93
Весь этот день дул северный ветер, ползли тучи низко над лесом. Печально шумели высокие сосны, гнулись темные вершины кедров, облетали лиственницы. Сыпало крупой из туч, сеяло ледяным дождем. Тайга была пустынна. На тысячу верст шумела хвоя над болотами, над каменистыми сопками. С каждым днем студенее, страшнее дышал север с беспросветного неба.
Казалось, ничего, кроме важного шума вершин да посвистывания ветра, не услышишь в этой пустыне. Птицы улетели, зверь ушел, попрятался. Человек разве только за смертью забрел бы в эти места.
Но человек появился. Он был в рыжей рваной дохе, низко подпоясанной веревкой, в разбухших от дождя пимах. Лицо заросло космами не чесанной уже несколько лет бороды, седые волосы падали на плечи. Он с трудом передвигался, опираясь на ружье, огибал косогор, скрываясь иногда за корневищами. Останавливался, согнувшись, и начинал посвистывать:
– Фють, Машка, Машка… Фють…
Из бурьяна поднялась голова лесного козла с обрывком веревки на вытертой шее. Человек поднял ружье, но козел снова скрылся в бурьяне. Человек зарычал, опустился на камень. Ружье дрожало у него между колен, он уронил голову. Долго спустя опять стал звать:
– Машка, Машка…
Мутные глаза его искали среди бурьяна эту единственную надежду – ручного козла: убить его последним оставшимся зарядом, высушить мясо и протянуть еще несколько месяцев, быть может, даже до весны.
Семь лет тому назад он искал применения своим гениальным замыслам. Он был молод, силен и беден. В роковой день он встретил Гарина, развернувшего перед ним такие грандиозные планы, что он, бросив все, очутился здесь, у подножия вулкана. Семь лет тому назад здесь был вырублен лес, поставлено зимовище, лаборатория, радиоустановка от маленькой гидростанции. Земляные крыши поселка, просевшие и провалившиеся, виднелись среди огромных камней, некогда выброшенных вулканом, у стены шумящего вершинами мачтового леса.
Люди, с которыми он пришел сюда, – одни умерли, другие убежали. Постройки пришли в негодность, плотину маленькой гидростанции снесло весенней водой. Весь труд семи лет, все удивительные выводы – исследования глубоких слоев земли – Оливинового пояса – должны были погибнуть вместе с ним из-за такой глупости, как Машка – козел, не желающий подходить на ружейный выстрел, сколько его, проклятого, ни зови.
Прежде шуткой бы показалось – пройти в тайге километров триста до человеческого поселения. Теперь ноги и руки изломаны ревматизмом, зубы вывалились от цинги. Последней надеждой был ручной козел, – старик готовил его на зиму. Проклятое животное перетерло веревку и удрало из клетки.
Старик взял ружье с последним зарядом и ходил, подманивая Машку. Близился вечер, темнели гряды туч, злее шумел ветер, раскачивая огромные сосны. Надвигалась зима – смерть. Сжималось сердце… Неужели никогда больше ему не увидеть человеческих лиц, не посидеть у огня печи, вдыхая запах хлеба, запах жизни? Старик молча заплакал.
Долго спустя еще раз позвал:
– Машка, Машка…
Нет, сегодня не убить… Старик, кряхтя, поднялся, побрел к зимовищу. Остановился. Поднял голову, – снежная крупа ударила в лицо, ветер трепал бороду… Ему показалось… Нет, нет, – это ветер, должно быть, заскрипел сосной о сосну… Старик все же долго стоял, стараясь, чтобы не так громко стучало сердце…
– Э-э-э-эй, – слабо долетел человеческий голос со стороны Шайтан-камня.
Старик ахнул. Глаза застлало слезами. В разинутый рот било крупой. В надвинувшихся сумерках уже ничего нельзя было различить на поляне…
– Э-э-э-эй, Манцев, – снова долетел срываемый ветром мальчишеский звонкий голос. Из бурьяна поднялась козлиная голова, – Машка подошла к старику и, наставив ушки, тоже прислушивалась к необычайным голосам, потревожившим эту пустыню… Справа, слева приближались, звали.
– Э-эй… Где вы там, Манцев? Живы?
У старика тряслась борода, тряслись губы, он разводил руками и повторял беззвучно:
– Да, да, я жив… Это я, Манцев.
Прокопченные бревна зимовища никогда еще не видели такого великолепия. В очаге, сложенном из вулканических камней, пылал огонь, в котелках кипела вода. Манцев втягивал ноздрями давно забытые запахи чая, хлеба, сала.
Входили и выходили громкогласные люди, внося и распаковывая вьюки. Какой-то скуластый человек подал ему кружку с дымящимся чаем, кусок хлеба… Хлеб. Манцев задрожал, торопливо пережевывая его деснами. Какой-то мальчик, присев на корточки, сочувственно глядел, как Манцев то откусит хлеб, то прижмет его к косматой бороде, будто боится: не сон ли вся эта жизнь, ворвавшаяся в его полуразрушенное зимовище.
– Николай Христофорович, вы меня не узнаете, что ли?
– Нет, нет, я отвык от людей, – бормотал Манцев, – я очень давно не ел хлеба.
– Я же Иван Гусев… Николай Христофорович, ведь я все сделал, как вы наказывали. Помните, еще грозились мне голову оторвать.
Манцев ничего не помнил, только таращился на озаренные пламенем незнакомые лица. Иван стал ему рассказывать про то, как тогда шел тайгой к Петропавловску, прятался от медведей, видел рыжую кошку величиной с теленка, сильно ее испугался, но кошка и за ней еще три кошки прошли мимо; питался кедровыми орехами, разыскивая их в беличьих гнездах; в Петропавловске нанялся на пароход чистить картошку; приплыл во Владивосток и еще семь тысяч километров трясся под вагонами в угольных ящиках.
– Я свое слово сдержал, Николай Христофорович, привел за вами людей. Только вы тогда напрасно мне на спине чернильным карандашом писали. Надо было просто сказать: «Иван, даешь слово?» – «Даю». А вы мне на спине написали, может, что-нибудь против советской власти. Разве это красиво? Теперь вы на меня больше не рассчитывайте, я – пионер.
Наклонившись к нему, Манцев спросил, выворачивая губы, хриплым шепотом:
– Кто эти люди?
– Французская ученая экспедиция, говорю вам. Специально меня разыскали в Ленинграде, чтобы вести ее сюда, за вами…
Манцев больно схватил его за плечо:
– Ты видел Гарина?
– Николай Христофорович, бросьте запугивать, у меня теперь за плечами советская власть… Ваша записка на моем горбу попала в надежные руки… Гарин мне ни к чему.
– Зачем они здесь? Что они от меня хотят?.. Я им ничего не скажу. Я им ничего не покажу.
Лицо Манцева багровело, он возбужденно озирался. Рядом с ним на нары сел Артур Леви.
– Надо успокоиться, Николай Христофорович. Кушайте, отдыхайте… Времени у нас будет много, раньше ноября вас отсюда не увезем…
Манцев слез с нар, руки его тряслись…
– Я хочу с вами говорить с глазу на глаз.
Он проковылял к двери, сколоченной из нетесаных, наполовину сгнивших горбылей. Толкнул ее. Ночной ветер подхватил его седые космы. Артур Леви шагнул за ним в темноту, где крутился мокрый снег.
– В моей винтовке последний заряд… Я вас убью! Вы пришли меня ограбить! – закричал Манцев, трясясь от злобы.
– Пойдемте, станем за ветром. – Артур Леви потащил его, прислонил к бревенчатой стене. – Перестаньте бесноваться. Меня прислал за вами Петр Петрович Гарин.
Манцев судорожно схватился за руку Леви. Распухшее лицо его, с вывороченными веками, тряслось, беззубый рот всхлипывал:
– Гарин жив?.. Он не забыл меня? Вместе голодали, вместе строили великие планы… Но все это чепуха, бредни… Что я здесь открыл?.. Я прощупал земную кору… Я подтвердил все мои теоретические предположения… Я не ждал таких блестящих выводов… Оливин здесь, – Манцев затопал мокрыми пимами, – ртуть и золото можно брать в неограниченном количестве… Слушайте, короткими волнами я прощупал земное ядро… Там черт знает что делается… Я перевернул мировую науку… Если бы Гарин смог достать сто тысяч долларов, – что бы мы натворили!..
– Гарин располагает миллиардами, о Гарине кричат газеты всего мира, – сказал Леви, – ему удалось построить гиперболоид, он завладел островом в Тихом океане и готовится к большим делам. Он ждет только ваших исследований земной коры. За вами пришлют дирижабль. Если не помешает погода, через месяц мы сможем поставить причальную мачту.
Манцев привалился к стене, долго молчал, уронив голову.
– Гарин, Гарин, – повторил он с душераздирающей укоризной. – Я дал ему идею гиперболоида. Я навел его на мысль об Оливиновом поясе. Про остров в Тихом океане сказал ему я. Он обокрал мой мозг, сгноил меня в проклятой тайге… Что теперь я возьму от жизни? – постель, врача, манную кашу… Гарин, Гарин… Пожиратель чужих идей!..
Манцев поднял лицо к бушующей непогоде:
– Цинга съела мои зубы, лишаи источили мою кожу, я почти слеп, мой мозг отупел… Поздно, поздно вспомнил обо мне Гарин…
