Наобум
Все о нем знали; все хотели помочь Росси, путешественнику во времени. Они сбежались со всего алого пляжа, нагие и золотистые, как дети, заливаясь радостным смехом.
— Предание не лжет! — кричали они. — Он здесь — как и говорили наши предки!
— Какой это год? — спросил Росси, нелепо и одиноко стоявший в рубашке без пиджака под солнечным светом — вокруг ни громадных машин, ни прочих приспособлений — ничего, кроме его собственного долговязого тела.
— Три тысячи пятьсот двадцать шестой, миста Росси! — хором прокричали они.
— Спасибо. До свидания.
— До свида-ания!
Щелк. Щелк. Щелк. Так проскакивали дни. Брякэтоб-рякэтобряк — недели, месяцы, годы. Вжжжжж… Столетия, тысячелетия летели мимо, будто мокрый снег на ветру.
Теперь пляж замерз, и люди до подбородков были затянуты в жесткие черные одеяния. Двигаясь неловко, словно целиком составленные из палок, они развернули громадный транспарант: «К САЖАЛЕНИЮ МЫ НЕ ГАВАРИТЬ ТВОЙ ЕЗЫК. ЭТА ГОТ 5199 ТВАЕГО КАЛИНДАРЯ. ПРЕВЕТ МИСТИР РОСИ».
Все они поклонились будто марионетки — и мистер Росси поклонился в ответ. Щелк. Щелк. Брякэтобрякэто ВЖЖЖЖЖ…
Пляж исчез. Росси оказался под сводом высотой до неба — внутри необъятного здания вроде Эмпайр-Стейт-Билдинг, превращенного в один зал. Два плывущих в воздухе яйца подлетели к Росси и проворно завертелись рядом, разглядывая его вываренными глазами. За ними высилась наклонная неоновая плита с горевшими на ней диаграммами и символами, ни один из которых ему не удалось узнать, прежде чем щелк-ВЖЖЖЖЖ…
На сей раз перед ним лежала влажная каменная равнина, а за ней — соленые болота. Росси не особенно заинтересовался пейзажем и провел время, разглядывая пометки, нацарапанные им в записной книжке. 1956, 1958, 1965 — и так далее — интервалы остановились все длиннее, кривая поднималась все круче, пока не пошла почти вертикально вверх. Эх, если б он лучше учил в школе математику… щелкВЖЖЖ…
Теперь перед ним лежала ночная белая пустыня, зверски холодная — там, где должны были выситься небоскребы Манхэттена. Что-то удручающе тощее прохлопало крыльями в небе и — щелкВЖЖЖ…
Чернота и туман — все, что он смог… екВЖЖЖ…
Теперь светлые и темные вспышки на сером фоне то редели, то учащались, мигая все быстрей и быстрей — пока Росси не стало казаться, что он смотрит на голый скачущий ландшафт как сквозь намыленные очки — континенты сжимались и расширялись, ледники скользили вверх-вниз, планета погружалась в свою холодную смерть — а Росси в одиночестве все стоял и наблюдал — застывший и изможденный, с тоскливым, осуждающим блеском в глазах.
Полное имя его было Альберт Юстас Росси. Родом из Сиэтла, костлявый отчаянный юноша с поэтическим челом и диким глазами типа «атас». За двенадцать лет учебы в школе он научился лишь получать проходные баллы; не обладая никакими талантами, он без конца о чем-то мечтал.
А в Нью-Йорк он приехал потому, что предчувствовал: с ним может случиться нечто удивительное.
На каждой должности Росси проводил в среднем месяца по два. Работал поваром по мелким заказам (яйца у него получались сальными, а гамбургеры подгоревшими), помощником печатника в офсетной мастерской, набивал цены в аукционной галерее. Три недели Росси провел в качестве критика у литературного агента — писал письма за подписью своего хозяина, объясняя злополучным клиентам, что их рассказы смердят. Некоторое время он писал плохие стихи, с надеждой рассылая их в лучшие журналы, но очень скоро пришел к выводу, что литературная мафия действительно сильна.
Росси ни с кем не сдружился. Люди, попадавшиеся на его жизненном пути, похоже, не интересовались ничем, кроме бейсбола, немыслимо скучных служебных дел и заколачивания денег. Натянув хлопчатобумажные штаны и цветастую футболку, он попробовал поболтаться в Вилледже, но обнаружил, что никто его не замечает.
Росси ошибся столетием. Ему нужна была вилла в Афинах; или какой-нибудь остров, где аборигены доверчивы и дружелюбны, а над голубым горизонтом никогда не поднималось ни одной мачты; или просторные стерильные апартаменты в какой-нибудь подземной Утопии будущего.
Росси покупал исключительно научно-фантастические журналы и демонстративно читал их в кафетериях. Затем приносил журналы домой, делал выразительные пометки большим синим, красным и зеленым карандашами, и складывал их стопками под кроватью.
Мысль о создании машины времени долго вызревала у него в голове. Иногда по утрам, направляясь на работу и поднимая взгляд на голубую, испещренную пятнышками облаков беспредельность неба — или разглядывая переплетение линий и завитков на уникальных кончиках собственных пальцев — или пытаясь заглянуть в неисследованные глубины кирпича в стене — или просто лежа ночью в своей постели и перебирая все озадачивающие виды, звуки и запахи, вихрем промчавшиеся мимо за двадцать с лишним лет его жизни, Росси говорил себе: «А почему бы и нет?»
Почему бы и нет? Как-то ему попался подержанный экземпляр «Опыта со временем» Дж. У. Данна, и Росси на неделю лишился сна. Он скопировал оттуда схемы и приклеил их липкой лентой к стене; каждое утро по пробуждении он записывал свои потрясающие сны. Данн утверждал, что существовало время вне времени, в котором отсчитывалось время; а также время вне того времени, в котором отсчитывалось время, в котором также отсчитывалось время; и время вне того времени… Почему бы и нет?
Прочитанная в парикмахерской статья об Эйнштейне воодушевила его; Росси отправился в библиотеку и прочел в энциклопедии статьи на предмет относительности и пространства-времени; яростно морща лоб, снова и снова возвращаясь назад, к параграфам, которые так и не понял, он упрямо продолжал набивать себя информацией, при этом, чувствуя приближение какого-то порога.
Что одному казалось временем, другому могло показаться пространством, утверждал Эйнштейн. Чем быстрее часы двигались, тем медленнее они шли. Замечательно, превосходно. Почему бы и нет? Но разгадку Росси подсказал не Эйнштейн, не Минковский и не Вель — а астроном по фамилии Милн.
Время можно рассматривать двояко, утверждал Милн. Если вы измерили время с помощью движущихся предметов — вроде часовых стрелок или вращающейся вокруг собственной оси и вокруг Солнца Земли — это один его вид, который Милн назвал динамическим временем и обозначил как «[tau]». Но если вы измерили время с помощью процессов, происходящих на атомарном уровне — вроде радиоактивности или светового излучения — это совсем другое; Милн назвал его кинематическим временем, или «t». А формула, связывавшая два вида времени, показывала, что от того, какой вид использован, зависел ответ на вопрос, имела ли вселенная начало и должна ли она иметь конец — «да» для времени [tau] и «нет» для времени t.
Затем все для Росси сложилось воедино: Данн, утверждающий, что совсем не обязательно мчать по временной линии подобно скорому поезду — достаточно просто представить себе — так и происходит во сне — и со временем можно научиться видеть пророческие сны. И Эддингтон, заявлявший: все великие законы физики, какие нам удалось открыть, представляют собой нечто вроде паутины — и меж ее нитями достаточно места для проявления невообразимой сложности вещей.
Росси мгновенно поверил в это; ведь всю свою жизнь он сознавал, хотя и безотчетно, что данная реальность — еще далеко не все. Чеки под оплату, грязные подоконники, прогорклый жир, гвозди в ботинках — как это могло составлять всю реальность?
Главное — как посмотреть. Именно так говорили все ученые — Эйнштейн, Эддингтон, Милн, Данн — все в один голос. Остальное зависит от силы желания и удачи. Росси всегда, со смутной обидой чувствовал, что прошли те времена, когда можно что-то открыть, глядя на кипящий чайник или уронив какую-нибудь дрянь на горячую печь; но здесь, как ни удивительно, обнаружилась еще одна дорога к славе — дорога, которую все просмотрели.
Между кончиком пальца Росси и краем заляпанной клеенчатой скатерти, что уродливо покрывала уродливый стол, кратчайшим расстоянием являлась прямая линия, содержавшая бесконечное множество точек. Собственное тело Росси, насколько он знал, по большей части составляло пустое пространство. А в призрачных сферах атома, используя время t, можно было описать стремительное движение электрона, или же его местонахождение — но никогда и то, и другое одновременно; нельзя решить окончательно, является он волной или частицей и даже существует ли он вообще — он представлялся лишь тенью собственного отражения.
Почему бы и нет?
Стояло лето, и город задыхался от духоты. У Росси оказалось две свободных недели, но деться ему было некуда; улицы опустели за счет уехавших на отдых в Колорадо; нанимателей горных хижин, пассажиров заказных рейсов в Ирландию, канадские Скалистые горы, Данию, Новую Шотландию. Весь день душные подземки медленно выталкивали на Кони-Айленд, Фар-Рокэ-вей и обратно потоки натруженной плоти, хорошо просоленной, провяленной, оглушенной до какой-то рыбьей апатии.
Остров теперь застыл — гладкий и пышущий паром, будто камбала на сковородке — все окна были раскрыты в тщетном расчете на легкое дуновение ветерка — кругом царило безмолвие, словно город накрыли гигантским стаканом. Обмякшие тела разлагались в темных комнатах, будто трапеза каннибала — бессонные и неподвижные, ожидающие щелчка Времени.
Росси голодал уже сутки, помня о впечатляющих результатах на этой почве, приписываемых йогам, раннехристианским святым и истинным американцам; он ничего не пил, за исключением стакана воды утром и еще одного в пылающий полдень. Простаивая в плотном полумраке комнаты, Росси ощущал океан Времени, тяжелый и инертный, простирающийся в вечность. Галактики висели там, будто морские водоросли, а внизу, до невообразимой глубины, дно устилали трупы. (Шепот раковины: я здесь.)
Вот оно — временное и вечное, t и тау — все, что было, и все, что будет. Электрон, пляшущий на своей воображаемой орбите, краткий взлет мухи-однодневки, глубокая дрема секвойи, расхождение материков, одинокое плавание звезд; все нейтрализовывалось относительно друг друга — и результатом оказывалась неподвижность.
От истинности секвойи муха-однодневка не становилась ложной. Если человек мог осознать хоть какие-то фрагменты этой общности, почувствовать ее, поверить в нее — тогда другое отношение времени тау к времени t…
Росси мелом вычертил на полу схему — вовсе не магическую фигуру, а первое, что пришло в голову — разделенный на четыре равные части круг из опыта Майкельсона. По окружности он начертал формулы: «е = тс^2», «Z^2/n^2», «М = М_0 + 3K+2V». А сверху, закрывая единственную лампочку, приколол листок бумаги с бессмысленными для постороннего взгляда виршами:
t, [tau], t, [tau], t, [tau], t
c/R[sqrt]3
Картезианские координаты x,y,z
— с^21^2=me
В голове у Росси, гипнотически повторяясь, сидело: t тау, t тау, t тау t…
Пока он стоял там, линии на бумаге стали ритмически расплываться и разбухать. Росси чувствовал тяжелое и мерное дыхание. Это дышала вселенная, вся — от малейшего атома до самой дальней звезды.
«С», деленное на «R», умноженное на квадратный корень из трех…
У него было странное бредовое ощущение, будто он стоял снаружи — будто он мог потянуться внутрь и каким-то образом толкнуть себя или повернуть — впрочем, нет, не так… Но что-то происходило; Росси ощущал это — с ужасом и восторгом.
Минус «с» в квадрате, умноженное на «t» в квадрате, равняется…
Невыносимое напряжение охватило Росси. А в дальнем углу комнаты, у лампочки, захрустела и вспыхнула бумага. Последнее, что увидел Росси, до первого «щелк», стал дневной свет, меж тем как комната начала заполняться влажным пеплом и головешками — кто-то двигался в ней, слишком быстрый по отношению к «щелк». Щелк. Щелк. Щелк, щелк, брякэто-брякэто…
И вот, пожалуйста! Самое невероятное заключалось в том, что правдоподобное действительно оказалось правдой: экстатическим волевым усилием Росси перевел себя на другую временную скорость, другое отношение t к [tau] — изменяемое отношение, подобное громадному хороводу, который кружился, останавливался и снова кружился.
Росси попал туда — как же он теперь собирался выбраться?
И — самый жуткий вопрос — где происходил этот хоровод? Кружился ли на пути к угасанию и холодной смерти — на пути туда, где кончалась вселенная — или все шло по кругу, чтобы дать Росси еще один шанс?
Неясное пятно внезапно взорвалось белым светом. Остолбеневший, но невредимый внутри своей передвижной аномалии, Росси наблюдал, как охлаждается пылающая земля, видел, как покрываются зеленью возникающие материки, видел калейдоскопическую смену ураганного ливня и буйства вулканов, неистовое оледенение, цунами, землетрясение, огонь!
Затем он оказался в лесу и наблюдал, как смыкаются ветви за невиданным исполинским зверем.
Он оказался на поляне и увидел, как мужчина в набедренной повязке убил топором другого меднокожего мужчину.
Он оказался в комнате с бревенчатыми стенами и увидел, как мужчина в широком ошейнике вскочил, опрокинув стол с глиняной посудой; глаза у мужчины полезли на лоб.
Он оказался в церкви, и старик за кафедрой швырнул в него книгой.
Снова церковь, под вечер — две одинокие женщины заметили его и завизжали.
Он оказался в узкой голой комнате. Воняло дегтем. Снаружи бешено залаяла собака. Дверь отворилась, и в комнату сунулась озверелая физиономия с бакенбардами; за ней влетела рука, швырнула пылающую палку, и пламя охватило все вокруг…
Он оказался на просторной зеленой лужайке, рядом с маленьким мальчиком, гонявшимся за белой уткой.
— Доброе утро, сэр! Помогите поймать эту противную…
Он оказался в небольшом павильончике. Сидевший за столом седобородый мужчина повернулся к нему, выхватывая серебряный крест, и яростно зашептал сидевшему рядом молодому человеку: «Я же тебе говорил!» Весь дрожа, он указал на крест и обратился к Росси:
— Ну, скорее! Будет ли Нью-Йорк и дальше расти?
Росси проявил беспечность.
— Разумеется. Он станет самым большим городом…
Павильончик исчез; Росси очутился в маленьком благоухающем гнездышке; за ограждением простиралась длинная комната. Дремавший у огня рыжеволосый юнец выпрямился, вздрогнул. Затем нервно сглотнул и спросил:
— Кто… кто победит на выборах?
— На каких выборах? — не понял Росси. — Я не…
— Кто победит? — Побледневший юнец подошел к нему вплотную. — Гувер или Рузвельт? Кто?
— Ах, на этих выборах. Рузвельт..
— Уф, будет ли в нашей стране…
Та же комната. Звенел звонок; белый свет резал Росси глаза. Звонок умолк. Усиленный динамиком голос задал вопрос:
— Когда капитулирует Германия?
— Гм, в 1945-м, — щурясь, ответил Росси. — В мае 1945-го. Послушайте, как там вас…
— Когда капитулирует Япония?
— В том же году. В сентябре. Послушайте, как вас там…
В ослепительном свете возник взъерошенный мужчина, который, моргая, застегивал халат на своем разбухшем брюхе. Он разглядывал Росси, а механический голос тем временем говорил у него за спиной.
— Пожалуйста, назовите крупнейшую новую промышленную отрасль за последние десять лет.
— Гм, полагаю, телевидение. Послушайте, вы, там — вы не могли бы…
Та же комната, звонит тот же звонок. Все идет не так, с раздражением понял Росси. Тысяча девятьсот тридцать второй, 1944(?) — следующий во всяком случае должен оказаться ближе. Скорее всего, там окажется доходный квартал с меблированными комнатами — в том числе и с его комнатой, а вот…
— …выборах, Стивенсон или Эйзенхауэр?
— Стивенсон. В смысле, Эйзенхауэр. Ну, вот что — может, наконец, хоть кто-нибудь…
— Когда прекратятся военные действия в Корее?
— В прошлом году. В следующем году. Вы мне голову заморочили. Выключите эту треклятую…
— Где и когда в следующий раз будут использованы атомные бомбы с целью…
— Послушайте! — завопил Росси. — Я сейчас с ума сойду! Если хотите, чтобы я отвечал на вопросы, дайте и мне кое о чем спросить! Помогите мне немного! Дайте мне…
— Какое место в Соединенных Штатах будет наиболее безопасным, когда…
— Эйнштейн! — завопил Росси.
Но седой человечек с собачьими глазами ничем не смог ему помочь; не смог и другой, лысый и усатый, оказавшийся там в следующий раз. Стены теперь опоясывал замысловатый узор из серебристого металла. Голос начал задавать вопросы, ответить на которые Росси не мог.
Когда это произошло во второй раз, послышался «пуфф», и сильная вонь тухлятины ударила в нос. Росси поперхнулся.
— Прекратите!
— Отвечай! — проорал голос. — Что означают те сигналы из космоса?
— Я не знаю! — Пуфф. Яростно: — Но здесь уже нет никакого Нью-Йорка! Он пропал — ничего не осталось, кроме…
Пуфф!
Затем он стоял, окруженный широким озером вулканического стекла — как и в самом начале.
Затем снова джунгли, и Росси автоматически произнес:
— Моя фамилия Росси. В каком году… — Но на самом деле это были уже не джунгли. Сплошные вырубки, а вместо веранд со стеклянным верхом меж деревьями виднелись ровные ряды бетонных домов, похожих на громадные надолбы.
Затем появилась саванна, и там тоже все изменилось: вырисовывались заостренные безобразные черты города, уходившего в небо на добрых полмили. А где же кочевники, где всадники?
И дальше…
Пляж: но он уже был грязно-серый, а не алый. На фоне блеска, вглядываясь в море, ссутулилась одинокая темная фигура; люди с золотистой кожей пропали.
Росси совсем растерялся. Что же приключилось с Нью-Йорком — а вероятно, и со всем остальным миром? Вероятно, в судьбе старого мира не последнюю роль сыграли ответы самого Росси. Похоже, каким-то образом спаслась часть старой — подлой и суетливой — цивилизации, и ей удалось продлить свое существование достаточно надолго — чтобы погубить все новое и свежее, что должно было прийти ей на смену.
На холодном пляже его уже не ждали люди, с вихлявшимися, как палки, конечностями.
Росси затаил дыхание. Он снова оказался в необъятном здании, та же наклонная плита излучала свет, те же плавающие яйца таращили глаза. Они не изменились — и никакие его действия не могли их изменить. Росси понял, это здание не было творением человеческих рук.
Но затем появилась белая пустыня, а после нее туман. Картинки, которые Росси выхватывал из ночи, стали сливаться, мельтешить, быстрее и быстрее…
Вот и все. Не осталось ничего, кроме головокружительного верчения к концу-и-началу — а затем колесо замедлилось — и он снова пришел в себя.
Росси начал закипать. Это почище мытья тарелок — его постоянного кошмара, самой паскудной работы на свете. Он болтался, будто драная тряпка на лице у времени, пока появлявшиеся и исчезавшие люди донимали его вопросами — вещь, инструмент, захватанный-залапанный справочник.
Росси поднажал — в голове медленно нарастало напряжение — но ничего не случилось. Он чувствовал себя малышом, забытым на карусели, букашкой, попавшейся в ловушку между рам, мотыльком, что кружит у лампы…
Наконец до Росси дошло, в чем заключалась его беда. Требовалось сильное желание — то предельное духовное сосредоточение, что являлось единственной движущей силой; а все остальное — голодание, покой, рифмы — служило лишь каналом и направляющей.
Ему придется сойти только в одном-единственном месте на всей бесконечной кривой времени — там, где он действительно хотел бы остаться. А местом этим, понял Росси без тени удивления, был алый пляж.
Которого больше не существует — нигде во всей вселенной.
Пока Росси висел, держась за эту мысль как за ниточку, мелькание задержалось на доисторических джунглях — на поляне с меднокожим мертвецом — на пустой бревенчатой комнате — на церкви, тоже пустой.
И на пылающей комнате — огонь пожирал ее так неистово, что волоски на руках у Росси задымились и стали скручиваться.
И на прохладной лужайке, где маленький мальчик стоял, разинув рот.
И на павильончике — седобородый и молодой склонились друг к другу, будто пораженные молнией деревья, губы их посинели.
Вот в чем была беда: на первом круге они поверили ему, и, действуя в соответствии с его словами, изменили мир.
Теперь оставалось одно — разрушить эту веру, дурачить их, молоть чепуху, подобно призраку, вызванному на спиритическом сеансе!
— Значит, ты советуешь мне вложить все в землю, — спросил седобородый, сжимая распятие, — и ждать повышения?
— Конечно! — тут же подтвердил коварный Росси. — Нью-Йорк станет самым большим городом… во всем штате Мэн.
Павильончик исчез. Росси с удовлетворением отметил, что пришедшая на смену комната была запущенной, просторной, с высокими потолками, и явно предваряла появление в 1955-м году его собственной облюбованной тараканами комнатенки. Длинная, обшитая панелями комната с дремлющим у очага юнцом исчезла, испарилась как «бывшее-в-возможности».
Когда беременная женщина с трудом потянулась из кресла-качалки, чтобы получше его разглядеть, Росси уже знал, что ему делать.
Он приложил палец к губам.
— Потерянный подсвечник лежит в погребе под лестницей! — прошипел он и исчез.
Комната несколько постарела и стала еще более запущенной. Добавилась новая перегородка, которая довела ее размеры до знакомых Росси; появилась кровать и старый оловянный тазик в углу. На кровати, раскинувшись, лежала пухлая молодая женщина, раскрыв рот и оглушительно всхрапывая; Росси почувствовал неловкость, смешанную с отвращением, отвернулся и стал ждать.
Та же комната — почти совсем как у него; толстомясый небритый мужчина курил, сидя в кресле и опустив ноги в тазик с водой. Трубка выпала из его разинутого рта.
— Я — фамильное привидение, — заявил Росси. — Остерегайтесь, ибо маленький человек с длинным ножом преследует вас по пятам. — Он сощурился и показал клыки; поспешно вскочивший мужчина наступил на край тазика и полкомнаты пропахал носом вперед, пока не обрел равновесия и вихрем не метнулся к двери, вопя во весь голос. Он пулей вылетел из комнаты, оставив за собой жирные влажные следы и гробовую тишину.
Ну вот; наконец-то… Была ночь, и вокруг Росси все приливало и приливало застойное тепло города. Он стоял в центре комнаты меж меловых отметок, сделанных им сотню миллиардов лет назад. Лампочка без абажура все еще горела; вокруг нее первые язычки пламени лизали краешек стола, готовя на пластиковой столешнице комковатые шипящие пузыри.
Росси — судовой грузчик; Росси — лифтер; Росси — мойщик тарелок.
Он все это пропустил. Комната калейдоскопически меняла цвет от коричневого до зеленого; молодой человек, склонившийся над тазиком, наливал в стакан какую-то янтарную жидкость, булькая и позвякивая стеклом.
— Ку-ку! — хлопнув в ладоши, гаркнул Росси.
Молодой человек судорожно вскочил, а в воздухе на мгновение повисла длинная дуга коричневых капелек. Дверь с грохотом захлопнулась, и Росси остался в одиночестве, наблюдая, как стакан катится по полу, считая мгновения, пока…
Стены снова стали коричневыми; висевший на противоположной стене календарь отмечал 1965-й год — еще точнее, май 1965-го. Похожий на паука старик, сидевший на краешке кровати, нацеплял дужки очков на заросшие гребни ушей.
— Ты реален, — торжественно произнес он.
— Ничего подобного, — возмущенно возразил Росси. Потом добавил: — Редиски. Лимоны. Виноградины. Мура-а-а!
— Тебе от меня не отделаться, — сказал старик. Вид у него был крайне неважный — землистого цвета лицо с запавшими, как у птицы, висками, рот вроде пианино с выпавшими клавишами — зато похожие на устриц глаза так и посверкивали. — Я как только тебя увидел, сразу понял — ты Росси — тот, что исчез. Если ты такое можешь, — зубы его щелкнули, — то наверняка знаешь… и должен мне сказать. Эти корабли, которые приземлились на Луне — что они там строят? Что им нужно?
— Не знаю. Ничего.
— Пожалуйста, — вкрадчиво попросил старик. — Не будь так жесток. Я пытался предостеречь людей, но они забыли, кто я такой. Если ты знаешь, можешь мне сказать…
Росси подумал о всплеске пламени, о катастрофе, в которой громадный город сгорит точно крыло мотылька, пролетевшего над свечкой. Но в конце концов, вспомнив о подлинной реальности, Росси заявил:
— Фикция. Ты сам меня выдумал. Я тебе снюсь.
А затем, когда напряжение сконцентрировалось, вновь возникло озеро вулканического стекла.
И джунгли — все именно так, как и должно быть — и смуглые люди, возглашавшие:
— Здравствуйте, мистер Росси, еще раз здравствуйте, здравствуйте…
И саванна — и подгоняемые ветром черноволосые — и сверкание зубов:
— Здрассе, миссер Росси!
И пляж.
Алый пляж, полный золотистых смеющихся людей.
— Миста Росси, миста Росси! — Преддверие рая под ясным небом — а дальше, за бурунами, чистые, берущие за душу отблески солнца в море; и напряжение от страстной жажды освобождения (стоп), и не нужны уже никакие символы (стоп), квинтэссенция «хочу» за все время жизни… желание, бьющее струей — ведомое по каналу — вышло.
И вот он стоит там, где страстно желал оказаться, с тем же умиленным выражением на лице, навечно пойманный в начале слова «привет» — Росси, первый человек, путешествовавший во Времени, первый человек, пришедший к Остановке.
Не стоит смеяться над ним — не стоит его и оплакивать. Росси родился чужаком; подобных ему тысячи — тысячи неучтенных песчинок на шестеренках истории, растяп, лишних людей, пригодных для какого-то другого мира, открыть который им так и не удалось. Им не нашлось места в утопиях с кондиционерами; они были бы плохими рабами и еще худшими хозяевами в Афинах. А что касается тропических островов — Маркизских в 1800-м году или Манхэттена в 3256-м — то разве смог бы Росси проплыть милю, нырнуть на шесть саженей, забраться на сорокафутовую пальму? Если бы он вышел живым на тот алый берег, разве стали бы его терпеть молодые люди в каноэ или девушки в беседках? Но вот он стоит теперь, твердокаменно-бессмертный, символ того удивительного, что с ним приключилось. Наивные золотистые люди навещают его каждый день — если только не забывают. Они украшают его твердокаменную плоть гирляндами и кладут к его ногам небольшие приношения; когда же он насылает дождь, его колотят.