Делать нечего — надо возвращаться в Буаз.

Я был побежден — не могущественным, опытным Сэмом К. Берроузом, и даже не моим партнером Мори Роком, но восемнадцатилетней Прис. Не было смысла задерживаться в Сиэтле.

Что меня ожидало впереди? Вернуться в «Объединение Р и Р», помириться с Мори, продолжить все с того момента, на котором я все бросил. Вернуться к работе над солдатом–нянькой. Вернуться к работе для грубого, мрачного Эдвина М. Стентона с его ужасным характером. Вернуться к вынужденным слушаниям бесконечного чтения вслух «Винни–Пуха» и «Питера Пэна» симулакром Линкольна! Опять запах сигар «Корина Ларкс», снова и опять — еще один запах, более тонкий, — но такой же привычный — сигары моего папы «Антоний и Клеопатра»… Мир, который я покинул, — фабрика музыкальных инструментов в Буаз, наш офис в Онтарио…

И все еще оставалась возможность, что Мори не позволит мне вернуться, что он говорил о разрыве наших отношений всерьез. Значит, я мог оказаться даже без этого скучного, серого мирка, который я знал и который покинул: я мог вообще остаться без будущего.

Может быть, именно сейчас пришло мое время. Подходящее, чтобы взять пистолет и снести себе полбашки. Вместо возвращения в Буаз.

Мой обмен веществ то ускорялся, то замедлялся: я слабел от центробежной силы и в то же время шарил вокруг себя, пытаясь схватиться за любую вещь из тех, что находились рядом со мной. Прис взяла надо мной верх, и, кроме того, вместо того, чтобы владеть мною безраздельно, она отшвырнула меня, извергла меня в мучительном пароксизме рвоты. Словно магнит одновременно притянул и оттолкнул частицы: я был захвачен смертельной вибрацией.

Между тем Прис продолжала, даже ничего и не заметив.

Наконец мне стал ясен смысл моей жизни. Я был обречен любить нечто потустороннее, жестокое, холодное и бесплодное черт знает что — Прис Фрауенциммер. Уж лучше бы было возненавидеть весь остальной мир.

С точки зрения крайней близости моего положения к полной безнадежности, я решился испытать последнюю меру. Прежде чем я спасую, попытаюсь обратиться к симулакру Линкольна. Он помогал мне раньше — может быть, поможет и сейчас.

— Это снова Льюис, — сказал я, когда Мори взял трубку. — Отвези Линкольна в аэропорт и посади на рейс в Сиэтл, прямо сейчас. Мне нужно его позаимствовать примерно на сутки.

Он сейчас же стал неистово спорить со мной: мы с ним сражались целых полчаса. Наконец он уступил: перед тем, как повесить трубку, мне удалось выдавить из него обещание, что Линкольн полетит в Сиэтл на «Боинге–900», вылетающем в сумерки.

Совершенно измученный, я прилег отдохнуть. Если ОН не сможет найти этот мотель, — решил я, ОН, вероятно, ни на что не годен… А я буду здесь лежать и отдыхать.

То, что именно Прис проектировала ЕГО, было иронией судьбы.

Ну вот, мы и получаем сейчас пользу от некоторых своих вложений, — сказал я себе. ЕГО создание стоило нам массу денег, и мы не сумели провести сделку с Берроузом: вся ЕГО работа заключалась в том, что ОН сидел, и без конца читал вслух, и хихикал при этом.

Где–то в глубине сознания я воскресил эпизод, имевший место с Эйбом Линкольном и девицами. Это была какая–то привередливая девица, в которой он в молодости души не чаял. Ответила ли она ему взаимностью? Ей–богу, я не мог вспомнить, как закончилась эта история. Все, что я смог выудить из памяти — это то, что он очень сильно страдал по этой причине.

— Совсем как я, — сказал я себе. — У нас с Линкольном было много общего: женщины заставили нас пережить трудные времена. Значит, он посочувствует мне.

Чем же мне заняться до прибытия симулакра? Оставаться в своем номере было рискованно… сходить, что ли, в городскую публичную библиотеку, почитать о юности Линкольна и его увлечениях? Я сказал администратору мотеля, где меня искать, если некто, очень похожий на Абрахама Линкольна придет и спросит обо мне, потом поймал такси и уехал. Мне надо было убить массу времени: было только десять часов утра.

Еще не все потеряно, сказал я себе, пока такси везло меня в библиотеку. Я не сдаюсь!

Я не сдамся, пока у меня есть Линкольн, чтобы избавить меня от моих проблем. Один из лучших президентов за всю историю Америки и вдобавок великолепный юрист. Можно ли желать лучшего?

ЕСЛИ КТО–НИБУДЬ И МОЖЕТ МНЕ ПОМОЧЬ, ТАК ЭТО АБРАХАМ ЛИНКОЛЬН.

Справочники в публичной библиотеке Сиэтла не очень–то поддержали мое настроение. Согласно им, Эйб Линкольн был отвергнут девушкой, которую любил. Он настолько упал духом, что впал в состояние близкой к психозу меланхолии на долгие месяцы-: он едва не покончил с собой, а этот инцидент оставил глубокий след в его душе на весь остаток жизни.

«Великолепно, — мрачно подумал я, закрыв книгу. — То, что мне надо: еще больший неудачник, чем я».

Однако было слишком поздно: симулакр был уже на полпути из Буаз.

Возможно, мы оба покончим с собой, сказал я себе, покидая библиотеку. Прочтем несколько старых любовных писем, а потом — хлоп из 38 калибра…

С другой стороны, впоследствии ему повезло: он стал президентом Соединенных Штатов. Для меня это обозначало, что после того, как ты был близок к сведению счетов с жизнью из–за обиды, нанесенной женщиной, ты сможешь жить дальше, подняться выше этого, несмотря на то, что тебе этого никогда не забыть. Это отразится на течении твоей жизни: ты станешь более глубокой, более задумчивой личностью. Я отметил эту меланхолию в Линкольне. Вероятно, я сойду в могилу таким же, как он.

Как бы то ни было, это займет долгие годы, а думать мне надо сейчас.

Я шел по улицам Сиэтла, пока не наткнулся на книжную лавку, торгующую брошюрами: там я приобрел экземпляр версии жизнеописания Линкольна, принадлежавший перу Карла Сэндберга, и унес его с собой в мотель, где удобно устроился с шестью банками пива и большим кульком картофельных чипсов.

С особой тщательностью я изучал ту часть брошюры, где говорилось о юности Линкольна и той самой девушке, Энн Ратлидж. Однако что–то в писанине Сэндберга наводило тень на плетень: казалось, он ходит вокруг да около. Поэтому я забросил книжки, пиво и чипсы и, взяв такси, отправился обратно в библиотеку, к справочникам. Был самый разгар дня.

История с Энн Ратлидж. Когда она умерла от малярии в 1935 (ей было в ту пору девятнадцать), Линкольн впал в состояние, которое в Британской энциклопедии было названо «состоянием патологической депрессии», породившее слухи о том, что он близок к помешательству. Очевидно, он ощущал ужас перед этой стороной своей натуры, ужас, проявившийся в самом непостижимом из когда–либо происходивших с ним случаев, несколько лет спустя. Это произошло в 1941 году.

В 1940 Линкольн был помолвлен с хорошенькой девушкой по имени Мэри Тодд. Ему тогда было двадцать девять. Однако первого января 1941 года он неожиданно разорвал помолвку. Это была дата их свадьбы. Невеста сшила себе сногсшибательное платье: все было приведено в состояние готовности. Однако Линкольн не явился. Друзья стали искать его, чтобы узнать, что случилось. Его нашли в состоянии невменяемости. И выздоровление его было очень долгим. Двадцать третьего января он писал своему другу, Джону Т. Стюарту:

«Сейчас я самый жалкий из живущих людей. Если бы то, что я ощущаю, было распределено поровну между всеми людьми, не было бы ни единого веселого лица на земле. Станет ли мне когда–нибудь лучше — не могу сказать: у меня ужасное предчувствие, что этого не будет никогда. Оставаться таким, каков я сейчас, невозможно: я должен или умереть, или поправиться, так мне кажется».

Л в предыдущем письме Стюарту, датированном 20 января, Линкольн пишет:

«Не далее как в течение нескольких последних дней я самым позорным образом показал себя с дурной стороны, то есть полнейшим ипохондриком и вследствии этого у меня сложилось впечатление, что доктор Генри необходим для моего существования. Если он не получит это место, то покидает Спрингфилд. Следовательно, ты видишь, насколько я заинтересован в этом деле».

«Дело» заключалось в назначении доктора Генри на должность почтмейстера в Спрингфилде, чтобы он был поблизости, когда придется на скорую руку чинить Линкольна, чтобы сохранить его в живых. Иными словами, Линкольн в этот период своей жизни находился на грани самоубийства, или безумия, или и того, и другого сразу.

Сидя в публичной библиотеке Сиэтла, среди всех этих справочников, я пришел к выводу, что Линкольн страдал, как теперь говорят, маниакально–депрессивным психозом.

Самый интересный комментарий я нашел в Британской энциклопедии, и звучал он следующим образом:

«На протяжении всей его жизни была в нем некая отдаленность, туманность, нечто, что делало его не совсем реалистом, что, однако, скрывалось под такой маской напускного реализма, что легкомысленные люди ничего не замечали. Он не придавал значения тому, замечают они это или нет, желая плыть по течению, позволяя обстоятельствам играть главенствующую роль в определении курса его жизни и не останавливаясь затем, чтобы погрязнуть в мелочах, касательно того, брали ли начало его земные привязанности в чисто реалистичном понимании привлекательности или же в большем или меньшем приближении к мечтам его духа».

Затем в комментарии говорилось об Энн Ратлидж, после чего следовало такое дополнение:

«Окружающие обнаруживали в нем глубокую чувствительность, а также дух меланхолии и необузданность эмоциональных реакций, которые приходили и уходили, в чередовании с необузданным весельем, до конца его дней».

Позже, в своих политических речах, он пользовался приемами едкого сарказма; как мне удалось выяснить, эта черта присуща людям, страдающим маниакально–депрессивными состояниями. А чередование «необузданного веселья» с «меланхолией» — основа маниакально–депрессивной классификации.

Однако поставленный мною диагноз опровергался вот каким зловещим признаком:

«Сдержанность, порой переходящая в скрытность, была одной из его постоянных характерных черт».

И еще:

«…Его умственные способности, которые Стивенсон назвал «грандиозным и гениальным безумием», заслуживают обсуждения».

Однако самая зловещая часть всего этого была связана с его нерешительностью, так как это как раз не являлось симптомом маниакально–депрессивного психоза: это был симптом, — если это ВООБЩЕ был какой–то симптом, — интровертивного психоза. Шизофрении.

Было полшестого вечера: самое время пообедать. Я весь одеревенел, глаза у меня болели. Поставив на место справочники и поблагодарив библиотекаря, я вышел из здания на холодный, выметенный ветром тротуар в поисках места, где мне можно было бы пообедать.

Несомненно, я попросил Mори об использовании одного из самых глубоких и непростых людей в истории человечества. Пока я сидел в ресторане и обедал — а это был хороший обед, — я не переставая раздумывал об этом.

Линкольн был совсем как я. С таким же успехом я мог бы читать там, в библиотеке, свою собственную биографию: психологически мы были похожи как две капли воды, и через понимание Линкольна я пришел к пониманию самого себя.

Линкольн очень серьезно ко всему подходил. Он мог быть далеким от жизни, однако не был мертв в эмоциональном плане: совсем наоборот. Значит, он был противоположностью Прис — холодного шизоидного типа. Горе, эмоциональное проникновение были написаны на его лице. Он в полной мере ощущал скорбь войны, переживая каждую смерть в отдельности.

Поэтому трудно было поверить, что то, что в Британской энциклопедии называлось «удаленностью от жизни», было признаком шизофрении. И с его знаменитой нерешительностью дело обстояло так же. И еще: у меня был опыт личного общения с ним, или, чтобы быть более точным, с его симулакром. Я не уловил никакой отчужденности, никакой непохожести, которые так остро чувствовал, общаясь с Прис.

Я испытывал естественное чувство доверия и любви к Линкольну, что было, несомненно, противоположностью того, что я ощущал к Прис. Вокруг него складывалась атмосфера какой–то прирожденной доброты, чего–то очень теплого и человечного, ранимости и уязвимости. А из опыта, приобретенного с Прис, я знал, что шизоид неуязвим: он ретируется в безопасность, в точку, где может наблюдать за другими людьми, изучать их в научной манере, не подвергая себя опасности. Сущность таких, как Прис, заключается в вопросе дистанции. Худший из ее страхов, как мне стало понятно, заключался в близости к другим людям. И этот страх граничил с подозрительностью по отношению к ним, приписывающей их действиям мотивы, которыми они в действительности не руководствовались. Мы с ней так отличались друг от друга… Я понял, что она может внезапно свихнуться и докатиться до паранойи в любое время: она ничего не знала о настоящей человеческой натуре, ничего, кроме простеньких, ежедневных столкновений с людьми, опыта, который Линкольн приобрел в юности. В конечном счете вот что отличало их друг от друга; Линкольну были знакомы парадоксы человеческой души, ее сильные и слабые места, ее вожделения, ее благородство, все ее странные состояния, все, из чего складывается ее почти бесконечное многообразие. Ему случалось быть непоследовательным, заблуждаться… У Прис же была бронированная, жесткая, схематичная точка зрения, черно–белая схема человечества. Абстракция. И Прис жила внутри нее.

Неудивительно, что с ней невозможно было установить контакт.

Я пообедал, оставил чаевые, заплатил по счету и вышел наружу, на темную вечернюю улицу. Куда же сейчас? Снова в мотель. Я поймал такси и вскоре уже колесил по городу.

Доехав до мотеля, я заметил, что в моем номере горит свет. Администратор выбежал из своего офиса и приветствовал меня:

— У вас посетитель. Бог мой, он и правда выглядит совсем как Линкольн, вы правду сказали. Что это такое: мистификация или что–то в этом роде? Я его пустил в номер.

— Спасибо, — сказал я и пошел к себе.

В моей комнате, в кресле, вытянув вперед свои длинные ноги, сидел симулакр Линкольна. ОН, не подозревая о моем . присутствии, был поглощен чтением своей биографии, написанной Карлом Сэндбергом. Рядом с НИМ, на полу, лежал небольшой саквояж — это был весь его багаж.

— Мистер Линкольн, — произнес я. Сейчас ОН взглянул вверх и улыбнулся мне:

— Добрый вечер, Льюис.

— Как вам нравится книга Сэндберга?

— У меня еще не было достаточно времени, чтобы составить мнение. — ОН отметил место, где закончил чтение, закрыл книгу и положил рядом с собой. — Мори сказал мне, что у вас огромные неприятности и вам необходимо мое присутствие и совет. Надеюсь, я не слишком поздно появился на сцене.

— Нет, вы это сделали вовремя. Как вам понравился перелет из Буаз?

— Я.был охвачен изумлением, наблюдая быстрое перемещение ландшафта внизу. Не успели мы взлететь, как уже очутились здесь: стервадесса сказала мне, что мы покрыли расстояние более чем в тысячу миль.

Я пришел в замешательство:

— Гхм, стюардесса?

— Да. Простите мою глупость.

— Могу я предложить вам выпить? — я указал на пиво, но симулакр отрицательно повертел головой.

— Я бы предпочел отказаться. Почему бы вам не ознакомить меня со своими проблемами, Льюис, и мы сразу же посмотрим, что можно сделать. — С сочувствующим выражением лица си–мулакр приготовился слушать.

Я уселся напротив НЕГО. Но никак не мог решиться. После всего, что я сегодня прочел, я начал сомневаться, хочу ли я, в конце концов, просить у НЕГО совета. И не потому, что не доверял ЕГО мнению, а потому, что моя проблема могла расшевелить ЕГО собственные, давно позабытые горести. Моя ситуация слишком напоминала ЕГО собственную, с Энн Ратлидж.

— Смелее, Льюис.

— Позвольте мне сначала открыть банку пива. — И я с открывашкой в руках старательно запыхтел над банкой: я валял дурака, чтобы подумать, что же мне делать дальше.

— Быть может, тогда я буду говорить. На протяжении моего путешествия из Буаз я некоторым образом размышлял о ситуации с мистером Берроузом. — ОН, нагнувшись, открыл свой несессер и вытащил оттуда несколько разлинованных листков бумаги, исписанных карандашом. — Не желаете ли заручиться влиятельной поддержкой против мистера Берроуза? И тогда он по своей воле отошлет мисс Фрауенциммер обратно, независимо от. ее мнения на этот счет?

Я кивнул.

— Тогда, — сказал симулакр, — позвоните этому человеку. И ОН протянул мне клочок бумаги. Там было написано имя:

«СИЛЬВИЯ ДЕВОРАК»

Я никак не мог вспомнить, кто это такая. Мне доводилось ранее слышать это имя, но я никак не мог связать его с конкретной личностью.

— Скажите ей, — мягко предложил симулакр, — что вам хотелось бы навестить ее дома и обсудить с ней деликатный вопрос. Тему, касающуюся мистера Берроуза. Этого будет достаточно: она сразу же пригласит вас.

— А что же потом?

— Я буду сопровождать вас. Думаю, что все будет в порядке. У вас нет нужды прибегать к какому–либо фиктивному расчету в беседе с ней: вам надо будет лишь описать ваши отношения с мисс Фрауенциммер, сказать, что вы представляете интересы ее отца и что вы питаете глубокую эмоциональную привязанность к этой девушке.

Я был озадачен:

— Кто такая Сильвия Деворак?

— Она — политический противник мистера Берроуза: именно она добивается вынесения приговора жилому массиву «Хохма для наивных», которым он владеет и который приносит ему гигантские доходы. Это дама, увлекающаяся социальным вопросом, склонная к стоящим проектам. — Симулакр протянул мне пригоршню вырезок из сиэтлских газет. — Я раздобыл это при содействии мистера Стентона. Вы можете убедиться, ознакомившись с ними, что миссис Деворак неутомима. И она достаточно хитра.

— Вы думаете, — сказал я, — что это дело с Прис, не достигшей совершеннолетия и душевнобольной подопечной Федерального правительства…

. — Я считаю, Льюис, что миссис Деворак сумеет использовать информацию, которую вы ей сообщите.

Спустя немного времени я сказал:

— Да стоит ли вообще, — я был угнетен, — заваривать эту кашу…

— Один лишь Бог может иметь уверенность, — сказал симулакр.

— Каково ваше мнение?

— Прис — женщина, которую вы любите. Разве не так? Что может быть на свете для вас важнее? Поставите ли вы на карту в этой игре собственную жизнь? Думаю, что вы уже это сделали, а если Мори прав, то присовокупили к своей и жизни всех остальных.

— Черт, — сказал я. — Любовь — американский культ. Мы относимся к ней слишком серьезно: она практически стала национальной религией.

Симулакр молчал. Вместо этого ОН раскачивался туда–сюда.

— Для меня это серьезно, — пояснил я.

— Значит, это единственное, с чем вы должны считаться, невзирая на то, насколько серьезно воспринимают это остальные. Я считаю, что бесчеловечно было бы уходить в мир материальных ценностей, как это сделает мистер Берроуз. Разве он не ваша противоположность, Льюис? Вас ждет удача именно ПОТОМУ, ЧТО ЕГО ЧУВСТВО К МИСС ПРИС НЕСЕРЬЕЗНО. А разве это хорошо? Разве это более нравственно или разумно? Если он чувствовал то, что чувствуете вы, он позволил бы миссис Деворак добиться решения о сносе этого массива: он женился бы на Прис и считал бы, что заключил лучшую сделку. Однако он этого не ощущает, и это лишает его человечности. Вы бы так не поступили: вы бы… да вы и так идете на все ради этого. Для вас любимый человек значит больше, чем все на свете, и я считаю, что правы вы, а он — неправ.

— Спасибо, — сказал я. — Знаете, у вас действительно глубокое понимание того, каковы истинные жизненные ценности: я преклоняюсь перед вами. Я встречался со многими людьми, однако считаю, что именно у вас правильный подход к сути вещей.

Симулакр протянул руку и потрепал меня по плечу:

— Думаю, что у нас с вами есть много общего, Льюис.

— Знаю, — сказал я. — Мы очень похожи. Мы оба были глубоко тронуты.