Остров мертвых
Глава 1
Жизнь, прошу простить за маленькое философское отступление, прежде чем станет ясно, что за историю я собираюсь рассказать, иногда напоминает мне берег Токийского залива.
Конечно, не одно столетие прошло с тех пор, как я в последний раз видел залив, поэтому сейчас, быть может, я не совсем в курсе теперешних событий, но, как мне рассказывали, изменилось не так уж много, если не брать в расчет кондомов.
Я помню огромное пространство грязной воды — у горизонта вода была более чистая, наверное, и более яркая, — помню, как она воняла и хлюпала, холодная, и, словно время, приносила и уносила разные предметы. Каждый день волны Токийского залива выбрасывали на берег какую-нибудь вещь. Что ни назови, вода рано или поздно выбросит это «что-нибудь» на песок: мертвеца, раковину — белую, как алебастр, или розовую, будто тыковка, с завитым в левую сторону спиральным рогом — невинным, как у единорога, бутылку с запиской или без, человеческий зародыш, кусок отполированного водой дерева с дыркой от гвоздя — возможно, остаток Того Самого Креста (кто знает?), и белую гальку, и темную гальку, рыбешку, пустые лодки, куски каната, кораллы, водоросли и так далее, словом, «не счесть жемчужин…». Вы оставляете лежать вынесенную морем вещь там, где она лежала, и вскоре вода забирает ее обратно. Вот как все происходит. Ах, да, в те времена в заливе было полно использованных кондомов, желеобразных, почти прозрачных свидетельств неумирающего инстинкта к продолжению рода («мол, не сейчас, а в следующий раз»). Иногда их украшал залихвастый рисунок или надпись, а иногда на одном конце имелось перо. Говорят, что теперь они уже исчезли, подобно клепсидрам и одежным крючкам, их изничтожили противозачаточные пилюли. Молочные железы при приеме этих пилюль неизменно увеличиваются в объеме, так кто же и чем недоволен? Иногда я ходил вдоль берега ранним солнечным утром, знобкий бриз помогал мне преодолеть последствия отдыха и восстанавливающего лечения после стрессов от небольшой и строго локальной войны в Азии, где я потерял младшего брата. Так вот, иногда я слышал крики птиц, хотя никаких птиц видно не было. Это придавало всему привкус таинственности, и сравнение становилось неизбежным: жизнь очень напоминает мне берег Токийского залива. Все в движении. Странные и невероятные предметы выбрасывает на берег волна. Скажем, один из таких «предметов» — вы, другой — я. Некоторое время мы остаемся на берегу, возможно, бок о бок, а потом хлюпающая, воняющая, вызывающая знобкую дрожь волна холодными пальцами прогребает песок и какие-то предметы и снова исчезает. Таинственные крики птиц — это как бы символ неведомого человеческого будущего, скрытый конец жизни. Голоса богов? Возможно. И, наконец, последнее, о чем хотелось бы сказать. Во-первых, некоторые исчезнувшие предметы, как мне кажется, могут по воле случая и капризного стечения обстоятельств снова вернуться на покинутые берега. Мне такого наблюдать не приходилось, но, видимо, я был недостаточно терпелив. И, кроме того, не исключено, что кто-то был способен прийти на берег, подобрать какой-нибудь предмет и унести с собой.
Когда я понял, что первое из названных выше явлений все-таки возможно, меня стошнило. Я уже три дня как пил и наслаждался ароматами некоего экзотического растения. Потом я выставил своих гостей и, между прочим, убедился, что шок — отличное отрезвляющее средство. Итак, повторяюсь. Да, порой некий предмет подбирают и уносят с берега залива с собой. Но я и представить не мог, что когда-нибудь наяву столкнусь с неким явлением, когда исчезнувшие предметы возвращаются на свои места… Поэтому я проглотил успокаивающую таблетку, добавил для верности сауну и вытянулся на кровати, пока все мои слуги, механические и немеханические, занимались уборкой дома. Затем меня начала бить дрожь. Я боялся.
Вообще-то я трус.
Да, существует множество вещей, которые меня пугают, и все они из разряда явлений, над которыми у меня нет никакого (или очень маленький, если есть) контроля. Как, например, те, что происходят над Большим Деревом.
Я приподнялся на локте, взял с ночного столика пакет и в который раз. принялся рассматривать содержимое.
Ошибки быть не могло, особенно, если такая вот штука адресована лично мне. Я получил это заказное письмо, сунул его в карман куртки и распечатал на досуге.
Я понял, что это уже шестое по счету послание, и мне стало плохо, и я решил, что пора кончать…
В пакете лежала любопытная объемная фотография Кати в белом платье. Снимок был сделан, судя по дате, в прошлом месяце.
Кати была моей первой женой, единственной, наверное, женщиной, которую я когда-либо любил, и она умерла пятьсот лет тому назад. Подробнее я расскажу об этом позже.
Я внимательно осмотрел снимок. Шестая фотография подобного рода за последние месяцы, и на всех шести — снимки разных людей, которые были мертвы уже многие столетия.
За спиной Кати на снимке были только скалы и голубое небо.
Такой снимок можно было сделать где угодно, имелись бы скалы да голубое небо. Снимок мог быть и подделкой: есть люди, которые могут подделать все, что угодно.
Но кто послал его мне и зачем? Чтобы это сделать, надо располагать обширной информацией. В пакете не было никакого письма, только снимок — так же, как и в предыдущих, снимки моих друзей или снимки моих врагов.
Вот почему я опять вспомнил о Токийском заливе. И еще об Апокалипсисе.
Я накрылся одеялом с головой и лежал в искусственных сумерках посреди полдня. Мне было так хорошо все эти годы. И вдруг рана, давно затянувшаяся, снова прорвалась и начала кровоточить.
Если бы существовал хоть один шанс из миллиона, что в руках у меня не подделка…
Я отложил пакет в сторону. Потом я забылся и, проснувшись, не мог вспомнить, какой кошмар заставил меня покрыться потом. Да и к лучшему, как я думаю.
Проснувшись, я принял душ, надел все чистое, наспех поел и, захватив полный кофейник, отправился в кабинет. Я привык называть кабинет конторой еще в те времена, когда я в нем работал. Но лет тридцать пять тому назад эта привычка исчезла. Я переворошил всю рассортированную корреспонденцию за последние месяцы и среди просьб помочь деньгами от неких странных благотворительных учреждений и не менее странных личностей, намекавших на использование бомб, если я не удовлетворю их просьб, четырех приглашений прочесть лекцию, одного письма с предложением работы, которая несколько лет тому назад могла бы представлять интерес, среди кипы журналов и газет, письма от внезапно появившегося наследника — какого-то моего горячо нелюбимого родственника со стороны третьей жены с предложением встретиться с ним у меня дома, трех настойчивых просьб любителей искусства, ищущих покровителя, тридцати одной повестки, извещающей о том, что против меня возбуждено уголовное дело, и писем моих адвокатов, сообщающих, что тридцать одно начатое против меня дело было прекращено. Среди всего этого я, наконец, нашел те письма, которые искал.
Первым было письмо от Марлинга с Мегапеи.
В общих чертах в нем говорилось следующее:
«Сын земли, приветствую тебя всеми двадцатью семью именами, что еще существуют, в надежде, что ты успел погрузить не одну пригоршню жемчужин во мрак и придал им сияние всех цветов жизни.
Боюсь, что время жизни совсем древнего и темно-зеленого тела, которое я имею честь носить, близится к концу и истечет полностью в начале следующего года. Уже давно сии пожелтелые и близорукие глаза не видели моего чужеземного сына. Пусть до начала пятого периода он посетит меня, потому что все мои тревоги явятся ко мне именно тогда и его рука на моем плече облегчит тяжелую ношу».
Следующим было сообщение от «Компании по бурению глубоких скважин» — вывески, под которой, как всем известно, скрывается авангардное отделение Центрального Бюро Безопасности Земли. Компания интересовалась, не захочу ли я приобрести уже бывшее в употреблении, но все еще очень хорошее горное оборудование, находящееся в местах столь отдаленных, что транспортировка его для нынешних владельцев не представляется выгодной.
На самом деле в этом послании кодом, которому я был обучен во времена, когда выполнял одну работу по контракту с федеральным правительством Земли, сообщалось вот что:
«В чем дело? Верны ли вы по-прежнему родной планете Земля? Вот уже двадцать лет мы просим вас вернуться на Землю для консультации по делу чрезвычайной важности. Вы же игнорируете все просьбы. Настоящим удостоверяется необходимость вашего немедленного прибытия. Верим в вашу лояльность и т. д.».
Третье письмо было написано по-английски:
«Я не хочу беспокоить тебя и напоминать о каких-либо давно ушедших в прошлое узах, нас соединявших, но ты единственный человек, который может мне помочь. У меня очень большие неприятности. Если у тебя будет возможность, загляни в ближайшем будущем в Альдебаран-5. Адресат тот же, хотя декорации несколько изменились.
Искренне твоя Рут».
Три воззвания к человечности Фрэнка Сандау. Какое отношение имеет, если имеет, хотя бы одно из них к снимку, что находится в моей куртке в левом кармане?
Веселая пирушка, которую я устраивал у себя, была своего рода прощальным ужином. В данный момент все гости покинули мою планету и пребывали на пути к родным мирам. Когда я устраивал эту пирушку, чтобы наиболее веселым и эффектным способом отделаться от гостей, я знал, куда потом отправлюсь сам. Но снимок Кати заставил меня изменить планы.
Все три моих адресата знали Кати. Знали, чем и кем она была для меня. Рут в свое время могла заполучить снимок Кати, который теперь мог использовать ловкий монтажер. Марлинг запросто мог сотворить такую штуку тоже. Бюро Безопасности имело достаточно обширные архивы и лаборатории, в которых ничего не стоило подделать снимок. Но все это, с таким же успехом, могло быть и моими пустыми домыслами. Странно, что в пакете не было никакой записки. Ведь этот кто-то должен что-то хотеть от меня получить!
Просьбу Марлинга нужно будет удовлетворить, иначе я никогда больше не смогу уважать сам себя. Но до пятого периода в северном полушарии Магопеи еще далеко — почти целый год. Следовательно, по дороге можно будет сделать несколько остановок.
Какие и где?
Бюро Безопасности не имело права требовать от меня никаких услуг. В подданных Земли я тоже не значился. Конечно, я всегда старался помочь родной планете всеми силами, но, видимо, дело было не столь уж важным, если тянулось двадцать лет. В конце концов, Земля, насколько я знаю, по-прежнему существовала и функционировала так же, как и всегда, то есть плоховато. И если я им был крайне необходим, как они уверяли во всех письмах, они могли бы за это время кого-нибудь прислать встретиться со мной.
Оставалась Рут.
Рут — совсем другое дело. Мы прожили почти год вместе, пока не поняли, что просто мучаем друг друга, буквально рвем в клочья, и ничего путного у нас не выйдет. Мы расстались друзьями. Рут значила для меня немало. Хотя я был удивлен, узнав, что она все еще жива. Но если ей нужна моя помощь, я сделаю все, что смогу.
Значит, решено. Я отправлюсь к Рут, быстро вытяну ее из переплета любого рода, потом проследую на Магопеи. И где-то в пути я могу напасть на след, получить хоть какой-нибудь намек относительно того, кто, когда, зачем и каким образом присылал мне снимки Кати. Если же я ничего не узнаю, то отправлюсь на Землю и свяжусь с ЦББЗ. Предложу им услугу за услугу.
Я курил и потягивал кофе. Потом, впервые за пять лет, вызвал порт и приказал готовить «Модель-Т» к отправлению в дальний путь. «Модель-Т» — это мой подпространственный джампер /1/. Приготовления займут весь вечер и ночь, и на рассвете я смогу стартовать к Рут. Затем я справился у моего Автоматического Секретаря и Архивариуса Секара относительно нынешнего владельца «Модели-T». Секар объяснил, что зовут его Лоуренс Дж. Коппер и что родом он с Лошира. «Дж» означало «Джон».
Я велел приготовить необходимые бумаги, которые через несколько секунд мягко стукнули о подбитое бархатом дно приемной корзинки. Я изучил внешность Коппера, потом призвал моего парикмахера на колесах, и он перекрасил мои волосы — я стал блондином — осветлил мой загар, добавил пару морщинок и несколько веснушек, в три раза усилил оттенок глаз и наложил новые капиллярные линии на подушечках пальцев.
Я в свое время заготовил целый список лиц с полностью вымышленными и вполне надежными — если вы вдалеке от «родной планеты» — биографиями. Все эти лица поочередно приобретали и продавали «Модель-Т» друг другу. Таким образом они будут поступать и в будущем. У них много общего — все они примерно пяти футов ростом и весом около ста шестидесяти фунтов. В любого из них я могу легко превратиться с помощью минимума грима и небольшого напряжения памяти, чтобы запомнить необходимые факты биографии. Потому что во время путешествий я не хочу регистрировать судно на имя Фрэнсиса Сандау с планеты Вольная, или, как ее еще называют, планета Сандау, так как я один из ста самых богатых людей в Галактике. В настоящий момент мой номер 87, в крайнем случае, 88 или 86.
Кому-то постоянно от меня что-то требуется. Как правило, это или деньги, или кровь. Ни то, ни другое я не склонен тратить попусту. Я человек ленивый и беспокойный. И деньги, и кровь мне нужны самому. Честолюбие у меня отсутствует — иначе я постарался бы стать самым богатым человеком в Галактике под номером 85. После первого миллиарда обычно возникает философское отношение к деньгам. Я долго мучился мыслью, что наверняка финансирую множество черных дел, даже не подозревая об этом. Потом я придумал Большое Дерево…
Большое Дерево старо как общество, потому что это оно и есть. Общая сумма всех листьев и листиков на его ветвях, ветках и сучках представляет собой общую сумму всех существующих денег. На каждом листе написаны имена. Некоторые листья опадают, появляются новые, и через два-три сезона все имена меняются и все начинается сызнова. Но дерево остается практически тем же самым, оно только успевает еще больше вырасти и свои жизненные функции исполняет тем же старым способом. Было время, когда я думал отсечь все гнилые ветки на Большом Дереве. Но оказалось, что едва я успевал отсечь одну ветку, как начинала гнить новая, а ведь мне приходилось делать перерывы для отдыха. Проклятье, в наше время даже деньги нельзя потратить по-человечески, и Дерево — не карликовое растение в горшке, оно не сгибается и не растет в указанном направлении. Ну и пусть себе растет, как ему нравится, и мое имя тоже останется, но не на желтых, увядающих, или зеленых и свежих листьях. Я доставлю себе маленькое удовольствие прыгать по его ветвям под именем, какого на листьях не отмечено. Вот и все, что касается меня и Большого Дерева. История же о том, каким образом в моем распоряжении оказалось столько зелени, может навести на еще более забавную, более сложную и менее «растительную» метафору. Но об этом позже. Вспомните, что случилось с бедным Джоном Донном — он перестал считать себя островом. Где он теперь? На дне Токийского залива, а я каким был, таким и остался, нисколько не уменьшился.
Я начал вводить в Секара инструкции по поводу того, что должна и не должна делать прислуга во время моего отсутствия. После множества перезаписи и мучительного напряжения мыслей я, наконец, упомянул все, что следовало. Просмотрев завещание, я решил ничего не менять. Я переложил некоторые бумаги в бокс деструктора и оставил приказ активизировать устройство в таком-то и таком-то случае. Я послал уведомление одному из моих представителей на Альдебаране-5, гласящее, что если человеку по имени Лоуренс Дж. Коппер случится быть проездом в тех местах и если ему что-то потребуется, то он сможет это получить. Я не забыл упомянуть и секретный аварийный код — на тот случай, если мне придется доказывать, что я — это я. Потом я обнаружил, что миновало почти четыре часа и мне хочется есть.
— Сколько осталось до заката, округляя до минуты? — спросил я Секара.
— Сорок три минуты, — ответил сквозь открытый динамик бесстрастный голос, бесспорно принадлежащий бесполому существу.
— Я буду обедать на Восточной террасе через тридцать три минуты, — сказал я, сверяясь с хронометром. — На обед желаю отведать омара с картофелем по-французски и капустным салатом, ватрушек, полбутылки нашего собственного шампанского, кофе, лимонный шербет, самого выдержанного коньяку из запасов в погребе и две сигары. Спросите у Мартина Бремена, не окажет ли он честь лично подавать мне?
— Понимаю, сэр. А салата не надо?
— Не надо.
Я отдал распоряжение и отправился обратно в свои апартаменты, сунул кое-какие вещи в сумку и начал переодеваться. Я задействовал тамошний вывод Секара и, ощущая холодок на шее и пустоту в животе, отдал приказ, давно уже подготовленный, который все откладывал и который необходимо было наконец привести в действие.
— Ровно через два часа одиннадцать минут, — произнес я, сверяясь с хронометром, — позвони Лизе и спроси, не захочет ли она выпить со мной на Западной террасе. Приготовь для нее два чека, каждый по пятьсот тысяч долларов. Подготовь также копию рекомендации по форме «А». Доставь названные предметы сюда в отдельных незапечатанных конвертах.
— Понял, сэр, — донесся ответ, и, пока я вкладывал запонки в манжеты, названные документы скользнули в корзинку приемника на туалетном столике.
Я проверил содержимое каждого конверта, запечатал их, поместил в карман пиджака — внутренний, и отправился на Восточную террасу.
Солнце снаружи уже превратилось в янтарного гиганта. Оно как раз попало в тенета тонких перистых облачков, менее чем в минуту истаявших и уплывших прочь. Купол неба над головой закрывали стада пылающих золотом, желтизной и багрянцем туч. Солнце спускалось на отдых по безжалостной голубой дороге прямо между двух пиков близнецов — Урима и Тумима — которые я поместил в том месте, чтобы указать ему путь и приютить на ночь. В последние мгновения его радужная кровь расплещется по туманным склонам пиков.
Я уселся за стол под вязом. Установленный наверху силовой проектор немедленно пришел в действие лишь только я коснулся сиденья стула, удерживая своим невидимым конусом сухие листья, насекомых, птичий помет и прочий мусор от попадания на стол. Спустя несколько мгновений показался Мартин Бремен, толкая перед собой тележку с крышкой.
— Добрый вечер, сир.
— Добрый вечер, Мартин. Как дела?
— Фросто замечательно, мистер Сандау. А как фы?
— Я уезжаю.
— О?!..
Он разложил тарелки и приборы, поднял крышку тележки и начал подавать на стол.
— Да, — заметил я. — Возможно, что надолго.
Я продегустировал шампанское и одобрительно крякнул.
— Поэтому я хочу, прежде чем уеду, сказать тебе то, что ты, наверное, и так знаешь. Да, так вот, ты готовишь самые лучшие блюда из всех, что я когда-либо пробовал…
— Благодарю вас, мистер Сандау, — его от природы красноватое лицо стало еще более пунцовым, и он погасил улыбку, скромно опустив глаза. — Очень пыл рат рапотать с вами.
— Поэтому, если ты не возражаешь против годового отпуска с полной оплатой плюс дополнительный фонд на испытание новых кулинарных рецептов, если возникнет такое желание, то я тотчас вызову контору Бурсара и все с ним улажу.
— Кохда уезжаете, сир?
— Завтра рано утром.
— Понимаю, сир. Благодарю фас. Ошень приятное предложение.
— Наверное, забавно готовить блюда, которые даже не можешь попробовать?
— О нет, сир, — запротестовал он. — На пробователи можно полностью положиться. Часто думал я, какой фкус у того, что я готовил, но это как у химика — он не всехда шелает знать, какие на фкус его химикалии. Вы понимаете, что я хочу сказать, сир?
В одной руке он держал корзиночку с ватрушками, в другой — сжимал ручку кофейника, еще одной рукой подавал блюдо с капустным салатом, а четвертой рукой опирался на тележку. Сам он был ригелианец. Имя его звучало примерно так: Мм-ммирт'ы Бооон. В Галактике нет лучших поваров, чем ригелианцы, если только снабдить их соответствующими приставками-пробователями. К славе они относятся довольно спокойно. Подобные беседы мы с ним вели уже не раз, и он знает, что я просто шучу, когда пытаюсь его заставить признать, что человеческая пища наводит его на мысли об отходах — производственных и органических. Очевидно, профессиональная этика воспрещает ему подобные признания. Обычно он спокойно отражает мои выпады. Лишь иногда, если ему уж очень досаждает избыток лимонного, грейпфрутового или апельсинового сока, он признается, что готовить еду для гомо сапиенс считается самой низменной профессией, до какой может опуститься ригелианец. Я люблю и его самого, и то, как он готовит, ведь раздобыть повара ригелианца очень трудно, независимо от суммы, которую вы можете ему предложить.
— Мартин, если что-нибудь случится со мной в отъезде, я хочу, чтобы ты знал — о тебе я специально упомянул в своем завещании.
— Я… я не знаю, что сказать, сир.
— Тогда ничего не говори. Но я надеюсь вернуться.
Мартин был одним из немногих людей, которым я мог бы с полной безопасностью говорить подобные вещи. Во всяком случае, он служит у меня тридцать два года и давно заработал хорошую пожизненную пенсию. Готовить еду было его бесстрастной страстью, и, по непонятной причине, он, кажется, неплохо ко мне относился. Он недурно зажил бы, помри я вдруг на месте, но не настолько уж хорошо, чтобы добавлять мне в салат муританского яда (от бабочек).
— Взгляни-ка только на этот закат! — перешел я на другую тему.
Он смотрел минуты две, потом заметил:
— Хорошо вы их подрумянили, сир.
— Благодарю за комплимент. Можешь оставить коньяк и сигары и быть свободным. Я посижу еще немного.
Он оставил коньяк и сигары на обеденном столе, выпрямился, во все свои восемь футов, отвесил поклон и произнес:
— Щасливого пути, сир, и спокойной ночи.
— Приятных снов.
— Благодарю фас, — и он заскользил прочь, в сумерки.
Когда подул прохладный ночной бриз и соловьеголосые лягушки затянули вдалеке баховскую кантату, моя оранжевая луна, Флорида, взошла точно в том же месте, куда опустилось солнце. Ночецветущие розоодуванчики испускали в индиговый воздух вечера свой аромат, звезды рассыпались по небу, как алюминиевые конфетти, рубиново светящаяся свеча затрещала на столе, омар был словно масло и таял на языке, шампанское было ледяным, как сердцевина айсберга. Меня охватила некоторая грусть и желание сказать всему вокруг: «Я вернусь!»
Итак, я покончил с омаром, с шампанским, с шербетом и, прежде чем плеснуть себе глоток коньяку, зажег сигару, что, как мне говорили, признак дурного вкуса. В качестве извинения я произнес тост за все, что видят мои глаза, и налил себе чашечку кофе.
Завершив ужин, я поднялся и обошел сложное и объемное строение, которое называю домом. Я направился к бару на Западной террасе. Там опустился на табурет, поставив перед собой рюмку с коньяком, и зажег вторую сигару. Потом появилась она. На Лизе было что-то шелковистое, искрящееся и воздушное: голубой шарф буквально пенился вокруг нее в свете фонарей террасы. Она надела высокий воротник с бриллиантами и белые перчатки. Это была пепельная блондинка с бледно-розовыми губками. При виде меня она сложила их словно для поцелуя. При этом голову слегка склонила набок, один глаз закрыла, второй прищурила.
— Приятная встреча под луной, — проворковала она, и щелочка между губами перелилась в улыбку, влажную и неожиданную.
Я все рассчитал правильно, и именно в этот момент вторая луна, чисто белая, взошла над западным горизонтом. Голос Лизы напоминал мне пластинку, которую заело на ноте «до». Пластинки теперь никогда не заедает, но я помню другие времена. Больше их никто из землян не помнит.
— Привет, — сказал я. — Что будешь пить?
— Шотландский виски с содовой, — заказала она, как всегда. — Какая ночь!
Я взглянул в ее голубые глаза и улыбнулся.
— Да. — Я выбил заказ и появился бокал. — Действительно.
— А ты изменился. Повеселел.
— Да.
— Полагаю, что ты не задумал ничего дурного, правда?
— Возможно. — Я подвинул в ее сторону бокал. — Сколько прошло времени? Пять месяцев?
— Немножко больше.
— Твой контракт на год.
— Да, на год.
Я передал ей конверт:
— Я расторгаю контракт.
— Что ты хочешь этим сказать? — ее улыбка замерла и исчезла.
— Как всегда то, что говорю.
— Ты хочешь сказать, что я свободна?
— Боюсь, что так. Здесь соответствующая сумма, чтобы заглушить твою тревогу, — я передал ей второй конверт.
— Я тебя подожду.
— Нет.
— Тогда я поеду с тобой.
— Даже если существует опасность погибнуть вместе со мной? Если дойдет и до этого?
Я надеялся, что она скажет «да». Но в действительности я плохой психолог. Поэтому-то и запасаюсь рекомендациями по форме «А».
— В наше время все возможно, — добавил я. — Иногда человек вроде меня должен идти на риск.
— Ты даешь мне рекомендацию?
— Вот она.
Она сделала глоток из бокала:
— Хорошо.
Я отдал ей конверт.
— Ты меня ненавидишь? — спросила она.
— Нет. С чего мне тебя ненавидеть?
— Потому что я слабая и берегу свою жизнь.
— То же самое делаю я, хотя не всегда уверен в гарантиях.
— Поэтому-то я и принимаю отставку.
— Ты думаешь, что все знаешь, ведь так?
— Нет. А что мы делаем сегодня вечером? — поинтересовалась она, приканчивая бокал.
— Я же сказал, что мне не все известно.
— Но зато кое-что известно мне. Например, что ты хорошо ко мне относился.
— Спасибо.
— И я не хотела бы расставаться…
— А я тебя напугал?
— Да.
— Очень?
— Очень.
Я допил свой коньяк, затянулся сигарой, рассматривая Флориду и вторую белую луну под названием Бильярдный шар.
— Но сегодня, — промолвила она, беря меня за руку, — ты забудешь про ненависть.
Она не распечатала конверты и потягивала вторую порцию виски, также рассматривая Флориду и Бильярдный шар.
— Когда ты улетаешь?
— Завтра, едва забрезжит утро.
— Боже, ты стал поэтом.
— Нет, я стал тем, чем есть.
— Вот я и говорю.
— Приятно было провести время в твоем обществе.
— Становится прохладно, — она допила виски.
— Да.
— Нужно согреться.
— Я не прочь.
Я выкинул сигару, мы поднялись, и она поцеловала меня. Я обвил рукой ее голубую искрящуюся талию, и мы покинули бар. Пройдя под аркой, мы вернулись в дом, который вскоре должны были оставить.
Очевидно, состояние, которое я ощутил на пути к себе настоящему, сделало меня тем, чем я стал. А стал я в некотором роде параноиком. Но нет, это слишком просто.
Таким образом я легко бы мог объяснить приступы малодушия, посещающие меня всякий раз, когда я покидаю Вольную. Дело в том, что имеются люди, жаждущие добраться до моей глотки. Правда, я один или вместе с моей планетой могу противостоять любому правительству или отдельному лицу, если они пожелают со мной разделаться. Если же им удастся убить меня, это превратится в весьма дорогостоящее предприятие, так как повлечет за собой разрушение целой планеты. Но даже и на этот крайний случай у меня приготовлен запасной выход — правда, его не приходилось пока испытывать в рабочих условиях.
Нет, настоящая причина беспокойства не в мании преследования, а в обычном страхе перед смертью и небытием, что присуще всем людям, но в данном случае усилено в несколько раз. Однажды я все-таки попытался приподнять завесу за краешек, но что это было, объяснить не могу. Оставим этот предмет. Сейчас во всей обитаемой Вселенной только я да несколько секвой остались живыми анахронизмами двадцатого века в нынешнем тридцать втором. Но, обладая бесстрастной пассивностью этих представителей растительного царства, я на собственном опыте убедился, что чем дольше живешь, тем сильнее тебя охватывает чувство смертности всего живого. Следовательно, стремление выжить, чувство, о котором я раньше рассуждал, только руководствуясь теорией Дарвина, и относил к ощущениям низших видов, становится основной заботой. Учтите также, что понятие «джунгли» теперь стало значительно сложнее, чем во времена моей молодости. Теперь у нас полторы тысячи обитаемых миров, на каждом — собственные способы лишить человека жизни, чрезвычайно легко экспортируемые в эпоху, когда путешествие между небесными мирами не требует времени вообще. Добавьте к этому семнадцать внешпланетных разумных рас. Четыре из них, как мне кажется, превосходят людей в умственном отношении, а семь или восемь такие же дураки, как и люди, и у них тоже свои способы лишать разумное существо жизни. Мириады обслуживающих нас машин, ставшие такими же привычными, как автомобиль в мою молодость, — и они по-своему способны убивать людей, плюс новые болезни, новые виды оружия, новые яды и новые хищные животные, новые объекты ненависти, жадности, похоти и прочих пагубных привычек — и они тоже могут убивать. Есть и еще превеликое множество мест, где ничего не стоит потерять драгоценную жизнь. Я видел и сталкивался с огромным количеством образцов этого нового «богатства» в силу моего несколько необычного занятия, и только двадцать шесть других людей во всей Галактике могут знать о них больше, чем знаю я.
Поэтому мне страшно, хотя никто не стреляет в меня сейчас, как тогда, за две недели до моего прибытия в Японию, куда меня направили на отдых и лечение и где я увидел Токийский залив. Когда же это было? Да, двенадцать веков назад. Недолгий срок: всего лишь жизнь!
…Я улетел в самый темный предрассветный час, ни с кем не прощаясь. Правда, я помахал рукой неясной фигуре в контрольной башне, и фигура помахала мне в ответ, когда, припарковав свой багги, я пересекал взлетное поле. Но для него я тоже был только смутным силуэтом. Я нашел док, где прильнул к плитам покрытия силуэт «Модели-T», поднялся на борт, уложил вещи и посвятил полчаса проверке бортовых систем. Затем я вышел наружу, чтобы осмотреть фазоизлучатели. Я закурил мятную сигарету.
Небо на востоке пожелтело. Из-за далеких гор на западе докатился раскат грома. По небу ползло несколько тучек, и звезды все еще цеплялись за выцветшее ночное небо. Теперь они больше исходили на капли росы, чем на конфетти.
«Нет, — подумал я, — сегодня этого не случится».
Запели птицы. Откуда-то появился серый кот, потерся о мою ногу и удалился в сторону птичьих голосов.
Бриз сменил направление, теперь он дул с юга, просачиваясь сквозь шелестящий фильтр леса на дальнем конце поля. Ветер нес утренние запахи влажной земли и живой листвы.
Когда я в последний раз затянулся сигаретой, небо уже порозовело. Большая голубая птаха села на мое плечо. Я пригладил ее хохолок и отправил своей дорогой.
Я шагнул к кораблю…
Носок ботинка зацепился за торчащий из плиты болт, и я едва не упал. Но ухватился за распорку. Все-таки я упал на одно колено. И не успел подняться, как маленький черный медведь уже лизал мне лицо. Я почесал его за ухом и погладил по голове, потом хлопнул по огузку и встал на ноги. Медведь повернулся и направился в лес.
Я попытался сделать еще один шаг, но тут оказалось, что мой рукав зацепился в том месте, где распорка пересекалась со стойкой.
Пока я освобождал рукав, на плечо мое села еще одна птица, а целая стая их неслась из леса. Сквозь крики птиц я услышал новый раскат грома.
Все-таки это началось. Я как угорелый бросился к кораблю, едва не споткнувшись о зеленую крольчиху, сидевшую на задних лапках у люка и следившую за мной розовыми близорукими глазами. По плитам люка ко мне заскользила стеклянная змейка, прозрачная и сверкающая.
Я забыл пригнуться, стукнулся головой о верхний край люка и отшатнулся. За лодыжку меня охватила русошерстная обезьянка, подмигивая мне голубым глазом.
Похлопав ее по макушке, я высвободился. Обезьянка оказалась сильнее, чем я предполагал.
Я проскочил в люк, но крышку заело.
К тому времени, когда я наладил крышку, пурпурные попугаи выкрикивали мое имя и стеклянная змейка пыталась пробраться на борт.
Тогда я нашел электровзвод и воспользовался им.
— Ну ладно, черт рас побери! — прогремел я. — Я улетаю! До встречи! Я вернусь!
Засверкала молния, грянул гром — в горах начиналась гроза, и она двигалась в мою сторону. Я освободил крышку люка.
— Уходите с поля! — прокричал я и захлопнул крышку.
Я задраил ее намертво, плюхнулся в кресло управления и задействовал все системы.
На экране я увидел, как уходят звери. Через поле протянулись клочья тумана, и первые капли ливня застучали по корпусу.
Я поднял корабль, и началась гроза.
Я миновал ее, вышел из атмосферы и лег на нужную орбиту, чтобы установить курс.
И так вот каждый раз, когда я покидаю Вольную, а покидать ее я стараюсь незаметно, без прощания. Но у меня ничего не выходит.
Как бы то ни было, а приятно чувствовать, что тебя где-то ждут…
В соответствующий момент я покинул орбиту и начал удаляться от Вольной. Несколько часов подряд меня мутило и руки ходили ходуном. Я выкурил слишком много сигарет, и во рту пересохло. Там, на Вольной, я отвечал за целый мир, и целый мир хранил меня. Теперь я сам выходил на большую арену. На какой-то миг я и в самом деле решил вернуться домой.
Потом я вспомнил о Кати и Марлинге, о Рут и Нике — давно умершем карлике, и о брате Чаке и, ненавидя самого себя, продолжал приближаться к точке фазоперехода.
Это случилось внезапно, едва только я вошел в фазу и корабль переключился на автопилот.
Я начал хохотать, и чувство пренебрежения опасностью охватило меня совсем как в старые времена.
Ну и что, если я погибну? Для чего необычайно важного я живу? Развлекаться с наемной куртизанкой? Черта с два! Рано или поздно, все мы попадем в Токийский залив, не исключая меня самого — это я прекрасно понимаю. Пусть лучше костлявая старуха настигнет меня на пути к чему-то хоть в малой доле благородному. Это лучше, чем, подобно цветку в кадке, дожидаться, пока кто-то не вычислит способ прикончить меня в собственной постели.
И тут на меня нашло…
Я затянул старую литанию, написанную на языке более древнем, чем человечество. Впервые за многие годы я пел ее, потому что впервые за многие годы мне этого хотелось.
Казалось, свет в кабине померк, хотя я знал, что светильники горят как всегда ярко. Казалось, что указатели приборов на панели управления уплыли в даль и превратились в горящие глаза ночных хищников, следящих за мной из темноты леса. Мой голос теперь как бы уже не принадлежал мне и звучал как голос другого человека, сидящего передо мной. И в своем сознании я последовал за ним.
Потом к пению присоединились другие голоса. Мой голос вскоре исчез, но остальные продолжали звучать, слабые, высокие, замирающие, будто несомые бесплотным ветром. Они едва доносились до меня, почти никуда не звали. И вокруг были еще голоса, и, не приближаясь и не удаляясь, где-то впереди брезжило слабое зарево, как закат в пасмурный день. Я понимал, что все это мне только снится и что я могу проснуться, если захочу.
Но я не хотел. Я двинулся на запад.
Через некоторое время я оказался на гребне утеса и дальше идти не мог. Надо мной было бесцветное, как в сером сне, небо, передо мной была вода, водное пространство, и я не мог его пересечь. Вода тоже была бесцветной, но иногда вдруг вспыхивала искрами, туманные видения то появлялись, то исчезали над волнами, и вдали от места, где я стоял, вытянув одну руку, там, где скала вздыбилась на скалу рядами промозглых террас, в окружении гранитных бастионов, где окутанные туманом башни указывали острыми пальцами в небо, в сердце айсберга из полированного эбена, я узрел источник пения, и холод тронул мне шею, и волосы, наверное, встали дыбом.
Я видел тени мертвых, то плывущие, как клочья тумана, то стоящие неподвижно, наполовину скрытые скалами. И я знал, что это мертвые, потому что среди них я видел карлика Пика и телепата Майка Шендона, того, что едва не поверг во прах мою империю и которого я прикончил собственными руками, и там же был мой старый враг Данго Нож. И Коткор Боджис, человек с мозгом компьютера, и леди Карли с Алгола, которую я любил и ненавидел.
И тогда я воззвал к тому, к чему еще надеялся воззвать.
Грянул гром, и небо осветилось и стало ярким, как озеро лазурной ртути. Я увидел на мгновение, как она стоит там, за пределом вод, в сердце темного острова, я увидел Кати, всю в белом, и наши глаза встретились, и она произнесла мое имя, но ничего больше, потому что снова грянул раскат и вместе с ним тьма окутала остров и фигуру, стоящую на утесе с протянутой рукой. Кажется, это был я сам.
Когда я проснулся, то едва мог сообразить, что же все это могло означать. У меня была одна догадка, но очень приблизительная.
Некогда я создал остров мертвых. Это была нелегкая работа. Так вот, всякий раз, когда мне думается о смерти, а это бывает часто, два видения сменяют друг друга в моем воображении. Первое — Долина Теней, большая, темная долина, бравшая начало меж двух серых скальных выступов среди ранних сумерек, постепенно все темневшая и темневшая и, наконец, превратившаяся во тьму межзвездного пространства, полную и беспросветную — без звезд, комет, метеоров и прочего…
Второе — это сумасшедшая картина Беклина «Остров Мертвых». То место, что я видел во сне. Из этих двух мест Остров Мертвых наиболее зловещее. Долина теней содержит какой-то намек на умиротворение. Очевидно, это мне только кажется, потому что я так никогда и не создал Долины, проливая ручьи трудового пота над каждым нюансом и выверяя каждую ноту эмоционального звучания. Но в самом центре планеты, которая иначе могла бы быть настоящим Эдемом, я много лет тому назад возвел к небу скалы Острова Мертвых и с тех пор воспоминание горит в моем сознании, и за прошедшие годы я сам стал его частью настолько же, насколько оно стало частью меня. И эта часть меня обращалась ко мне теперь единственным возможным способом. Это было словно предупреждение, ведь Остров был еще намеком, зацепкой, которая со временем может обрести большой смысл. Проклятье, символы так же хорошо скрывают, как и указывают!
Ткань сна так сплелась, что Кати как бы видела меня, и, значит, может быть надежда на встречу…
Я включил экран. Световые спирали вращались по и против часовой стрелки над и под невидимой точкой прямо по моему курсу — это были звезды, но только видимые с моей точки зрения, с изнанки пространства. И пока я висел там, а Вселенная проплывала мимо, я чувствовал, как десятилетние слои мира, обволакивающие мою душу, затлели и начали выгорать. Человек, которым я так долго старался стать, умер, а другой человек по имени Шимбо из Башни Темного Дерева, он же Громотворец, все еще жил.
Я смотрел на звездные волчки с благодарностью, с чувством печали и гордости, как человек, проживший предназначенную ему судьбу и почувствовавший, что, возможно, ему выпадет другая…
Немного погодя водоворот неба всосал меня в свой темный центр, где таился сон, прохладный и без сновидений, спокойный и мирный. Совсем, как Долина Теней, наверное.
Прошло недели две, прежде чем Лоуренс Коппер привел «Модель-Т» к благополучному завершению полета на Альдебаран-5, который по имени своего первооткрывателя зовется также Дрисколлом. Две недели прошло внутри «Модели-Т», хотя сама фаза не заняла времени вообще. Не спрашивайте, почему. У меня нет сейчас возможности написать целую книгу. Но реши вдруг Лоуренс Коппер повернуть обратно и направиться к Вольной, он смог бы еще две недели наслаждаться гимнастикой, чтением и интроспекциями и, вполне вероятно, что прибыл бы назад в тот же день, когда покинул планету Фрэнсис Сандау, но только не утром, а после полудня. Несомненно, вся живность пришла бы в неописуемый восторг. Но он такого решения не принял, впрочем, вместо этого он помог Сандау обстряпать одно дельце, связанное с вересковым корнем.
Я нарядился в белый тропический костюм и надел солнцезащитные очки, потому что в желтом небе проплывало лишь несколько оранжевых облачков, и солнце низвергало на меня тепловые волны, разбивавшиеся о пастельные плиты тротуара, откуда поднималось ровное тепло мелких брызг. Я въехал на своей взятой напрокат машине-скользанке в колонию художников этого города, который назывался Миди. Место это было слишком хрупким, пестрым и слишком приморским — на мой вкус. Почти все его башни, шпили, кубы, своды, — которые люди называют домами, — конторы, студии и мастерские выстроены из особого вещества — стеклита, который можно было сделать прозрачным с любым оттенком или непрозрачным любого цвета путем простого контролируемого взаимодействия. Я искал улицу Нуаж (по-французски это означает «туча»), располагающуюся у самой линии прибоя, и проехал через весь город, менявший свой цвет и напоминавший изделия из фигурного мармелада — малиновые, земляничные, вишневые, лимонные и так далее.
Я нашел нужное место. Адрес был старый, но Рут была права.
Здесь многое изменилось, и очень. Раньше это был один из последних оплотов, противостоящих надвигающемуся новомодному стилю. В те времена мы жили здесь вдвоем. Каменная стена окружала вымощенный камнем двор, в арке ворот чернели железные створки, внутри раскинулась гасиенда рядом с небольшим прудом, в котором вода расплескивала солнечных зайчиков по грубому камню стен и по плиткам покрытий. Теперь там стоял замок из четырех малиновых башен. Я припарковал машину, пересек радугу-мостик, коснулся пластинки-сигнала на дверях.
— Этот дом свободен, — доложил монашеский голос из спрятанного громкоговорителя.
— Когда вернется мисс Ларри? — спросил я.
— Этот дом свободен, — повторил голос. — Если вы думаете купить его, то обратитесь к Полу Глиддену из «Солнечного Сиона». Его адрес — Авеню Семи Бэдоков, 13.
— Не оставила ли мисс Ларри нового адреса?
— Нет.
— Какие-нибудь сообщения?
— Нет.
Я вернулся к своей скользанке, поднял ее на восьмидюймовой подушке воздуха и отправился искать Авеню Семи Бэдоков, которая некогда называлась Главной Улицей.
Он оказался толстым и совершенно лысым. Его седые брови с промежутком в два дюйма и такие тонкие, будто их нарисовали одним-единственным росчерком карандаша, располагались высоко над синевато-серыми и серьезными глазами. Еще ниже находился розовый цепкий рот, который улыбался, должно быть, даже во сне. Надо ртом имелось некое курносое образование, через которое он дышал, казавшееся еще меньше из-за солидных кусков теста, служивших щеками, угрожавших подняться еще выше и полностью проглотить хозяина. В общем, это был шумно двигающийся, гладкий толстяк (слегка не вписывались в картину маленькие уши с сапфировыми серьгами в них), такой же румяный, как и рубаха с широкими рукавами, покрывавшая его северное полушарие. Это был мистер Глидден, и он сидел за своим рабочим столом в конторе «Солнечного Сиона». Я только что пожал его влажную руку, и масонский, перстень на его пальце звякнул о керамический протуберанец пепельницы, когда он взял свою сигару, чтобы, наподобие рыбы, изучить меня из-за клубов окружавшего его табачного дыма.
— Присаживайтесь, мистер Коппер, — промычал он, не вынимая сигары. — Чем могу служить?
— Вы занимаетесь домом Рут Ларри по улице Нуаж, так?
— Да. Что, подумываете о покупке?
— Я ищу Рут Ларри. Не знаете, куда она уехала?
Огонек в его глазах погас.
— Нет, — проронил он. — Я даже никогда ее не видел.
— Она наверняка оставила вам указания переслать деньги за дом. Но куда?
— Почему я должен вам рассказывать об этом?
— А почему нет? Я хочу ее найти.
— Я должен поместить их на счет в банке.
— Здесь в городе?
— Да. Вложить в художественный фонд.
— Но она лично с вами не договаривалась?
— Нет. Это сделал ее адвокат.
— Не подскажете, как его имя?
Он пожал плечами, покоясь в водах своего дымного озера.
— Могу сказать. Андре дю Вуа «Венсен, Карлинг и By». Восемь кварталов к северу отсюда.
— Благодарю.
— Выходит, дом вас не интересует?
— Наоборот. Я куплю дом. Если только смогу вступить в права владения сегодня после полудня и связаться с ее адвокатом. Пятьдесят две тысячи вас устроят?
Совершенно неожиданно он выбрался на сушу из табачного озера.
— Как мне с вами связаться, мистер Коппер?
— Я остановлюсь в «Спектре».
— Я позвоню вам после пяти, идет?
— Вполне.
Итак, что я должен делать? Сначала я отправился в «Спектр» и снял номер. Во-вторых, используя секретный код, связался со своим человеком на Дрисколле и отдал распоряжение подготовить достаточную сумму наличными, дабы Лоуренс Коппер смог произвести покупку дома. В-третьих, я поехал в квартал религиозных заведений, оставил скользанку на стоянке и пошел вдоль улицы.
Я шел мимо храмов и святилищ, посвященных кому угодно: от Зороастра до Иисуса Христа. Я замедлил шаг, когда оказался в Пейанском секторе.
Немного погодя я нашел его. Над поверхностью находился лишь один вход — зеленое сооружение размером в гараж на одну машину.
Я вошел, начал спускаться по узкой лестнице и, оказавшись в маленьком фойе, которое освещали свечи, прошел под низкой аркой.
Теперь я находился в самом святилище. Здесь расположился главный алтарь, выкрашенный в темно-зеленый цвет и окруженный рядами скамей.
На всех пяти стенах сотни стеклитовых панелей изображали деяния пейанцев. Быть может, не стоило мне лететь туда… Как давно это было.
В святилище я насчитал шесть пейанцев и восемь людей. Из шести пейанцев четверо были женщины. Все они надели молитвенные ленты.
Ростом пейанцы достигают примерно семи футов, и кожа у них зеленая, как трава. Головы их напоминают воронки, плоские на макушках, а шеи — как горловины воронок. Глаза у них большие и влажно-зеленые или желтые, носы плоские — просто две морщины, заключающие в себя ноздри с отверстиями в четвертак. Волос на теле вообще нет. Рот у них большой, но зубов, как таковых, тоже не имеется. Вместо них, на тех же местах, — роговые наросты. С их помощью они жуют. Как это ни парадоксально звучит, пейанцы грациозны, как кошки, очень приятны взгляду, и раса их значительно превосходит возрастом человеческую. Они очень мудры. Их тело двухсторонней симметрии имеет по две руки и ноги с пятью пальцами на каждой. И мужчины и женщины носят куртки, юбки и сандалии преимущественно темных тонов. Женщины несколько ниже мужчин ростом, шире в бедрах и грудной клетке, хотя грудей у них нет. Своих детей они кормят, в отличие от людей, не молоком; на самом раннем этапе пейанцы питаются запасом жира своей подкожной клетчатки. Его хватает на первые несколько недель. Потом они уже могут потреблять жидкую кашицу и всякую морскую пищу.
Язык пейанцев труден, но я его знаю. У них очень сложные философские учения. Некоторые мне знакомы. Многие из них обладают даром телепатии или другими необычными способностями. Такими же, как и я.
Я уселся на скамье и расслабился. Всякий пейанский храм придает мне сил и энергии благодаря обучению, которое я прошел на Мегапее. Пейанцы — исключительные политеисты. Их религия напоминает немного индуизм, потому что они никогда ничего не отбрасывают насовсем и, похоже, всю свою историю только и делают, что накапливают богов, ритуалы и традиции. Религия эта называется странти, и в последние годы она значительно распространилась. У нее имеется приличный шанс в один прекрасный день стать универсальной религией, потому что в ней есть нечто, что удовлетворяет почти кого угодно, от анимистов до пантеистов, включая агностиков и тех, кому просто нравится совершать обряды. Настоящие пейанцы сейчас составляют лишь десять процентов странтиан, и это, наверное, будет первая масштабная религия, которая переживет расу-прародительницу. С каждым годом число пейанцев уменьшается. Как индивиды, они отличаются безумно долгим сроком жизни, но не слишком плодовиты. Очень уважают своих «Великих» мыслителей, которые уже дописали «великую» главу, то есть последнюю в необозримой «Истории пейанской культуры» в 14 926 томах.
Пейанцы создали галактическую империю уже в те времена, когда человек еще обитал в пещерах. Затем целыми веками они вели войны с расой, которая больше не существует, — бакулианцами. Войны истощили ресурсы обеих сторон, значительно уменьшив численность этих народов. Потом пейанцы покинули свои внешние владения и постепенно сконцентрировались в небольшой планетной системе, где и обитали по сей день. Их родная планета, которую они также называли Мегапея, была уничтожена бакулианцами — судя по хроникам, существами безжалостными, злобными и до предела развращенными. Конечно, все исторические хроники были написаны пейанцами, поэтому мы никогда не узнаем, какими в действительности были бакулианцы. Что истинно достоверно — они не были странтианами и поклонялись идолам.
На противоположной от входа стороне святилища кто-то затянул литанию, которую я знал гораздо лучше, чем остальные, и я быстро поднял глаза, чтобы посмотреть, случится ли это.
Это случилось.
Стеклитовая панель, изображающая Шимбо из Башни Темного Дерева, Громотворца, теперь сияла зеленым и желтым.
Некоторые из пейанских божеств можно, заимствуя термин, назвать пейаноморфными, другие же, подобно египетским богам, напоминают существа, появившиеся благодаря скрещиванию пейанцев и животных, которых вы найдете в зоопарке. Я уверен, что в какие-то времена пейанцы определенно посещали Землю, потому что Шимбо — человек. Почему цивилизованной расе вздумалось сделать богом дикаря — выше моего понимания, но вот он, Шимбо, стоит передо мной, голый, со слегка зеленоватой кожей, лицо его частично скрыто поднятой левой рукой, в которой он держит посреди желтого неба громовую тучу. В правой руке у него большой лук, а полный громовыми стрелами колчан висит на бедре. Вскоре все шесть пейанцев и восемь людей запели ту же самую литанию.
Появились новые посетители. Храм наполнялся.
Сильнейшее чувство легкости и силы родилось где-то в районе моей диафрагмы и постепенно проникло буквально во все поры.
Я не понимаю, почему так происходит, но всякий раз, когда я вхожу в пейанский храм, изображение Шимбо начинает светиться — вот как сейчас, — и я опять чувствую мощь и восторг. Когда я закончил тридцатилетний курс обучения и двадцатилетний курс ученичества профессиональному мастерству, я был единственным землянином. Все остальные миформисты были пейанцами. Каждый из нас носит имя одного из пейанских божеств, и это странным и сложным способом помогает в нашей работе. Я выбрал Шимбо — или, скорее, он выбрал меня, — потому что он был похож на человека. Я выбрал Шимбо! Считается, что, пока я жив, Шимбо через мое посредство существует в физической вселенной. Когда я умру, он вернется в счастливое ничто, пока кто-нибудь опять не примет его имя. Всякий раз, когда Имяносящий входит в пейанский храм, начинает светиться изображение его божества. И так — в любом святилище, на любой планете Галактики. Я не понимаю, в чем тут дело, но этого не понимают даже пейанцы.
Я привык думать, что Шимбо давно уже вычеркнул меня из своей памяти за все то, что я сделал с Силой и своей жизнью. И в этот храм я пришел именно для того, чтобы проверить, так ли это.
Я встал и направился к входной двери. Вдруг меня охватило неодолимое желание поднять левую руку. Я сжал кулак и поднял его на уровень плеча. И тотчас откуда-то сверху донесся раскат грома.
Когда я вышел из храма, Шимбо продолжал сиять со своей панели, и мои уши наполнило пение. Снаружи легкий дождь начал падать на поднебесный мир.