8. Другой день в Оргорейн
Я провел лето скорее как исследователь, чем как мобиль. Я бродил по Кархиду от поселка к поселку, от домейна к домейну, наблюдая и слушая. Мобиль в первое время, будучи и чудом, и чудовищем, не может всего этого делать. Я говорил своим хозяевам в деревенских очагах и в деревнях, кто я. Большинство из них немного слышали обо мне по радио и смутно представляли себе, кто я такой. Они были любопытны, одни больше, другие меньше.
Меньшинство пугалось, очень немногие проявляли отвращение.
Враг в Кархиде — это не незнакомец. Незнакомец — гость. Враг в Кархиде — это сосед.
Месяц Кус я прожил на восточном побережье в очаге Коринхеринг в доме — поселке-крепости, построенном на холме над вечными туманами ходаминского океана. Тут жило около пятисот человек.
Четыре тысячи лет назад я застал бы их предков, живших на том же самом месте в таком же доме. За эти четыре тысячелетия были созданы электродвигатели, радио, машины и все остальное, но машинный век шел неторопливо, без промышленной революции, вообще без революций. Зима за тридцать столетий не достигла того, чего достигла Земля за тридцать лет. Но Зима и не платила ту цену, которую заплатила Земля.
Зима — враждебный мир, наказание за неправильный поступок наступает быстро и определенно — смерть от холода или голода. Никаких промежуточных мер, никаких отсрочек. Человек может довериться своей удаче, но общество не может. Изменения в культуре, подобно мутациям, могут вызвать неожиданный результат. Поэтому они происходят очень медленно. Торопливый наблюдатель в любом пункте истории Гетена мог бы заявить, что всякий технологический прогресс остановился, но это не так. Сравните водопад и ледник: оба текут, но по-разному.
Я много разговаривал со стариками в Коринхеринге, а также с детьми. У меня впервые появилась возможность общаться с гетенианскими детьми, потому что в Эрхенранге они постоянно содержатся в частных или общественных очагах и школах. От четверти до трети взрослого населения занято уходом за детьми и обучением их. Но здесь, в клане, каждый сам заботится о себе и никто, в частности, не отвечал за детей. Они носились по окутанным туманом холмам и берегам. Когда мне удавалось задержать кого-нибудь из детей для разговора, они оказывались стыдливыми, гордыми и невероятно правдивыми.
Я сделал вывод, что родительский инстинкт, как и повсюду, варьируется в Кархиде. Обобщения здесь невозможны. Я никогда не видел, чтобы ребенка ударили. Однажды кархидец при мне гневно ругал ребенка. Их нежность к своим детям очень глубока, но совершенно лишена чувства собственничества. Этим, видимо, она отличается от так называемого материнского инстинкта.
Однажды я слышал в Коринхеринге по радио дворцовый бюллетень. Король Аргавен объявил, что ждет наследника. Не сына кеммеринга, а наследника по телу, королевского сына.
Король был беременен.
Я находил это забавным, жители Коринхеринга тоже, но по другим причинам. Они говорили, что король слишком стар, чтобы носить ребенка, шумно веселились и произносили всякие непристойности. Старики хихикали и болтали об этом целые дни.
Они смеялись над королем, но не очень интересовались им. «Кархид — это домейн», — как-то сказал Эстравен, и эти его слова, как и многое другое, сказанное им, часто приходили мне в голову по мере того, как я узнавал все больше и больше. То, что внешне казалось нацией, единой уже несколько столетий, на самом деле было мешаниной княжеств, городов, деревень и псевдофеодальных племенных экономических союзов — варевом из яростно соперничающих, склонных к ссорам индивидуумов, над которыми не очень тяготело бремя центральной власти. Ничто, думал я, не сможет сплотить Кархид в нацию. Повсеместное распространение связи, которое предположительно должно было с неизбежностью нарождать национализм, здесь этого не делало. Экумен не может обращаться к этим людям, как к социальному целому, скорее, нужно учитывать их сильное, хотя и неразвитое чувство человечности, человеческого единства. Мысли об этом приводили меня в возбуждение. Конечно, я ошибался, но я узнавал кое-что о гетенианцах, и впоследствии эти знания оказались полезными.
Я не хочу проводить целый год в старом Кархиде, мне нужно вернуться на запад до того, как закроются переходы через Каргаз. Даже здесь, на побережье, в последнем месяце лета было два небольших снегопада. Честно говоря, с неохотой я снова двинулся назад на запад и в начале Гора — первого месяца осени — достиг Эрхенранга. Аргавен находился в своем летнем дворце в Варревере и на время своего уединения назначил Пеммера Харт рем ир Тайба регентом. Тайб использовал свою власть, и через несколько часов после своего прибытия я понял, что допустил немало ошибок в анализе положения. В Эрхенранге я почувствовал себя неуютно. По-видимому, мне грозила опасность.
Аргавен был безумен, зловещее расстройство мозга накладывало отпечаток на столицу, она была полна страхом. Все хорошее в его правление было достигнуто благодаря министрам и кноремми. Но король не причинял много вреда. Его ночные кошмары не приносили ущерба королевству. Однако двоюродный брат короля Тайб был совсем иным. В его безумии была логика, и Тайб знал, как действовать и когда действовать, он не знал лишь, когда нужно остановиться.
Тайб часто выступал по радио. Эстравен, находясь у власти, никогда этого не делал, и вообще это было не в кархидских обычаях. Их правительство, как правило, действует скрытно и обиняками. Тайб, однако, ораторствовал. Слыша его голос, я снова видел длиннозубую улыбку и лицо, покрытое сетью морщин. Речи его были длинными и громкими — восхваления Кархида и пренебрежительные замечания об Оргорейне, поношение «неверных друзей», крики о неприкосновенности кархидских границ, экскурсы в историю, этику, экономику — и все в напыщенном, манерном, эмоциональном тоне, перемешанном с бранью и низкой лестью. Он много говорил о гордости за свою страну и его любви к отечеству, но мало о шифгреторе, личной гордости и престиже. Неужели Кархид так утратил свой престиж в деле с долиной Синот, что от этой проблемы невозможно отступиться.
Тайб часто говорил о престиже и о долине Синот. Я решил, что он сознательно избегает разговоров о шифгреторе, поскольку хочет возбудить эмоции на более элементарном, неконтролируемом уровне. Он хотел расшевелить нечто, замещением и улучшением чего был шифгретор. Он хотел, чтобы его слушатели были испуганы и рассержены. Темами его была не твердость и любовь, хотя он постоянно употреблял эти слова. Когда он употреблял их, они означали хвастовство и ненависть. Он много говорил о правде, утверждая, что готов заглянуть под внешний лоск цивилизации.
Это была вездесущая, повсеместная и удобная метафора — насчет лоска, скрывающая под собой реальность. Она разом скрывала дюжину ошибок. Одна из самых опасных: цивилизация, будучи искусственной, неестественна, она является противоположностью примитивности. Конечно, нет никакого лоска. Происходит процесс роста. И примитивность, и цивилизация являются ступеньками этого процесса. Если у цивилизации и есть противоположность, то это война. Разумеется, эти противоположности исключат друг друга. Либо то, либо другое, но не обе сразу.
Когда я слышал трескучие, напыщенные речи Тайба, мне казалось, что он хочет, чтобы его народ сделал выбор, который он уже сделал в начале своей истории. Время для этого, казалось, уже созрело.
Медленно, как и их материальный и технологический прогресс, они в конце концов в последние пять, десять, пятнадцать столетий забежали вперед по сравнению с природой. Они больше не зависели полностью от капризов своего безжалостного климата. Плохой урожай не приводил к голодной смерти области, а суровая зима не изолировала целые города. На этой основе материальной стабильности Оргорейн постепенно создал объединенное и эффективно действующее централизованное государство. Кархид двигался по тому же пути, и вот, чтобы ускорить это, требовалось развивать торговлю, улучшать дороги, фермы, школы и тому подобное. Все это цивилизация, лоск. И все это Тайб презрительно отвергал. Он стремился к более уверенному, быстрому превращению своего народа в нацию — к войне. Его идеи относительно войны были не слишком точны и определенны, но зато очень громки. Другим способом объединения в нацию могла бы быть религия, но ее под рукой не оказалось, и он все поставил на войну.
Я отправил регенту письмо, в котором привел свой вопрос, заданный предсказателям, и их ответ на него. Тайб не ответил. Тогда я отправился к орготскому послу и попросил разрешения на посещение Оргорейна.
Официальных лиц, представляющих Стабилей на Хейне в Экумене меньше, чем работников посольства одной маленькой страны в другой, и все они были вооружены метрами звуковых и обычных записей.
Они были медлительны и основательны. Ни следа поспешного высокомерия или внезапной хитрости, которыми отмечены власти Кархида.
Я ждал, пока они заполняли свои бумаги. Ожидание становилось тревожным. Число дворцовых стражников и городских полицейских на улицах Эрхенранга, казалось, увеличивалось с каждым днем. Они были вооружены, и у них появилось нечто вроде мундира. Настроение в городе было унылое, хотя дела и шли хорошо, всеобщее процветание и теплая погода должны были улучшить настроение. Никто не хотел иметь со мной никакого дела. Мой «хозяин» больше не показывал зевакам мою комнату, но постоянно жаловался, что его изводят «люди из дворца», и обращался со мной с гораздо меньшим уважением. Тайб произнес речь о набеге в долине Синот: «Храбрые кархидские фермеры, истинные патриоты, перешли границу к югу от Сассинота, напали на орготскую деревню и сожгли ее.
Убили девять жителей и утащили тела с собой, чтобы утопить их в реке Эй. Подобную могилу, — заявил регент, — найдут все враги нашей нации!» Я слушал эту речь в обеденном зале своего острова.
Некоторые слушатели выглядели угрюмо, другие — незаинтересованно, третьи — удовлетворенно, но у всех у них было что-то общее, какое-то выражение, которого я не замечал раньше — выражение беспокойства.
Вечером ко мне пришел человек, первый посетитель за время моего пребывания в Эрхенранге. Кожа у него была гладкая, манеры стыдливо-испуганные, а на шее он носил золотую цепь предсказателя-холостяка.
— Я друг того, кто подружился с вами, — сказал он неожиданно резко. — Я прошу вас об одолжении ради него.
— Вы имеете в виду Фейкса?
— Нет. Эстравена.
После недолгого молчания, незнакомец сказал:
— Эстравен — предатель. Вы его помните?
Гнев сменил робость, и он начал играть со мной в шифгретор. Если бы и я принял игру, мне следовало бы сказать что-нибудь вроде: «Не уверен, расскажите мне о нем», но я не хотел играть и уже привык к вулканическому темпераменту кархидцев. Я осуждающе встретил его гнев и сказал:
— Конечно, помню.
— Но вы вспоминаете о нем не с дружбой.
Темные глаза гостя смотрели прямо и проницательно.
— Скорее, с благодарностью и разочарованием. Он послал вас ко мне?
— Нет.
Я ожидал объяснений.
Он сказал:
— Простите, я вижу, что осуждение опередило меня.
— Я не знаю, кто вы и чего хотите.
Я не отказался, я просто хотел разъяснений.
— Вы должны признать за мной право на разумную осторожность. Эстравена изгнали за то, что он поддерживал мою миссию здесь.
— Вы считаете себя перед ним в долгу за это?
— В некотором смысле. Однако моя миссия важнее всякого личного долга и верности.
— В таком случае, — с яростной уверенностью заявил незнакомец, — это аморальная миссия.
Это меня остановило, я долго не мог найти ответ, затем наконец сказал:
— Это не так. Дело не в миссии, а в исполнителе. Но, пожалуйста, скажите мне, что вы хотите от меня.
— У меня с собой деньги, то, что я сумел собрать после крушения карьеры моего друга. Слыша, что вы собираетесь отправиться в Оргорейн, я решил попросить вас отвезти ему эти деньги. Возможно, это бесполезно, может быть, он в Мишпори, или на одной из этих проклятых ферм, или мертв. Я не смог ничего узнать. У меня нет друзей в Оргорейне, а здесь я никого не смею просить. Я думал, что вы над политикой, что вы можете свободно уезжать и приезжать. Я не подумал, конечно, что у вас есть своя политика. Прошу прощения за свою глупость.
— Что ж, я возьму для него деньги. Но если он мертв или я не найду его, кому я должен их вернуть?
Он посмотрел на меня. Лицо его изменилось, он едва сдержал рыдание. Большинство кархидцев легко плачут, не стесняясь слез, как и смеха. Он сказал:
— Спасибо. Меня зовут Форет, я живу в крепости Оргии.
— Вы из клана Эстравена?
— Нет. Форет рем ир Осбот. Я был его кеммерингом.
У Эстравена не было кеммеринга, когда я знал его, но этот незнакомец не вызывал у меня подозрений. Возможно, он был чьим-то орудием, но сам он был искренним. Он только что преподал мне урок: в шифгретор можно играть на уровне этики, и опытный игрок обязательно выиграет.
Он загнал меня в угол в два хода. Деньги были у него с собой: солидная сумма в кредитных билетах королевской кархидской торговли. Ничто не даст возможности заподозрить меня, но ничто не помешает мне и истратить их.
— Если вы найдете его…
— Именно?
— Нет. Только если бы я узнал…
— Если я найду его, постараюсь сообщить вам.
— Спасибо, — сказал он.
Он протянул мне обе руки — жест дружбы, который не часто увидишь в Кархиде.
— Желаю успеха вашей миссии, господин Ай. Он, Эстравен, верил в это, он верил, что вы посеете добро.
Ничто в мире не существовало для этого человека, кроме Эстравена. Он принадлежал к тем, кто осужден на единственную любовь.
Я снова спросил его:
— Я могу что-нибудь передать ему от вас?
— Скажите, что дети здоровы.
Он поколебался, затем добавил:
— Иусут, неважно.
Он вышел.
Два дня спустя я покинул Эрхенранг.
На этот раз я пошел пешком по северо-западной дороге. Разрешение посетить Оргорейн пришло гораздо быстрее, чем я мог надеяться, судя по деятельности чиновников в посольстве. Они, по-видимому, сами этого не ожидали. Когда я явился за документами, они обращались со мной с каким-то ядовитым уважением, как будто для меня были нарушены правила и порядки.
Поскольку в Кархиде нет определенных правил об отъезде из страны, я сразу выступил в путь. За лето я узнал, как принято ходить по Кархиду пешком. Дороги и гостиницы приспособлены не только для движения на грузовиках, но и пешком, и в любой гостинице можно рассчитывать на нерушимый кодекс гостеприимства.
Жители любого района, фермы, и лорды, дадут путнику приют и еду на три дня.
Этот срок определен неписаным кодексом гостеприимства, но практически можно жить гораздо дольше, и самое хорошее, что вас встречают без суеты и расспросов, как будто ожидали вас.
Я неторопливо шел между Сессом и Земом, изредка по утрам работал и в домейнах, и на фермах, где все жители были заняты уборкой урожая. Золотое зерно должно быть убрано до наступления осени. Эта неделя ходьбы вся была золотая и плодоносная, а по вечерам перед сном я выходил из фермерских домов или освещенных залов и очагов, шел по сухой стерне в поле и смотрел на звезды, горящие как далекие города в ветреной осенней тьме.
В сущности, мне не хотелось покидать эту землю. Она была равнодушна к посланнику, но добра к незнакомцу. Мне страшно было начинать все сначала, повторять все на новом языке новым слушателям и снова, может быть, потерпеть неудачу. Я двигался больше на север, чем на запад, оправдывая свой путь любопытством: мне хотелось взглянуть на долину Синот — причину соперничества между Кархидом и Оргорейном. Хотя погода оставалась ясной, становилось холодно, и я наконец повернул на запад, не доходя до Сассинота. Я помнил, что здесь вдоль границы тянется изгородь, и мне, возможно, не позволят так легко покинуть Кархид.
Здесь граница проходила по Эю, маленькой, но бурной реке, питаемой ледниковыми водами, подобно большинству рек Великого Континента. Пройдя несколько миль на юг, я нашел мост, связывающий два небольших поселка: Пассерар в Кархиде и Снувенсин в Оргорейне. Они сонно смотрели друг на друга через шумный Эй.
Стражники с кархидской стороны спросили только, собираюсь ли я вернуться сегодня, и пропустили меня. Но на оргорейнской стороне мне заявили, что мои документы изучаются инспектором. Он делал это в течение часа, потом сказал, что паспорт мне вернут утром, и дал мне разрешение на ночлег и еду в сотрапезничестве в приемном доме Снувенсина. Еще час я провел в этом доме, пока управляющий читал мои бумаги и проверял подлинность разрешения, позвонив инспектору сотрапезнической пограничной станции, откуда я только сейчас пришел.
Я не могу точно определить значение орготских слов, которые перевожу, как «сотрапезник», «сотрапезничество». Первоначальное их значение — «питаться вместе».
Сейчас они включают в себя все национальные правительственные институты Оргорейна, от самого государства, через тридцать три района, до отдельных поселков, ферм, шахт, фабрик и так далее. «Сотрапезничество» может означать господствующую верхушку или любую власть. Сотрапезники — это обычно те тридцать три главы районов, которые составляют правительство, «Великое сотрапезничество Оргорейна», законодательное и исполнительное. Но это слово может означать также граждан, сам народ. В своеобразном отсутствии различия между общим и частным применением этого слова, в использовании его для обозначения как целого, так части, в этой неточности и заключается его главное значение.
Наконец мои документы и мое присутствие были одобрены, и я получил возможность впервые поесть после раннего завтрака. Это была похлебка из кадика и ломоть хлебного яблока. Несмотря на свою официальность, Снувенсин был всего лишь маленьким поселком, погруженным в деревенскую апатию.
Сотрапезнический приемный дом был меньше своего названия. В его гостиной стоял один стол, пять стульев и не было огня.
Пищу приносили из деревенского трактира.
Остальное помещение занимала спальня: шесть кроватей, масса пыли и немного плесени. Поскольку все снувенсианцы, по-видимому, сразу после ужина ложились спать, я поступил так же. Уснул я в такой совершенно деревенской тишине, что в ушах звенело. Спал я около часа и проснулся в кошмаре взрывов, вторжения, убийств и пожаров.
Похоже было на дурной сон, в котором вы бежите по темным улицам, а встречные не имеют лиц, дома за вами вспыхивают и кричат дети.
Окончательно я пришел в себя в открытом поле на сухой стерне у черной ограды. Тускло-красный лунный полумесяц и несколько звёзд, виднелись сквозь разрывы облаков над головой. Ветер был жгуче холодный, и возле меня в темноте виднелось что-то большое, похожее на амбар, или сарай, за ним в воздух поднимались струйки искр.
Я стоял босиком, без хлеба и плаща, но узелок был со мной. В нем была не только запасная одежда, но также рубины, деньги, документы и ансибл. Во время путешествия я спал на нем, как на подушке.
Очевидно, даже в кошмаре я схватился за него. Достав башмаки, брюки и зимний, подбитый мехом хеб, я оделся в холодной, темной тишине, а в полумиле от меня догорал Снувенсин. Я побрел в поисках дороги и скоро нашел ее, а с нею и других людей.
Все они были беженцами, подобно мне, и не знали, куда идут, я последовал за ними. В пути я узнал, что Снувенсин пострадал от набега из Пассерара.
Нападающие ударили, подожгли и отступили. Борьбы не было. Но вот впереди вспыхнул свет. Сбежав с дороги, мы смотрели на караван из двадцати грузовиков, шедших на предельной скорости в сторону Снувенсина.
Со свистом колес, повторяющимся двадцать раз, караван прошел мимо, и снова вернулись тишина и тьма.
Скоро мы добрались до коммунального фермерского центра, где нас задержали и допросили. Я хотел было присоединиться к группе, с которой шел, но безуспешно.
Всех, у кого не было документов, и меня, как чужестранца без паспорта, отделили от толпы и увели на ночь в большой склад — обширный каменный подвал с одной дверью, запертой за нами, и без окон. Время от времени дверь открывалась и новые беженцы появлялись в сопровождении полицейских, вооруженных гетенианскими ультразвуковыми ружьями. Когда дверь закрылась, стало совершенно темно. В глазах плавали радужные пятна. Было холодно, пахло пылью и зерном.
Ни у кого не оказалось фонарика.
Всех этих людей, подобно мне, набег застал в постели. Было несколько буквально нагих, другие делились с ними одеялами, но в Оргорейне лучше не иметь одежды, чем документов.
Они сидели порознь в этой огромной пыльной яме в полной тьме. Иногда двое начинали негромко разговаривать, но не было никаких жалоб.
Я слышал, как слева от меня кто-то говорил:
— Я видел его на улице перед самой моей дверью. У него была разбита голова.
— Тиенна сказал, что они не из Пассерара, а из домейна Оверд, приехали на грузовиках.
— Но между Овердом и Снувенсином нет вражды.
Они не понимали и не жаловались, не говоря уже о протесте, когда их закрыли на ночь в холодном складе. Они не понимали, что с ними происходит. Мало-помалу шепот затихал. В темноте слышался лишь плач ребенка.
Когда дверь снова отворилась, в глаза ударил яркий солнечный свет. Я механически пошел за остальными, не осознав сначала, что меня зовут, и не узнав своего имени: орготы могут произносить звук «л».
Кто-то с перерывами выкрикивал мое имя с момента открытия дверей.
— Пожалуйста, сюда, господин Ай, — сказал человек в красном.
Я перестал быть беженцем. Меня отделили от тех безымянных, с которыми я брел ночью по дороге и чей испуг я разделял в темном складе.
У меня было имя, я существовал.
Какое невероятное облегчение! Я с радостью пошел за человеком в красном.
Контора местного сотрапезничества фермерского центра была в смятении, но и у чиновников нашлось время заняться мной и извиниться за неудобства прошлой ночи.
— Если бы только вы не решили проходить через сотрапезничество Снувенсин, — жаловался один толстый инспектор, — если бы вы избрали обычный путь!
Они не знали, кто я и почему со мной надо обращаться по-особому. Их невежество было явным, но какая разница для меня?
Дженри Ай, посланника, надо было принимать с почетом, и они так и поступили.
В полдень я уже направлялся в Мишпори в экипаже, предоставленном мне в распоряжение сотрапезническим фермерским центром Восточного Хомсвашемп, район восемь. У меня был новый паспорт, разрешение пользоваться всеми приемными домами в дороге и телеграфное приглашение Мишпорского Первого Сотрапезничества, районного комиссара дорог и портов Ута Шусгиса.
Когда заработал мотор, в маленьком экипаже заговорило и радио. Всю вторую половину дня, минуя обширные зерновые поля восточного Оргорейна без единой изгороди — на Гетене нет животных, которых надо было бы выгонять на пастбища, — я слушал радио.
Оно сообщало о погоде, об урожае, о состоянии дорог и предупреждало о необходимости соблюдать на дорогах осторожность, давало самые разнообразные новости из тридцати трех районов, о производствах на многочисленных факториях, информацию о морских и речных судах в портах. Оно передавало йомештские гимны и снова говорило о погоде. Все было очень мило, особенно по сравнению с тем, что я слышал по радио в Эрхенранге. Ни одного упоминания о набеге на Снувенсин не было слышно.
Орготское правительство, очевидно, не хотело возбуждать волнения. Короткое официальное сообщение, часто повторявшееся, утверждало, что на всей восточной границе свободного Оргорейна спокойно.
Мне это нравилось. В этом сообщении была какая-то уверенность и спокойствие, которыми я постоянно восхищался в гетенианцах. Я радовался, что вырвался за пределы Кархида, несовершенной страны, которую склоняют к насилию параноидальный беременный король и маньяк-регент. Я радовался, спокойно двигаясь со скоростью двадцать пять миль в час по обширным зерновым полям под серым небом к столице государства, чье правительство верило в порядок.
На дороге, в отличие от дорог Кархида, где приходилось постоянно останавливаться и расспрашивать о направлении, было множество указателей, предупреждающих о необходимости остановиться у очередного инспектора поста такого-то и такой-то сотрапезнической области или района. Тут обязательно предъявлялись документы и все проезжавшие регистрировались. Мои документы внушали почтение, и после минутной задержки мне разрешали ехать дальше и вежливо подсказывали, где находится ближайший приемный дом, если я захочу есть или спать. На скорости двадцать пять миль в час путешествие от границы до Мишпори довольно длительное, и я провел в пути две ночи. Пища в приемных домах однообразна, но изобильна, постели вполне приличные, не хватает только уединения. Впрочем, Путники в этих домах проявляли большую сдержанность. Ни на одной из остановок не удавалось мне завести знакомства или завязать разговор, хотя я неоднократно пытался это сделать.
Орготы казались не враждебными, а просто не любопытными. Они были бесцветны, однообразны и аккуратны. Мне они нравились. С меня хватило двух лет цвета, гнева и страсти в Кархиде. Я с радостью принял перемену.
Двигаясь по восточному берегу великой реки Кундерер, я на третье утро прибыл в Мишпори, самый большой город на планете.
В лучах солнца, светившихся между осенними листьями, это был странный город. Сплошные каменные стены с немногими узкими окнами, посаженными слишком высоко, с широкими улицами, заполненными народом, с уличными фонарями на нелепых высоких столбах, с крышами, задранными круто, как руки молящихся, — все в неправильных пропорциях, какой-то гротескный город. Он не был построен для солнечного света. Он был создан для зимы. Зимой, когда улицы на десять футов заполнены плотным, слежавшимся снегом, когда крутые крыши не удерживают снега, а под навесами стоят сани, когда сквозь снегопад виднеется желтый огонь в узких окнах, только тогда становится понятной экономичность и красота города.
Мишпори был чище, больше и светлее Эрхенранга, в нем преобладали большие здания из желтовато-белого камня, простые прямоугольники одинакового размера. В них помещались конторы и правительственные учреждения, а также храмы Йомештского культа, считавшегося государственным в сотрапезничестве. В них не было суматохи и путаницы, не было чувства, что над тобой что-то возвышается, как в Эрхенранге. Все было просто, очень удобно и аккуратно. Мне показалось, что я вышел из темного века, и я пожалел, что провел два года в Кархиде. Эта страна выглядела так, будто готова была вступить в Экуменийский век.
Я немного поездил по городу, потом вернул экипаж в соответствующее бюро и пешком направился в резиденцию первого сотрапезника и комиссара дорог и портов.
Не знаю, было ли полученное мной телеграфное приглашение просьбой или вежливым приказом. Иусут. Я прибыл в Оргорейн, чтобы говорить об Экумене, и мог начать с любого места.
Мои наблюдения по поводу флегматичности и самоконтроля орготов были совершенно опровергнуты комиссаром Шусгисом, который надвигался на меня со смехом и выкриками. Он схватил обе мои руки жестом, который кархидцы берегут для моментов высшего выражения эмоций, начал дергать мои руки вверх и вниз, как будто стараясь включить мой мотор, и проревел приветствие послу Экумена на Гетене.
Это было сюрпризом, так как ни один из десятков инспекторов, проверявших мои бумаги, не проявил и признака того, что им известно мое имя и слова «Экумен» и «посланник».
Я решил, что кархидцы не передали сообщения обо мне на орготские станции и сделали из меня свой национальный секрет.
— Не посол, господин Шусгис. Всего лишь посланник.
— Значит, будущий посол. Да, клянусь Меше!
Шусгис осмотрел меня сверху донизу и снова рассмеялся.
— Я не таким вас себе представлял, господин Ай. Говорили, что вы высоки, как уличный фонарь, худы, как полоз саней, темнокожи и косоглазы. Я думал, что увижу чудовище, людоеда со льдов. Ничего подобного. Вы лишь немного темнее большинства из нас.
— Земной цвет, — сказал я.
— Вы были в Снувенсине накануне набега? Клянусь грудями Меше, в каком мире мы живем! Вас могли убить на мосту через Эй после того, как вы проделали такой большой путь в пространстве. Ну-ну! Здесь многие хотят видеть вас, говорить с вами и приветствовать вас в Оргорейне.
Не слушая моих возражений, он поместил меня в своем доме. Высокопоставленный чиновник и богатый человек, он жил так, как никто в Кархиде, даже лорды самых больших домейнов. Дом Шусгиса был целым островом, вмещавшим сотни слуг, помощников, советников и тому подобное. Но никаких родственников.
Система семейных кланов, очагов и домейнов, черты которой еще проступали кое-где в сотрапезничестве, была «национализирована» в Оргорейне несколько столетий тому назад. Дети в возрасте более года не жили со своими родителями, а воспитывались в сотрапезнических очагах. Не существовало ни рангов, ни наследования.
Завещания были объявлены незаконными.
Все умирающие оставляли свое имущество государству. Все начинали с равного, но, очевидно, дальше равенство кончалось. Шусгис был богат и пользовался своим богатством.
В моей комнате помещались такие предметы роскоши, о существовании которых я даже не подозревал на Зиме. Например, душ.
Был также электрообогреватель, помимо отличного очага. Шусгис смеялся:
— Мне сказали: содержи Посланника в тепле, он из горячего мира, не мир, а печь, он не любит нашего холода. Обращайся с ним, как будто он беременный, положи меха на его постель и поставь обогреватель в его комнату, согревай воду, которой он умывается и держи его окна закрытыми! Как я все это выполнил? Вам удобно? Скажите, пожалуйста, чего вам не хватает?
Удобно! В Кархиде я ни разу, ни при каких обстоятельствах не был спрошен, удобно ли мне.
— Господин Шусгис, — с чувством сказал я, — я себя чувствую, как дома.
Он не удовлетворился, пока не положил на постель еще одно одеяло из шерсти пестри и не подбросил еще дров в очаг.
— Я знаю, каково это, — сказал он, — когда я был беременным, мне все время было холодно, ноги были, как лед. Всю зиму я просидел у огня. Давным-давно, конечно, но я помню.
Гетенианцы стремятся иметь детей в молодости, большинство из них после двадцати четырех лет живут вольно и используют трапенцетивы. Они перестают быть плодовитыми в женской роли в возрасте сорока лет.
Шусгису было около пятидесяти, поэтому его «давным-давно» звучало правдоподобно. В нем трудно было увидеть юную мать. Это был искусный политик, действовавший в общественных интересах, а интерес у него был только один — он сам.
Такой тип человека распространен повсеместно. Я встречал его на Земле, на Хейне и на Олдуле.
— Вы хорошо осведомлены о моей внешности и вкусах, господин Шусгис. Я удивлен. Не думал, что моя характеристика опередила меня.
Он прекрасно понял меня.
— Там, в Эрхенранге, вас готовы были держать в сугробе, а? Но они вас выпустили, и только тут мы поняли, что вы не очередная кархидская ложь, что вы говорите правду.
— Мне кажется, что я вас не совсем понял.
— Аргавен и его окружение боялись вас, господин Ай, и рады были увидеть вашу спину. Боялись, что, если они плохо обойдутся с вами или заставят вас молчать, придет возмездие. Набег из космоса. Поэтому они не осмелились тронуть вас. Они пытались заставить вас замолчать, потому что боялись вас и того, что вы принесли с собой на Гетен!
Он преувеличивал. В Кархиде новости обо мне не замалчивались, во всяком случае, пока у власти был Эстравен. Но у меня было впечатление, что эти новости не проникали в Оргорейн, и Шусгис подтвердил мое предположение.
— Значит, вы не боитесь того, что я принес на Гетен?
— Нет, господин мой.
— А я иногда сам боюсь.
Он весело рассмеялся. Я не подбирал выражений. Я не торговец. Я не продаю прогресс аборигенам. Мы должны встретиться, как равные, со взаимопониманием и искренностью, прежде чем моя миссия сможет начаться.
— Господин Ай, много людей хотят, встретиться с вами, и среди них есть такие, с кем вы сами захотите говорить. Это те, кто делает мир таким, каков он есть. И я просил чести поселить вас у себя. Потому что у меня большой дом и я известен, как человек нейтральный. Я не буду вас прятать, и вы сможете поговорить со всеми желающими.
Он рассмеялся.
— И это значит, что вам придется съесть немало обедов.
— Я в вашем распоряжении, господин Шусгис.
— Тогда сегодня вечером мы поужинаем с Венайком Слосе, сотрапезником с Кувера, третий район. Разумеется, я проделал кое-какую подготовительную работу перед вашим приездом.
Он восхитился снисходительностью, которую я проявил, изучая его страну. Манеры здесь были совершенно отличные от кархидских. Там его поведение подорвало бы его шифгретор и оскорбило меня.
Во время набега на Снувенсин я потерял свой эрхенрангский костюм и мне была нужна одежда, поэтому после обеда я сел в такси и поехал в нижний город. Хеб был такой же, как в Кархиде, но вместо легких летних брюк орготы круглый год носили зимние, мешковатые и нескладные.
Цвета одежды у них варьировались между синим и красным. И материал, и покрой, и изготовление — все было довольно плохим. Стандартная работа. Одежда показала мне, чего не хватало этому большому городу — элегантности. Отсутствие элегантности — дешевая плата за просвещение, и я с радостью уплатил бы ее. Я вернулся в дом Шусгиса и принял горячий душ, бивший со всех сторон, как колючий туман. Я вспомнил о холодных и мелких тазах в восточном Кархиде, в котором я мылся этим летом, о бассейне в моем кархидском доме, обросшем до крыши льдом.
Что элегантность? Да здравствует комфорт!
Надев новый красный костюм, я вместе с Шусгисом поехал на прием в его личном экипаже с особым шофером. В Оргорейне гораздо больше слуг, чем в Кархиде. Это потому, что все орготы являются служащими государства. Государство должно найти работу для граждан и находит ее. Таково, по крайней мере, общепринятое объяснение, хотя, подобно большинству экономических объяснений, оно, возможно, обходит главную из причин.
В ярко освещенной, высокой, белой приемной зале сотрапезника Слосе было около тридцати гостей. Трое из них были сотрапезниками, остальные — высокопоставленные чиновники. Это была не просто группа орготов, любопытствующих взглянуть на «чужака». Я был не «диковинкой», как все два года в Кархиде, не уродом, я был ключом к будущему.
Какие двери предстояло мне открыть?
Вероятно, эти чиновники, приветствовавшие меня, знали об этом, но сам я не знал.
И не узнал во время ужина. По всей Зиме, даже в суровом варварском Перунтере, считается крайне вульгарным говорить о делах за едой. Поскольку ужин был накрыт очень быстро, я отложил свой вопрос и занялся клейким рыбным супом, наблюдая за хозяином и гостями. Слосе оказался хрупким моложавым человеком, с необыкновенно светлыми, яркими глазами и резким голосом. Он выглядел идеалистом, преданным какой-то одной мысли. Слева от меня сидел еще один сотрапезник, толстолицый человек по имени Оболе. Он казался добродушным и любопытным. После третьей порции супа он принялся расспрашивать меня, в каком мире я родился.
— Говорят, — предположил он, — что он теплый, теплее, чем Зима, но насколько?
— Ну на Земле на этой самой широте никогда не бывает снега.
— Не бывает снега?
Он рассмеялся с искренней радостью, как смеется ребенок хорошей сказке, ожидая дальнейших невероятных рассказов.
— Наши приполярные области подобны вашей обитаемой зоне. Мы дальше ушли от последнего оледенения, чем вы, но оно еще не кончилось. В основном Земля и Гетен очень похожи. Все обитаемые миры похожи друг на друга. Человек может существовать только в определенном окружении. Гетен — это предел выносимых человеком условий.
— Значит, есть более теплые планеты, чем ваша?
— Большинство из них теплее, некоторые горячи — Илк, например, преимущественно песчаная и скалистая пустыня. С самого начала она была теплой планетой, а ее цивилизация нарушила естественное равновесие пятьдесят-шестьдесят тысяч лет назад, она сожгла на топливо леса. Там сейчас живут люди. Туда ссылают преступников.
Это вызвало у Оболе улыбку, спокойную и одобрительную улыбку, которая вдруг заставила меня пересмотреть оценку этого человека.
— Некоторые наши мистики учили, что потусторонний мир действительно существует на других планетах во вселенной. Встречались ли вы с этой мыслью, Ай?
— Нет. Меня описывали по-разному. Но еще никто не называл меня привидением.
Говоря это, я случайно взглянул направо и увидел привидение. Темный, в темной одежде, мрачный и спокойный, он неподвижно сидел за столом, как зритель на пиру.
Внимание Оболе было отвлечено другим гостем, и большинство слушало сидевшего во главе стола Слосе. Я негромко сказал:
— Не ожидал увидеть вас здесь, лорд Эстравен.
— Неожиданности делают жизнь более привлекательной.
— Я хочу вам кое-что передать.
Он вопросительно взглянул на меня.
— Деньги, ваши собственные деньги. Их послал вам Форет рем ир Осбот. Они в доме Шусгиса. Я передам их вам.
— Вы очень добры, господин Ай.
Здесь, в изгнании, он был спокоен и покорен. Казалось, он не расположен болтать со мной, и я рад был прекратить разговор. Но время от времени в течение всего длинного роскошного ужина, в беседе с этими влиятельными орготами, которые хотели подружиться со мной или использовать меня, я ощущал его присутствие, замечал его смуглое лицо. И мне пришла в голову мысль, которую я отверг, как совершенно безосновательную: что я не по своей воле появился в Оргорейне, чтобы есть жареную рыбу с сотрапезниками. Это он завлек меня сюда.