Мы продолжали идти, стараясь приободриться при виде утесов Эшерхота — первого предмета, кроме льда, снега и неба, увиденного нами за семь недель. Судя по карте, эти утесы находились недалеко от Шенсейских болот, к северу от них и к востоку от залива Гутон. Но картам района Гобрин не следовало доверять. А мы уже очень устали.

Мы поняли, что оказались ближе к южному краю ледника Гобрин, чем указывала карта, потому что на второй день после поворота на юг начали встречаться трещины и щели с торосами. Лед не был таким неровным, как в районе Огненных Холмов, но в нем скрывались пустоты. Вероятно, летом они представляли собой озера. Иногда лед проваливался, и мы оказывались в яме, а иногда поверхность была испещрена небольшими впадинами и трещинами. Все чаще и чаще встречались большие расщелины, старые каньоны во льду, некоторые достаточно широкие, другие шириной всего в фут или два, но очень глубокие. В Одирин Ниммер (это по дневнику Эстравена, я не вел записей) подул сильный северный ветер, небо расчистилось, появилось солнце. Мы тащили сани по снежному мосту над трещиной и могли взглянуть налево и направо, в голубые пропасти, в которые падали тронутые полозьями саней куски льда. Они падали медленно и вызывали слабые звуки, как будто трогали серебряные струны. Я до сих пор помню пустую, как во сне, утреннюю кружащуюся голову, радость от этого перехода над пропастью. Но вот небо начало белеть, воздух помутнел. На снегу выросли голубые тени.

Мы не подозревали опасности белой погоды на такой поверхности. Поскольку лед был неровным, я толкал сани сзади, а Эстравен тащил. Я не отрывал взгляда от саней и толкал, думая лишь о том, что нужно толкать, как вдруг они устремились вперед, чуть не вырвавшись у меня из рук. Я держался за них инстинктивно и закричал: «Эй!», чтобы Эстравен шел медленнее. Но сани замерли, наклонившись вперед, а Эстравена не было.

Я чуть не выпустил сани, чтобы поискать его. Чистейшая удача, что я этого не сделал. Я продолжал удерживать их, глупо осматриваясь, и тут увидел край пропасти, в которую провалился снежный мост.

Эстравен упал туда, и сани не последовали за ним только потому, что их удерживал мой вес. Две трети саней оставались на прочном льду. Но под тяжестью Эстравена, висевшего в упряжке, сани медленно скользили к пропасти.

Я изо всех сил потянул их назад, оттаскивая сани от пропасти. Они поддавались с трудом, но я налегал всем весом и тащил. Они неохотно двинулись назад и откатились от трещины. На краю появились руки Эстравена. Теперь его вес помогал мне. Он выбрался из пропасти и ничком упал на лед.

Я склонился над ним, пытаясь отстегнуть упряжь, встревоженный его падением.

Губы его посинели, одна сторона лица была исцарапана и кровоточила.

Он неуверенно сел и прошептал свистящим шепотом:

— Синее, все синее… Башни в глубине.

— Что?

— В пропасти все синее, полно света.

— Что с вами?

Он начал расстегивать упряжь.

— Идите вперед на веревке, с палкой в руках, — выдохнул он, — проверяйте дорогу.

Много часов спустя один из нас тащил сани, а другой шел впереди, ступая осторожно, по-кошачьи, ощупывая дорогу палкой. В белую погоду невозможно разглядеть пропасть, пока не упадешь в нее, а тогда уже будет поздно. К тому же края пропасти непрочны и выдаются вперед.

Каждый шаг мог вызвать падение. Никаких теней. Ровный, белый и беззвучный шар. Мы двигались внутри огромного замерзшего стеклянного шара. В нем не было ничего. Но в стекле оказывались трещины.

Ощупывание и шаг. Ощупывание невидимых трещин, через ’которые можно выпасть из невидимого шара и падать, падать.

Постоянное напряжение мало-помалу истощило наши мышцы. Все труднее давался каждый следующий шаг.

— Что случилось, Дженри?

Я стоял в середине ничего. На глазах у меня замерзли слезы. Я сказал:

— Боюсь упасть.

— Но вы на веревке.

Подойдя, он увидел, что никакой пропасти нет, посмотрел на меня и сказал:

— Разбиваем лагерь.

— Еще не время, мы должны идти.

Но он уже расставлял палатку.

Позже, после еды, он сказал:

— Самое время было остановиться. Не думаю, чтобы мы могли идти так дальше. Лед медленно опускается, но он очень неровен, весь в трещинах. Если бы мы видели, то могли бы идти, но не в бестеневом мире.

— Как же мы спустимся в Шенсейские болота?

— Если мы повернем на восток, вместо того, чтобы двигаться на юг, то можем оказаться на ровном льду в районе залива Гутон. Я видел лед летом с лодки. Он спускается с Красных Холмов и ледяной рекой течет в залив. Может, оттуда легче по берегу добраться в Кархид. Но этот путь длиннее миль на тридцать-сорок. Нужно подумать. Каково ваше мнение, Дженри?

— Мое мнение? Я и двадцать миль не пройду в белую погоду.

— Но если мы выберемся из района трещин…

— О, если мы выберемся из района трещин, я буду в порядке. А если еще и солнце выглянет, садитесь в сани, я подтолкну, и вы поедете до самого Кархида.

Типичная для этого путешествия шутка. Глупые шутки, конечно, но все же они заставляли улыбаться.

— Со мной ничего, — продолжал я, — кроме острого хронического страха.

— Страх очень полезен. Как тьма или тени.

Улыбка Эстравена расколола его потрескавшиеся и обветрившиеся губы и лицо.

— Странно, что дневного света недостаточно, чтобы идти — нам нужны тени.

— Дайте на минутку ваш блокнот.

Он как раз делал ежедневную запись в своем дневнике и подсчитывал, сколько продовольствия осталось. Над печью Чейва он протянул мне блокнот и угольный карандаш.

На чистой странице, прикрепленной изнутри к переплету, я начертил двойную дугу в круге, зачертил половину символа и протянул блокнот обратно.

— Вы знаете этот знак?

Он долго смотрел на него странным взглядом, но сказал:

— Нет.

— Его находят на Земле, на Хейне, на Чиффевере. «Свет — это левая рука Тьмы»… Как дальше? Свет и Тьма, страх и мужество, холод и тепло, женщина и мужчина. Это вы, Терем. Оба в одном. Тень на снегу.

Весь следующий день мы брели на север через белое ничто. Наш рацион составлял теперь две трети первоначального. Так мы надеялись продержаться дольше. Эстравен верил в свою удачу. Он шел, руководствуясь интуицией, хотя, вероятно, на самом деле, это был опыт. Четыре дня мы шли на восток, делая ежедневно от восемнадцати до двадцати миль, потом нулевая погода кончилась, поднялся ветер, пошел снег, стало темно.

Три дня мы лежали в палатке, а вокруг ревел буран.

— Мне хочется закричать в ответ, — сказал я Эстравену.

Он не совсем уверенно ответил:

— Бесполезно. Все равно не ответит.

Мы спали, немного ели, лечили обмороженные и натертые места, мысленно говорили, снова спали. На третий день рев перешел в хрип, потом во всхлипывания, я затем наступила тишина. Сквозь открытый дверной клапан мы увидели яркое небо. На сердце у нас полегчало, но мы слишком устали, чтобы проявить радость в движениях. Мы собрались — на это потребовалось почти два часа, потому что мы двигались, подобно старикам, — и пошли дальше. Поверхность, несомненно, поднималась. Наст великолепно держал лыжи. Светило солнце. Утром термометр показал минус десять. Казалось, что от ходьбы у нас прибавляется сил, и мы шли быстро и легко. В этот день мы шли до появления звезд.

На ужин Эстравен выдал полный рацион.

При таком расходе продовольствия оставалось всего на семь дней.

— Колесо поворачивается, — серьезно сказал он. — Чтобы хорошо повернуть его, мы должны хорошо поесть.

— Ешь, пей, веселись, — сказал я.

Меня еда привела в хорошее настроение. Я рассмеялся собственным словам.

— Все то же: еда, питье, веселье. Можно ли веселиться без еды?

Это казалось мне таким же чудом, как и полузачерченный круг. Но что-то в выражении лица Эстравена разочаровывало меня. Я посмотрел на него и заплакал. Эстравен оказался слабее меня, он уснул, опустив голову на колени. Впрочем, это хорошая мысль — спать.

На следующее утро мы проснулись поздно, плотно позавтракали и впряглись в сани, потащив их к краю мира.

А за краем мира, который круто обрывался вниз, лежал замерзший залив Гутон, замерзший от берега до берега, от Кархида до Северного полюса.

Два дня у нас занял спуск на морской лед через многочисленные трещины, разбитые льдины и уступы. На второй день мы бросили сани и сделали две связки: большую составляла палатка, меньшую — спальные мешки. Пищу мы разделили поровну.

Получилось по двадцать пять фунтов груза за плечами каждого. Я добавил к своему грузу еще печь Чейва и все же сверток весил всего лишь тридцать фунтов. Хорошо было идти налегке и не тащить сани, не подталкивать их, не перетягивать через трещины и торосы. Я сказал об этом Эстравену. Он оглянулся на сани — маленькое пятнышко среди льда и красноватых скал — и ответил:

— Они хорошо нам послужили.

Его верность распространялась и на вещи, на терпеливые, послушные, удобные вещи, которые мы использовали и которые спасли нам жизнь. Ему было очень жаль саней.

Вечером на семьдесят пятый день путешествия в день Архад Аннер мы спустились с ледника Гобрин на ледяное море залива Гутон. Снова шли мы долго, дотемна.

Было очень холодно, но тихо. Идти по ровной поверхности без саней на лыжах было легко. Вечером, когда мы легли спать, было странно подумать, что под нами не мили льда, а всего несколько футов, а ниже — соленая вода. Но думали мы об этом недолго. Мы поели и уснули.

На рассвете снова было ужасно холодно, ниже минус сорока, но день был ясный. Посмотрев на юг, мы увидели береговую линию, из которой кое-где выдвигались в море языки льда. Вначале мы шли вдоль берега, но когда мы проходили мимо долины, оттуда подул такой сильный ветер, что мы упали. Пришлось отойти подальше в море. Там по крайней мере можно было идти.

— Лед Гобрина выплюнул нас изо рта, — сказал я.

На следующий день берег резко повернул на восток. Справа от нас был Оргорейн, но голубой изгиб впереди — Кархид.

В этот день мы съели последние крошки орша и кадика. У нас оставалось лишь два фунта гичи-мичи и шесть унций сахара.

Не могу подробно описать последние дни нашего путешествия, потому что помню их очень смутно. Голод может обострять восприятие, но не в соединении с крайней усталостью. Мне кажется, что все мои чувства омертвели. Я помню спазмы от голода, но не помню, чтобы они причиняли мне страдания. Все время у меня было ощущение освобождения, выхода за пределы радости. К тому же мне ужасно хотелось спать. Мы достигли берега двенадцатого, в день Росте Аннер, выбрались из замерзшего залива и оказались в скалистой снежной пустыне берега Гутон.

Мы были в Кархиде. Мы достигли своей цели. Пришлось отпраздновать прибытие кипятком.

На следующее утро мы пустились на поиски дороги или поселка. Это пустынный район и у нас не было его карты. Дороги скрывались под пятью-десятью футами снега, и мы могли уже несколько раз пересечь их, даже не заметив. Ни следа цивилизации. Весь этот день мы шли на юго-запад, и весь следующий, а к вечеру этого дня мы увидели во тьме сквозь снегопад далекий огонек. Никто из нас ничего не сказал. Мы просто стояли и смотрели. Наконец мой товарищ прохрипел:

— Это свет?

Уже в глубокой тьме мы пришли в кархидскую деревушку: несколько темных домов с высокими крышами, с плотно утоптанным снегом перед зимними дверями. Через щели в ставнях из трактира струился желтый свет.

Мы открыли дверь и вошли.

Шел Одсордни Аннер, восемьдесят первый день пути. Наше путешествие длилось на одиннадцать дней дольше, чем рассчитывал Эстравен. Он очень точно рассчитал наши запасы пищи. Их хватило на семьдесят восемь дней. Мы прошли восемьсот сорок миль по измерителю расстояния на санях и плюс расстояние за последние дни. Многие из этих миль были потрачены на блуждания и возвращения. Если бы нам на самом деле пришлось преодолеть восемьсот миль, мы не смогли бы сделать этого. Получив хорошую карту, мы увидели, что расстояние между Пулафенской фермой и этим местом было меньше семисот тридцати миль. Все же эти мили пролегали по безлюдной пустыне: скалы, лед, небо и молчание — больше ничего в течение восьмидесяти одного дня.

Мы вошли в большую, теплую, ярко освещенную комнату, полную пищи и запаха пищи, людей и голосов людей. Я ухватился за плечо Эстравена. Незнакомые лица повернулись к нам. Незнакомые глаза. Я забыл, что существуют другие люди, не похожие на Эстравена. Я испугался.

В сущности, это была небольшая комната, а толпа незнакомцев — семь или восемь человек, все не менее ошеломленные, чем я.

Никто не приходит в домейн Куркураст среди зимы с севера. Они смотрели на нас. Все разом смолкли.

Эстравен заговорил, голос его был еле слышен.

— Мы просим гостеприимства домейна.

Шум, суматоха, смятение, тревога, приветствия.

— Мы пришли со льда Гобрин.

Шум еще громче, голоса, вопросы. Все столпились вокруг нас.

— Присмотрите за моим товарищем.

Мне показалось, что это сказал я, но на самом деле сказал Эстравен. Кто-то усадил меня. Нам принесли пищу. За нами ухаживали, мы были дома.

Невежественные, сварливые, неразговорчивые, суеверные люди этой бедной земли.

Их великодушие позволило нам благополучно закончить путь. Они давали обеими руками, не делили, не считали. А Эстравен также принимал данное, как лорд среди лордов или нищий среди нищих, как человек среди своих.

Для рыбаков, которые живут на краю края, на пределе обитаемой земли и слабо населенного континента, честность также необходима, как и пища. Они никогда не обманывают. Эстравен знал это, и когда через день или два они начали расспрашивать нас, косвенно и уклончиво, с должным вниманием к шифгретору, почему мы решили зимой пересечь лед Гобрин, он сразу ответил:

— Я не хотел бы избирать молчание.

— Хорошо известно, что благородные люди могут быть изгнаны, но тени их от этого не уменьшаются, — сказал хозяин трактира, второе после лорда лицо в деревне, чей трактир представлял собой нечто вроде клуба для всех жителей домейна.

— Один человек может быть вне закона в Кархиде, другой в Оргорейне, — сказал Эстравен.

— Верно, и один может быть изгнан кланом, а другой — королем в Эрхенранге.

— Король не может сократить тень человека, как бы ни пытался, — заметил Эстравен.

Хозяин трактира выглядел удовлетворенным. Если бы Эстравена изгнал его собственный клан, это вызвало бы осуждение, но отношение к нему короля здесь не считали особо важным. Что же касается меня, то изгнание из Оргорейна говорило в мою пользу.

Мы не сообщили наши имена своим хозяевам в Куркурасте. Эстравен не хотел пользоваться вымышленными именами, а наши настоящие имена раскрывать было нельзя.

Ведь не только кормить Эстравена, давать ему одежду и кров, но даже просто говорить с ним было преступлением. Даже в отдаленной деревушке на берегу залива Гутон имеется радио, и жители не смогут отговориться незнанием приказа об изгнании. Только если имя гостя неизвестно, это может служить каким-то извинением.

Опасность для жителей деревни с самого начала угнетала Эстравена. На третью ночь нашего пребывания здесь он пришел в мою комнату, чтобы обсудить наши дальнейшие действия.

Кархидские деревни напоминают древние замки Земли: в них мало или вообще нет частных домов. Но в высоких зданиях очага, Высшего Дома, каждый из пятисот жителей мог пользоваться уединением в комнатах, к которым вели древние коридоры со стенами в три фута толщиной.

Нам отвели комнаты на третьем этаже Очага. Я сидел в своей комнате у огня.

Жарко пылал торф из Шенсейских болот, распространяя сильный аромат, когда вошел Эстравен. Он сказал:

— Нам нужно уходить отсюда, Дженри.

Я помню, как он стоял в тени, босой, в меховых брюках, которыми снабдил его лорд.

У себя дома и в том, что они считают теплом, кархидцы часто ходят босиком и полуодетые. За время пути Эстравен утратил свою гладкость и полноту, которые составляют отличительные черты физиологии гетенианцев. Он был очень худ, а лицо его было обожжено морозом, как огнем.

— Куда?

— На юго-запад, я думаю. К границе. Нам прежде всего нужно отыскать передатчик, и достаточно мощный, чтобы связаться с вашим кораблем. После этого мне нужно отыскать укрытие или временно вернуться в Оргорейн, чтобы не навлекать наказания на тех, кто помог нам здесь.

— Как вы вернетесь в Оргорейн?

— Как и раньше: пересеку границу. У орготов ничего нет против меня.

— Это не ближе, чем в Сассиноте.

Я моргнул. Он улыбнулся.

— А ближе нет?

— Около ста пятидесяти миль. Мы прошли больше и в худших условиях. Здесь есть дороги, нам могут даже помочь с транспортом.

Я согласился, но перспектива нового зимнего путешествия угнетала меня. К тому же это было путешествие назад к проклятой границе, куда уйдет Эстравен и оставит меня одного.

Я подумал немного и, наконец, сказал:

— Есть одно обязательное условие, которое Кархид должен будет принять перед грядущим вступлением в Экумен. Аргавен должен отменить ваше изгнание.

Он ничего не сказал, но стоял, глядя в огонь.

— Я настою на этом, — добавил я.

— Спасибо, Дженри.

Голос его теперь был очень похож на женский. Он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Но не думаю, что я смогу скоро увидеть свой дом. Двадцать лет я провел в изгнании. Приговор короля немного добавил к моему изгнанию. Я позабочусь о себе, а вы позаботитесь о себе и Экумене. Это вам придется делать одному. Как можно быстрее вызовите корабль. Потом можно будет подумать и обо мне.

Мы еще два дня оставались в Куркурасте, откармливались и отдыхали. Мы ждали снегоочиститель, который мог бы подвезти нас на юг. Хозяева просили Эстравена рассказать, как мы шли через лед. Он рассказывал как человек, знакомый с устной традицией, так что рассказ превратился в сагу, полную традиционных выражений и даже эпизодов, но точную и ясную, от серного огня и тьмы между Дрампером и Дромаголом, до кричащих порывов бури, которые врываются в залив Гутон из горных ущелий с комическими вставками, вроде падения Эстравена в пропасть, с мистикой, когда он говорил о звуках и молчании льдов, о бестеневой погоде, о вечной тьме. Я слушал, как зачарованный, вместе с остальными, не отрывая взгляда от смуглого лица друга.

Мы покинули Куркураст в тесной кабине снегоочистителя, одной из тех больших мощных машин, которые утрамбовывают снег на кархидских дорогах, чтобы сделать их проходимыми зимой. Чтобы убрать снег с них, потребовалась бы половина денег и времени всего королевства, да и к тому же все переезды зимой совершались на полозьях. Снегоочиститель двигался со скоростью две мили в час и привез нас в следующую от Куркураста деревню уже затемно. Как и повсюду, нас гостеприимно встретили, накормили и приютили на следующую ночь. Следующий день мы шли пешком.

Теперь мы уже достаточно удалились от берега и от береговых холмов, которые принимают на себя главный удар северного ветра, и шли по более населенной местности, так что передвигались мы не от лагеря к лагерю, а от очага к очагу. Несколько раз нас подвозили снегоочистители, один раз на целых тридцать миль. Дороги, несмотря на частые снегопады, были в хорошем состоянии. С собой у нас всегда был запас пищи, данный предыдущим хозяином, а в конце дневного путешествия нас ждала крыша над головой и огонь в очаге.

Но эти девять дней путешествия по гостеприимной земле были самой тяжелой частью нашего странствия, худшей, чем подъем на ледник, худшей, чем последние дни голода.

Сага кончилась, она принадлежала Льду. Мы очень устали. В нас больше не было радости.

— Иногда приходится идти против колеса, Дженри, — сказал Эстравен.

Он был уверен, как всегда, но в походке, голосе, движениях рвение сменилось терпением и упрямством. Он был очень молчалив и мысленно почти не разговаривал со мной.

Мы пришли в Сассинот. Это город с несколькими тысячами жителей, лежащий на холме над замерзшей Эй: белые крыши, серые стены, холмы, покрытые черными пятнами леса и скал, поля и белая река. Вдоль реки спорная долина Синота, вся белая.

Мы пришли сюда с пустыми руками.

Большую часть своего походного снаряжения мы раздали многочисленным гостеприимным хозяевам, и теперь у нас не было ничего, за исключением печи Чейва, лыж и одежды, которая была на нас. Мы шли налегке, спрашивали встречных о дороге, шли не в город, а на отдаленную ферму. Ферма была не частью домейна, а находилась под управлением администрации Синота. Эстравен, будучи юным секретарем в администрации, подружился с владельцем этой фермы и, в сущности, купил для него ферму год или два назад, когда помогал людям переселяться восточное Эй в надежде решить спорный вопрос о долине Синота. Сам фермер, приземистый человек, ровесник Эстравена, открыл нам дверь.

Его звали Тессичер.

Через эту местность Эстравен прошел с надвинутым на глаза капюшоном. Он боялся, что его узнают. Не стоило беспокоиться — нужен был очень внимательный глаз, чтобы узнать в тощем, обветренном бродяге Харта рем ир Эстравена. Тессичер смотрел на него не в силах поверить своим глазам.

Тессичер принял нас гостеприимно, хотя возможности его были малы. Но чувствовал он себя неважно. Было ясно, что он предпочел бы не пускать нас. Это было вполне объяснимо: давая нам приют, он рисковал конфискацией всего своего имущества. Поскольку всем своим существом он был обязан Эстравену, казалось справедливым, что он в ответ пошел на некоторый риск. Эстравен, однако, просил помощи не как платы, а как проявления дружбы. И действительно, когда первая тревога прошла, Тессичер оттаял и с кархидским непостоянством стал вспоминать старые времена, чем и занимался с Эстравеном далеко за полночь. Когда Эстравен спросил, нет ли у него на примете убежища, какой-нибудь заброшенной фермы, где можно прожить месяца два, Тессичер ответил:

— Оставайтесь со мной.

Глаза Эстравена вспыхнули, но он отказался. Тессичер согласился, что жить так близко от Сассинота небезопасно, и пообещал найти для него убежище. Он сказал, что это будет нетрудно, если Эстравен примет вымышленное имя и наймется в качестве повара или батрака. Это не очень приятно, но все же лучше, чем возвращаться в Оргорейн.

— Какого дьявола вы делали в Оргорейне? На что вы там жили?

— В сотрапезничестве, — ответил мой друг со своей странной улыбкой, — все имеют работу. Никаких забот. Но я предпочел бы остаться в Кархиде, если вы действительно считаете, что это можно организовать.

У меня оставалась единственная ценная вещь — печь Чейва. Она служила нам до самого конца пути. На следующее утро после прибытия на ферму Тессичера я взял печь и пошел на лыжах в город. Эстравен, конечно, со мной не пошел, но объяснил, что мне делать, и все сошло хорошо. Я продал на рынке печь, затем на вырученную сумму купил право на десятиминутный разговор по радио. В данное время все радиостанции предоставляют такую возможность.

Ее обычно используют купцы, поддерживающие связи со своими агентами в Архипелаге, в Сите и Перунтере. Цена была довольно высокая. Но все же доступная, меньше стоимости подержанной печи Чейва.

Мои десять минут пришлись на начало третьего часа — вторая половина дня. Я не хотел возвращаться на ферму Тессичера и побродил по Сассиноту, хорошо пообедав в одном из трактиров. Несомненно кархидская кухня лучше орготской. За едой я вспоминал замечания Эстравена об этом, вспомнил, как он вчера вечером говорил: «Я предпочел бы остаться в Кархиде». Я не в первый раз задумался, что же такое патриотизм, из чего состоит истинная любовь к родине и почему эта любовь так часто переходит в фанатизм.

После обеда я опять бродил по Сассиноту.

Городские улицы, магазины и рынки казались мне чем-то нереальным. Я еще не отвык от одиночества во льдах. Мне было тревожно среди незнакомцев, мне не хватало постоянного присутствия Эстравена.

В сумерках я поднялся по утрамбованному снегу на улицах к радиостанции. Меня впустили и показали, как пользоваться радиопередатчиком. В назначенное время я послал сигнал пробуждения на запасной спутник, находившийся на стационарной орбите в трехстах милях над Южным Кархидом. Он предназначался как раз для таких ситуаций. Ансибла у меня не было, и я не мог попросить Юллул вызвать мой корабль. Не было у меня ни времени, ни оборудования для установления прямой связи с кораблем на околосолнечной орбите. Передатчик Сассинота вполне подходил для этих моих целей. Но спутник не мог ответить, он просто должен был передать мой сигнал на корабль. Я не знал, правильно ли я поступил, послав сигнал. Приходилось мириться с этой неопределенностью. Пошел сильный снег, и мне пришлось провести ночь в городе. Я недостаточно хорошо знал дорогу, чтобы идти в темноту, в снег. У меня еще оставались деньги, и я пошел в гостиницу. Здесь я поужинал и лег спать в одной из спален. Я уснул с чувством безопасности и приятной уверенности, что Кархид очень добр к чужестранцам. С самого начала я правильно выбрал место приземления и теперь вернулся к нему. Я проснулся очень рано и до завтрака вышел к ферме Тессичера.

Восходящее солнце, маленькое и холодное на ярком небе, отбрасывало на восток тени от каждого бугорка, на дороге перемещались пятна света и тьмы.

Никто не шел по заснеженным полям, но где-то вдали навстречу мне двигалась на лыжах маленькая фигурка. Задолго до того, как стало видно его лицо, я узнал Эстравена.

— Что случилось, Терем?

— Мне нужно уходить к границе, — сказал он, не останавливаясь.

Он тяжело дышал. Я повернулся, и мы пошли рядом на запад. Я с трудом поспевал за ним. Там, где дорога поворачивала к Сассиноту, он сошел с нее и пошел, пересекая замерзшую Эй. Берега были крутые, и в конце подъема мы оба были вынуждены остановиться и отдохнуть. Наше состояние не позволяло нам долго выдержать такой темп.

— Что случилось? Тессичер?..

— Да, я слышал, как он сообщал по радио на рассвете о моем прибытии.

Грудь Эстравена поднималась и опускалась рывками, как в тот день, когда он лежал на краю глубокой пропасти.

— Тайб назначил цену за мою голову…

— Проклятый неблагодарный предатель, — возмутился я, запинаясь и имея в виду не Тайба, а Тессичера, который предал друга.

— Я многого и не ждал от него. Но слушайте, Дженри. Возвращайтесь в Сассинот.

— Не раньше, чем увижу вас на той стороне границы, Терем.

— Там могут быть орготские стражники.

— Я останусь на этой стороне. Ради бога…

Он улыбнулся, все еще тяжело дыша, встал и пошел, я за ним.

Мы шли на лыжах через заснеженные поля, по полям и холмам спорной долины. Спрятаться было негде. Яркое небо, белый мир и две лыжни на снегу.

Неровная местность скрывала от нас границу, пока мы не оказались от нее менее чем в одной миле, и вдруг мы ясно увидели ее, обозначенную изгородью: верхушки кольев, выдававшиеся на несколько футов из снега, выкрашенные в красный цвет. На орготской стороне никого не было видно, но по ту сторону изгороди шли следы лыж, а южнее двигались несколько маленьких фигур.

— Охрана на этой стороне. Придется ждать темноты, Терем.

— Ищейки Тайба, — выдохнул он и свернул в сторону.

Мы отступили за невысокий холм, который только что преодолели, и стали искать убежище. Весь день мы провели в небольшом углублении между деревьями хеммен, чьи красноватые ветви низко гнулись над нами под тяжестью снега. Мы обсудили много планов продвижения на север или на юг, чтобы выйти из этого района, уходя в холмы к востоку от Сассинота, даже возвращаясь на север, в безлюдную местность. Но каждый раз план отвергался. О присутствии Эстравена известно, и мы не можем путешествовать по Кархиду открыто, как раньше. Мы вообще не могли пройти большое расстояние. У нас не было ни палатки, ни пищи, ни сил. Оставалось только прорываться сквозь границу. Забравшись поглубже под дерево, мы прижались друг к другу в поисках тепла.

Эстравен задремал, но я был слишком голоден и замерз, чтобы спать. Я в оцепенении лежал рядом с другом, стараясь вспомнить строки, которые он однажды цитировал:

«Два есть одно; жизнь и смерть лежат рядом».

И мы как будто оказались на льду, но без убежища, без пищи, без отдыха. У нас ничего не было, кроме дружбы, но и ей близился конец.

К вечеру небо потемнело и температура начала падать. Даже в безветреннем углублении стало невозможно сидеть без движения. К заходу солнца я начал дрожать, как в фургоне орготского грузовика.

Тьма, казалось, никогда не наступит.

В сумерках мы оставили углубление и, прячась за деревьями и кустами, направились к границе.

Вскоре мы увидели ее — несколько бледных пятен света на фоне снега. Ни огонька, ни движения, ни звука. На юго-западе виднелись огоньки — какая-то сотрапезническая деревушка в Оргорейне, где Эстравен может надеяться на ночлег — по крайней мере в ближайшей добровольческой ферме. Ведь у него были подложные документы. Только тут я понял, на что он идет.

— Терем, подождите…

Но он уже несся вниз по склону — великолепный стремительный лыжник, на этот раз не дождавшийся меня. Он унесся по длинной дуге. Он ушел от меня прямо на ружья пограничников. Я думал, они прикажут ему остановиться. Откуда-то ударил свет, но я в этом не уверен. Во всяком случае он не остановился, он несся к границе, и его застрелили раньше, чем он до нее добрался. Они использовали мародерские ружья, стреляющие куском металла. Когда я примчался к нему, он умирал, лежа на снегу. Грудь у него была разодрана. Я взял его голову в руки и заговорил с ним, но он не отвечал. Он что-то неразборчиво говорил. Только один раз я ясно разобрал: «Арек!» — и все. Я держал его, скорчившись на снегу, пока он не умер. Мне позволили это. Потом меня оттащили, а его унесли. Я пошел в тюрьму, а он во Тьму.