Трогая с места пикап, Эндрю Джилл бросил последний взгляд на женщину в заляпанных краской джинсах, с которой он только что расстался; он увидел, как она устало бредет босиком по обочине, а затем поворот дороги скрыл ее от него. Он не знал ее имени, но ему казалось, что она, с ее рыжими волосами и маленькими изящными ступнями, была самой хорошенькой женщиной, которую он когда-нибудь видел. И я, изумленно думал он, только что занимался с ней любовью на заднем сиденье моего «фольксвагена».

Все происшедшее казалось ему каким-то карнавальным шествием выдумок — и женщина, и грандиозные взрывы на юге, которые разворотили местность и окрасили небо над головой в серый цвет. Он знал, что либо началась война, либо произошло еще что-то — скверное и совершенно новое и для всего мира, и для него лично.

Сегодня утром он выехал из Питаламы в Вест-Марин, чтобы доставить в аптеку на станции Пойнт-Рейс груз вересковых английских курительных трубок из своего магазина. Он торговал легкими спиртными напитками, преимущественно винами, табачными изделиями и всем, что необходимо настоящему курильщику, вплоть до маленьких никелированных приспособлений для чистки и набивки трубок. Он ехал и думал: цел ли его магазин? задет ли район Питаламы?

Скорее, я спущусь в ад, чтобы посмотреть, как там дела, сказал он себе, а затем сразу же вспомнил маленькую рыжеволосую женщину в джинсах, которая то ли вскочила в его пикап, то ли позволила ему втянуть себя в машину (сейчас он не помнил, как это случилось на самом деле), и ему показалось, что он должен ехать за ней и убедиться, что с ней все в порядке. Далеко ли она живет? — думал он. Как мне найти ее? Он уже хотел снова увидеть ее, он никогда не встречал и не видел никого похожего на нее. Было ли все случившееся между ними результатом шока? Поступала ли она так раньше… и — что важнее — поступит ли так снова?

Однако он не поворачивал назад; руки его онемели, казалось, из них ушла жизнь. Он был измотан до крайности. Я знаю, что еще ничего не кончено, сказал он себе. Им удалось сбросить одну бомбу в район заливов, и они не остановятся, они будут расстреливать нас и дальше. Сейчас он видел в небе короткие очереди световых вспышек, и через некоторое время дальний гром сотрясал его пикап и заставлял машину дергаться и становиться на дыбы. Это прекращают свое существование бомбы, решил он. Может быть, вступили в действие силы обороны. Сколько нам еще предстоит вынести!

Не стоило также забывать о радиации.

Облака над его головой медленно плыли на север. Он знал, что облака смертельно радиоактивны, но, казалось, они были слишком высоко, чтобы как-то повлиять на жизнь внизу, на его жизнь и жизнь этих кустов и деревьев вдоль дороги. Может быть, все мы через несколько дней лишимся сил и умрем, думал Эндрю Джилл. Может быть, это только вопрос времени. Стоит ли прятаться? Не лучше ли повернуть к северу и попытаться убежать подальше? Но радиоактивные облака идут именно на север… Я лучше останусь здесь, сказал он себе, и попытаюсь найти какое-нибудь пристанище. Вроде бы я когда-то где-то читал, что этот район наименее опасен: воздушные потоки проходят в глубь материка к Сакраменто, минуя Вест-Марин.

Пока что ему не встретилось ни единого человека. Только та женщина — единственное человеческое существо, которое он видел после падения первой мощной бомбы, после того, как осознал, что происходит. Ни машин, ни пешеходов. Но они скоро покажутся, думал он. Скоро тысячи людей начнут подниматься сюда, умирая по пути. Беженцы. Может быть, надо как-то подготовиться, чтобы помочь им… Но у него в «фольксвагене» не было ничего, кроме курительных трубок, тюков с табаком и бутылок калифорнийского вина из маленьких винных погребов; никакого медицинского оборудования, да он и не знал, как им пользоваться. Кроме того, ему было уже за пятьдесят, и у него было больное сердце: пароксизмальная тахикардия. Чудо, что он не получил сердечного приступа, когда они с этой женщиной занимались любовью на заднем сиденье «фольксвагена».

Моя жена и двое детей, думал он. Может быть, они мертвы. Я должен немедленно вернуться в Питаламу. Позвонить?.. Чепуха. Телефон конечно же не работает… Он продолжал ехать: бесцельно, не представляя куда и зачем. Он не знал размеров опасности, не знал, окончена атака врага или только началась. В любую секунду меня могут уничтожить, подумал он.

Пока что в своем старом «фольксвагене», который он купил шесть ‘лет назад, он чувствовал себя в безопасности. Что бы там ни случилось, автомобиль не изменился; он был по прежнему крепким и надежным, тогда как — и Эндрю Джилл это чувствовал — весь мир, все остальные вещи ужасно и бесповоротно изменились.

Он не желал видеть это.

Что, если Барбара и мальчики мертвы? — спросил он себя. Странно, но это предположение вызвало у него вздох облегчения. Начинается новая жизнь, свидетельство чему — встреча с рыжеволосой женщиной. Со старым покончено… кстати, табак и вино могут стать теперь очень ценным товаром. Не лежит ли в моем пикапе целое состояние? Если я не поверну сейчас обратно в Питаламу, я могу запросто исчезнуть, и Барбара никогда не найдет меня. Он почувствовал неожиданный прилив энергии и веселья.

Но тогда он, Боже упаси, должен расстаться со своим магазином, а это похуже всякой опасности и любого разделения. Я не могу бросить свое дело, решил он. Двадцать лет постепенного налаживания крепких связей с клиентами, кропотливое изучение людских потребностей и служение им.

Хотя… возможно, все мои покупатели мертвы, как и моя семья. Я должен понять, что ВСЕ изменилось, не только то, что меня не касается.

Медленно ведя машину, он пытался обдумать каждую возможность, но, чем больше он размышлял, тем тяжелее и неуютнее чувствовал себя. Не думаю, что кто-нибудь из нас останется в живых, решил он. Возможно, мы все получили дозу облучения, и моя встреча с женщиной на дороге — последнее значительное событие и в моей и в ее жизни, — без сомнения, она тоже приговорена.

Господи, думал он с горечью. Какой-то болван из Пентагона прошляпил; у нас должно было быть два или три часа после сигнала тревоги, а было пять минут. Не больше!

Он не питал никакой ненависти к врагу, он ощущал только стыд и чувствовал себя преданным. Возможно, штабные крысы из Вашингтона остались живы и невредимы, забившись в свои бетонные бункеры, как Адольф Гитлер перед концом войны. А нас бросили на произвол судьбы — умирать. Эта мысль не давала ему покоя, это было ужасно.

Вдруг он заметил на сиденье рядом с собой две туфельки, два поношенных шлепанца. Их оставила та женщина. Он печально смотрел на них. Некая память, думал он мрачно.

И затем он вдруг понял: нет, не только память. Это знак для меня: остаться в Вест-Марине, начать все с самого начала. Если я останусь, я знаю, я найду ее снова. Надо только быть терпеливым. Вот почему она оставила туфельки; она уже тогда знала, что я поломаю свою жизнь, останусь здесь, что после того, что произошло, я не смогу уехать. К черту мой магазин в Питаламе! К черту жену и детей!

И, весело насвистывая, Эндрю Джилл поехал дальше.

Теперь у Бруно. Блутгельда не осталось никаких сомнений: он видел нескончаемый поток машин, стремящихся выбраться из города в одном направлении — на север. Беркли превратился в решето, из каждой ячейки которого выдавливало людей. Жители Окленда, Сан-Леандро и Сан-Жозе — все они протискивались сквозь улицы, ставшие сейчас улицами с односторонним движением. Значит, дело не в моей болезни, сказал себе доктор Блутгельд, стоя на тротуаре и не имея возможности перейти улицу, чтобы добраться до своего собственного автомобиля. Однако он отдавал себе отчет, что, хотя все произошло в действительности, хотя и пришел конец всему, он все равно в ответе за разрушение городов и гибель людей.

Он думал: в каком-то смысле, я — причина случившегося.

Нервно стиснув напряженные руки, он сказал себе: я должен внести коррективы. Этого не должно быть. Я должен прекратить это.

Вот что случилось, понял он: они предприняли атаку, чтобы погубить меня, но они не учли некоторых способностей, которые, видимо, заложены в моем подсознании. Я и сам управляю ими только отчасти; они исходят со сверхличностных уровней, которые Юнг назвал «коллективным бессознательным». Враги не учли почти бесконтрольную силу моей ответной психической энергии, и сейчас она излучается на них, являясь реакцией на их действия. Я тоже не могу управлять ею, она просто подчиняется психическому закону причины и следствия, но я должен взять на себя моральную ответственность за происшедшее, потому что это я, мое сверх-Я, Я-Сам, превышающее пределы сознательного эго. Я должен утихомирить его сейчас, когда оно сделало свое дело. Несомненно, сделано уже достаточно, но не слишком ли я пострадал при этом?

Нет, в чисто физическом смысле, в чистой области действия и противодействия, ущерб не так уж велик. Закон сохранения энергии, поддержания равновесия, сработал: его «коллективное бессознательное» откликнулось пропорционально злу, причиненному ему врагами. Однако сейчас пришло время возместить потерянное; логически рассуждая, это следующий этап. Только вот исчерпало ли себя его подсознание… или нет? Он испытывал сомнение и сильное смущение — действительно ли реактивный процесс окончен, завершила ли его метабиологическая система защиты ответный цикл или ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ?

Пытаясь прийти к определенному выводу, он сделал глубокий вдох. Небо — смесь частиц. Раздробленного ими света достаточно для того, чтобы осмотреться. Что лежит за ними, скрытое, как в утробе матери? «Утроба», думал он, чистая сущность находится внутри меня, в то время как я стою здесь и рассуждаю. Хотел бы я знать: все эти люди, проезжающие мимо меня, эти мужчины и женщины с пустыми лицами — ЗНАЮТ ЛИ ОНИ, КТО Я? Понимают ли они, что я — средоточие, центр катаклизма? Наблюдая за ними, Блутгельд вскоре получил ответ: они знали, что он был источником всего случившегося, но боялись проявить какое-нибудь неуважение к нему. Они усвоили урок.

Протянув к ним руку, он провозгласил:

— Не бойтесь, больше ничего не случится. Обещаю вам.

Поняли они? Поверили? Он чувствовал, как их мысли притекают к нему, ощущал их панику, боль и ненависть, бездействующую сейчас, потому что они увидели, на что он способен. Я понимаю ваши чувства, подумал он в ответ или сказал громко — ему самому было неясно. Вы получили горький, тяжелый урок. И я — тоже. Я должен следить за собой более тщательно; в будущем я должен охранять доверенные мне силы с большим благоговением, относиться к ним с большим почтением.

Куда мне теперь надлежит отправиться? — спросил он себя. Подальше отсюда, так, чтобы все постепенно затихло естественным образом? Ради них. Хорошая идея, мягкая, гуманная, беспристрастное решение проблемы.

Могу ли я уйти? — спросил он себя. Конечно. Потому что, начав действовать, силы стали в какой-то мере управляемыми. Как только он осознал их, он смог подчинить их. Все происшедшее просто результат его невежества. Возможно, что с помощью интенсивного психоанализа он вызвал бы их вовремя, и тогда можно было бы избежать таких разрушительных последствий. Но что сейчас беспокоиться об этом! Он повернул обратно. Я могу пройти сквозь поток машин и уйти отсюда, доказывал он сам себе. Чтобы убедиться в своих возможностях, он сошел с тротуара прямо на дорогу; другие люди тоже пытались так сделать, другие пешеходы, многие из которых несли домашний скарб, книги, лампы, кошек и даже птиц в клетках. Он помахал им, показывая, что они должны следовать за ним, переходить вместе с ним, потому что он может пройти через автомобильный поток по своей воле.

Движение почти прекратилось. Казалось, что его застопорили машины, пытающиеся выехать из боковой улицы, но Блутгельд знал лучше, это была только видимость. Настоящая причина — его желание перейти на другую сторону. Прямо перед ним оказался промежуток между двумя автомобилями, и доктор Блутгельд повел группу пешеходов через дорогу.

Куда я, собственно, направляюсь? — спросил он себя, не обращая внимания на людей, толпившихся вокруг, пытающихся высказать ему свою благодарность. Куда-нибудь подальше, прочь из города? Я опасен, думал он. Я должен уйти на пятьдесят — шестьдесят миль к востоку, возможно дойти до Сьерры и найти какое-нибудь уединенное место. Вест-Марин! Я могу вернуться туда. Там Бонни. Я могу остаться с ней и с Джорджем. Думаю, это достаточно далеко, но если нет — я продолжу путь. Надо изолировать себя от этих бедняг, которые не заслуживают дальнейшего наказания. Если необходимо, я буду странствовать вечно и никогда нигде не остановлюсь.

Конечно, раздумывал он, я не смогу попасть в Вест-Марин на машине; никакой из этих автомобилей больше не сдвинется с места: слишком перегружены дороги. Да и Ричардсон-Бридж наверняка разрушен. Мне придется идти пешком. Это займет несколько дней, но, в конечном счете, я доберусь до места. Я пойду по дороге Блэк-Пойнт по направлению к Валледжо и далее прямо через болота. Земля ровная; я могу, если необходимо, срезать путь.

Во всяком случае, я наложу на себя епитимью за содеянное мною. Добровольное паломничество — путь к исцелению души.

Он двинулся в путь, сосредоточившись в то же время на окружающих его разрушениях. Он смотрел вокруг с мыслью о восстановлении, о возвращении городу, если возможно, прежнего вида. Когда он подходил к обрушившемуся дому, он замедлял шаг и говорил: «ПУСТЬ ЭТОТ ДОМ СНОВА СТАНЕТ ЦЕЛЫМ!» Когда он видел раненых, он говорил: «ПУСТЬ ЭТИ ЛЮДИ БУДУТ ПРИЗНАНЫ НЕВИННЫМИ И ПРОЩЕНЫ!» Каждый раз он делал придуманное им движение рукой, которое должно было означать, что отныне он позаботится, чтобы ничего подобного не случилось снова. Возможно, враги наконец усвоили урок, думал он, и оставят меня в покое сейчас.

Но ему пришло в голову, возможно, они поступят как раз наоборот: выбравшись из-под руин, они исполнятся даже большей решимости погубить его. Их враждебность скорее усилится, чем пойдет на убыль.

Подумав о том, как они будут мстить, он испугался. Может быть, мне следует скрыться, думал он. Сохранить имя «мистер Триз» или использовать какое-нибудь другое в целях маскировки. Сейчас-то они осторожны… но, боюсь, ненадолго.

И все же, даже сознавая это, он продолжал идти и делать рукой особенный, понятный им жест. Несмотря ни на что, он прикладывал усилия для их блага. Он не испытывал к ним чувства враждебности, ненависть таили только они.

На набережной доктор Блутгельд выбрался из потока движения, чтобы бросить взгляд на белый, разбитый вдребезги город Сан-Франциско, лежащий на другой стороне залива. Все, что могло стоять, упало. Желтое пламя и дым поднимались над городом так высоко, что Блутгельд не верил своим глазам. Казалось, город превратился в сухую, сгорающую без следа ветку. Однако из него все еще выбирались люди. Блутгельд видел прыгающие на поверхности залива обломки; люди бросали в воду все, что могло плавать, и пытались переправиться в округ Марин.

Доктор Блутгельд стоял там и не мог продолжать путь, он забыл о своем паломничестве. Сначала он должен позаботиться о них, а затем, если сможет, и о самом городе. Забыв обо всем, он сосредоточился на городе, обеими руками делая новые жесты, которых не знал прежде; он перепробовал все и наконец после долгого времени увидел, что дым начал светлеть. Это вселило в него надежду. Но качающихся на воде людей, беглецов, становилось все меньше и меньше, пока залив совсем не опустел и на поверхности его не остались только обломки.

Поэтому теперь Блутгельд сосредоточился на спасении непосредственно людей; он продумывал пути отхода на север и то, что ожидает там беженцев. Во-первых, вода, во-вторых, пища. Он не забыл ни об армии, доставляющей провиант, ни о Красном Кресте; он подумал и о маленьких провинциальных городках, открывающих свои склады для пострадавших. Наконец то, чего он желал, со скрипом начало осуществляться, и он долго еще оставался на месте, управляя процессом. Обстановка улучшалась. Люди находили медицинскую помощь, лечили ожоги — он позаботился об этом. Он подумал также и об исцелении их душ; важно было, чтобы они избавились от страха, снова почувствовали уверенность в себе, пусть самую рудиментарную.

И тут, к своему изумлению и ужасу, Блутгельд заметил, что, пока он заботился об улучшении их состояния, его собственное резко ухудшилось. Он отдал все для общего блага. Одежда его превратилась в лохмотья и напоминала дерюгу. Пальцы ног вылезали из туфель. Борода отросла, усы лезли в рот, а волосы свободно закрывали уши и доходили до рваного воротника. Он чувствовал себя старым, больным и опустошенным, но ни о чем не жалел. Проделанная работа стоила того. Но как долго он простоял здесь? Поток машин уже давно прекратился, только правее, на шоссе, лежали поврежденные и брошенные остовы автомобилей. Прошли недели? Может быть, месяцы? Он проголодался, ноги его дрожали от холода, поэтому он снова двинулся дальше.

Я отдал им все, что у меня было, сказал он себе и почувствовал обиду и даже гнев. И что я получил взамен? — думал он. Только то, что сейчас я слишком устал, чтобы дойти до округа Марин; мне придется остаться здесь, на этой стороне залива, пока я не отдохну и не приду в себя. Он медленно продолжал идти, и его негодование росло.

Но как бы то ни было, свою работу он выполнил. Невдалеке от себя он увидел пункт первой помощи с рядами потрепанных палаток; он увидел женщин с нарукавными повязками и знал, что это медсестры. Он увидел мужчин в касках с оружием. Закон и порядок, понял он. Благодаря моим усилиям все восстанавливается. Они в неоплатном долгу передо мной, но, конечно, и не подозревают об этом. Пожалуй, я оставлю их в неведении, решил он.

Когда он подошел к первой палатке, один из вооруженных мужчин остановил его. Подошел другой мужчина с блокнотом. Блутгельда спросили, откуда он.

— Из Беркли.

— Имя?

— Мистер Джек Триз.

Они записали все это, затем оторвали талон и дали ему. На талоне был номер, и мужчины объяснили, что он должен беречь талон, потому что без него ему не выдадут продуктовый паек. Его также предупредили, что, если он попытается — или уже пытался — получить паек на другом пункте, его расстреляют. Затем мужчины ушли, оставив его стоять с нумерованным талоном в руке.

Надо ли рассказать им, что все это — моих рук дело? — колебался он. Что только я виноват и навечно осужден за мой смертельный грех, за то, что я — причина случившегося? Нет, решил он, если я им скажу, они заберут у меня талон и не дадут паек. А я ужасно, ужасно хочу есть.

Одна из медсестер подошла к нему и деловым, бесстрастным голосом спросила:

— Рвота? Головокружение? Изменение цвета стула?

— Нет, — сказал он.

— Какие-нибудь поверхностные ожоги, которые не заживают?

Он покачал головой: нет.

— Тогда идите, — сказала медсестра, — и избавьтесь от своих тряпок. Вас проверят на вшивость, побреют голову и сделают уколы. Только не требуйте противотифозную вакцину, у нас ее нет.

К своему смущению, он увидел человека с электробритвой, питающейся от бензинового генератора. Мужчины и женщины терпеливо стояли в очереди, ожидая, когда им побреют голову. Санобработка? — удивился он. Мне казалось, что я ее предусмотрел. Или я забыл про болезни? Видимо, забыл. Он пошел в указанном направлении, недовольный своей оплошностью. Должно быть, я не учел многих жизненно важных вещей, думал он, присоединяясь к очереди.

На Берклийских холмах, в подвале разрушенного дома на Цедар-стрит, Стюарт Макконти заметил что-то жирное и серое, мелькнувшее между бетонными блоками. Он поднял щетку — конец ее ручки был заострен, как пика, — и пополз вперед.

Человек по имени Кен, вместе с которым он был в подвале, болезненно желтый, умирающий от радиационного облучения, сказал:

— Ты ведь не собираешься есть это?

— Еще как собираюсь, — сказал Стюарт, продолжая ползти по пыли, осевшей в открытом подвале, пока он неподвижно лежал за разбитым бетонным блоком. Напуганная крыса громко пищала. Это существо вылезло из Берклийского коллектора и сейчас хотело бы вернуться обратно, но между ним и коллектором был Стюарт. Правильнее сказать, думал Макконти, — между НЕЮ и коллектором. Без сомнения, это женская особь. Мужские варианты поменьше.

Крыса взвизгнула в панике, и Стюарт вонзил в нее заостренный конец палки. Животное опять издало долгий, пронзительный крик. Насаженная на палку, она все еще была жива, она продолжала визжать, поэтому Стюарт стряхнул ее на землю и размозжил ей голову каблуком.

Кен сказал:

— Ты хоть приготовь ее как-нибудь.

— Нет, — ответил Стюарт, уселся поудобнее, достал перочинный ножик, который он нашел в кармане мертвого школьника, и принялся свежевать крысу.

Кен неодобрительно наблюдал за ним и, когда Стюарт кончил есть, сказал:

— Странно, что ты еще меня не съел.

— Крысы не противнее сырых креветок, — возразил Стюарт. Сейчас он чувствовал себя намного лучше — за последние несколько дней крыса была его первой пищей.

— Почему бы тебе не добраться до одного из спасательных пунктов, о которых вчера объявляли с геликоптера? — спросил его умирающий. — Если я правильно понял, они говорили, что такой пункт есть неподалеку, в здании хиллсайдской школы, всего за несколько кварталов отсюда. Ты легко дойдешь до него…

— Нет, — буркнул Стюарт.

— Почему?

Ответ, хотя Стюарт и не собирался отвечать, заключался в том, что Стюарт просто боялся выбраться из подвала на улицу. Он не знал почему. Может быть, потому, что на поверхности, поднимая осевший пепел, что-то двигалось и он не мог понять что. Он предполагал, что это американцы, но, может быть, это были китайцы или русские. Их голоса звучали странно и отдавались эхом даже днем. И геликоптер — Стюарт не доверял ему. Может быть, это вражеский трюк, чтобы выманить людей наружу и пристрелить. Во всяком случае, со стороны равнинной части города все еще доносились выстрелы. Они начинались перед рассветом и продолжались с перерывами до наступления темноты.

— Ты не можешь сидеть здесь вечно, — сказал Кен, — это неразумно.

Он лежал, укутанный в одеяла, взятые с одной из кроватей в доме; саму кровать выбросило наружу, когда здание рухнуло, и Стюарт с Кеном нашли ее среди развалин — аккуратно заправленную, со всеми постельными принадлежностями, включая две пуховые подушки.

О чем Стюарт заботился на самом деле, так это о том, что за пять дней в развалинах Цедар-стрит он набрал тысячи долларов, извлекая их из карманов мертвецов и из домов. Другие «мусорщики» охотились за пищей и разными полезными вещами — огнестрельным оружием, ножами, и ему было стыдно, что только он один искал деньги. К тому же он догадывался, что, выйдя наружу и добравшись до спасательного пункта, он узнает правду: деньги не имеют сейчас никакой цены. И если он, такой осел, покажется на спасательном пункте, неся наволочку, полную денег, все животики надорвут — и правильно: так ему, ослу, и надо.

И крыс, казалось ему, никто не ел. Возможно, вокруг было полно нормальной еды — один он ничего об этом не знал. Вполне в его духе — сидеть здесь внизу и есть такое, от чего любой откажется. Может быть, с вертолетов сбрасывают упаковки с аварийными пайками; может быть, это происходит рано утром, когда он спит, и, конечно, все пайки подбирают до того, как он их хотя бы увидит. Уже несколько дней в нем росло и крепло глубокое убеждение, что его обошли, что где-то что-то свободно выдается — возможно, при полном свете дня — каждому, кроме него. Такое уж мое счастье, мрачно сказал он себе, и крыса, которую он только что съел, уже не казалась ему роскошью.

За последние несколько дней, которые Стюарт провел, прячась в разрушенном бетонном подвале, он имел возможность поразмышлять о себе и понял, что ему всегда было тяжело поступать, как другие люди; только прикладывая величайшие усилия, он действовал, как они, казался одним из них. Проблема не имела ничего общего с его негритянским происхождением: одни и те же затруднения возникали при общении как с белыми, так и с черными. Не зависело это и от социальных трудностей в обычном смысле слова; причина лежала глубже. Взять, например, Кена, умирающего человека, лежащего перед ним. Стюарт не мог понять его; он чувствовал себя отделенным от него. Может быть, барьер воздвигло то, что произошло; мир сейчас четко разделился на два новых лагеря — на тех, кто слабел с каждым днем, кто погибал, и на таких, как Стюарт, кто собирался выжить. И возможностей сообщения между ними не существовало, потому что миры эти слишком отличались друг от друга.

Однако не только это отделяло его от Кена, существовало нечто большее, та же самая старая проблема, которую бомбовая атака не создала, но просто вытащила на поверхность. Сейчас пропасть стала шире; было очевидно, что он, в сущности, не понимал смысла большинства действий, происходящих вокруг него… Он мрачно вспомнил своей ежегодный визит в автоинспекцию для продления автомобильных прав. Теперь, когда он лежал в подвале, ему казалось яснее с каждой минутой, что другие люди ходили в автоинспекцию на Сакраменто-стрит по уважительным причинам, а он ходил потому, что ходили они; он, как малолетка, просто повторял их действия. Сейчас вокруг не было никого, за кем можно было бы следовать, сейчас он был один. И поэтому он не мог ничего придумать и не мог принять хоть какое-нибудь решение даже ради собственной жизни.

Поэтому он просто лежал и ждал, и, пока он ждал, он размышлял о вертолете, летающем у них над головой, о неясных тенях на улице, но больше всего на свете он хотел бы знать — осел он или нет.

И вдруг он вспомнил еще кое-что: Хоппи Харрингтона в кафе Фреда. Хоппи видел его, Стюарта Макконти, поедающего крыс, но от волнений и страхов последних дней Стюарт совершенно забыл о фоке. Сейчас то, о чем говорил Хоппи, сбылось, значит, вот что это было — реальность, а вовсе не загробная жизнь!

Будь ты проклят, маленький урод, думал Стюарт, лежа и ковыряя в зубах кусочком проволоки. Ты обманщик; ты навлек на нас несчастье.

Удивительно, как доверчивы люди. Мы ведь верили ему, может быть, оттого, что он так отличался от нас… и казалось более вероятным, что именно с ним происходит такое — или происходило? Сейчас он, должно быть, мертв, погребен в ремонтной мастерской. Вот то единственно хорошее, что принесла с собой война, — все уроды погибли. Но затем Стюарт сообразил, что война породила новых, и следующий миллион лет уроды будут расхаживать всюду. Рай Блутгельда, сказал себе Стюарт. Физик небось доволен сейчас — бомбу испытали по-настоящему.

Кен пошевелился и прошептал:

— Может, удастся убедить тебя хотя бы переползти улицу? Там лежит труп… у него могут быть сигареты…

К черту сигареты, думал Стюарт. У него может быть бумажник, набитый деньгами. Он посмотрел туда, куда указывал Кен, и отчетливо увидел среди разбитых камней на противоположной стороне улицы труп женщины. Его сердце забилось сильнее: он увидел объемистую сумку, которую женщина все еще прижимала к себе.

Кен сказал устало:

— Плюнь ты на деньги, Стюарт. Это у тебя навязчивая идея, символ неизвестно чего…

Когда Стюарт выполз из подвала, Кен повысил голос и крикнул ему вслед:

— Символ богатого общества. — Он зашелся в кашле, напрягся, но ухитрился добавить: — А его нет больше…

Да, подумал Стюарт, для тебя — и пополз дальше. Действительно, когда он добрался до сумки и открыл ее, он нашел пачку банкнотов достоинством в один, пять и даже двадцать долларов. Еще там лежали сладкие леденцы, которые он сначала прихватил с собой, но потом ему пришло в голову, что они могут быть радиоактивными, и он их выбросил.

— Сигареты есть? — спросил Кен, когда он вернулся.

— Никаких, — ответил Стюарт, развязывая наволочку, в которой хранились деньги; он сложил туда сегодняшнюю добычу и снова спрятал наволочку в узкую щель, зарыв ее в сухой пепел, заполнявший подвал.

— Как насчет партии в шахматы? — слабым голосом предложил Кен, открыв деревянную коробку с фигурами, которую они нашли в развалинах дома. Он уже обучил Стюарта правилам игры; до войны тот ни разу не играл.

— Не хочется, — ответил Стюарт. Он наблюдал за движущейся в сером небе далекой тенью. Самолет? Ракета?.. Какой-то цилиндр…

Господи, думал Стюарт, неужели это бомба,? Он мрачно следил, как цилиндр спускается все ниже и ниже, но не пытался лечь и спрятаться, как в первый раз, в те несколько начальных минут, от которых так много зависело — хотя бы то, что они выжили.

— Что это? — спросил он.

Кен внимательно всмотрелся в приближающийся предмет и сказал:

— Аэростат.

Стюарт не поверил ему:

— Это китайцы!

— Нет, действительно аэростат. Небольшой… Я думаю, это то, что называется дозорным аэростатом. Не видел ничего подобного с самого детства.

— А не мог китайский десант перебраться через Тихий океан на аэростатах? — спросил Стюарт, представив тысячи маленьких сигарообразных аэростатов и на каждом из них — взвод солдат-монголоидов с крестьянскими лицами, вооруженных чешскими автоматами, держащихся за каждый крюк или скобу, прилипших к каждой складочке. — Чего еще ждать от них — они понижают мир до своего уровня, отбрасывают его на пару веков назад. Вместо того чтобы поучиться у нас…

Он остановился, потому что увидел на аэростате надпись по-английски: «ВОЕННО-ВОЗДУШНАЯ БАЗА ГАМИЛЬТОН».

Кен сказал сухо:

— Это один из наших.

— Интересно, где они его взяли, — удивился Стюарт.

— Как просто, — сказал умирающий. — Я думаю, что с бензином и керосином сейчас покончено. Нам предстоит увидеть теперь много странных средств передвижения. Вернее, тебе предстоит…

— Прекрати жалеть себя, — сказал Стюарт.

— Я не жалею ни себя, ни кого-нибудь другого, — сказал Кен, осторожно доставая шахматы из коробки. — Хороши… Сделаны в Мексике, как я вижу. Ручная работа, без сомнения… но очень тонкая.

— Объясни мне еще раз, как ходит слон, — попросил Стюарт.

Аэростат с базы военно-воздушных сил Гамильтон становился все больше и больше по мере приближения. Но оба человека в подвале склонились над шахматной доской, не обращая на него никакого внимания. Возможно, он фотографирует. Или выполняет стратегическое задание, и на нем установлено переговорное устройство для связи с Шестой армией к югу от Сан-Франциско. Кто знает? И кому это интересно? Аэростат плыл нал ними, а Кен в это время двинул вперед на две клетки свою королевскую пешку, начав игру.

— Игра начинается, — объявил он и добавил глухо: — Во всяком случае, для тебя, Стюарт. Странная, незнакомая, новая игра впереди… можешь даже поспорить со мной на свою наволочку, если хочешь.

Фыркнув, Стюарт обдумал положение и решил передвинуть пешку, стоящую перед ладьей, для начала гамбита, но как только коснулся ее, сразу понял, что сделал глупость.

— Можно взять ход назад? — спросил он с надеждой.

— Если ты прикоснулся к фигуре, ты должен ею пойти, — сказал Кен, выдвинув вперед одного из своих коней.

— Это нечестно… Я ведь только учусь… — заныл Стюарт. Он глянул на Кена, но болезненно-желтое лицо умирающего было непреклонно. — Ладно, — сказал он покорно и сделал ход королевской пешкой, повторив ход Кена. Я буду ходить так, как ходит Кен, решил он. Так безопаснее.

Из аэростата, зависшего прямо у них над головой, кружась и разлетаясь, посыпались вниз белые листовки. Стюарт и Кен прервали игру. Одна из листовок упала рядом с ними, Кен дотянулся до нее и поднял. Он прочел листовку и передал ее Стюарту.

— Барлингэйм, — прочел Стюарт. — Они призывают нас отправиться пешком в БАРЛИНГЭЙМ и присоединиться к ним. Это же в пятидесяти или шестидесяти милях отсюда, весь залив надо обойти. Психи!

— Точно, — сказал Кен, — к ним не явится ни одна душа.

— Черт побери! Я не могу дойти даже до Леконте-стрит, до ближайшего спасательного пункта, — сказал Стюарт. Он с негодованием поглядывал на аэростат базы Гамильтон, все еще плывущий над ними. Им меня не заполучить, сказал он себе. Пошли они…

— Здесь написано, — продолжал Кен, читая листовку, — что, если ты доберешься до Барлингэйма, они гарантируют тебе воду, пищу, сигареты, уколы против чумы и лечение радиационных ожогов. Каково? А о девочках ни слова.

— Ты еще способен интересоваться девочками? — разволновался Стюарт. — Господи, я ничего не чувствовал с тех пор, как упала первая бомба; похоже, что эта штука скукожилась от страха и атрофировалась.

— Это потому, что промежуточный мозговой центр подавляет сексуальный инстинкт перед лицом опасности, — сказал Кен, — но он восстановится.

— Нет, — сказал Стюарт, — любой ребенок, родившийся теперь, будет уродом. Надо издать закон: никаких связей в течение, скажем, десяти лет. Мир, населенный уродами… я такого не перенесу. У меня есть кое-какой опыт: один такой работал в «Модерн-ТВ» вместе со мной, то есть в отделе ремонта. С меня хватит. Я хочу сказать, что Блутгельда следовало повесить вниз головой за то, что он сделал.

— То, что сделал Блутгельд в 70-е, — сказал Кен, — пустяк по сравнению со всем этим…

Он обвел рукой развалины.

— Согласен, — сказал Стюарт, — но он положил начало…

Сейчас аэростат плыл над их головами обратно. Возможно, что запас листовок на нем истощился, и он возвращался на аэродром базы Гамильтон, на другую сторону залива или еще куда-то. Глядя на него, Стюарт сказал:

— Поговори с нами еще немного.

— Он не может, — улыбнулся Кен, — это очень простое существо. Он сказал все, что мог… Ты собираешься играть или я должен двигать твои фигуры? Мне — без разницы…

Стюарт неуверенно передвинул слона — и сразу же, по выражению лица Кена, понял, что опять пошел неправильно.

В углу подвала, среди бетонных блоков, какое-то юркое существо шлепнулось сверху и, разглядев их, испуганно заметалось в поисках спасения. Стюарт сразу же отвлекся от игры и оглянулся, ища свою щетку.

— Играй, — прикрикнул на него Кен.

— Хорошо, хорошо, — сказал Стюарт раздраженно. Он сделал ход, почти не думая, его внимание было приковано к крысе.