Книга: Штамм «Андромеда». Человек-компьютер
Назад: Глава 17 Пришел в себя
Дальше: ДЕНЬ ПЯТЫЙ ПОЖАР УГАС

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
ПОЖАР РАЗГОРАЕТСЯ

Глава 22
Анализы

Теперь, когда выяснилось, что время не ждет, результаты спектрального и биохимического анализов, представлявшие ранее весьма отдаленный интерес, приобрели первостепенное значение. Группа надеялась, что эти анализы покажут, пусть приблизительно, есть ли между штаммом «Андромеда» и земными формами жизни хоть какое-нибудь сходство. И как только ЭВМ выдала результаты анализов — колонку цифр на полоске зеленой бумаги, — Ливитт и Бертон немедленно занялась ими.
Результаты были достаточно ясны. Черное вещество содержит водород, углерод и кислород со значительными примесями серы, кремния и селена и следами некоторых других элементов.
Зеленое пятно — водород, углерод, азот и кислород. И ничего больше.
Примечательно было, что черная песчинка и зеленое пятно в общем сходны по химическому составу. Правда, зеленое пятно содержит азот, а песчинка — нет. Вывод очевиден: черная «песчинка» — вовсе не песчинка, а какой-то материал, аналогичный земному органическому веществу, некое подобие пластмассы. А зеленое пятно, по-видимому, живое. Оно содержит элементы приблизительно в том же соотношении, что и земные организмы. Ведь на Земле живые организмы на 99 процентов состоят из этих же четырех элементов — водорода, углерода, азота и кислорода…
Результаты анализа обрадовали ученых. Они свидетельствовали о некоторой общности между зеленым пятном и земной жизнью. Однако, как только группа заглянула в данные аминокислотного анализа, все надежды рухнули.
На полоске бумаги, выданной ЭВМ, аккуратным столбиком стояли названия всех аминокислот и против каждого названия по два нуля — для черного и зеленого «предметов».
— Черт возьми, — сказал Ливитт, уставившись на листок. — Нет, вы только взгляните на это…
— Никаких аминокислот, — сказал Бертон, — Никаких белков…
— Безбелковая жизнь, — добавил Ливитт и покачал головой. Похоже было на то, что подтвердились самые худшие его опасения.
На Земле организмы эволюционировали благодаря тому, что развили способность осуществлять биохимические реакции на малом пространстве с помощью белковых ферментов. Биохимики учатся воспроизводить эти реакции, но только каждую по отдельности, изолируя ее от всех остальных.
В живой клетке все иначе. Внутри нее, на крохотном по объему пространстве одновременно и нераздельно идут реакции, обеспечивающие рост, энергию, движение. Человек не в силах воспроизвести эту нераздельность, как не в силах приготовить полный обед от закуски до десерта, смешав и сварив все ингредиенты в одной кастрюле в надежде, что потом сумеет отделить яблочный пирог от жаркого.
В клетках с помощью ферментов одновременно проходят сотни различных реакций. Каждый фермент — как отдельный работник на кухне, который знай себе делает свое дело: пекарь не возьмется за бифштексы, а шашлычник на своих шампурах не сможет приготовить суп. Но ферменты исполняют еще и одну общую функцию: они делают возможными химические реакции, которые иначе не возникали бы. Биохимик воспроизводит эти реакции, используя высокую температуру, высокое давление или сильные кислоты. Но человеческий организм или отдельная клетка не могут выдержать таких экстремальных условий. Ферменты, эти «сваты жизни», способствуют возникновению и протеканию реакции при обычной температуре тела и нормальном атмосферном давлении.
Ферменты необходимы для земной жизни. И если какая-то форма жизни научилась обходиться без ферментов, то, значит, и развивалась она совершенно иными путями.
Отсюда следовало, что они имеют теперь дело с совершенно чуждым Земле организмом. А это в свою очередь означало, что и изучение чуждого организма, и поиски способов обезвреживания его продлятся долго, очень долго.
* * *
Джереми Стоун работал в морфологической лаборатории. Он вынул маленькую пластмассовую облатку, внутри которой находилась крупица зеленого «пятна», прочно зажал эту облатку в тисочках и с помощью зубоврачебного бора принялся состругивать слой за слоем, пока не добрался до зелени.
Работа была крайне тонкая и требовала длительного сосредоточенного внимания. В конце концов Стоун обтесал облатку таким образом, что получился пластмассовый конус с зеленой крапинкой на самой вершине. Тогда он разжал тиски и вытащил конус, перенес на микротом и ножом с вращающимся лезвием срезал тоненькие ломтики пластмассы с вкрапленным зеленым веществом. Срезы получались круглые; отделяясь от конуса, они падали в чашечку с водой. Толщину среза можно было измерить, наблюдая за отраженным от него светом: если свет серебристый, значит срез слишком толст. А вот если он отливает всеми цветами радуги, тогда достигнута нужная толщина в пределах нескольких молекул.
Именно такой должна быть толщина среза для исследования под электронным микроскопом.
Выбрав лучший срез, Стоун осторожно поднял его пинцетом и положил на небольшую круглую медную сетку. Затем вставил сетку в плоскую металлическую капсулу-пуговку, вложил пуговку в электронный микроскоп и, наконец, герметически закрыл его.
В распоряжении группы «Лесной пожар» был электронный микроскоп тина BVJ модель JJ-42, с большой интенсивностью электронного излучения и с разрешающей приставкой. Принцип действия электронного микроскопа достаточно прост — он действует точно так же, как и простой оптический, однако вместо световых лучей фокусирует пучки электронов. Свет фокусируется при помощи линз — выпуклых и вогнутых стекол, электроны — при помощи магнитных полей.
Во многих отношениях электронный микроскоп не слишком отличается от телевизора, и изображение проецируется на обычный телевизионный экран — поверхность, покрытую слоем, который под ударами электронов светится. Преимущество электронного микроскопирования перед оптическим в том, что здесь достигается гораздо большее увеличение. Объяснение этому дает квантовая механика и волновая теория радиации, а наилучшую из популярных аналогий нашел специалист по электронной микроскопии Сидней Полтон, по совместительству еще и любитель автомобильных гонок.
— Представьте себе, — говорил Полтон, — что перед вами дорога и на ней крутой поворот. Предположим, что по дороге едут два автомобиля — спортивная машина и большой грузовик. Грузовик при попытке преодолеть этот крутой поворот сползает с дороги, спортивная же машина поворачивает без труда. Почему, спрашивается? А потому, что спортивная машина много легче, меньше, быстроходнее, она лучше приспособлена для крутых, резких поворотов. Плавные повороты обе машины преодолевают одинаково легко, но на крутых спортивная держится гораздо лучше.
— Точно так же, — продолжал Полтон, — и электронный микроскоп «держит дорогу» легче, чем оптический. Любой объект состоит из углов и краев, а длина волны электрона меньше, чем светового кванта. Электроны точнее «срезают углы», следуют по «дороге», повторяя все ее изгибы. Оптический микроскоп — как грузовик: пригоден лишь для езды по большой дороге с плавными поворотами. В данном случае под такой дорогой мы подразумеваем крупные объекты с крупными гранями и плавными кривыми линиями — клетки и ядра. Электронный же микроскоп может следовать по самым узким дорожкам и тропкам, выявляя контуры самых мелких внутриклеточных структур — митохондрий, рибосом, мембран, сетчатых структур…
Однако у электронной микроскопии есть и существенные недостатки, до известной степени уравновешивающие преимущества большого увеличения. Во-первых, так как вместо светового луча применяется пучок электронов, внутри микроскопа нужно поддерживать вакуум, а это значить, что рассматривать под микроскопом живые объекты нельзя. Но наиболее серьезный его недостаток связан с требованиями к срезам — они должны быть чрезвычайно тонкими, а это крайне затрудняет ясное трехмерное представление об изучаемом объекте. Тут Полтон тоже предложил простую аналогию:
— Допустим, вы разрежете автомобиль пополам по его продольной оси. В этом случае вы еще можете составить себе представление о нем в целом. Но если вы сделаете тонкий срез автомобиля, да еще под каким-нибудь неудачным углом, ваша задача сильно осложнится. На вашем срезе может оказаться лишь кусочек бампера, резиновой шины, стекла. По такому срезу определить, что представляет собой машина в целом и как она действует, прямо скажем, мудрено…
Стоун, разумеется, прекрасно помнил обо всех недостатках электронной микроскопии, когда заправил металлическую пуговку в микроскоп, загерметизировал его и включил вакуумный насос. Он все знал, но выбора у него просто не было. При всех своих недостатках электронный микроскоп оставался самым мощным инструментом, каким они располагали.
Притушив в лаборатории свет, он включил электронный пучок. Повернув несколько рукояток, сфокусировал пучок, и изображение на экране стало совершенно четким, черное и зеленое…
Он не сразу поверил в то, что увидел.
Перед глазами Джереми Стоуна возник элемент организма — идеально правильный шестиугольник, каждой своей стороной примыкающий к другим шестиугольникам. Внутри шестиугольник был рассечен клиньями, которые сходились в самом центре структуры. Все это производило впечатление какой-то математической точности, никак не вязавшейся с земными представлениями о жизни.
Это было похоже на кристалл.
* * *
Стоун улыбнулся, представив себе, как порадуется Ливитт — уж очень тот был падок на всякие эффектные, головоломные вещи. К тому же Ливитт и раньше высказывал мысль, что жизнь может основываться на тех или иных кристаллических формах, что она может подчиняться какой-либо строго упорядоченной схеме.
«Позову-ка я Ливитта», — решил Стоун.
Едва войдя в комнату, Ливитт сказал:
— Ну, вот вам и ответ…
— Ответ на что?..
— На вопрос, как функционирует этот организм. Получены результаты спектрометрии и аминокислотного анализа…
— Ну?..
— Организм состоит из водорода, углерода, кислорода и азота. Никаких аминокислот. Ни одной. А значит, никаких известных нам белков или ферментов. Я ломал голову, как же он может существовать на безбелковой основе. Теперь я знаю.
— Кристаллическая структура…
— Похоже на то, — Ливитт уставился на экран. — В трех измерениях каждая единица, вероятно, предъявляет собой шестигранную пластину, нечто вроде кафельной плитки в миниатюре. Восьмигранник, и каждая из двух больших граней — шестиугольник. А внутри сходящиеся к середине клиновидные отсеки…
— Отсеки могут отлично служить для разделения биохимических функций..
— Вот именно… — и Ливитт нахмурился.
— Что с вами?..
Ливитт мучительно думал, припоминал что-то такое забытое… Сон! Про дом и про город. Он сделал еще одно усилие — и все начало всплывать в памяти. Как дом живет, когда он сам по себе, и как — в составе целого города.
Он вспомнил все до конца.
— Знаете, — сказал он, — самое интересное, как эта отдельная единица связана с другими…
— Вы думаете, это, быть может, лишь часть более сложного организма?
— Вот именно. Жизнеспособна ли эта единица, как, например, бактерия, или же это лишь кирпичик более крупного органа, более крупного существа? В конце концов, когда вы смотрите на одну, отдельно взятую клетку печени, вы же не в состоянии догадаться, откуда она. И что толку в изолированной клетке мозга без остального мозга?
Стоун долго смотрел на экран.
— Довольно необычная аналогия. Ибо печень может восстанавливаться, регенерировать, а мозг-то не может…
— «Теория посланца», — с улыбкой напомнил Ливитт.
— Да, тут задумаешься, — пробормотал Стоун.
Автором «теории посланца» был инженер-связист Джон Р. Сэмюэльс. Выступая на Пятой ежегодной конференции по космонавтике и проблемам связи, он рассмотрел некоторые гипотезы относительно того, какие способы может применить внеземная цивилизация для установления контактов с другими цивилизациями. Он заявил, что самые передовые достижения техники связи на Земле для этой цели непригодны и что более развитые внеземные культуры найдут лучшие способы.
— Предположим, какая-то цивилизация хочет прозондировать Вселенную, — говорил Сэмюэльс. — Предположим, она пожелала, скажем, формально заявить о своем существовании в галактическом масштабе. Она хочет послать информацию, свидетельство своего существования, во всех направлениях одновременно. Каким образом лучше всего это сделать? По радио? Вряд ли — слишком медленно, слишком дорого, да и сигналы слишком быстро угасают. Самый мощный сигнал угаснет через несколько миллиардов километров. Телевидение еще хуже. Генерировать световые лучи фантастически дорого. Даже если научиться разрушать целые звезды, взрывать солнца, чтобы подать о себе сигнал, очень уж дорого это обойдется…
Кроме чрезмерной стоимости, все эти методы страдают и другим, естественным для всякого излучения недостатком: с расстоянием сила сигнала резко уменьшается. Лампочка, невыносимо яркая на расстоянии трех метров, достаточно мощная в трехстах метрах, видимая за пятнадцать километров, через миллион километров совершенно неразличима. Лучистая энергия затухает пропорционально четвертой степени расстояния. Простой, но непреодолимый закон физики.
Так что для надежной передачи сигнала придется прибегнуть вовсе не к физике, а к биологии. Только биология может создать такую систему связи, которая не слабеет на расстоянии, а в миллионах километров остается столь же мощной, как и рядом с источником. Короче говоря, создать организм, который служил бы передатчиком вашего сообщения, самовоспроизводящийся, дешевый, легко размножаемый в фантастических количествах. Затратив минимальную сумму, можно изготовить триллионы таких посланцев и направить их во все концы космического пространства. Это будут стойкие, неприхотливые козявки, способные противостоять суровым условиям космоса; они будут расти, плодиться и размножаться. Через несколько лет бесчисленные множества их будут нестись во все стороны галактики в ожидании контакта с жизнью.
А что произойдет, когда они встретят чуждую жизнь? Каждый такой посланец потенциально способен развиться в полноценный орган или полноценный организм. Вступив в контакт с иной жизнью, они начнут разрастаться в законченный механизм связи. Это все равно что разбросать миллиард клеток мозга, каждая из которых способна при соответствующих условиях вырасти в целый мозг. И выросший из одной-единственной клетки мозг сумеет уже разговаривать с иной цивилизацией, сообщить ей о существовании своей родной цивилизации и подсказать пути установления контактов…
Ученые-практики, присутствовавшие на конференции, нашли теорию козявки-посланца весьма забавной. Теперь ею больше нельзя было пренебрегать как курьезом.
— Вы полагаете, что эта козявка у нас на глазах превращается в какое-то средство связи? — спросил Стоун.
— Быть может, посевы культур помогут нам найти ответ на ваш вопрос, — откликнулся Ливитт.
— Или рентгенокристаллография. Я сейчас же распоряжусь…
* * *
На пятом уровне была установка для рентгенокристаллографии, хотя при подготовке программы «Лесной пожар» вопрос о том, нужна ли она, вызвал жаркие споры. Рентгенокристаллография — наиболее новый, сложный и дорогой метод структурного анализа в современной биологии. В нем есть нечто общее с электронной микроскопией, но по сравнению с ней это еще один шаг вперед. Метод рентгенокристаллографии еще более чувствителен, он проникает в тайны живой материи еще глубже, но ценой огромных затрат времени, оборудования и человеческих сил.
Биолог Р. А. Янек заметил однажды: «Чем ближе к истине, тем дороже обходится каждый шаг». Он подразумевал при этом, что цена установок, позволяющих человеку видеть глубже и точнее, растет быстрее, чем их разрешающая способность. Эту жестокую закономерность первыми из ученых открыли астрономы, на собственном горьком опыте убедившиеся в том, что сделать шестиметровое зеркало для телескопа неизмеримо труднее и дороже, чем трехметровое.
Но прежде всего сказанное Янеком справедливо для биологии. Оптический микроскоп, к примеру, — небольшой прибор, который легко переставить с места на место одной рукой. В такой микроскоп можно рассмотреть клетку, и обходится он ученому примерно в тысячу долларов.
При помощи электронного микроскопа можно рассмотреть мелкие структуры внутри клетки. Но это уже большой аппарат стоимостью до ста тысяч долларов.
Рентгенокристаллография способна на большее: она позволяет исследовать отдельные молекулы; это максимальное приближение к наблюдению отдельных атомов, какое вообще доступно современной науке. Но зато такая установка величиной с добрый грузовик; она занимает целую комнату, требует специально подготовленных операторов, и для расшифровки выдаваемых ею результатов нужна ЭВМ. Дело в том, что рентгенокристаллографическая установка не дает прямой визуальной картины исследуемого объекта. В этом смысле она совсем не похожа на микроскоп, и принцип ее действия отличается от принципа действия как оптической, так и электронной микроскопии. Вместо изображения здесь на фотопластинке получается дифракционный рисунок, геометрический узор из точек, для непосвященного совершенно загадочный. С помощью ЭВМ можно проанализировать расположение точек и получить картину молекулярной структуры объекта.
Наука эта относительно новая, хотя название у нее старомодное. Термин «рентгенокристаллография» родился в те времена, когда объектом исследования служили в основном кристаллы; теперь они мало кого интересуют. У кристалла структура упорядоченная, и узор, полученный при прохождении рентгеновского луча сквозь кристалл, относительно легко поддается анализу. Однако в последнее время рентгеновскими лучами стали просвечивать и объекты, отнюдь не упорядоченные. При этом лучи отражаются под самыми разными углами, и только ЭВМ способна «считать» фотопластинку, измерить все углы и на этой основе определить форму объекта, давшего подобное отражение.
Вообще на долю ЭВМ в комплексе «Лесной пожар» выпало бесконечное множество нудных вычислений. Если бы за такую работу взялись люди, она заняла бы годы, а может, и века. Машина делала ее за секунды.
* * *
— Как вы себя чувствуете, мистер Джексон?
Старик часто-часто моргал, глядя на Холла и его прозрачный скафандр.
— Ничего. Не очень, но ничего…
И криво усмехнулся.
— Можно с вами поговорить?
— О чем?
— О Пидмонте.
— А чего там о Пидмонте?
— О том вечере. О вечере, когда все случилось…
— Ну что ж, можно. Я-то ведь всю жизнь в Пидмонте прожил. Поездил немножко: в Лос-Андже был и даже во Фриско. На восток до Сен-Луи. И с меня довольно. Но в Пидмонте-то я жил. И скажу тебе…
— Пожалуйста, про тот вечер, — прервал старика Холл.
Джексон замолчал и отвернулся:
— Не хочу про это думать.
— Нужно. Очень нужно.
— Не хочу…
Он еще помолчал, глядя в сторону, и наконец спросил:
— Все там померли, да?
— Не все. Вот еще один выжил. — Холл кивнул на кроватку рядом. Старик уставился на сверток из одеял:
— Кто это?
— Ребенок.
— Ребенок? Должно, Риттеров. Джейми Риттер. Маленький совсем, да?
— Месяца два.
— Ну да. Он самый и есть. Характер дрянной, просто как у старика. Старик-то Риттер — хлебом не корми, а дай побушевать. И этот точно такой же. Орал с утра до ночи. Окошки в доме и то не могли из-за крика открыть…
— А не знаете, не было у Джейми еще чего-нибудь особенного?
— Да ничего. Здоров как буйвол, только блажит. Помнится, он и в тот вечер орал, чертенок проклятый…
— В какой вечер?
— Да когда Чарли Томас приволок эту чертову штуку. Мы ее все видели. Будто звезда упала, так и светится, и шлепнулась где-то к северу от поселка. Ну, все всполошились, а Чарли Томас поехал ее искать. Вернулся минут через двадцать и достает эту штуку из багажника своего форда. Совсем новенький форд. Очень он им гордился…
— И что было дальше?
— Ну, собрались мы все вокруг, глазеем. Сообразили, что, наверно, спутник. Только Анни тут выскочила — это, мол, с Марса, но, понимаешь, Анни у нас такая — ее то и дело заносит не разберешь куда. Мы все, конечно, сообразили, что ни с какого не с Марса, а с мыса Канаверал. Слышал, мыс такой во Флориде, где запускают ракеты?
— Слышал. Дальше.
— Ну вот, сообразить-то сообразили, а что делать, не знаем. Понимаешь, никогда ничего подобного в Пидмонте не бывало. То есть был однажды этот турист с ружьем, поднял пальбу в мотеле «Вождь команчей», так это еще в сорок восьмом. И эти были, как их, смущающие обстоятельства. Перебрал он маленько, и девчонка от него сбежала, пока он в солдатах в Германии служил или где-то там еще. В общем никто у нас на него не взъелся: понятно, со всяким может случиться. А с тех пор ничего не бывало. Тихое местечко. Потому-то нам в Пидмонте и нравилось…
— Так что вы все-таки сделали с капсулой?
— Да не знали мы, что с ней и делать. Эл говорит, давай ее откроем, но мы посчитали, что не правильно это будет, особенно если там внутри какие ученые приборы. Ну, пораскинули мозгами. Потом Чарли, тот, что приволок ее, и говорит; давай, мол, снесем доктору. Доктору Бенедикту, значит. Наш поселковый врач. Он не только в поселке, всех в округе лечит, даже индейцев. Но ничего мужик, сильно ученый — где только не учился. Ну, решили мы, доктор-то уж сообразит, что с этой штукой делать. И снесли ее к нему домой. — А потом?
— Старик ее взял — да не такой уж он и старый — взял, значит, и осмотрел ее кругом внимательно, будто больного смотрит. И говорит, что ясно, штука эта из космоса, и, может, говорит, наша, а может — ихняя. И говорит, что присмотрит за ней, и, может, кому позвонит, а потом скажет нам через часок-другой. Понимаешь, по понедельникам он всегда в покер играл с Чарли, Элом и Хербом Джонстоном у Херба дома, вот мы и решили, что после покера он закинет словечко кому надо. Тем более, время ужинать подошло, есть хотелось, так мы все там у него и оставили…
— В котором это было часу?
— Да так в полвосьмого.
— И что Бенедикт сделал со спутником?
— Забрал его к себе в дом, и никто его больше в глаза не видел. А началось уже потом, в восемь, или может, в полдевятого. Я как раз на бензоколонку зашел с Элом потолковать, он в ночную работал. Прохладно было, а мне хотелось потолковать, потому как за разговором боль забывается. И содовой думал из автомата взять, чтоб аспирин запить. Да и жажда мучила: от цеженки, знаешь, какая жажда бывает!..
— Вы в тот день пили денатурат?
— Да принял малость часов в шесть.
— И как вы себя чувствовали?
— Когда там с Элом сидел, так вроде ничего. Голова кружилась маленько, да желудок тянуло, но ничего. Ну, значит, сидим мы с Элом в конторке, о том, о сем, и вдруг он как закричит: «Ой, голова!..» Вскочил — и со всех ног на улицу. И кувырнулся. Прямо на улице, и больше ни слова не сказал… Ну, а я сижу и не знаю, что и подумать. Может, сердце или кондрашка его хватила, так ведь молод еще. Вышел к нему на улицу — мертвый. А тут… гут все как стали выскакивать! Сначала, кажется, миссис Лэнгдон — вдова Лэнгдон. А потом, потом я уж и не помню, кто, сколько их было. Так и прут на улицу. И сразу — рукой за грудь и валятся, как подкошенные. И никто не встает. И ни от кого ни слова…
— Что же вы подумали?
— Да прямо не знал, что и подумать. Больно уж чудно было. Испугался, по правде-то говоря. Стараюсь взять себя в руки — и не могу. Сердце бултыхается, дышу через силу. Еще бы не испугаться: думал, все померли. Но тут как раз услышал — ребенок кричит, значит, все да не все. А потом генерала увидел…
— Генерала?
— Да нет, это мы его просто так называли. Никакой он не генерал, только был на войне и любил, чтобы все про это помнили. Постарше моего. Хороший мужик, Питер Арнольд звать. Крепкий такой, самостоятельный, а тут стоит у себя на крыльце и вырядился в военную форму. Стемнело уже, зато луна вышла, так он меня заметил на улице и спрашивает: «Питер, это ты?» Мы, понимаешь, тезки. А я отвечаю: да, мол, я. А он говорит: «Что тут творится? Япошки пришли, что ли?» А я себе думаю: что за чушь он несет. А он говорит: «Сдается мне, что это япошки. Всех теперь перестреляют». А я спрашиваю: «Питер, ты что, чокнулся?» А он говорит, что неважно себя чувствует, и пошел в дом. Должно, все-таки чокнулся, ведь после сам застрелился. Да и другие тоже чокнулись. А все эта зараза…
— Откуда вы знаете, что зараза?
— Да разве тот, кто в своем уме, себя сожжет или утопит? До того вечера у нас в поселке все были в своем уме и на здоровье не жаловались. А тут все сразу будто рехнулись…
— Ну и что же вы сделали?
— Я про себя подумал: Питер, это тебе все снится. Ты перебрал. Так я тоже пошел домой и лег спать. Утро, думаю, вечера мудренее. Только часов в десять слышу: машина идет. Вышел посмотреть, кто же это. Гляжу — грузовик крытый, военный фургон, а в фургоне двое. Подхожу к ним, а они, чтобы мне лопнуть, тут же замертво. Жуть, и только. Но ведь чудно…
— Что чудно?
— А то, что за весь вечер это была всего вторая машина. Обычно их, знаешь, сколько проходит!..
— Значит, была еще одна машина, до фургона?
— А как же! Уиллис, патрульный дорожной полиции. Проехал, ну, может, за полминуты перед тем, как это все началось. Правда, не останавливался. Он ведь по графику ездит, так если опаздывает, то и не останавливается…
Джексон помолчал, вздохнул и откинул голову на подушку.
— А теперь, если не возражаешь, я сосну чуток. Выдохся я что-то…
Он закрыл глаза. Холл прополз по туннелю-шлангу обратно в лабораторию и долго сидел там, глядя через окно на Джексона и на ребенка рядом с ним.

Глава 23
Топика

Зал был громадный, размером с футбольное поле, и на всем этом пространстве лишь кое-где стояло несколько столов. Гулко перекликались техники, раскладывавшие по полу обломки «Фантома». Комиссия воссоздавала катастрофу — куски искореженного металла размещались в тех же положениях, в каких они были найдены в песке. Только после завершения этой процедуры можно было начинать настоящее расследование.
Майор Мэнчик, усталый, с воспаленными глазами, пристроился в углу, держа чашку кофе в руке, и наблюдал. Десяток людей в длинном, выбеленном зале, занятых реконструкцией аварии, — сцена казалась Мэнчику совершенно сюрреалистической…
К нему подбежал один из биохимиков и помахал у него перед носом прозрачным целлофановым мешочком.
— Только что получил из лаборатории…
— Что это?
— Ни за что не догадаетесь!
Глаза у биохимика горели от возбуждения. «Ну и ладно, — подумал Мэнчик раздраженно. — Пусть не догадаюсь…»
— Так что это все-таки?
— Деполимеризованный полимер, — сообщил биохимик, причмокивая от удовольствия. — Только-только из лаборатории…
— Какой еще полимер?
Полимер — это многократно повторяющая себя молекула, построенная из тысяч одинаковых частиц — вроде цепочки костяшек домино. Большинство пластмасс, нейлон, вискоза, клетчатка и даже гликоген, синтезируемый печенью, — все это полимеры.
— Тот самый полимер — пластик, из которого на «Фантоме» изготовлен воздушный шланг, ведущий к маске пилота. Да и самая маска тоже…
Мэнчик хмуро поглядел на черные крошки в мешочке.
— Полимер, говорите?
— Ну да. Полимер деполимеризовался. Разрушился. Вибрация тут ни при чем. Воздействие было биохимическое, чисто органическое.
Мало-помалу Мэнчик начинал понимать.
— Вы хотите сказать, что какая-то внешняя сила разрушила пластик?
— Можно считать и так. Это, конечно, упрощение, однако…
— Что же такое могло его разрушить?
Биохимик пожал плечами.
— Какая-то химическая реакция. Кислота, или сильный нагрев, или…
— Или что?
— Или какой-нибудь микроорганизм. Если существует микроорганизм, поедающий пластик. Вам, наверно, непонятно…
— Нет, почему же, — ответил Мэнчик. — Кажется, мне понятно.
Он вышел из зала и направился на телеграф, расположенный в другой части здания. Написал телеграмму на базу «Лесной пожар», передал телеграфисту и заодно спросил:
— Ответа еще не было?
— Ответа, сэр?..
— От «Лесного пожара», — сказал Мэнчик. Казалось просто невероятным, что никто не реагировал на аварию «Фантома». Ведь она так явно связана…
— От «Лесного пожара», сэр?..
Мэнчик протер глаза. Он переутомился; следовало бы получше помнить насчет языка за зубами.
— Да нет, это я так, — сказал он.
* * *
После беседы со своим пациентом Холл направился к Бертону. Тот был в секционной и просматривал срезы, сделанные накануне.
— Нашли что-нибудь? — поинтересовался Холл.
Бертон оторвался от микроскопа и вздохнул:
— Пока ничего…
— Я все думаю об этих сумасшедших. Разговор с Джексоном напомнил мне о многом. В поселке в тот вечер несколько человек сошли с ума. И большинство из них — люди пожилые…
Бертон сдвинул брови.
— Ну и что?
— Пожилые люди вроде Джексона. У них множество всяких недомоганий. Организм разрушается по-разному. У кого легкие не в порядке, у кого — сердце. Поражение печени. Склероз сосудов…
— И все это меняет ход болезни?
— Очень может быть. Я все думаю: отчего человек может мгновенно сойти с ума?
Бертон неопределенно покачал головой.
— И еще одно, — продолжал Холл. — Джексон вспомнил, что один из погибших перед смертью воскликнул: «Ой, голова!..»
— Перед самой смертью? — переспросил Бертон, глядя в пространство.
— Да.
— Вы думаете, кровоизлияние?
Холл кивнул:
— Похоже. Во всяком случае, стоит проверить.
Действительно, если штамм «Андромеда» каким-то образом вызывает кровоизлияние в мозг, то он может и мгновенно вызывать самые необычайные психические расстройства.
— Но мы же знаем, что смерть наступает от свертывания…
— Да, — ответил Холл, — у большинства людей. Но не у всех. Некоторые выживают, а другие сходят с ума…
Бертон кивнул задумчиво — и вдруг пришел в возбуждение. Предположим, «Андромеда» поражает кровеносные сосуды. Поражение стенки сосуда дает толчок свертыванию крови. Стоит поранить, порезать, прижечь стенку сосуда, как начинается свертывание. Сначала вокруг пораженного места собираются тромбоциты, защищая его, не допуская потери крови. Затем скапливаются красные кровяные тельца. Затем фибриновая масса связывает все вместе. И, наконец, сгусток затвердевает.
Таков нормальный процесс. Но если поражение обширное, если начинается оно в легких и распространяется по сосудам до…
— Я начинаю думать, — сказал Холл, — не поражает ли наш микроб стенки сосудов. Если да, то вот вам и начало процесса свертывания. Но если свертывания почему-либо не происходит, тогда штамм, продолжая разъедать сосуды, вызывает кровоизлияние…
— И сумасшествие, — отозвался Бертон, спешно перебирая свои срезы. Нашел три среза мозга и тут же просмотрел их. Сомнений не оставалось. Патология была очевидна. Во внутреннем слое стенок мозговых сосудов виднелись мелкие зеленые вкрапления. Бертон не испытывал и тени сомнения, что при большем увеличении зелень распадется на шестиугольники…
Он быстренько проверил и другие срезы — сосудов в легких, печени и селезенке. На некоторых срезах в стенках сосудов тоже обнаруживались зеленые пятнышки, но нигде они не встречались в таком изобилии, как в сосудах мозга.
Штамм «Андромеда» отдавал явное предпочтение именно церебральным сосудам. Трудно сказать, почему, но ведь известно, что сосуды мозга имеют некоторые отличительные свойства. Например, в условиях, когда остальные кровеносные сосуды расширяются или сокращаются — при охлаждении организма или при физической нагрузке, — церебральные сосуды не изменяются, обеспечивая мозгу постоянный приток крови.
При резких физических усилиях приток крови к мускулам может увеличиться в пять, а может, и в двадцать раз. Приток крови к мозгу неизменен, независимо от того, сдает ли человек экзамен или спит, рубит ли дрова или смотрит телевизор. Мозг получает одно и то же количество крови минута за минутой, час за часом, день за днем. Никто не знает, зачем это нужно, не знает, как именно осуществляется саморегулирование мозговых сосудов. Однако само явление установлено твердо, и церебральные сосуды рассматриваются наукой как особый случаи среди всех других артерий и вен. Отличия неясны, но они, несомненно, есть.
А теперь появился и микроорганизм, который поражает выборочно именно сосуды мозга. Поразмыслив, Бертон нашел даже, что ничего особенного в подобной выборочности нет. Сифилис, например, вызывает воспаление аорты — крайне специфичную и частную реакцию. Шистозомоз-паразитарная инфекция-отдает предпочтение мочевому пузырю, кишечному тракту или сосудам кишечника, в зависимости от вида. Так что «узкая специализация» среди микроорганизмов вовсе не исключается.
— Но тут есть еще одна проблема, — сказал Бертон. — У большинства людей, как мы знаем, свертывание крови под действием штамма начинается в легких. По-видимому, и разрушение сосудов начинается там же. Чем же отличаются…
Он запнулся.
Вспомнил крыс, которым ввел гепарин. Тех, которые все равно погибли, но которых он не вскрывал.
— Господи боже, — прошептал он.
Извлек одну крысу из холодильника и вскрыл. Кровь. Быстро вскрыл черепную коробку и осмотрел мозг. На серой поверхности мозгового вещества была обширная область кровоизлияния.
— Вот оно, — сказал Холл.
— Если животное здоровое, оно погибает от свертывания крови. Но если свертывание предотвращено, штамм разъедает сосуды мозга, вызывая кровоизлияние.
— И сумасшествие.
— Да, да, — Бертон был теперь возбужден до крайности. — А свертыванию может помешать какая-нибудь болезнь крови. Или недостаток витамина К. Плохая усвояемость питательных веществ. Функциональная недостаточность печени. Нарушения белкового синтеза. Да десятки различных расстройств!
— Которые скорее всего будут у пожилого человека, — сказал Холл.
— А Джексон страдает чем-нибудь подобным?
Холл помедлил.
— Нет. У него не в порядке печень, но не до такой степени.
— Ну, вот мы и вернулись к исходному пункту, — вздохнул Бертон.
— Не совсем. Потому что Джексон и ребенок выжили. И ни у того, ни у другого кровоизлияния, насколько мы знаем, не было вообще. Оба просто не затронуты болезнью. Не затронуты совсем…
— И что же?
— А то, что у них каким-то образом был предотвращен первичный процесс, внедрение «Андромеды» в стенки сосудов, У моих пациентов штамм не проник ни в легкие, ни в мозг. Никуда не проник.
— Но почему? Почему?
— Это мы узнаем, когда поймем, в чем сходство между шестидесятидевятилетним стариком, страдающим язвой желудка и лакающим «Стерно», и двухмесячным младенцем, — сказал Холл.
— Судя по всему, они абсолютные антиподы.
— Вот именно, — откликнулся Холл.
Прошло много часов, прежде чем он понял, что в ответе Бертона и таилось решение загадки.

Глава 24
Переоценка ценностей

Сэр Уинстон Черчилль сказал однажды: «Истинная гениальность состоит в способности к оценке сведений неточных, противоречивых и чреватых опасностями». Но, как ни странно, группа «Лесной пожар», несмотря на блестящие индивидуальные способности каждого из ее членов, несколько раз допускала грубейшие ошибки в оценке информации, которой располагала.
Стоит вспомнить ядовитое замечание Монтеня: «Под воздействием сильного напряжения люди глупеют и дурачат самих себя». Нет сомнения, что все члены группы «Лесной пожар» работали в обстановке огромного нервного напряжения, но они были готовы к возможности ошибок. Они даже предвидели, что какие-то ошибки неизбежны. Чего они не предугадали — так это масштаба, поистине потрясающего масштаба своей ошибки. Они не ожидали, что конечная ошибка сложится из десятка мелких недосмотров, из горсточки упущенных ключевых фактов.
У группы было одно общее «слепое пятно», которое Стоун впоследствии охарактеризовал так: «Мы были нацелены на одну проблему. Все, что мы делали, все наши мысли были направлены на одно — на поиск лечения от „Андромеды“. И еще, разумеется, мы не могли ни на минуту забыть о Пидмонте. Нам казалось, что, не найди мы решения, его никто не найдет и участь Пидмонта в конце концов постигнет весь мир. Мы никак не могли перестроиться…»
Ошибка эта начала приобретать внушительные размеры, когда дело дошло до исследования высеянных культур.
Ведь Стоун и Ливитт высеяли тысячи культур, взятых из контейнеров спутника. Эти культуры были помещены в термостаты с самыми различными составами атмосфер при различных температурах и давлениях. Данные такого массового эксперимента можно было проанализировать только с помощью вычислительной машины.
По программе «Рост/Трансматрица» ЭВМ выдавала в печатном виде данные не обо всех примененных сочетаниях факторов роста, а лишь наиболее важные положительные и отрицательные результаты. Оценка результатов в ЭВМ слагалась на основе автоматического взвешивания каждой чашки Петри и фиксации роста культур с помощью фотоэлектрического глаза.
Когда Стоун и Ливитт приступили к анализу результатов, то обнаружили некоторые интересные закономерности. Прежде всего — питательная среда не имела ровным счетом никакого значения: организм рос с одинаковым успехом на сахаре, крови, шоколаде, агар-агаре и на чистом стекле. А вот газовая среда и условия освещенности играли серьезную роль. Ультрафиолетовое освещение стимулировало рост при всех условиях; абсолютная темнота и в меньшей степени инфракрасное освещение тормозили его. Кислород задерживал рост безотносительно к другим условиям; углекислый газ способствовал ему; азот не оказывал никакого влияния. Наибольший рост достигался в атмосфере чистого углекислого газа при ультрафиолетовом освещении, наименьший — в чистом кислороде при полной темноте.
* * *
— Ну, и что вы об этом думаете? — спросил Стоун.
— Похоже на прямое превращение энергии, — задумчиво сказал Ливитт.
— Да, пожалуй… — согласился Стоун.
Он отстучал на входном устройстве координаты изолированной системы. Такие системы применяются для исследования обмена веществ у бактерий; в них измеряется потребление газов и питательных веществ и выход отбросов; они герметизированы и полностью автономны. Если в такую систему помещено, например, растение, то в ней будет измеряться потребление углекислого газа и выделение воды и кислорода.
А штамм «Андромеда» в изолированной системе проявил свойства совершенно удивительные. «Андромеда» не знала экскрементов. В атмосфере углекислого газа, при ультрафиолетовом освещении рост продолжался непрерывно до полного поглощения углекислоты. Тогда прекращался и рост. И никаких извержений, никаких газов или отбросов. Никаких отходов.
— Эффективность отличная, — заметил Стоун.
Этого можно было ожидать.
Организм отлично приспособился к условиям своего существования — бесплодному вакууму космического пространства. Он потреблял все и ничего не расходовал впустую.
Одна и та же мысль осенила Стоуна и Ливитта одновременно.
— Черт возьми!..
Ливитт уже протянул руку к телефонной трубке.
— Робертсона. Срочно. Нет, немедленно…
— Невероятно, — проговорил Стоун. — Никаких отбросов. Штамм не требует питательной среды. Он может расти в присутствии углерода, кислорода и солнечного света. Точка.
— Надеюсь, мы не опоздали…
Ливитт впился взглядом в телевизионный экран, вмонтированный в пульт управления ЭВМ.
Стоун утвердительно мотнул головой и сказал:
— Если организм действительно превращает материю в энергию и энергию в материю — и притом непосредственно, — значит, он действует наподобие маленького реактора.
— И ядерный взрыв…
— Невероятно, — сказал Стоун, — просто невероятно…
На экране появился Робертсон. Выглядел он усталым и нервно курил.
— Джереми, ну дайте же мне хоть какое-то время. Я просто еще не сумел прорваться…
— Слушайте меня внимательно, — сказал Стоун. — Проследите, чтобы директива 7-12 не была применена ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах. Это совершенно необходимо. Взрывать ядерное устройство в соседстве с «Андромедой» нельзя. Это было бы в буквальном смысле слова самое худшее, что только можно придумать…
Он вкратце объяснил, в чем дело. Робертсон присвистнул:
— Выходит, мы создали бы невероятно обильную питательную среду…
— Вот именно.
Проблема чрезвычайно благоприятной питательной среды была предметом особого беспокойства группы «Лесной пожар». В обычных условиях, как известно, существует множество всякого рода сдерживающих и уравновешивающих факторов, которые так или иначе препятствуют безудержному росту бактерий. Математическая картина неконтролируемого роста бактерий поистине устрашающа. В идеальных условиях клетка бактерии Е. coli делится каждые двадцать минут. Как будто ничего особенного, но если задуматься… Бактерии размножаются в геометрической прогрессии: из одной образуются две, из двух четыре, из четырех восемь и т. д. Таким образом, выходит, что в течение суток одна-единственная клетка Е. coli способна вырасти в сверхколонию размером и весом с планету Земля.
Этого не случается по той простой причине, что вечных «идеальных условий» для роста нет и не может быть. Иссякает пища. Иссякает кислород. Меняются условия внутри самой колонии, и рост приостанавливается…
Однако, если штамм «Андромеда» способен непосредственно превращать энергию в материю, то достаточно дать ему мощный источник энергии, такой, как ядерный взрыв…
— Я передам вашу рекомендацию президенту, — сказал Робертсон. — Он будет рад узнать, что принял правильное решение.
— Можете поздравить его от моего имени с блестящей научной интуицией, — заметил Стоун.
Робертсон почесал голову.
— У меня тут новые данные о «Фантоме». Произошло это в районе к западу от Пидмонта, на высоте шесть тысяч девятьсот метров. Комиссия обнаружила следы разрушений, о которых успел упомянуть летчик. Только это не резина, а пластик. Он оказался деполимеризованным…
— Что думает об этом комиссия?
— Они в полном недоумении, — признался Робертсон. — И вот еще что. Они нашли куски человеческой кости — плечевой и большой берцовой. Примечательно, что кость совершенно чиста, почти отполирована…
— Мягкие ткани сгорели?
— На это не похоже.
Стоун, нахмурившись, бросил взгляд на Ливитта.
— А на что похоже?
— Просто чистая, полированная кость. Они там ни черта понять не могут. И еще такая новость. Мы проверили личный состав национальной гвардии, оцепившей Пидмонт. Это 112-й полк, расположен он в радиусе ста пятидесяти километров вокруг поселка; на восемьдесят километров в глубь зоны высылались патрули. К западу от Пидмонта находилось до ста человек. Потерь среди них нет.
— Никаких потерь? Вы уверены?
— Совершенно.
— А в районе, над которым пролетел «Фантом», солдаты были?
— Да, были. Двенадцать человек. Это они доложили на базу о пролете самолета.
— Похоже на то, что катастрофа — это чистое совпадение, — сказал Ливитт.
— Я склонен согласиться с Питером, — заметил Стоун, подтверждая свое согласие кивком. — При отсутствии жертв на земле…
— А может, организм только в верхней атмосфере…
— Все может быть. Но пока мы твердо знаем по меньшей мере одно: как «Андромеда» убивает свои жертвы. Свертыванием крови. Не разрушением тканей, не полировкой костей. Свертыванием и никак иначе.
— Ладно, — сказал Робертсон. — Давайте пока не будем вспоминать про этот самолет…
На этом их совещание окончилось.
* * *
— Я считаю, что пора проверить посевы на биологическую активность, — заявил Стоун.
— Проведем испытание на крысах?
— Нужно удостовериться, что штамм по-прежнему вирулентен. Что он не изменился, — кивнул Стоун.
Ливитт согласился. Действительно, необходимо было проследить, не смутировал ли организм, не изменились ли кардинальным образом его свойства.
Они уже собрались приступить к работе, когда динамик внутренней связи пятого уровня щелкнул и оповестил:
— Доктор Ливитт! Доктор Ливитт!..
— Да?.. — отозвался тот.
На экране показался молодой человек приятной наружности в белом халате.
— Доктор Ливитт, мы только что получили обратно электроэнцефалограммы после детальной проверки на ЭВМ. Здесь, по-видимому, какая-то ошибка, но…
Он запнулся.
— Ну? — поторопил Ливитт. — Что-нибудь не в порядке?
— Дело в том, сэр, что ваша ЭЭГ отнесена к четвертой группе, она атипична, хотя, по-видимому, вполне благоприятна. Однако все же надо бы сделать повторную запись…
— Должно быть, это ошибка, — вмешался Стоун.
— Конечно, ошибка. — поддакнул Ливитт.
— Несомненно, сэр, — сказал молодой человек. — Но мы хотели бы все же повторить запись, чтобы полностью удостовериться.
— Я сейчас занят.
Стоун обратился непосредственно к лаборанту:
— Доктор Ливитт сделает повторную энцефалограмму, как только немного освободится…
— Хорошо, сэр.
Когда экран погас, Стоун заметил:
— Иногда все эти обязательные процедуры чертовски раздражают..
— Вот именно, — согласился Ливитт.
Они принялись было за биологическую проверку различных культур бактерии, но тут на экране ЭВМ появилось сообщение, что готовы предварительный данные рентгенокристаллографии. Стоун и Ливитт отправились посмотреть эти данные, отложив биологическую проверку, что было весьма прискорбно. Такая проверка показала бы, что в своих рассуждениях ученые уже сбились со следа и пошли по ложному пути.

Глава 25
Уиллис

По данным рентгенокристаллографического анализа, у «Андромеды» не оказалось никаких компонентов, присущих обычной клетке, — ни ядра, ни митохондрий, ни рибосом. В шестиугольниках не было никаких внутренних членений, никаких более мелких частичек. Напротив, как их стенки, так и внутренняя часть состояли, по-видимому, из одного и того же вещества. Вещество это давало на фотографиях характерную картину какого-то колебательного процесса, прецессии, или, иначе, рассеяния рентгеновских лучей.
Просматривая результаты, Стоун заметил:
— Просто ряд одинаковых шестиугольных колец…
— И ничего больше, — добавил Ливитт. — Как же, к дьяволу, этот штамм ухитряется жить?..
Они не могли представить себе, как организм, столь просто устроенный, способен непосредственно использовать энергию для роста.
— Совершенно заурядная кольцевая структура, — сказал Ливитт. — Вроде фенольной группы, только и всего. Такая структура должна быть довольно инертной…
— А она превращает энергию в материю…
Ливитт почесал затылок. Он опять припомнил свою аналогию с городом, аналогию с клеткой мозга. Любая молекула построена из простейших кирпичиков. Взятая отдельно, она не обладает никакими примечательными свойствами. Однако в составе какой-то общности обретает огромную силу.
— Быть может, существует какой-то критический уровень, — предположил Ливитт. — Сложная структура подчас проявляет свойства, какие просто невозможны у подобной же, но более простой…
— Давняя острота насчет мозга шимпанзе, — напомнил Стоун.
Ливитт молча кивнул. По всем основным характеристикам мозг шимпанзе устроен не менее сложно, чем мозг человека. Существуют мелкие различия, но главное — в размере: человеческий мозг крупнее, в нем значительно больше клеток, больше и различных связей между ними. И именно это — не совсем понятно как — делает мозг человека качественно иным. Как однажды заметил в шутку нейрофизиолог Томас Уолдрен, решающее различие между мозгом шимпанзе и мозгом человека состоят в том, что «мы используем шимпанзе в качестве подопытного животного, а не наоборот».
Стоун и Ливитт несколько минут ломали себе головы над структурой штамма и, не придя ни к какому выводу, перешли к анализу плотности распределения электронов методом разложения в ряд. Вероятностное местоположение электронов для этой структуры было изображено на схеме, напоминающей топографическую карту. И сразу же обнаружилась новая странность. Структура на схеме оставалась неизменной, но величины коэффициентов Фурье для разных точек оказались неодинаковыми.
— Похоже, что часть структуры каким-то образом отключается, — сказал Стоун.
— Главное, она все-таки не однородна, — поддержал Ливитт.
Стоун уставился на полученную схему и вздохнул:
— Черт возьми, надо было взять в группу физико-химика…
«Вместо Холла», — добавил он про себя.
* * *
Холл устало тер глаза, прихлебывал кофе и очень жалел, что к нему не полагается сахару. В буфете больше никого не было, и тишину нарушало лишь приглушенное щелканье телетайпа в соседней совещательной комнате.
Спустя минуту он встал, подошел к телетайпу и стал просматривать рулоны поступившие сообщений. Большинство из них было лишено для него всякого смысла, но в конце концов он натолкнулся на страничку текста, поступившего по программе «Обзор смертей». Эта программа предусматривала регистрацию всех сколько-нибудь значительных смертных случаев, соответствующих определенным критериям. Для «Лесного пожара» ЭВМ сейчас подбирала сообщения обо всех неожиданных смертях в Аризоне, Неваде и Калифорнии.
Холл не обратил бы внимания на эту страничку, если бы не недавний разговор с Джексоном. Тогда ему этот разговор показался, по правде говоря, бесполезным, и он пожалел затраченного времени. Теперь он призадумался.
Телетайп программа
Обзор смертей
Сообщение 998
Координаты 7, Y, 0, X, 4, 0
Дословный текст сообщения ассошиэйтед пресс 778—778
Браш Ридж, аризона
Как сообщают, сегодня полицейский дорожной полиции штата Аризона убил пять человек в закусочной у шоссе. Мисс Сэлли Коноувер, официантка из закусочной на маршруте 15 в десяти милях к югу от Флагстаффа, — единственная свидетельница происшествия, оставшаяся в живых.
Мисс Коноувер сообщила следователю, что в 2.40 пополуночи полицейский Мартин Уиллис вошел в закусочную и попросил кофе с пончиком. Уиллис и раньше довольно часто заходил сюда. На этот раз он, выпив свой кофе, сказал, что у него сильно болит голова и «язва разбушевалась». Мисс Коноувер подала ему две таблетки аспирина и столовую ложку питьевой соды. По ее словам, в этот самый момент Уиллис подозрительно взглянул на других посетителей и прошептал: «Они охотятся за мной».
Прежде чем официантка успела ответить, Уиллис выхватил пистолет и начал стрелять в посетителей, методически переходя от одного к другому. Затем он якобы повернулся к мисс Коноувер, улыбнулся и, сказав: «Я люблю тебя, Ширли Темпл», сунул дуло пистолета в рот и нажал спуск.
После допроса в полиции мисс Коноувер была отпущена. Опознать убитых пока не удалось.
Конец сообщения
Конец программы
Холл не мог не припомнить, что этот самый Уиллис проехал через Пидмонт незадолго, буквально за несколько минут до вспышки болезни, проехал, не остановившись.
И вскоре сошел с ума.
Есть тут какая-нибудь связь?
Он задумался. Вполне возможно… Во всяком случае, налицо много общего: Уиллис страдал язвой желудка, принимал аспирин, а потом взял да и покончил с собой.
Конечно, все это еще ничего не доказывало. Все эти события могли быть совершенно не связаны друг с другом. Но проверить догадку стоило.
Он нажал кнопку на панели. Телеэкран вспыхнул, и на нем появилось лицо девушки у коммутатора с наушниками поверх прически. Девушка улыбнулась.
— Мне нужен главный врач дорожной полиции штата Аризона, — сказал |Холл. — Или западного сектора штата, если там есть такой.
— Хорошо, сэр, — ответила девушка без тени удивления.
Через несколько минут девушка появилась на экране вновь.
— Мы разыскали доктора Смитсона, врача аризонской дорожной полиции к западу от Флагстаффа. У него нет телепередатчика, но вы можете переговорить с ним по звуковому каналу.
— Превосходно, — сказал Холл.
Что-то щелкнуло и загудело. Холл не отрываясь смотрел на экран, но девушка выключила звук и занялась каким-то другим абонентом. И вдруг Холл услышал низкий медлительный голос, позвавший нерешительно:
— Алло! Кто меня вызывает?..
— Здравствуйте, доктор, — откликнулся Холл. — С вами говорит ваш коллега Марк Холл из… Финикса. Я хотел бы уточнить кое-что относительно одного из ваших инспекторов, полицейского Уиллиса…
— Телефонистка сказала, что вызов правительственный, — произнес Смитсон нараспев. — Это верно?.
— Да, верно. Мы хотели бы…
— Доктор Холл, — сказал Смитсон все тем же тягучим голосом, — быть может, вы сначала удостоверите свою личность и назовете свое учреждение?
Холл сообразил, что смерть Уиллиса, вероятно, уже привлекла внимание блюстителей закона. Доктор Смитсон, ясное дело, обеспокоен этим.
— К сожалению, я не вправе ответить на ваш вопрос.
— Ну, так вот, доктор, по телефону я никаких сведений давать не буду, тем более что человек на другом конце провода не желает сказать, зачем они ему нужны.
Холл тяжело вздохнул.
— Доктор Смитсон, я вынужден тем не менее просить вас…
— Просите, сколько хотите. Только я все равно не…
И тут в трубке внезапно прозвенел звонок, и бесстрастный механический голос оповестил:
— Прошу внимания. Это запись. Кибернетическое контрольное устройство произвело проверку линии, по которой ведется настоящий разговор, и установило, что разговор записывается на магнитофон внешним абонентом. Доводится до сведения, что запись секретных правительственных переговоров лицами, на то специально не уполномоченными, карается тюремным заключением на срок от пяти лет и выше. Если запись не будет прекращена, связь автоматически выключается. Благодарю за внимание.
Последовала долгая пауза. Холл легко мог себе представить изумление Смитсона; он и сам был немало удивлен.
— Из какого же чертова логова вы звоните, а? — выговорил, наконец, Смитсон.
— Выключите магнитофон, — предложил Холл.
Еще пауза, легкий щелчок, затем:
— Ладно. Выключил…
— Я говорю с секретного правительственного объекта.
— Но послушайте, мистер…
— Постарайтесь понять, что я говорю, — сказал Холл. — Дело это чрезвычайной важности, и касается оно полицейского Уиллиса. Несомненно, по этому поводу будет проведено судебное расследование и, разумеется, тогда потянут и вас. А мы, возможно, сумеем доказать, что Уиллис не отвечал за свои поступки, что это был чисто клинический случай. Но мы ничего не сможем сделать, если вы не сообщите нам все, что знаете о состоянии его здоровья. И если вы, доктор Смитсон, не скажете все, что знаете, и притом немедленно, мы вправе засадить вас за решетку лет на двенадцать за отказ содействовать официальному правительственному расследованию. Дело ваше — верить мне или нет. Для вас будет лучше, если поверите… Последовала еще одна долгая пауза, и в конце концов Смитсон ответил все так же неторопливо:
— Ну, зачем же волноваться, доктор. Разумеется, теперь, когда я уяснил себе ситуацию…
— Уиллис страдал язвой желудка?
— Язвой? Нет. Просто он так сказал, или, во всяком случае, так сообщили. Насколько мне известно, язвы у него никогда не было…
— А чем-нибудь вообще он болел?
— Диабетом.
— Диабетом?
— Да. И относился он к своей болезни довольно небрежно. Диагноз мы поставили лет пять-шесть назад, когда Уиллису было тридцать. Довольно серьезный случай. Назначили ему инсулин, пятьдесят единиц в день, но я сказал уже — он был довольно небрежен. Раза два привозили в больницу в коматозном состоянии — и все из-за того, что забывал про инсулин. Уверял, что терпеть не может шприца. Хотели даже уволить его из полиции: как его, в самом деле, пускать за руль? А если вдруг приступ ацидоза и обморок на полном ходу? Здорово тогда его напугали, и он поклялся, что будет выполнять все предписания. Это случилось три года назад, и с тех пор, насколько мне известно, он вводил инсулин регулярно…
— Вы в этом уверены?
— Ну, более или менее. Правда, официантка эта из закусочной, Сэлли Коноувер, сообщила следователю, что Уиллис, по-видимому, был пьян: от него будто бы несло спиртным. Но я-то знаю точно, что Уиллис в жизни к рюмке не притрагивался. Он был из истинно верующих, никогда не курил и не пил. Вел размеренную, правильную жизнь. Потому и из-за своего диабета так переживал: ему казалось, что он такой напасти не заслужил…
Холл откинулся в кресле. Вот теперь он подошел близко, совсем близко. Ответ — где-то рядом, протяни руку. Ответ окончательный, разрешающий все сомнения…
— Последний вопрос, — сказал он. — Уиллис проезжал через Пидмонт незадолго до своей смерти?
— Да, проезжал. Он радировал нам оттуда. Правда, он немного опаздывал против графика, но через поселок проехал. А что? Это связано с правительственными испытаниями, которые там ведутся?
— Нет, — ответил Холл, хотя и был убежден, что Смитсон ему не поверит.
— Но, послушайте, мы тут с этим Уиллисом влипли в скверную историю, и если у вас есть какие-нибудь факты, которые…
— Мы еще с вами свяжемся, — пообещал Холл и отключился.
На экране вновь появилась девушка.
— Вы закончили разговор, доктор Холл?
— Да, закончил. Но мне нужна одна справка.
— Какого рода справка?
— Я хочу знать, имею ли я право кого-либо арестовать.
— Сейчас проверю, сэр. По какому обвинению?
— Без всякого обвинения. Просто задержать человека.
С минуту девушка разглядывала что-то на панели перед собой.
— Доктор Холл, вы имеете право потребовать официального военного допроса любого человека по делам, связанным с программой нашего комплекса. Допрос может длиться не более сорока восьми часов.
— Хорошо, — сказал Холл. — Организуйте мне это.
— Да, сэр. Кого вы имеете в виду?
— Доктора Смитсона.
Девушка кивнула в знак того, что поняла, и экран погас. Холлу стало даже жаль Смитсона, правда не очень — придется несколько часов попотеть со страху, только и всего. Что делать — необходимо приостановить распространение слухов о Пидмонте.
Он по привычке откинулся на спинку стула и начал размышлять о том, что узнал. Он был немного взволнован, чувствовал, что стоит на пороге важного открытия.
Три человека:
Диабетик, страдающий ацидозом вследствие нерегулярного приема инсулина.
Старик, любитель денатурата и аспирина, тоже с резко повышенной кислотностью.
И младенец.
Один прожил несколько часов, другие два, очевидно, выжили окончательно. Один сошел с ума, другие — нет. И все это как-то взаимосвязано.
Какой-то совсем не сложной связью.
Ацидоз. Ускоренное дыхание. Повышенное выделение углекислого газа. Кислородное насыщение. Головокружения. Утомляемость. И все это как-то логически связано. Где-то в этой цепочке — ключ к борьбе с «Андромедой»…
В этот миг на пятом уровне пронзительно зазвенел сигнал общей тревоги и зажглись пульсирующие ярко-желтые лампы.
Холл вскочил и выбежал в коридор.

Глава 26
Прорвалась!

Мигающее табло в коридорах указывало место происшествия: «Секционная». Холл сразу сообразил — произошла разгерметизация, прорвалась инфекция.
Он побежал по коридору, а над ним громкоговорители повторяли мягким, ласковым голосом: «В секционной разгерметизация. В секционной разгерметизация. Объявлена тревога».
Из приоткрывшейся двери выглянула лаборантка!
— Что случилось?
— У Бертона как будто. Прорыв инфекции.
— А он-то цел?
— Сомневаюсь, — кинул он на бегу. Она пустилась за ним вдогонку.
Из морфологической лаборатории вышел Ливитт и присоединился к ним. Теперь они бежали втроем, бежали что есть мочи по плавно изгибающемуся коридору, и Холлу еще подумалось, что для своего возраста Ливитт бежит очень легко. И вдруг тот остановился. Замер как вкопанный. И не мигая уставился на мерцающее табло и на лампочку над ним, которая вспыхивала и гасла, вспыхивала и гасла.
Холл оглянулся:
— Пошли скорее…
— Ему плохо, — сказала лаборантка.
Ливитт не двигался. Он стоял с раскрытыми глазами и в то же время как будто спал. Руки плетьми бессильно свисали по бокам.
— Доктор Холл!
Холл остановился, потом повернул назад.
— Питер, старик, пошли, нам нужна ваша… Он не договорил, потому что Ливитт уже не слышал его. Ливитт глядел прямо перед собой на мигающий свет. Когда Холл провел рукой у него перед глазами, Ливитт не среагировал — не заметил. И тут Холл вспомнил, что микробиолог и раньше боялся мигающего света, отворачивался от пульсирующих ламп и отшучивался, когда его расспрашивали об этом.
— Вот чертов сын, — сказал Холл. — И надо же, чтобы это началось именно сейчас…
— Да что с ним? — спросила лаборантка.
Из уголка рта у Ливитта вытекла струйка слюны. Холл быстро подошел к нему сзади и обратился к лаборантке:
— Встаньте прямо перед ним и прикройте ему глаза рукой. Не позволяйте ему смотреть на лампу…
— Почему?
— Потому что она мигает три раза в секунду.
— Вы хотите сказать…
— Что вот-вот начнется припадок.
И тут как раз припадок и начался.
Колени Ливитта мгновенно подогнулись, и он рухнул на пол. Упал он на спину, и по телу его прокатилась волна крупной дрожи. Сначала задрожали кисти рук и ступни, потом тряска охватила руки до плеч и ноги и, наконец, все тело. Судорожно стиснув зубы, он издал прерывистый стон. Голова заколотилась по полу.
Холл подсунул ему под затылок ногу: уж лучше пусть колотится о ногу, чем о твердый пол.
— И не пытайтесь открыть ему рот, — сказал Холл. — Все равно не сможете — судорога…
На брюках у Ливитта появилось и стало разливаться желтое пятно.
— Сейчас может начаться общий спазм, — продолжал Холл. — Бегите в аптеку — сто миллиграммов люминала. Быстро, как только можете. И шприц. Потом, если надо, переведем его на дилантин…
Ливитт всхлипывал сквозь судорожно сжатые зубы, по-звериному завывая. Скованное судорогой тело его стучало о пол, словно бревно.
Но тут подоспела лаборантка со шприцем. Холл подождал, когда судороги стихнут, и сделал укол.
— Останьтесь с ним, — обратился он к девушке. — Если приступ повторится, сделайте то же, что я, — подложите ногу ему под голову. Думаю, что все обойдется. Только не трогайте его с места…
И Холл бегом бросился в секционную.
* * *
Он подергал ручку — и только через несколько секунд сообразил, что лаборатория отсечена и герметически изолирована: значит, туда прорвалась инфекция. Холл прошел в комнату Главного контроля. Там сидел Стоун, а с экрана внутреннего телевидения на него смотрел насмерть перепуганный Бертон.
Вид у Бертона был страшный, лицо бледное, дыхание отрывистое, речь несвязная. В общем выглядел он как приговоренный к смерти, да, собственно, так оно и было.
— Ну, не волнуйтесь, старина, не волнуйтесь, — пытался успокоить его Стоун. — Все будет хорошо. Главное — не волнуйтесь…
— Мне страшно, — шептал Бертон. — Господи, как мне страшно…
— Успокойтесь, старина, — увещевал Стоун. — Мы же знаем, что «Андромеде» не нравится кислород. Вот мы и накачиваем сейчас в вашу лабораторию чистый кислород. Это поможет вам продержаться… — Он повернулся к Холлу. — Почему так долго? Где Ливитт?
— У него припадок.
— Что?
— Ваши лампочки мигают три раза в секунду, и у него случился припадок.
— Что-о?
— Эпилепсия. Сначала легкий припадок, а потом очень тяжелый — с тоническими судорогами, недержанием мочи и всем прочим. Я ввел ему люминал — и сразу же сюда…
— У Ливитта — эпилепсия?!
— Выходит, что да.
— Должно быть, он и сам не знал, — сказал Стоун. — Не понимал, наверно…
И тут Стоун вспомнил про запрос на повторную энцефалограмму.
— О нет, — сказал Холл, — отлично знал. Сознательно избегал глядеть на мигающий свет, знал, что это может вызвать припадок. Я уверен, что знал. Уверен, что случались приступы, когда он вдруг терял представление, что с ним происходило, когда какие-то минуты начисто выпадали из жизни и он не мог ничего вспомнить…
— Сейчас ему лучше?
— Ничего. Держим на успокаивающих…
— Бертону мы качаем чистый кислород, — пояснил Стоун. — Это должно помочь ему, пока мы не разберемся… — С этими словами он отключил микрофон внутренней связи с Бертоном. — Фактически кислород начнет поступать к нему лишь через несколько минут, но я ему сказал, что уже начал. Он там герметически изолирован, так что распространение инфекции приостановлено. В остальных помещениях базы все в порядке — пока…
— Как это могло случиться? — спросил Холл. — Как могла произойти утечка?
— Должно быть, где-нибудь полетела прокладка, — ответил Стоун. И понизил голос:
— Мы знали, что рано или поздно это должно произойти. Любая изоляция со временем сдает…
— Вы думаете, это случайность?
— Конечно. Просто авария. Здесь так много всяких прокладок, так много резины разной толщины. Дайте срок, они все посыплются. Бертону просто повезло очутиться там, где случился первый прорыв.
Холл отнюдь не испытывал уверенности, что все действительно так просто. Он глянул на экран — Бертон дышал учащенно, грудь его от ужаса ходила ходуном.
— И давно это произошло?
Стоун бросил взгляд на часы, отрегулированные на остановку в случае ЧП. Теперь они показывали время, прошедшее с момента разгерметизации.
— Четыре минуты назад.
— И Бертон все еще жив?
— Да, слава богу…
И тут Стоун нахмурился. До него дошло, что это действительно странно.
— Почему? Почему он все еще жив? — раздельно и медленно повторил Холл.
— Кислород…
— Вы сами сказали, что кислород еще не подали. Что же защищает Бертона сейчас?..
В этот миг переговорное устройство донесло до них голос Бертона:
— Послушайте… Я хотел бы, чтобы вы попробовали на мне одну вещь…
Стоун включил микрофон.
— Какую?
— Калоцин.
— Нет, — отрезал Стоун.
— Черт возьми, ведь речь идет о моей жизни…
— Нет.
— А может, попробовать? — начал Холл.
— Ни в коем случае. Мы не имеем права. Даже пробовать не имеем права…
* * *
Калоцин представлял собою, вероятно, самый строго охраняемый американский секрет за последние десять лет. Это был медикамент, выделенный фармацевтической фирмой Йенсена весной 1965 года под индексом UJ-44759W, или сокращенно К-9. Открытие произошло случайно, в ходе цикла обычных проверочных испытаний, которые Йенсен проводил со всеми вновь полученными соединениями.
Все фармацевтические компании проводят подобные испытания с целью выявления потенциальных биологических возможностей новых препаратов. В цикл испытаний входят в общей сложности 24 различные пробы, и выполняются они на лабораторных животных — крысах, собаках и обезьянах.
Препарат К-9 проявил на испытаниях довольно странные свойства. Он подавлял рост. Детеныш, которому вводили препарат, никогда не достигал размеров взрослой особи.
Этот факт послужил толчком к новой серии испытаний, и та дала еще более интригующие результаты. Препарат, как выяснил Йенсен, подавлял метаплазию, то есть превращение нормальных клеток организма в аномальные предшественники раковых клеток. Йенсен пришел в восторг и незамедлительно начал еще более интенсивные исследования.
К сентябрю 1965 года уже не оставалось сомнений, что калоцин способен приостанавливать рак. Механизм действия препарата был по-прежнему неясен, но он, несомненно, препятствовал размножению вируса, вызывающего миелоидную лейкемию. Животные, которым был введен препарат, не заболевали, а больные показывали заметное улучшение.
Персонал фирмы был взволнован. Вскоре обнаружилось, что калоцин — противовирусный препарат широчайшего спектра действия. Он убивал возбудителей полиомиелита, бешенства, лейкемии и бородавок. Мало того, как ни странно, калоцин убивал также и бактерии.
И грибки.
И паразитов.
Каким-то неведомым образом препарат уничтожал любые организмы одноклеточной или еще более простой структуры — и совершенно не влиял на сложные системы органов, на группы клеток, образующие крупные общности. В этом смысле действие калоцина было на редкость избирательным.
По существу калоцин представлял собою универсальный антибиотик. Он убивал любые микробы, даже те, которые вызывают обычную простуду. Естественно, возникали и побочные явления: заодно уничтожались и полезные бактерии кишечного тракта — все животные, на которых пробовали препарат, поголовно страдали расстройствами желудка. Но разве это можно было назвать высокой ценой за излечение от рака?
В декабре 1965 года сведения о препарате были неофициально сообщены некоторым правительственным учреждениям и ответственным работникам здравоохранения. И тогда-то у калоцина впервые нашлись противники. Многие, включая Джереми Стоуна, потребовали даже запрещения препарата.
Однако аргументы, которые они выдвигали, казались чисто теоретическими, и фирма, чуя миллиардные прибыли, упорно настаивала на проведении клинических испытаний. В конце концов правительство, Министерство здравоохранения, образования и социального обеспечения и Управление продовольственных и медицинских товаров пошли навстречу Йенсену и дали санкцию на клинические испытания препарата. Они были начаты в феврале 1966 года, и первыми людьми, получившими калоцин, были 20 неизлечимо больных раком и 20 добровольцев из тюрьмы штата Алабама. Все 40 пациентов принимали препарат ежедневно в течение месяца. Результаты соответствовали ожидаемым: добровольцы испытывали побочные неприятные явления, однако ничего серьезного, а у больных раком наблюдалась поразительная ремиссия симптомов — свидетельство излечения. Первого марта 1966 года всем сорока перестали давать калоцин. Через шесть часов все сорок умерли.
Произошло то, что Стоун предсказывал с самого начала. Он говорил, что за многие века сосуществования человек постепенно выработал очень точно сбалансированный иммунитет по отношению к большинству микроорганизмов. Сотни различных видов вирусов и бактерий обитают на коже, в легких, кишечнике и даже в крови. Потенциально все они смертельно опасны, однако человек постепенно приспособился к ним, и лишь некоторые из них способны теперь вызывать у него болезни.
Этим обеспечивалось весьма точно отрегулированное равновесие. С привнесением препарата, убивающего все бактерии, мы нарушаем равновесие, уничтожаем плод многих веков эволюции. Мы открываем путь сверхинфекциям, и перед нами возникает проблема новых микроорганизмов, вызывающих новые болезни.
Стоун оказался прав: все сорок человек умерли от ужасных и непонятных, ранее никогда не виданных болезней. У одного все тело с головы до ног раздувалось до тех пор, пока он не погиб от отека легких. Другой пал жертвой бактерии, в течение нескольких часов начисто разъевшей его желудок, третий был поражен вирусом, который превратил его мозг в желеобразную массу.
И так все сорок.
Йенсен был вынужден прекратить испытания препарата. Правительство, убедившись, что Стоун сумел понять суть дела, приняло его первоначальное предложение и наложило категорический запрет на любую информацию и любые опыты, связанные с калоцином.
С тех пор прошло уже два года. И вот теперь Бертон попросил дать ему калоцин…
— Нет, — повторил Стоун еще раз, — у вас не будет и одного шанса из тысячи. На время он, возможно, вас поддержит, но, как только мы лишим вас калоцина, вы не выживете…
— Вам-то легко говорить, сидя там, где вы сидите.
— Мне совсем нелегко. Поверьте…
Стоун вновь прикрыл микрофон рукой и повернулся к Холлу:
— Мы же знаем, что кислород подавляет рост штамма. Будем давать Бертону кислород — на время это поможет. Чуть-чуть покружится голова, зато он немного отдохнет и дыхание у него успокоится. Бедняга напуган до смерти…
Холл кивнул. Почему-то слова Стоуна поразили его. Напуган до смерти… Ему вдруг стало ясно, что Стоун натолкнулся на что-то чрезвычайно важное. В этих словах — ключ. В этих словах — ответ…
Он встал и пошел прочь.
— Куда вы?
— Мне надо подумать… — О чем?
— О том, что значит — напуган до смерти…

Глава 27
Напуган до смерти

Холл вернулся к себе в лабораторию и уставился сквозь стекло на старика и младенца. Хотелось привести в порядок мысли, но они гнались друг за другом, кружась в бешеном темпе. Добиться логической стройности никак не удавалось, и испытанное только что чувство, что он на пороге открытия, исчезло.
Минуту-другую он не отрываясь смотрел на старшего своего пациента, а перед мысленным его взором мелькали стремительные картины: умирающий Бертон — рука прижата к груди, Лос-Анджелес в панике, повсюду тела, тела и взбесившиеся, вышедшие из-под контроля автомобили…
Тут он понял, что и сам напуган. Напуган до смерти. Он вспомнил эти слова.
Напуган до смерти.
В них был какой-то смысл, какой-то ответ. Но какой?
Неторопливо, принуждая свой мозг к методичности, он еще раз взвесил все, что знал.
Полисмен с диабетом. Полисмен, который подчас пренебрегал инсулином и впадал в ацидоз.
Старикан, взявший себе в привычку пить «Стерно», что вело к насыщению организма метилом и ацидозу.
Младенец, который… Который что? Откуда у него ацидоз?
Холл замотал головой. Во всех своих построениях он неизменно возвращался к этому младенцу — у того все было в норме, и никакой повышенной кислотности.
Он вздохнул. «Начни с начала, с самого начала, — сказал он себе. — Будь логичен. Если у человека обменный ацидоз — да любой ацидоз, — что с ним происходит?»
В его организме создается избыток кислоты. От такого избытка можно умереть, как, например, при впрыскивании в вену соляной кислоты.
Слишком много кислоты — смерть.
Но организм может уравновесить этот избыток. Учащением дыхания. Ибо тогда легкие станут выводить больше углекислого газа и количество угольной кислоты, образуемой углекислым газом в крови, несколько снизится.
Значит, есть способ избавиться от высокой кислотности.
Учащенное дыхание.
А «Андромеда»? Что происходит с этим штаммом, если у вас ацидоз и вы учащенно дышите?
Может быть, при учащенном дыхании штамм не успевает попасть из легких в кровеносные сосуды? Может быть, и так. Но, не успев даже довести мысль до конца, он покачал головой. Нет, не то. Здесь что-то другое. Какой-то совсем простой, элементарный факт. Нечто давно им известное. Только никак не удавалось ухватиться — что…
Итак, «Андромеда» проникает в организм через легкие.
Проходит в кровь.
Сосредоточивается в стенках кровеносных сосудов, особенно сосудов мозга.
Разрушает стенки.
Это ведет к свертыванию крови — или к внутреннему кровоизлиянию, сумасшествию и смерти.
Но, чтобы вызвать такое быстрое и сильное разрушение сосудов, нужно множество микроорганизмов. Миллионы миллионов их должны накопиться в артериях и венах. Вряд ли можно столько вдохнуть.
Значит, «Андромеда» размножается в крови.
Стремительно. С фантастической скоростью.
А если у вас ацидоз? Это приостанавливает размножение?
Может быть.
И снова Холл мотнул головой. У Уиллиса и у Джексона ацидоз — это одно дело. А у младенца?..
Ребенок совершенно здоров. Если он учащенно дышит, у него наступает алкалоз — ощелочение, уменьшение кислотности крови, а вовсе не ацидоз. Тут противоположная крайность.
Холл глянул сквозь стекло, и в этот миг ребенок проснулся. И почти немедленно залился плачем: личико посинело, глазенки сморщились, обнажились беззубые десны…
Напуган до смерти.
И потом птицы с их ускоренным обменом веществ, ускоренным пульсом, ускоренным дыханием. Птицы, у которых ускорены все процессы. Они ведь тоже выжили.
Ускоренное дыхание?
Так просто?
Он опять покачал головой. Нет. Не может быть.
Ожесточенно протер глаза. Сильно болела голова, он ощущал такую усталость… Мысль вернулась к Бертону, который в любую минуту мог умереть, наглухо запертый в своей секционной. Напряжение становилось невыносимым. Холл вдруг почувствовал, что им овладевает желание убежать, исчезнуть, спрятаться от всего этого…
Вспыхнул телевизионный экран, и на нем появилась лаборантка.
— Доктор Холл, — позвала она, — мы перенесли доктора Ливитта в лазарет.
— Сейчас приду, — машинально ответил Холл.
* * *
Он знал, что ведет себя странно. Никакой нужды осматривать Ливитта не было. С ним ничего уже не случится, и никакой опасности для его жизни нет. Просто Холл старался отогнать от себя другие, более срочные заботы. Когда он вошел в лазарет, ему стало стыдно.
— Он спит, — сказала лаборантка, — После приступа это нормально.
— Начнем дилантин?
— Нет пока. Подождем, посмотрим. Может, обойдемся люминалом…
Он начал тщательный и подробный осмотр больного.
— Вы устали, — наблюдая за ним; сказала лаборантка.
— Да, — ответил Холл. — В это время я, как правило, уже сплю..
В обычный день он давно уже кончил бы свои дела в больнице и ехал бы домой. И Ливитт тоже ехал бы к себе домой, в Пэсифик-Пэлисейдз. По автостраде Санта-Моника…
На секунду Холл явственно представил себе поток медленно движущихся автомашин. И дорожные знаки на обочине. Ограничение скорости: максимум — 100 километров в час, минимум — 60. В часы пик эти знаки выглядели как злая насмешка.
Максимум и минимум.
Вести машину слишком медленно плохо, даже опасно. Нужно, чтобы машины шли с какой-то более или менее постоянной скоростью. Нужно, чтобы разрыв между максимальной и минимальной скоростью был небольшим. Нужно…
Он замер и воскликнул:
— Какой же я идиот?..
И бросился к ближайшей панели ЭВМ.
* * *
Позже, много недель спустя, Холл окрестил эту свою догадку «шоссейным диагнозом». Принцип был так прост, так ясен и очевиден, что оставалось только диву даваться, как он никому раньше не пришел в голову.
Отстукивая на клавишах уточнение к программе «Рост», он был настолько взволнован, что пришлось повторить операцию трижды — пальцы не слушались.
Наконец это все-таки удалось. И он увидел то, что хотел: рост штамма «Андромеда» как функцию рН, кислотно-щелочного равновесия.
Результат был абсолютно ясен.
* * *
Штамм «Андромеда» сохранял способность к росту лишь в узком диапазоне значений рН! Если среда оказывалась слишком кислой, он не размножался. Если слишком щелочной — тоже. Штамм быстро рос только в диапазоне от 7,39 до 7,43.
Холл всмотрелся в график, выданный ЭВМ, и кинулся к двери. По дороге вспомнил про лаборантку и улыбнулся:
— Все в порядке. Все наши беды позади…
Он жестоко заблуждался.

Глава 28
Испытание

Стоун по-прежнему следил за Бертоном на телеэкране и встретил Холла сообщением:
— Кислород уже поступает…
— Прекращайте.
— Что?!
— Прекращайте. Подавайте обычный воздух. Холл внимательно посмотрел на Бертона. Даже по телевидению было заметно, что кислород уже начал оказывать свое действие. Бертон дышал уже не так часто, грудь его подымалась медленнее. Холл поднял микрофон.
— Бертон, говорит Холл. Я нашел ответ: «Андромеда» растет лишь в узком диапазоне значений рН. Вы понимаете? В очень узком диапазоне. Если у вас избыток кислотности либо избыток щелочности, тогда вам ничто не грозит. Я хочу привести вас в состояние респираторного алкалоза. Дышите быстро, как только можете…
— Но здесь же чистый кислород, — отвечал Бертон. — Наступит перенасыщение, и я потеряю сознание. У меня и без того уже голова кружится…
— Мы переходим снова на обычный воздух. Начинайте дышать быстрее, как можно быстрее.
Холл повернулся к Стоуну:
— Дайте повышенную концентрацию углекислого газа.
— Но «Андромеда» лучше всего развивается именно в атмосфере углекислого газа…
— Знаю, но не при неблагоприятном рН крови. Поймите, суть вопроса не в составе воздуха, а в составе крови. Мы должны сейчас поддерживать в крови у Бертона неблагоприятный кислотный баланс…
Стоун внезапно понял.
— Младенец. Он же все время кричал… — Верно.
— А у старика с его аспирином было учащенное дыхание…
— Да. И, кроме того, он пил денатурат.
— И в результате и у того, и у другого совершенно нарушилось кислотно-щелочное равновесие…
— Вот именно. Вся беда в том, что я прицепился к этой кислотности и никак не мог понять, откуда у ребенка ацидоз. А его, ацидоза, там и в помине не было. Это же все равно: слишком много кислоты или слишком мало — лишь бы вне пределов диапазона роста «Андромеды»…
Он вновь обратился к Бертону.
— Теперь все в порядке. Продолжайте дышать часто. Не останавливайтесь. Работайте легкими, откачивайте углекислый газ. Как вы себя чувствуете?
— Ничего, — пропыхтел Бертон. — Страшновато… но ничего.
— Ну, вот и хорошо.
— Послушайте, — сказал Стоун, — мы же не можем вечно держать его на таком режиме. Рано или поздно…
— Конечно, — понял Холл, — мы перенасытим его кровь щелочью. — И к Бертону:
— Посмотрите там у себя в лаборатории. Нет ли у вас чего-нибудь такого, чем можно изменить рН крови?
Бертон огляделся вокруг.
— Да вроде нет…
— Сода? Аскорбиновая кислота? Уксус?
Бертон начал судорожно перебирать пузырьки и реактивы на полках. Наконец, пришел к выводу:
— Ничего такого тут нет…
Холл, впрочем, уже почти не слушал Бертона. Он подсчитывал частоту его дыхания: 35 вдохов в минуту. Дыхание было глубокое, полное — какое-то время он продержится. Но затем неизбежно устанет: дыхание — достаточно тяжелая работа. Устанет или потеряет сознание…
Со своей безопасной позиции у телевизора он внимательно осмотрел лабораторию Бертона. И увидел крысу. Черную норвежскую крысу, которая преспокойно сидела в клетке в углу и разглядывала ученого.
Холл даже вздрогнул.
— Крыса-то…
А она дышала легко и размеренно. Стоун тоже заметил ее.
— Что за черт…
И вдруг лампы замигали вновь.
На пульте вспыхнула надпись:
Аварийное изменение состояния уплотнения В-112-6886
— Господи! — сказал Стоун.
— Что это за уплотнение?
— Какая-то прокладка центрального ствола, связывающего все лаборатории. Главное — гермети…
Экран загорелся опять:
Аварийное изменение состояния уплотнений… А-009-5478
……………………………………………………….……..В-430-0030
……………………………………………………………….Н-966-6656
В немом изумлении следили они за экраном.
— Скверное дело, — сказал Стоун. — Очень скверное.
На пульте промелькнули номера еще девяти вышедших из строя прокладок.
— Просто не понимаю…
Но тут Холл воскликнул:
— Ребенок. Ну, конечно же!..
— Что ребенок?
— И тот проклятый самолет. Все сходится… — О чем вы?
— Ребенок совершенно здоров. Когда он плачет, он нарушает кислотно-щелочное равновесие организма. Допустим. Алкалоз не дает возможности штамму проникнуть в кровь, размножиться там и убить свою жертву…
— Ну да, — отозвался Стоун. — Вы это уже говорили…
— Но что происходит, когда ребенок умолкает?..
Стоун уставился на Холла, не находя слов.
— Ведь рано или поздно, — продолжал Холл, — ребенок должен был замолчать! Не мог же он кричать вечно…. Рано или поздно он перестал орать, кислотно-щелочное равновесие пришло в норму, и он стал вновь уязвим для «Андромеды»…
— Верно.
— Но он не умер.
— Быть может, какая-нибудь быстрая форма иммунитета…
— Нет, это невероятно. Есть только два объяснения. Когда ребенок перестал кричать, то либо штамма уже не было поблизости — подул ветер, воздух очистился, — либо же этот штамм…
— Изменился, — подхватил Стоун. — Произошла мутация.
— Вот именно. Мутация с превращением в неинфекционную форму. Возможно, она продолжается и сейчас. Штамм уже не опасен для человека, зато пожирает резину и пластик…
— Самолет!..
Холл кивнул.
Национальным гвардейцам на земле «Андромеда» не причинила никакого вреда. А самолет погиб — потому что пластик стал расползаться у пилота на глазах…
— Стало быть, штамм теперь практически безвреден. Вот почему жива крыса…
— Вот почему жив Бертон, — добавил Холл. — Учащенное дыхание не нужно. Бертон жив только потому, что изменилась сама «Андромеда».
— Она может измениться еще раз, — возразил Стоун. — И если большинство мутаций происходит во время деления…
Взревели сирены, и пульт оповестил красными буквами:
Герметизация нарушена полностью. Пятый уровень заражен и отсечен — Бегом отсюда, — бросил Стоун Холлу. — Быстро! В этой лаборатории нет подстанции. Вам надо перейти в следующий сектор…
Холл не сразу понял, чего от него хотят. Он продолжал сидеть, будто прирос к креслу, но вдруг понял, сорвался с места, бросился к двери. И не успел — послышалось шипение, из стены выскользнула массивная стальная плита и, лязгнув, перекрыла выход. Стоун выругался:
— Ну вот, попались. Если бомба взорвется, «Андромеду» разнесет на десятки миль вокруг. Будут тысячи мутаций, и каждая станет убивать на свой манер. Нам теперь никогда от нее не избавиться…
Бесстрастный механический голос повторил несколько раз по радио:
— Уровень отсечен. Тревога. Уровень отсечен. Тревога. Уровень отсечен…
На мгновение наступила тишина, потом донесся легкий скрип — включилась новая запись, и тихий голос мисс Глэдис Стивенс из штата Омаха произнес:
— До ядерного взрыва осталось три минуты…

Глава 29
Три минуты

Опять тревожно взвыла сирена, и стрелки всех часов одновременно прыгнули на 12.00, а секундные стрелки начали отсчитывать время. Циферблаты автоматических таймеров загорелись красным светом, зеленая полоска на них точно указывала момент ядерного финала.
А голос невозмутимо повторял:
— До ядерного взрыва осталось три минуты.
— Автоматика, — сказал Стоун с тихим бешенством. — Уровень поражен, и система сработала. Надо что-то делать…
Холл держал в руке ключ и тупо смотрел на него.
— И никак нельзя добраться до подстанции?
— На этом уровне — нет. Каждый сектор изолировал от других.
— А на других уровнях, там же есть подстанции?
— Есть.
— Как добраться до них?
— Никак. Все пути отрезаны.
— А центральный ствол?
Центральный ствол пронизывал насквозь все уровни.
Стоун передернул плечами:
— Предохранительные системы…
Холл припомнил, что Бертон как-то рассказывал ему о предохранительных системах центрального ствола. Теоретически, попав в центральный ствол, можно было подняться до самой поверхности. Но практически по окружности ствола были размещены лигаминовые датчики, в основном на случай, если какое-нибудь лабораторное животное вырвется на волю. По сигналу датчика в ствол подавался в виде газа лигамин — растворимое производное яда кураре. Кроме того, автоматические пистолеты стреляли дротиками, отравленными лигамином. Механический голос сказал:
— До взрыва осталось две минуты сорок пять секунд…
Холл уже отошел в глубину лаборатории и глядел сквозь стекло на внутреннее рабочее пространство; где-то там, еще глубже, находился центральный ствол.
— Какие у меня шансы?
— Их попросту нет, — ответил Стоун.
Холл пригнулся и вполз в туннель-шланг, ведущий к пластиковому комбинезону, Подождал, когда шланг за ним загерметизируется, потом взял нож и обрезал этот шланг, как бесполезный хвост. Вдохнул всей грудью лабораторный воздух, прохладный и свежий — и насыщенный «Андромедой».
И ничего не случилось.
Стоун наблюдал за ним через стекло. Холл видел, что губы Стоуна шевелятся, но слов не слышал. Потом включились динамики:
— …лучшая, какую мы только могли придумать.
— Что?
— Предохранительная система.
— Премного благодарен, — ответил Холл и направился к круглому резиновому затвору, ведущему в центральный ствол. Отверстие затвора было круглое и относительно небольшое.
— Есть единственный шанс, — сказал Стоун. — Дозы низкие, рассчитаны на десятикилограммовое животное, вроде большой обезьяны, а в вас килограммов семьдесят или вроде того. Вы выдержите довольно значительную дозу, прежде чем…
— Прежде чем перестану дышать, — закончил за Стоуна Холл.
Жертвы кураре погибают от удушья, вызванного параличом мышц груди и диафрагмы. Холл был убежден, что это не самый приятный способ умереть.
— Пожелайте мне удачи, — сказал он.
— До взрыва осталось две минуты тридцать секунд, — молвила Глэдис Стивенс.
Холл с размаху ударил кулаком по затвору — тот рассыпался на куски — и пролез в центральный ствол.
* * *
Здесь было тихо. Ни воющих сирен, ни мигающих ламп, одна холодная, металлическая, гулкая пустота. Центральный ствол, метров десяти в диаметре, был выкрашен в практичный серый цвет; это была просто цилиндрическая шахта с кабелями и механизмами, и по стене наверх, на четвертый уровень, шли ступеньки-скобки.
— Я наблюдаю за вами по телемонитору, — донесся до Холла голос Стоуна. — Поднимайтесь быстрее. Вот-вот будет выпущен газ.
Еще один магнитофонный голос:
— Поражен центральный ствол. Всему обслуживающему персоналу немедленно покинуть опасную зону…
— Скорее! — крикнул Стоун.
Холл полез по скобкам вверх. Глянул под ноги — пола уже не было видно, его застлали клубы белого дыма.
— Пошел газ, — предупредил Стоун. — Торопитесь!..
Холл и без того торопился, перебирая руками по скобкам и тяжело дыша — от усталости и от волнения.
— Датчики засекли вас, — глухо сказал Стоун.
Сидя в лаборатории у экрана, он видел, как электрические глаза обнаружили Холла в шахте и очертили контуры его тела. Холл казался таким беззащитным, таким уязвимым… А на соседнем экране было видно, как лигаминовые пистолеты поворачиваются на своих кронштейнах, наводя на цель тонкие дула.
— Скорее!..
Тело Холла на экране было обведено красной линией на ярко-зеленом фоне. Потом на этот контур, на область шеи, наложилось прицельное перекрестье. Управляемые ЭВМ автоматы, следуя программе, выбирали область наиболее сильного тока крови — у большинства животных шея в этом смысле предпочтительнее спины.
А Холл все лез и лез. Для него сейчас существовали лишь расстояние и еще усталость, усталость. Он ощущал такое изнеможение, будто карабкался уже много часов, и вдруг понял, что это началось воздействие газа…
— Датчики засекли вас, — повторил Стоун, — зато вам осталось всего метров десять…
И тут Холл увидел совсем близко от себя один из датчиков. Дуло пистолета смотрело прямо на него — вот пистолет выстрелил, выплюнув облачко голубого дыма. Что-то свистнуло мимо уха, шлепнулось в стенку и отскочило вниз.
— Промах. Лезьте дальше…
Еще один дротик разбился о стенку рядом с шеей. Холл старался карабкаться быстрее, как можно быстрее… Над собой он уже видел дверь с белыми буквами: «Четвертый уровень». Стоун был прав, действительно оставалось меньше десяти метров. Третий дротик, четвертый. Мимо. Ирония судьбы — на какую-то малую долю секунды он почувствовал раздражение: чего стоят эти дурацкие электронные системы, если не способны попасть в такую мишень…
Следующий дротик ударил Холла в плечо и с жалящей болью вонзился под кожу, потом по телу прокатилась вторая волна боли — впрыснулся яд. Холл чертыхнулся.
Стоун видел все это на своем мониторе. Затем на экране появилась бесстрастная надпись «Попадание», и изображение было повторено в записи; дротик снова летел и снова вонзался Холлу в плечо. Запись была повторена трижды…
— До взрыва осталось две минуты, — возвестил голос.
— Доза низкая, — сказал Стоун. — Лезьте дальше…
И Холл полез дальше. Он чувствовал огромную тяжесть, будто весил двести килограммов, и все-таки лез. Добрался до двери — дротик ударил в стену у самой щеки.
— Вот подлый…
— Давайте, давайте!
Дверь была герметическая, плотно притертая, на ней была ручка. Холл дернул ее — еще один дротик стукнулся в стенку.
— Вы совсем у цели, — сказал Стоун, — вы почти добрались…
— До взрыва осталось девяносто секунд…
Ручка подалась, дверь с шипением открылась. Он перевалился через порог — и в этот миг дротик вонзился в ногу, и его опять захлестнула горячая волна боли. Теперь он весил уже не двести, а пятьсот килограммов. Медленно, очень медленно он протянул руку и закрыл за собой дверь.
— Вы в воздушном шлюзе, — сказал Стоун. — Откройте следующую дверь.
Он потащился к внутренней двери. До нее был долгий-долгий, бесконечный путь, безнадежное расстояние. На ногах висели свинцовые колодки, ноги были каменные. Хотелось лечь и заснуть — он так устал, все тело болит. Шаг. Еще шаг. Еще…
— До взрыва осталось шестьдесят секунд…
Время мчалось. Холл никак не мог понять, в чем дело: оно неслось с такой быстротой, а он двигался так медленно…
Ручка. Как во сне, пальцы сомкнулись вокруг нее и повернули…
— Боритесь с ядом, — сказал Стоун. — Вы можете, можете!..
Что было дальше, он почти не мог вспомнить. Ручка повернулась, и дверь открылась; он смутно увидел девушку-лаборантку — она стояла в коридоре, куда он ввалился, и смотрела на него испуганными глазами…
— Помогите, — попросил он.
Она заколебалась, глаза ее совсем округлились, и вдруг она побежала по коридору прочь. Он тупо поглядел ей вслед и свалился на пол. Подстанция была в нескольких шагах — блестящая металлическая нашлепка на зеленой стене.
— До взрыва осталось сорок пять секунд.
И Холл разозлился. Оттого, что этот соблазнительный женский голос был заранее записан на пленку. Оттого, что кто-то задумал всю эту серию неотвратимых грозных предупреждений. Оттого, что этот сценарий разыгрывается сейчас, как по нотам, электронной машиной вкупе со всей блестящей, безупречной лабораторной аппаратурой. Будто такова была его неминуемая участь, заранее запланированная и предначертанная.
И он разозлился.
Как он преодолел оставшиеся метры, как сумел подняться на колени и вставить ключ, он, несмотря на все старания, вспомнить не мог. Но ясно помнил, как повернул ключ в замке и как погасла красная лампочка и вновь загорелась зеленая.
— Взрыв отменяется. Взрыв отменяется, — оповестил голос бесстрастно, будто ничего не случилось.
Холл тяжело сполз по стенке вниз, и черная мгла сомкнулась над ним.
Назад: Глава 17 Пришел в себя
Дальше: ДЕНЬ ПЯТЫЙ ПОЖАР УГАС