Их было восемь: Черчилль, Сарвант, Ястржембский, Лин, Аль–Масини, Стейнберг, Гбве–Хан и Чандра.

Они, да еще отсутствующие Стэгг и Кальторп, составляли десятку уцелевших из тех тридцати, покинувших Землю 800 лет назад. Они собрались в большой гостиной здания, где их держали узниками шесть недель, и слушали Тома Табака.

Том Табак не было настоящим именем. Как звали его на самом деле, никто не знал. На этот вопрос он отвечал, что не имеет права называть свое имя и откликаться на него. Став «Томом Табаком», он уже не был больше человеком. На языке Ди–Си он был полубогом.

— Если бы все шло как положено, — говорил он, — с вами разговаривал бы не я, а Джон–Ячменное Зерно. Но Великой Седой Матери было угодно прервать его жизнь до Праздника Посева. Состоялись перевыборы, и я, как глава великого братства Табака, занял принадлежавшее ему место правителя Ди–Си. И буду им пока не состарюсь и не ослабею, и тогда, что суждено, того не избежать.

В то короткое время, когда экипаж звездолета был в Вашингтоне, его члены изучали произношение, грамматику и словарный состав языка Ди–Си, хотя от акцента им избавиться было практически невозможно. Английский язык изменился сильно, появились многие звуки, которых никогда не было не только в английском, но и в древнегерманском, много новых слов пришло из других языков, ударения и интонации стали играть важную роль в значении фразы. К тому же, незнание культуры Ди–Си было серьезной помехой для понимания языка. Да и сам Том Табак плохо говорил на основном диалекте. Он родился и вырос в Норфолке, в Виргинии — самом южном городе Ди–Си. Язык его соплеменников отличался от языка жителей Вашингтона так же, как испанский язык от французского, или шведский от исландского.

Том Табак, как и его предшественник Джон–Ячменное Зерно был высок и очень худ, но в отличие от того, вся его одежда была коричневого цвета. Такими же были его длинные волосы, из коричневых зубов торчала толстая коричневая сигара. По ходу разговора он вытаскивал из кармана юбки сигареты и вручал членам экипажа. Кроме Сарванта никто не отказывался, и все находили их превосходными. Том Табак выпустил густое облако зеленого дыма и продолжил:

— Вас отпустят на свободу после моего ухода. И случится это очень скоро, так как я человек весьма занятой. Мне еще многое нужно решить, подписать немало бумаг и отдать много распоряжений. Все мое время принадлежит Великой Седой Матери.

Черчилль был первым помощником на «Терре» и теперь, когда Стэгга не было, он стал не только формальным вожаком, но, благодаря силе своей личности, и фактическим.

Он был невысок и коренаст, с мощной шеей, толстыми руками и массивными ногами. Лицо его имело несколько детское выражение, но в то же самое время оказалось волевым. Пышная курчавая шевелюра и розовое лицо в веснушках, а глаза были круглыми и прозрачно–голубыми, как у ребенка. И хотя с первого взгляда могло показаться, что он беспомощный ребенок, оказалось, что ему присущ природный дар командовать теми, кто был рядом. Голос его звучал уверенно и мощно.

— Возможно, Вы занятой человек, мистер Табак, но все–таки не настолько, чтобы уйти, не рассказав, что происходит. Нас взяли в плен. Нам не позволяют общаться ни с капитаном, ни с доктором Кальторпом. Есть все основания подозревать, что вокруг них затеяли какую–то нечистую возню. Когда же мы справляемся о них, нам спокойно отвечают: «Что суждено, того не избежать». Очень успокаивающе!

Я требую, мистер Табак, ответов на вопросы. И не думайте, что мы побоимся Ваших телохранителей за дверью. Мы хотим, чтобы Вы ответили и притом сию же минуту!

— Возьмите еще сигарету и поостыньте, — с важным видом ответил Том Табак. — Конечно, вы обеспокоены и недовольны, но о правах не говорите. Вы не граждане Ди–Си, и положение ваше очень шаткое.

Но я все же отвечу на ваши вопросы. Ради этого и пришел сюда. Первое — вас освободят. Второе — вам будет дан месяц на то, чтобы вы могли прижиться в Ди–Си. Третье — если к концу месяца вы не оправдаете надежды стать хорошими гражданами, то будете убиты. Да, не изгнаны, а убиты. Если б мы выпроводили вас через границу в другую страну, это увеличило бы население враждебных нам государств. Мы этого делать не намерены.

— Ну что ж, теперь нам понятно наше положение, — задумчиво протянул Черчилль. — Хотя и весьма туманно. Мы сможем попасть на «Терру»? Ведь в этом корабле результаты десяти лет уникальных исследований.

— Нет, не сможете. Но ваше личное имущество вам возвратят.

— Спасибо. Только вот, вы знаете, что кроме нескольких мелочей у нас нет ничего личного? Откуда мы возьмем деньги, пока будем подыскивать работу? Возможно, что мы даже не сможем получить ее в вашем довольно примитивном обществе.

— Мне действительно больше нечего сказать, — ответил Том Табак. — Благодарите за то, что вас пока оставили в живых. Многие не хотели даровать даже этого.

Он приложил ко рту два пальца и свистнул. Появился слуга со шкатулкой в руках.

— Я должен сейчас уйти, господа. Дела, дела. Но для того, чтобы у вас не было причин нарушать законы нашей благословенной Родины по незнанию, и для уменьшения искушения украсть, этот человек расскажет вам о наших законах и даст взаймы денег, которых хватит на покупку еды в течение недели. Деньги вы вернете, когда у вас появится работа, если только она появится. Да благословит вас Колумбия!

Через час вся восьмерка беспомощно стояла на улице. Настроение было далеко не приподнятым.

Черчилль обвел товарищей взглядом и, хотя его чувства были такими же, сказал:

— Ради Бога, встряхнитесь! Что это с вами? Ведь мы бывали и не в таких переделках. Помните, на Вольфе–69111? Плот — и ничего больше. А вокруг юрское болото. Мы же не хныкали, а, парни? А помните похожих на баллоны тварей, что обступили нас, и то, как мы уронили в воду оружие и вынуждены были голыми руками расчищать себе обратный путь на корабль? Тогда нам было похуже, не так ли? Но никто не пищал! Что произошло? Разве мы сейчас другие, чем тогда?

— Боюсь, другие, — пробормотал Стейнберг. — Пожалуй, мужество мы не потеряли. Но от Земли ожидали слишком многого. Когда мы высаживались на неизвестную планету, то были готовы к любым неожиданностям и опасностям. Даже искали их. А здесь нас провели как котят. У нас даже не осталось оружия, и попади мы сейчас в передрягу, нечем расчистить себе путь, либо укрыться на корабле. Мы лишились опоры.

— Поэтому вы собираетесь ждать сложа руки в надежде на то, что все будет хорошо? — спросил Черчилль. — Ждите! Вы, мужчины, сливки человечества, отобранные от десятков тысяч кандидатов благодаря высокому интеллекту, образованию, изобретательности, физической закалке. А теперь вы среди людей, знаний у которых не больше, чем у вас в мизинце! Вы, мужчины, должны были бы быть богами, а вы — мышата!

— Хватит, — оборвал Лин. — Мы еще не пришли в себя. И не знаем, что делать! Именно неопределенность нас пугает…

— Я лично не собираюсь ждать тут, пока какая–нибудь добрая душа возьмет меня за руку, — решил Черчилль. — Я буду действовать, и сразу же!

— И что же ты собираешься делать? — заинтересовался Ястржембский.

— Поброжу по Вашингтону, погляжу что и как. Идемте со мной, кто хочет. Но если хотите идти своей дорогой — пожалуйста. Я могу быть предводителем, но поводырем не буду.

— Ты так и не понял кое–чего, — сказал Ястржембский, — шестеро из нас даже не с этого материка. Каждого тянет в родные места. Меня — в Сибирь, Гбве–Хан хочет вернуться в свою Дагомею, Аль–Масини — в Мекку, Чандра — в Индию, Лин — в Шанхай. Но это, пожалуй, невозможно. Стейнберг мог бы вернуться в Бразилию, но там сейчас пустыня, джунгли и дикари. Так что…

— Значит, нужно остаться здесь и попытаться, как советовал Табак, прижиться. Именно это я и собирался сделать. Кто со мной?

Дальнейшие препирательства были бесполезны. Черчилль решительно двинулся вперед по улице, но, обогнув угол, остановился, глядя на стайку мальчишек и девчонок, играющих в мяч.

Подождав минут пять, он тяжело вздохнул. Видимо, никто так и не пошел с ним.

Но он ошибся. Тронувшись с места, он услыхал голос Сарванта:

— Подождите минутку, Черчилль!

— А где остальные?

— Азиаты решили добираться до родных мест. Когда я уходил, они все еще спорили: угнать ли им корабль и пересечь Атлантику или похитить оленей и на них добраться до Берингова пролива, а оттуда морем до Сибири.

— Смелые люди, ничего не скажешь. И столь же безрассудные. Неужели они всерьез думают, что это им удастся? Или у них дома условия получше чем здесь?

— Они не понимают, что их ждет. Потеряли голову.

— Я бы хотел вернуться и пожелать им удачи. Все–таки, они храбрые парни. Я всегда знал это, даже когда назвал их мышатами. Хотелось их расшевелить, но, кажется, перестарался.

— Я благословил их, хотя все они атеисты, — сказал Сарвант. — Боюсь, что их кости на этом материке побелеют.

— А что же Вы? Будете пробираться в Аризону?

— Насколько я смог увидеть с корабля, там нет не только организованной власти, но и людей вообще. Юта выглядит ненамного лучше. Большое Соленое Озеро высохло. Возвращаться мне некуда. Ну, а здесь работы хватит на всю жизнь.

— Работы? Не собираетесь ли Вы проповедовать? — Черчилль недоверчиво посмотрел на Сарванта, словно впервые увидев его истинную сущность.

Нефи Сарвант был невысоким, смуглым, костистым человеком лет сорока с весьма характерной внешностью: вздернутый подбородок, казалось, был заострен на конце, тонкие губы, делающие рот узкой полоской, и загнутый крючком нос, направленный к подбородку. Спутники часто шутили, что в профиль он напоминает щипцы для орехов.

Его большие выразительные глаза прямо засветились сейчас изнутри. Вот так же они вспыхивали не раз во время полета, когда он превозносил достоинства своей церкви, как единственной истинной из сохранившихся на Земле. Нефи принадлежал к секте, называвшей себя Последними Хранителями ортодоксального ядра христианства. Правда, в конце концов, и члены этой секты стали отличаться от других христиан только тем, что посещали свои храмы. Религиозный пыл у них угас.

И лишь небольшая группа Хранителей, к которой принадлежал Сарвант, отказывалась смириться с пороками своих соседей. Организовав штаб–квартиру в штате Аризона, эта группа стала рассылать миссионеров в охладевший к религии мир.

Сарвант попал в экипаж «Терры» по той причине, что был крупнейшим авторитетом в своей области геологии. Ему пришлось дать обещание не заниматься обращением в свою веру членов экипажа. Он и не пытался делать это прямо, но предлагал Библию своей церкви и просил, чтобы ее прочли. После этого он пытался объяснить суть отдельных положений.

— Конечно, я намерен проповедовать! — сказал он. — Эта страна так же широко открыта для Священного Писания, как и во времена Колумба. Скажу Вам, Руд, что, когда я увидел опустошение родного Юго–Запада, меня охватило отчаяние. Мне казалось, что моя церковь исчезла с лица Земли. А если это так, то тогда моя церковь была ложной, ведь один из главных ее постулатов — ее вечность. Но я молился, и прозрение снизошло на меня. Ведь я еще существую! И, благодаря мне, наша вера вновь возродится и притом так, как никогда прежде, поскольку те языческие умы, которые убедятся в истине, станут первоапостолами. Наше учение распространится, как пламя. Мы — Последние Хранители — не имели большого влияния на остальных христиан, так как они считали, что уже давно обрели истинную веру и не хотели иной. А значила она для них едва ли больше, чем спортивный клуб. Но ведь главное — путь.

— Я понимаю Вас, — сказал Черчилль. — Только прошу одного — не приобщайте меня к своей вере. У нас и без этого трудностей достаточно. Пошли.

— Куда?

— Куда–нибудь, где мы сможем продать эти дурацкие костюмы и достать местную одежду.

Улица, по которой они шли, была направлена с севера на юг, и поэтому Черчилль предположил, что если все время идти к югу, она приведет их к гавани. Там, если не произошло больших изменений, должна быть одна лавка, где можно сменить одежду, и, возможно, даже не без выгоды. Пока что по обеим сторонам улицы были расположены аккуратные жилые дома и большие общественные здания. Жилые дома располагались в глубине ухоженных дворов и были построены из кирпича и цемента. В основном, это были одноэтажные, вытянутые по фасаду, строения, многие из них имели пристройки, расположенные под прямым углом. Дома, выкрашенные в разные тона, отличались разнообразием. Перед каждым домом стоял столб тотема. Столбы были большей частью высечены из камня, так как дерево берегли для изготовления судов, экипажей, оружия и как топливо.

Общественные здания располагались ближе к улице, были построены из кирпича и зачастую облицованы мрамором. Вокруг многих домов тянулись галереи из высоких колонн. Верхушки куполообразных крыш венчали статуи.

Сарвант и Черчилль шли по мостовой, так как тротуаров не было. Время от времени им приходилось отступать поближе к зданиям, чтобы избежать столкновения со всадниками на оленях или экипажами. Всадники были богато одеты и не обращали внимания на пешеходов; зачастую они неслись во весь опор, не сомневаясь о том, что пешеходы сами поостерегутся, чтобы их не затоптали.

Внезапно характер улицы изменился в худшую сторону. Однообразные обшарпанные дома теснились друг к другу, лишь изредка улицу прорезали узкие переулки. Скорее всего, это были некогда общественные здания, проданные частным владельцам под лавки, ночлежки, доходные дома. Перед ними прямо на улице в грязи копошились голые дети.

Черчилль отыскал нужную лавку и вместе с Сарвантом вошел в нее. Лавка представляла из себя небольшое помещение, заваленное различной одеждой. Цементный пол и стены были очень грязны, противно воняло собачьим калом. Два пса неопределенной породы бросились на вошедших.

Хозяин был невысок, лыс, с большим животом и двойным подбородком, с большими медными серьгами в ушах. Вид у него был такой же, как и у каждого лавочника из любого столетия, разве что на черты его лица время наложило некоторый отпечаток сходства с оленем.

— Мы хотим продать нашу одежду, — обратился к нему Черчилль.

— А она разве чего–нибудь стоит? — спросил лавочник.

— Как одежда — немного, — ответил Черчилль. — Как редкость — может быть и много. Мы с того корабля.

Маленькие глаза хозяина расширились.

— О, братья Героя–Солнце!

Черчилль не знал точного смысла этого восклицания. Что он знал — так это то, что Том Табак вскользь обронил, что капитан Стэгг стал Героем–Солнце.

— Я уверен, ты сможешь продать каждый предмет нашей одежды легко и недешево. Эти одежды были среди звезд в местах столь отдаленных, что идти к ним без остановки для еды и отдыха пришлось бы тысячи лет да еще целую вечность. Ткани этих костюмов хранят свет чужих солнц и запах экзотических миров, где, сотрясая землю, бродят чудища больше этого дома.

Однако на лавочника это не произвело сколь–либо благоприятного впечатления.

— А Герой–Солнце прикасался к этим одеждам?

— Много раз. Как–то он даже одел эту куртку.

— О–о!

Хозяин должно быть понял, что выдал свое нетерпение. Он потупил глаза, лицо его стало безразличным.

— Все это очень хорошо, но я бедняк. И у матросов, которые заглядывают в мою лавку, денег немного. Когда они проходят мимо таверн, они готовы продать собственную одежду.

— Возможно, что это так. Но я уверен, вы имеете дело и с теми, кто может продать эти вещи более состоятельным господам.

Хозяин вынул из кармана юбки несколько монет.

— За все я дам вам четыре колумба.

Черчилль взял Сарванта за руку и двинулся к выходу. Однако хозяин был ловок и преградил путь к выходу.

— Я мог бы предложить пять колумбов.

Черчилль показал на юбку и сандалии.

— Сколько это стоит? Или вернее, сколько Вы запрашиваете за это?

— Три рыбы.

Черчилль задумался. По золотому содержанию колумб был примерно равен пяти долларам 21–го века. Рыба была равна четверти доллара.

— Ведь я же отлично знаю, что Вы на нас заработаете 1000 процентов. Я отдам все за двадцать колумбов.

Хозяин в отчаянии всплеснул руками.

— Идемте отсюда, Сарвант. Я бы мог пройтись по домам богачей и по одной вещи все распродать. Но у меня нет времени. Даете двадцать или нет? Спрашиваю в последний раз.

— Вы вырываете хлеб из рта моих бедных детей, но я принимаю ваше предложение.

Через несколько минут оба звездолетчика вышли из лавки одетые в юбки, сандалии и круглые шляпы с отвислыми полями. Талии стягивали широкие кожаные пояса с ножнами для длинных стальных ножей. Убранство довершали сумки с накидками от дождя, а в карманах каждого еще оставалось по восемь колумбов.

— Следующая остановка — гавань, — сказал Черчилль. — Когда–то я ходил матросом на яхтах богачей во время летних каникул, чтобы заработать на оплату колледжа.

— Я знаю, что Вы умеете ходить под парусами, — подтвердил Сарвант. — Ведь Вы командовали краденным парусником, когда мы бежали из тюрьмы на планете Викса.

— Я хочу сначала посмотреть, сможем ли мы найти работу в порту, а еще лучше на судне. Потом попробуем выяснить, что случилось со Стэггом и Кальторпом.

— Почему именно на судне? Я знаю Вас достаточно хорошо и чувствую: у Вас что–то на уме.

— Я знаю, что Вы не сплетник. Если я подыщу подходящее судно, мы свяжемся с ребятами Ястржембского и двинем в Азию через Европу.

— Рад слышать это, — сказал Сарвант. — А то я уже подумал, что Вы умыли руки, бросив парней. Но как их разыскать?

— Вы что, притворяетесь? — засмеялся Черчилль. — Мне для этого достаточно спросить, где ближайший храм.

— Храм?

— Конечно. Совершенно очевидно, что власти будут присматривать за всеми нами. По сути, за нами хвост с того самого момента, как мы вышли из плена.

— Где же он?

— Не оглядывайтесь. Я покажу его вам позже. Пока что идите как ни в чем не бывало.

Они увидели группу людей, собравшихся в кружок и сидевших на коленях. Черчилль мог бы обойти их, но остановился и заглянул через плечи.

— Что они делают? — спросил Сарвант.

— Играют на деньги образца 29–го века.

— Наблюдать азартные игры против моих принципов. Надеюсь, Вы не имеете намерения присоединиться к ним?

— Именно это я и собираюсь сделать.

— Не надо, Руд, — попросил Сарвант, взяв Черчилля за руку. — Из этого не получится ничего хорошего.

— Отче, я не Ваш прихожанин. У них, наверное, есть правила. Это все, что мне нужно.

Черчилль вынул три колумба из кармана и громко спросил:

— Можно вступить в игру?

— Конечно, — ответил крупный загорелый мужчина с повязкой на глазу. — Можешь играть, пока деньги не кончатся. Только сошел с корабля?

— Недавно, — подтвердил Черчилль.

Он присел на колени и положил на землю один колумб.

— Моя очередь бросать, да? Ну, малютки, папе нужны деньги на водку.

Через тридцать минут Черчилль вернулся к Сарванту, ухмыляясь и тряся горстью серебряных монет.

— Плата за грех, — пояснил он.

Однако улыбка быстро сошла с его лица, когда он услышал громкие крики сзади. Обернувшись, он увидел, что игроки направляются к нему.

— Подожди минутку, дружище, у нас есть пара вопросов.

— Ну и ну, — произнес Черчилль как бы в сторону. — Приготовьтесь к бегству. Эти парни не умеют проигрывать.

— А вы не плутовали, нет? — спросил Сарвант.

— Конечно, нет! Вам следовало бы получше знать меня. Кроме того, разве можно плутовать с такими грубиянами?

— Послушай–ка, дружище, — сказал одноглазый, — ты как–то чудно разговариваешь. Откуда ты? Из Олбани?

— Манитовек, Висконсин, — ответил Черчилль.

— Не слыхал. Это что, какой–то городишко на севере?

— На Северо–Западе. А зачем вам знать?

— Нам не по нутру незнакомцы, которые даже говорить правильно не могут. У чужаков много всяких штучек, особенно когда они играют в кости. Только неделю назад нам попался один матрос из Норфолка, который заговаривал кости. Мы ему повыбивали все зубы и сбросили с причала с грузом вокруг шеи. Только его и видели.

— Если считаете, что я мошенник, нужно было сразу сказать об этом, пока мы играли.

Одноглазый моряк оставил без внимания реплику Черчилля и оскалился:

— Что–то не вижу на тебе тотема. Из какого ты братства?

— Лямбда Чи Альфа, — с вызовом ответил Черчилль и опустил руку на нож.

— Что это за тарабарщина? Ты имеешь в виду братство Льва?

Черчилль понял, что сейчас их с Сарвантом, как ягнят, принесут в жертву, если они не докажут, что находятся под опекой какого–нибудь могущественного братства. Он был бы не против солгать в такой ситуации как эта, лишь бы выпутаться из нее. Но чувство обиды, зревшее в нем все прошедшие шесть недель, вызвало неожиданную вспышку ярости.

— Я принадлежу к расе людей, чего вы не можете сказать о себе! — закричал он.

Одноглазый побагровел.

— Клянусь грудью Колумбии, я вырежу у тебя сердце! Чтобы какой–то вонючий чужеземец так со мной разговаривал!

— Давайте, вы, ворюги, — огрызнулся Черчилль и вытащил нож из чехла. Одновременно с этим он крикнул Сарванту:

— Бегите, что есть мочи!

Одноглазый также вынул нож и, выставив вперед лезвие, двинулся на Черчилля. Тот швырнул горсть монет в глаза моряка и сделал шаг вперед. Ладонью левой руки он ударил по запястью руки, державшей нож. Он выпал, и Черчилль воткнул острие своего ножа в живот моряка.

Затем выдернул его и отступил, согнувшись, чтобы встретить остальных. Но они, как и любые матросы, вовсе не собирались придерживаться каких–либо правил. Один из них схватил валявшийся в груде мусора кирпич и запустил им в голову Черчилля. Мир потускнел в его глазах, лицо залила кровь из раны на лбу. Когда он пришел в себя, нож уже забрали, и два дюжих парня скрутили ему руки.

Третий, маленький и сморщенный, вышел вперед, скалясь беззубым ртом, и направил лезвие в живот Черчилля.