и глянула на меня через плечо.
– Мисти двенадцать, она вполне может присмотреть за шестилеткой, – сказала она надменно через завесу рыжеватых волос.
– Им не следует оставаться одним дома поздно ночью, – сказал я.
– Да в чем проблема? Почему днем можно, ночью нельзя? Вот клянусь, ты темноты боишься.
Закончив причесываться, она подняла голову и отбросила назад волосы, открывая тонкую, беззащитную шею таким женственным движением, что у меня комок в горле встал.
Я продолжал торчать в дверях. Стены и потолок у нее в комнате сплошь затянуты лоскутами ткани, все оттенки голубого и лилового. Единственное окно занавешено нитями темно-синих бусин-звездочек. Полки над постелью забиты свечками психоделических цветов, большинство зажжено. В этом разноцветье и царившем в комнате полумраке предметы выглядели какими-то расплывчатыми.
Входить в комнату не хотелось, но ничего не оставалось. Я быстро прошел к полкам из гипсокартона, где стояла стереосистема и громоздилась стопка журналов «Гламур» (за потраченные на них деньги можно было купить фунтов двести собачьего корма).
Я выключил приемник.
Эмбер отшвырнула щетку на комод, прямо в самый центр косметической ерунды.
– Да в чем проблема?
– Не слышно.
– Я не про то. В чем твоя проблема? Бетти-Психетти сказала Харли-Тупарли, что ему надо начать уважать самого себя? Тогда и девчонки отнесутся с уважением?
Лицо ее сделалось умильным. Я молчал.
– Не нужно мне оставаться вечером дома, – пропела Эмбер, вытаскивая из ящика тонкий полосатый свитерок, больше похожий на подарок любимому шнауцеру на Рождество. Удивительно, но она исхитрилась просунуть в свитер голову, ткань сначала туго обтянула лицо, затем сползла вниз и облепила грудь.
Она снова поймала мой взгляд и победоносно улыбнулась.
– Смирись. Ты просто ненавидишь меня за то, что у меня есть жизнь, а у тебя нет.
– Точно, что жизнь? – спросил я.
Улыбка Эмбер погасла. Она снова схватилась за щетку, яростным движением провела ею по волосам и принялась постукивать себе по руке – в точности как маминой деревянной ложкой стучал по руке отец, собираясь разобраться с кем-то из нас.
– Знаешь, в чем твоя проблема? Ты писаешь от злости, потому что тебе приходится работать. Вечно вкалывать. Ни колледжа, ни тусовок с друзьями, ничего значительного, особого. Ты даже телевизор не смотришь.
Я расхохотался, хотя ничего смешного не было.
– Значительного? Типа трахаться с парнями в кузове пикапа?
Щетка полетела в меня, ударила в плечо.
– Ты бы все отдал, чтобы трахнуться с кем-нибудь, – прошипела она.
Мне захотелось поднять щетку и отлупить Эмбер ею до бесчувствия. Обратить ее милое личико в кровавое месиво, оторвать с мясом уши. Не потому что я ее ненавидел, не потому что заслужила. Не потому что хотел, чтобы она боялась меня. Просто чтобы наконец расслабиться.
Наверное, отец испытывал то же самое, когда хлестал меня ремнем, и от мысли, что ничего личного в этом чувстве нет, мне стало легче. Разница между мной и отцом только в том, что он не слишком сдерживался, и оттого был куда счастливее меня.
Я знал, что Эмбер и в голову не приходило, будто я могу ее ударить. Агрессия для нее была признаком силы, а меня она считала слабаком. Иначе никогда не рискнула бы нарываться. Она ненавидела, когда ее бьют.
Я подобрал щетку и протянул ей. Какую-то секунду мы держались за щетку с двух концов и я чувствовал, как она подрагивает.
Эмбер снова занялась своей внешностью. А я пошел собираться на работу.
У Эмбер лучшая комната в доме – бывшая моя. Пока на свет не появилась Джоди, Эмбер делила комнату с Мисти, потом перебралась в мою, а меня выселили в подвал. Переезжать мне не хотелось, вить уютное гнездо – тем более. Двуспальная кровать, под потолком голая лампочка, шкаф, стереосистема, одна цементная стена выкрашена зеленой краской, оставшейся после покраски ванной, грубый квадратный половик и набор мышеловок – вот и вся моя жизнь.
По ночам я часто лежал на спине и воображал, что будет, если лампочка взорвется, осыпав меня осколками, вонзающимися в глаза, в рот.
Скип говорил, что если осколок проникнет под кожу и ты сразу его не вытащишь, то по кровеносной системе он попадет в сердце и убьет тебя. Мы как-то попробовали разделаться с Донни этим способом – битого стекла в старой конторе шахты навалом, – но он не повелся даже на желейный бисквит.
Если лампочка когда-нибудь взаправду лопнет и осколок убьет меня, пусть лицо мне в гробу завалят битым матовым стеклом. Издалека это будет походить на лепестки белых роз.
Я дернул за шнурок, свет мигнул и зажегся. Вот через пару дней дерну за шнурок, лампочка перегорит, а я понятия не имею, где мама хранит запасные. С собой в тюрьму мама унесла все наши домашние тайны: в каком ящике лежат конверты, как делать фигурки из желе, какая пена для ванны самая стойкая, у кого на что аллергия и кто чего боится.
Один раз я чуть было не обратился к ней за помощью: мне понадобилась форма для выпечки, чтобы испечь кексы для празднования дня рождения Джоди в школе. Прошло уже полтора года с того дня, как объявили приговор, и от мамы не было никаких вестей, только то, что шептали друг другу девчонки. Ни звонка, ни открытки, ни письма. Ни единой попытки организовать побег, подать апелляцию, рассказать свою историю Опре… Разумеется, и мама от меня вестей не получала.
Понимаю, как с ее, так и с моей стороны было глупо сидеть, осуждая друг друга и доискиваясь, кто первый начал. Что-то вроде вопроса: «Что было сперва, курица или яйцо?» Ведь сперва был Бог, а все остальное не имеет значения.
Но как я ни старался, не мог найти ни одной причины, зачем нам поддерживать связь с мамой. Она нас даже не бросила. Она попросту перестала быть нам матерью. Я это очень хороню понял, когда увидел, с каким выражением она садится на заднее сиденье машины шерифа. На лице у нее было блаженное облегчение, будто она отправляется в постель после долгого трудного дня. До сих пор не могу понять, почему у нее было такое выражение.
Выяснилось, что Мисти знает, где форма для кексов, и мне не пришлось звонить маме. Мисти пекла на ней черничные пончики для папы. Мама не желала этого делать, поскольку знала, что папа зальет пончики еще и маслом, а ее беспокоил отцовский холестерин. Она как-то сказала, что завидует женщинам, которые жили в старые добрые времена, им не из-за чего было тревожиться. Подумаешь, мужа могли убить индейцы или растерзать пума. От жены-то все равно ничего не зависит.
Я натянул черные брюки и голубую рубашку поло, которые мне полагалось носить на работе в магазине «Шопрайт», опять надел отцовскую куртку выключил свет и помчался вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Вернулся, взял письмо Скипа и сунул в карман.
Мисти уже ела, перед Джоди стояла полная тарелка, но вместо того, чтобы ужинать, она записывала что-то в свой маленький красный блокнот в наклейках. Штук двадцать динозавров выстроились перед ней на столе. На почетном месте посередке красовался Спаркл Три Рога, а рядом с ним – печенье с сюрпризом. За задней дверью скулил и скребся Элвис.
Я потянулся за хлебом:
– Булочек нет?
– Кончились, – сказала Мисти.
– А ты чего не ешь? – спросил я у Джоди.
Выложив три куска хлеба на тарелку, я положил на каждый по сосиске, полил горчицей и кетчупом, свернул трубочкой и успел проглотить два хот-дога, прежде чем Джоди ответила мне.
– Я составляю список, что мне надо сделать. И вообще я не люблю хот-доги.
– С каких это пор? – спросила Мисти.
– Никогда не любила.
– Ты всегда ешь хот-доги.
– Не такие.
Мы все уставились на ее тарелку с Королем Львом. В луже кетчупа утопала порезанная на мелкие кусочки сосиска.
– Я теперь люблю, чтобы они были длинные, – продолжала Джоди. – Эсме говорит, что дети в Соединенных Штатах чаще всего давятся до смерти именно порезанными сосисками. Насчет детей во всем мире она не уверена.
– Жить вообще опасно, – поддакнула Мисти.
– Я этого есть не буду.
– Ты должна.
– Не буду.
– Харли, – повернулась ко мне Мисти. – Скажи ей, чтобы ела.
– А пусть голодает. – И я навалил себе в тарелку макароны с сыром.
– Я съем, если ты слепишь сосиску обратно.
– Как это я ее слеплю? – Глаза Мисти превратились в щелочки.
– Клеем, – серьезно ответила Джоди.
Я улыбнулся ей через стол. Она иногда такое выдаст.
Мисти завертела головой, переводя взгляд с меня на Джоди и обратно.
– Съешь клей – помрешь, – сообщила она.
– Тогда сварите мне другую сосиску, – попросила Джоди.
– Еще чего.
– Сварите мне еще одну.
– Возьми у Харли.
– Ни за что. Я сам хочу.
– Поторгуйся с ней, – велела Мисти.
Джоди с сомнением смотрела на мой хот-дог.
– Он весь в горчице, – заключила она. – Вытри.
Рука Мисти метнулась в мою сторону. Она схватила мой хот-дог, вытряхнула из хлеба сосиску, голубые ногти соскребли горчицу, сосика плюхнулась перед Джоди, а порезанные кусочки оказались на моей тарелке.
Джоди секунду оценивала положение, потом кисло улыбнулась и попросила сок. Мисти смотрела на нее ничего не выражающими глазами, под ее равнодушием скрывалась буря.
– Сока у нас нет, – произнесла она раздельно.
– Тогда молока.
– Сама налей.
– Мне не налить из большого кувшина. Он тяжелый.
Я закрыл глаза и представил себе, как хватаю здоровенную сковородку и со всего маху даю по башке сперва Джоди, чтобы слетела со стула, а потом Мисти и окровавленные макароны с сыром лезут у той изо рта.
Вместо этого я наполнил стакан молоком и протянул Джоди. Пока садился, невольно заглянул в ее список дел.
ПАКАРМИТЬ ДЕНОЗАВРОВ
РАСКРАСИТЬ КАРТИНКУ ДЛЯ МАМЫ
ПАЙТИ В ШКОЛУ
ПАСЕТИТЬ ТЮРЬМУ
ПАСМАТРЕТЬ ТЕЛИВИЗОР
ПАМАЛИТЬСЯ ЗА ДУШУ ПАПЫ
ЛЕЧ СПАТЬ
Я ей еще не сказал, что не собираюсь ее завтра брать на свидание с мамой. В последний раз мы были в тюрьме три месяца назад, но я не вынесу второй такой поездки. Всегда одно и то же: мы вчетвером набиваемся в кабину грузовичка, Джоди ревет, Мисти орет, чтобы заткнулась, а Эмбер пилит меня за то, что не пошел повидаться с мамой.
Каракули Джоди напомнили мне о карте, которую мама нарисовала в детстве, чтобы найти дорогу домой в Иллинойс после того, как ее мама, папа и маленький брат погибли в автокатастрофе, а девочку забрали к себе в Пенсильванию пожилые тетя с дядей.
Мама показала мне свой рисунок только раз, когда у меня ничего не вышло с моей картой, контуры которой я обвел в одной книге в школьной библиотеке и принес домой. Книга уверяла, что с этой картой любой ребенок прямо из своей спальни найдет верный путь, и я несколько дней потратил на то, чтобы постараться попасть на чудесный остров в форме дракона, окруженный кольцом вулканов, извергающих лаву всех цветов радуги.
В конце концов я отказался от этой затеи и пришел с картинкой к маме. Она отвела меня к себе в комнату и позволила забраться на кровать, а сама достала из ящика комода Библию. Мама часто читала Библию, хотя в церковь мы никогда не ходили. Мама говорила, что не любит христиан.
Библию она протянула мне. В закрытом виде, чтобы я провел пальцем по страницам, как люблю. Мне нравилось, как красный обрез, похожий на атласную ленту, под моей рукой превращается во множество острых лезвий. Из книги мама достала сложенный листок.
– Что называется, антиквариат, – улыбнулась она. – Я это нарисовала, когда мне было примерно столько, сколько тебе сейчас. Восемнадцать лет тому назад.
Она развернула листок. Это был карандашный рисунок, изображающий дом, раскрашенный желтым, с розовой крышей, складчатыми занавесками, клумбой и улыбающейся белкой на дереве. От дома тянулась прямая жирная черная линия, которая внезапно ломалась, падала вниз и уходила в никуда. Над линией было написано: ШАССЕ 80.
– Карты, – пояснила мама, пока я всматривался в рисунок, – хороши, только если место, куда ты хочешь попасть, взаправду существует.
Джоди сжала мне запястье, дернула за руку, и я увидел у нее на лице спокойную мамину настойчивость, которая когда-то заставляла меня лезть из кожи вон, чтобы угодить или досадить, в зависимости от настроения.
– Хочешь послушать мое предсказание?
– Мне на работу пора, – ответил я. – Завтра расскажешь.
– Нет, сейчас.
Она отпустила меня, разломила печенье и достала бумажку.
– «Тревога – это то, что платишь, пока не подошел срок беде», – прочитала Джоди и улыбнулась мне.
– Замечательно, – восхитился я.
Когда я выходил из дома, Элвис чуть не сбил меня с ног. Я пинком отшвырнул его, забрался в пикап, врубил приемник и защелкнул обе двери. Я не боялся темноты, я уважал ее. Здесь она была такая густая, что лучи фар увязали.
Пока я ехал, постарался выкинуть из головы все постороннее, но список дел, составленный Джоди, так и вертелся в мозгу, не говоря уже о мыслях про письмо Скипа и про Эмбер, трахающуюся с парнями в кузове. На душе стало совсем погано. Хорошо еще, что с тех пор как открыли круглосуточный «Уолмарт», в будний день по вечерам и ночью покупателей никого. А то ведь люди приходили за крупой в три ночи. Почему бы и нет, если есть такая возможность.
Я припарковался, сунул ключи в карман отцовской куртки, наткнулся на письмо Скипа и не нашел ничего лучите, как вытащить его и перечитать еще раз. Посреди описания студенческой общины я вдруг понял, что вся наша дружба завязалась по единственной причине: два мальчика жили по соседству и дружить им было больше не с кем.
Забавно, что такие мысли появляются, только когда тебе совсем плохо. В счастливые минуты мне бы ничего подобного и в голову не пришло.
