Глава 1
Пролог
Прошло много времени, прежде чем она вернулась в Лос-Анджелес и проехала мимо дома бабушки Китон. Собственно, он мало изменился, но то, что в 1920 году представлялось ее детскому взору элегантным особняком, сейчас выглядело большим нелепым сооружением, покрытым чешуйками серой краски.
По прошествии двадцати пяти лет чувство опасности исчезло, но осталось настойчивое и непонятное ощущение тревоги, как в те времена, когда Джейн Ларкин, худая и большеглазая девятилетняя девочка со столь модной тогда челкой была привезена в этот дом.
Оглядываясь назад, в те времена, она могла припомнить одновременно и слишком много, и слишком мало. Когда в тот июльский день 1920 года Джейн вошла в гостиную с зеленой стеклянной люстрой, ей пришлось обойти всех членов семьи и поцеловать каждого: бабушку Китон, чопорную тетю Бетти и четырех дядей. Она не колебалась, когда пошла к тому дяде, такому отличному от остальных.
Остальные дети внимательно наблюдали за ней. Они знали. И они поняли, что она тоже знает. Но сразу они ничего не сказали. Джейн обнаружила, что и она тоже не может упомянуть о неприятности, пока они сами не заведут с ней разговор.
Это было свойственное детям понятие об этике. Но тревога ощущалась во всем доме. Взрослые лишь смутно чувствовали, что что-то не так. Дети, как поняла Джейн, ЗНАЛИ.
Позже они собрались на заднем дворе, под большой финиковой пальмой. Джейн машинально теребила свое ожерелье и ждала.
Она видела, как другие обменивались взглядами, говорившими: "Думаете, она и в самом деле заметила?" Наконец Беатрис, старшая, предложила сыграть в прятки.
— Ты должна ей сказать, Би, — сказал маленький Чарльз. Беатрис пристально посмотрела на Чарльза.
— Сказать ей. О чем? Ты, Чарльз, с ума сошел. Чарльз настаивал, хотя и не очень уверенно.
— Ты знаешь.
— Держите свои тайны при себе, — сказала Джейн. — Но я все равно знаю, в чем дело. ОН — не мой дядя.
— Видите?! — вскричала Эмилия. — Она тоже заметила. Я же говорила вам, что она заметила.
— Смешно, — сказала Джейн.
Она прекрасно знала, что тот человек в гостиной не был ее дядей, никогда не был, и что он усиленно притворялся, — достаточно умело для того, чтобы убедить взрослых, — будто он всегда им был. Ясным, лишенным предвзятости глазом не достигшего зрелости существа Джейн могла видеть то, что было недоступно любому взрослому. Он был каким-то… пустым.
— Он только что приехал, — сказала Эмилия, — недели три назад.
— Три дня, — уточнил Чарльз.
Однако его измерение времени не зависело от календаря. Он измерял время, сообразуясь со значительностью событий, и понятие «день» не служило для него стандартом. Когда он был болен или когда шел дождь, время для него тянулось медленно, когда же он совершал веселые прогулки в Океанском Парке или играл на заднем дворе, время бежало гораздо быстрее.
— Это было три недели назад, — сказала Беатрис.
— Откуда он приехал? — спросила Джейн. Снова обмен взглядами.
— Не знаю, — осторожно ответила Беатрис.
— Он пришел из большого дупла, — сказал Чарльз. — Оно такое круглое и сверкает, как рождественская елка.
— Не ври, — сказала Эмилия. — Разве ты сам это видел, Чарльз?
— Нет. Только что-то подобное.
— И они не заметили? Джейн имела в виду взрослых.
— Нет, — ответила Беатрис.
Все дети посмотрели в сторону дома, думая о непостижимости поведения взрослых.
— Они ведут себя так, как будто он всегда был здесь. Даже бабушка. Тетя Бетти сказала, что он пришел раньше, чем я, но я-то знаю, что это неправда.
— Три недели, — поправил себя Чарльз.
— Они все болеют из-за него, — сказала Эмилия. — Тетя Бетти все время пьет аспирин.
Джейн размышляла. Дядя трех недель от роду? Здесь было над чем подумать. Возможно, взрослые всего лишь притворялись, как они иногда это делали, руководствуясь своими непонятными взрослыми мотивами. Но почему-то такое предположение не казалось убедительным. Дети не любят думать над такими вещами подолгу.
Теперь, когда лед растаял и Джейн не была уже чужой, Чарльз пришел в большое волнение.
— Скажи ей, Би! Настоящую тайну, ты же знаешь. Можно мне показать ей Дорогу из Желтых Камней? Пожалуйста, Би! А?
Снова установилось молчание. Чарльз слишком много выболтал. Джейн, конечно, знала Дорогу из Желтых Камней, она вела из Страны Оз через Мертвую Пустыню прямо к Изумрудному Городу.
Продолжительное молчание нарушила Эмилия:
— Мы должны ей сказать. Только она может напугаться. Там так темно…
— Это ты трусиха, — поддразнил ее Бобби. — В первый раз ты заплакала.
— И вовсе нет. Все равно она должна знать.
— В последний раз я протянул руку и коснулся короны, — сказал Чарльз.
— Это не корона, — сказала Эмилия. — Это ОН, Руггедо. Джейн подумала о дяде, который не был настоящим дядей, и вообще был ненастоящим.
— ОН — Руггедо? — спросила она. Дети поняли.
— О нет, — сказал Чарльз. — Руггедо живет в погребе. Мы даем ему мясо. Красное и мокрое. Оно ему нравится. Он жрет!
Беатрис смотрела на Джейн. Она кивнула в сторону домика, маленькой сторожки с хитроумным замком. Потом она умело перевела разговор на другую тему. Началась игра в ковбоев и индейцев, и Бобби, с ужасными воплями, помчался вокруг дома.
В хижине приятно пахло акацией, запах которой сочился сквозь щели. Беатрис и Джейн, тесно прижавшись друг к другу, слушали затихающие вдали индейские кличи. Беатрис выглядела на удивление взрослой.
— Я рада, что ты приехала, Джейн, — сказала она. — Малыши не понимают, как это ужасно.
— Кто он?
Беатрис содрогнулась.
— Не знаю. Думаю, он живет в погребе. Она колебалась.
— Но до него вполне можно добраться и через чердак. Я бы просто жутко боялась, если бы малыши не были такими… Они как будто вообще не придают этому значения.
— Но, Би, кто ОН?
Беатрис повернула голову и посмотрела на Джейн. Было ясно, что она не может или не хочет сказать. Был какой-то барьер, но поскольку это было важно, она попыталась. Она назвала Неправильного Дядю.
— Я думаю, Руггедо и он — одно и то же. Чарльз и Бобби так говорят, а они знают лучше, чем я. Они младше. Трудно объяснить, но, в общем, это нечто вроде скудлеров. Помнишь?
Скудлеры. Раса неприятных существ, живущих в пещере, на пути к стране Оз. Они обладали способностями отделять головы от туловища и кидаться ими в прохожих. Через мгновение подобное сравнение сделалось очевидным.
Скудлеры могли существовать при том, что голова их находилась в одном месте, а туловище в другом. Но обе части принадлежали одному и тому же скудлеру.
Конечно, дядя-фантом имел и голову, и тело. Но Джейн могла смутно понять возможность двойственности его натуры — одна из них уверенно двигалась по дому, являясь источником странной злобы, а другая, безымянная, гнездилась в погребе и ждала красного мяса.
— Чарльз знает об этом больше остальных, — сказала Беатрис. — Это он обнаружил, что мы должны кормить Руггедо. Мы испробовали и другую пищу, но оказалось, что необходимо именно сырое мясо. А если мы прекратим, должно произойти что-то ужасное. Мы, дети, это понимаем.
Замечательно было то, что Джейн не спрашивала почему. Дети понимали подобное проявление телепатии как само собой разумеющееся.
— Они не знают, — сказала Беатрис. — Мы не можем им сказать.
— Не можем, — согласилась Джейн.
Две девочки посмотрели друг на друга, беспомощные перед лицом известной проблемы не достигших зрелости существ — той проблемы, что мир взрослых слишком сложен, чтобы можно было его понять, из-за чего детям приходится быть осторожными.
Взрослые всегда правы. Они — раса чужих.
К счастью для детей, они выступали перед лицом врага сплоченной группой. Случись это с одним ребенком, он мог впасть в дикую истерику. Но Чарльзу, которому принадлежала честь открытия, было только шесть лет. Он был еще мал, обычный процесс перехода в психически неустойчивое состояние был для него невозможен.
— И они болеют с тех пор, как он появился, — сказала Беатрис.
Джейн это уже заметила. Волк может спрятаться среди стада овец незамеченным, но овцы будут нервничать, хоть и не понимая, в чем источник этой нервозности.
Дело тут было в настроении. Даже он поддался этому настроению, чувству тревоги, ожидания, ощущению того, что что-то не так, хотя и не понятно, что именно. Но для него это был только камуфляж. Джейн считала, что он не хотел привлекать внимание отличием от избранного им эталона, заключенного в человекообразную оболочку.
Джейн приняла версию. Дядя был… пустым. Того, кто сидел в погребе, звали Руггедо, и его следовало регулярно кормить сырым мясом, что бы ни случилось Нечто…
Переодетый, взявшийся неизвестно откуда, он обладал властью. Очевидные доказательства его власти принимались безоговорочно.
Дети — реалисты. Им не казалось невероятным, что среди них появился странный и голодный нечеловек — ведь он был!
Он пришел откуда-то. Из времени, из пространства или из некоего укрытия. Он никогда не обладал человеческими чувствами — дети легко распознают подобные вещи. Он очень ловко притворялся, будто он человек, и разум взрослых создал искусственное воспоминание о его прежнем существовании. Взрослые думали, будто помнят его. Взрослые распознают мираж, ребенок обманывается. Но мираж, интеллектуальный, обманет взрослого, а не ребенка.
Власть Руггедо не могла распространяться на их разум, ибо, с точки зрения взрослого, они не были ни достаточно зрелыми, ни достаточно нормальными. Беатрис, самая старшая, боялась. У нее начало развиваться воображение.
Маленький Чарли испытывал состояние, близкое к восторгу. Бобби, самый младший, начал уже утомляться.
Возможно, позже Би могла смутно припомнить, как выглядел Руггедо, но остальные не помнили ничего. Ибо они шли по очень странной дороге и, возможно, каким-то образом менялись на то время, что были с ним. Он принимал или отвергал еду, и это было все. Наверху тело скудлера притворялось человеческим, в то время как голова его лежала в маленьком ужасном гнезде, сделанном из свернутого пространства, так что он был невидим и недостижим для любого, кто не знал, как отыскать Дорогу из Желтых Камней.
Кем же он был? Не прибегая к стандартным сравнениям — а в этом мире их нет — сущность его определить нельзя. Дети думали о нем как о Руггедо. Но он не был толстым, комичным, вечно странствующим королем Гномов.
Он никогда им не был.
Назовем его демоном.
Как имя-символ, оно включает в себя слишком много и слишком мало. Но оно подойдет. По своим физическим качествам он был чудовищем, чужим суперсуществом.
Но, не следуя его поступкам и желаниям, — назовем его демоном.
Глава 2
Сырое красное мясо
Однажды, несколькими днями позже, Беатрис спросила у Джейн:
— Сколько у тебя с собой денег?
— Четыре доллара тридцать пять центов, — ответила Джейн, исследовав содержимое своего кошелька. — Папа дал мне пять долларов на вокзале. Я купила жареной кукурузы и… ну, еще разное.
— Послушай, до чего же я рада, что ты приехала. Беатрис глубоко вздохнула. Само собой разумелось, что столь свойственные детским кружкам принципы социализма будут Применены и данным тесным кружком. Маленький капитал Джейн был нужен не одному из его членов, а всем, вместе взятым.
— Нам страшно нужны деньги, — сказала Беатрис. — Бабушка поймала нас, когда мы брали мясо из холодильника, и больше мы этого делать не можем. Но на твои деньги мы можем купить много мяса.
Ни один из них не подумал о том неизбежном моменте, когда капитал этот должен был истощиться. Четыре доллара тридцать пять центов казались по тем временам крупной суммой. И потом, им не нужно было покупать дорогое мясо — достаточно того, что оно будет сырым и красным.
Все вместе они шли по затененным акациями улицам. Кое-где акации уступали место пальмам и перечным лианам. Они купили два фунта мяса и еще двадцать центов промотали на содовую.
Когда они вернулись домой, то застали там обычное воскресное сонное царство.
Дяди Симон и Джеймс пошли за сигаретами, дяди Лью и Берт читали газеты, тетя Бетти вязала крючком. Бабушка Китон читала "Журнал для молодежи", не пропуская пикантные места. Девочки остановились за расшитыми портьерами и заглянули в комнату.
— Входите, малышки, — сказал Лью. У него был глубокий густой голос.
— Картинки видели? Матт и Джеф хороши. И Спартак Плаг…
— Для меня достаточно хорош мистер Гибсон, — сказала бабушка Китон. — Он настоящий художник. Его люди похожи на людей.
Дверь с шумом распахнулась, и на пороге появился дядя Джеймс — толстый, улыбающийся, явно довольный жизнью после нескольких кружек пива. За ним, подобно олицетворению честности, вышагивал дядя Симон.
— Во всяком случае, хоть тихо, — сказал он.
Он бросил кислый взгляд в сторону Джейн и Беатрис.
— Иногда дети устраивают такой шум и гам, что я не слышу даже собственных мыслей.
— Бабушка, — спросила Джейн, — а где малыши?
— Думаю, на кухне, дорогая. Им для чего-то понадобилась вода.
— Спасибо.
Две девочки пересекли комнату, в которой ощущались первые признаки неосознанного смятения. Овцы чувствовали присутствие волка, но довольствовались ощущением покалывания под шкурами.
Они не знали…
Младшие были в кухне, увлеченно обрабатывая водой и кистями секцию космических картинок. Одна газетная страница была покрыта специальным составом, а влага выявляла на свет различные краски — пастельные, но удивительно чистые, подобные тем, что можно найти на японских цветах, растущих в воде, или на китайских бумажных коробочках с крошечными призами внутри.
Беатрис показала им свой пакет от мясника.
— Два фунта, — сказала она. — У Джейн были деньги, а Мертон сегодня как раз открыт. Вот я и подумала, что нам лучше…
Эмилия с увлечением продолжала свое занятие. Чарльз вскочил.
— Пойдем сейчас, да? Джейн встревожилась.
— Не знаю, стоит ли мне идти. Я…
— Я тоже не хочу, — сказал Бобби.
Это было уже предательством. Чарльз сказал, что Бобби боится.
— Вовсе нет. Просто мне не интересно. Я хочу играть во что-нибудь другое.
— Эмилия, — мягко проговорила Беатрис, — на этот раз тебе не придется идти.
— Нет, я пойду.
Эмилия подняла взгляд от рисунков.
— Я не боюсь.
— Я хочу посмотреть на огни, — сказал Чарльз. Беатрис повернулась к нему.
— Ты говоришь неправду, Чарльз. Никаких огней нет.
— Есть. По крайней мере, иногда.
— Нет.
— Есть. Просто ты глупая и не можешь их увидеть. Пойдем его кормить.
Само собой разумелось, что сейчас командовала Беатрис. Она была старше, и она, почувствовала Джейн, боялась больше всех, даже больше Эмилии.
Они пошли наверх. Беатрис несла пакет с мясом. Она уже разрезала бечевку. Очутившись в верхнем коридоре, они сгрудились у двери.
— Вот он, путь, Джейн, — с оттенком гордости сообщил Чарльз. — Мы должны подняться на чердак. В потолке ванной есть спускающаяся лестница. Нужно взобраться на ванну и дотянуться до нее.
— Но мое платье, — с сомнением в голосе сказала Джейн.
— Ты не испачкаешься. Идем.
Чарльз хотел быть первым, однако он был слишком мал. Беатрис вскарабкалась на край ванны и потянула за кольцо в потолке. Круглая дверь люка заскрипела, и медленно, с некоей величавостью, сверху спустилась лестница и встала возле ванны. Наверху было темно. Слабый свет едва пробивался сквозь чердачные окна.
— Идем, Джейн, — странным шелестящим шепотом сказала Беатрис.
Они, как отважные акробаты, принялись карабкаться вверх.
На чердаке было тепло, тихо и пыльно. В лучах света танцевали пылинки.
Беатрис прошла по одной из балок. Джейн следовала за ней.
Беатрис не оглядывалась и ничего не говорила. Один раз она провела рукой, как будто что-то искала. Чарльз, шедший за ней следом, взял ее за руку. Потом Беатрис достигла планки, положенной через другое стропило. Она прошла по ней дальше, остановилась и вместе с Чарльзом вернулась назад.
— Ты все делала не так, — разочарованно сказал Чарльз. — Ты думала неправильно.
Лицо Беатрис казалось странно-белым в слабо-золотистом свете.
Джейн встретилась взглядом с кузиной.
— Би…
— Он прав, нужно думать о чем-нибудь другом, — быстро проговорила Беатрис. — Идем.
Она прошла по планке. Чарльз шел за ней по пятам. Она бормотала что-то ритмически-механическое, монотонное:
— Раз-два, вот халва. Три-четыре, заплатили. Пять-шесть, можно есть… Беатрис исчезла.
— Семь-восемь, пить попросим… Чарльз исчез.
Бобби, всем своим видом выражая неудовольствие, последовал за ними.
Эмилия слабо пискнула.
— О, Эмилия! — сказала Джейн. Ее младшая кузина только сказала:
— Я не хочу туда идти, Джейн.
— И не нужно.
— Нет, нужно, — вскрикнула Эмилия. — Я не буду бояться, если ты пойдешь следом за мной. Мне всегда кажется, будто кто-то крадется за мной и сейчас схватит. Но, если ты обещаешь идти следом, я не буду бояться.
— Обещаю, — сказала Джейн. Повеселевшая Эмилия пошла по мостику.
На этот раз Джейн наблюдала особенно внимательно. И все же она не видела, как Эмилия исчезла.
Джейн шагнула вперед, но голос, доносившийся снизу, заставил ее остановиться:
— Джейн!
Голос принадлежал тете Бетти.
— Джейн!
На этот раз окрик был более громким и повелительным:
— Джейн, ты где? Иди сюда.
Джейн стояла, не шевелясь, и смотрела на планку-мостик. Он был пуст. Не было видно и следа Эмилии и других детей.
Чердак внезапно превратился в место, полное странной угрозы. Но все равно нужно было идти, потому что она обещала, если…
— Джейн!
Джейн покорно спустилась и пошла на зов тети Бетти. Женщина с суровым ртом недовольно поджала губы.
— Где, скажи на милость, ты была Джейн? Почему тебя не дозовешься?
— Мы играли, — ответила Джейн. — Я нужна, тетя Бетти?
— Я бы не стала утверждать обратного, — сказала тетя Бетти. — Я вяжу воротник. Это же для твоего платья. Иди сюда, мне нужно примерить. Как ты выросла, девочка!
После этого началась бесконечная возня с булавками, повороты туда-сюда, а Джейн думала, не переставая, об Эмилии — одной, боящейся чего-то страшного на чердаке.
Джейн испытывала почти ненависть к тете Бетти, но мысль о побеге даже не мелькнула у нее в голове. Взрослые обладают правом абсолютной власти.
С точки зрения поддерживания родственных связей в этот момент не было ничего важнее возни с воротничком. По крайней мере, с точки зрения взрослых, правящих этим миром.
А Эмилия, одна, испуганная, шла по мостику, который вел куда-то…
Дяди играли в покер. Тетя Гертруда, водевильная актриса, неожиданно приехавшая на несколько дней, болтала с бабушкой Китон и тетей Бетти в гостиной. Тетя Гертруда была маленькая, в высшей степени очаровательная женщина.
Она была полна хрупкости, а ее вкус к жизни наполнял Джейн восхищением. Но сейчас и она казалась подавленной.
— В этом доме у меня все время бегают мурашки по коже. Она сделала вид, будто хочет хлопнуть Джейн по носу сложенным веером.
— Привет, милое личико. Ты почему не с другими детьми?
— О, я устала, — ответила Джейн. Она не переставала думать об Эмилии. Прошел почти час с тех пор, как…
— Я в твоем возрасте никогда не уставала, — сказала тетя Гертруда. — Ну-ка, посмотри на меня. Три дня, и еще этот ужасный человек… Мы, я тебе говорила…
Голоса понизились.
Джейн следила за тем, как худые пальцы тети Бетти методично цеплялись крючком за шелк.
— Это не дом, а просто морг какой-то, — сказала тетя Гертруда. — Да что с вами со всеми случилось? Кто умер?
— Все дело в воздухе, — отозвалась тетя Бетти. — Здесь слишком жарко — круглый год.
— Если бы тебе пришлось поиграть зимой в Рочестере, Бетти, моя девочка, ты бы радовалась теплому климату. Но все равно, дело не в этом. Я чувствую себя так, будто стою на сцене после поднятия занавеса.
— Это все твои фантазии, — сказала ей мать.
— Духи, — сказала тетя Гертруда.
Она замолчала. Бабушка Китон внимательно посмотрела на Джейн.
— Подойди ко мне, малышка, — сказала она.
Мягкие, уютные колени, державшие на себе стольких детей. Джейн окунулась в это надежное тепло и попыталась забыть обо всем, оставить все заботы бабушке Китон. Но ничего не вышло. Что-то не так было в доме, и тяжелые волны чего-то неверного и ненужного исходили от источника тревоги, находившегося совсем рядом.
Неправильный дядя. Голод и алчность, требующие пищи. Близость кровавого мяса дразнила его, когда он лежал в укрытии в своем страшном гнезде, где-то там, где-то в другом мире, в том удивительном месте, куда отправились дети.
Он притаился там в ожидании еды, и он был здесь пустой, алчный, готовый сунуться в водоворот голода.
Он был двойственным дядей, замаскированным, но ужасно понятным.
Джейн закрыла глаза и теснее прижалась к плечу бабушки Китон.
Тетя Гертруда болтала странно-напряженным" голосом, как будто ее смущало присутствие чужого под обычной внешней оболочкой, и это неосознанно пугало ее.
— Через пару дней у меня премьера в Санта-Барбаре, — говорила она. — Я… Да что же такое с этим домом, в конце концов? Я сегодня нервная, как кошка! Так вот, я хочу, чтобы вы все приехали на первое представление. Это музыкальная комедия. Меня повысили.
— Я видела "Принца Нильсена" раньше, — сказала бабушка Китон.
— Но не со мной же. Я уже забронировала комнаты в отеле. Ребятишки тоже поедут. Хочешь посмотреть, как играет твоя тетя, Джейн?
Джейн кивнула из-за бабушкиного плеча.
— Тетя, — внезапно сказала Джейн, — ты всех дядей видишь?
— Конечно.
— Всех-всех? Дядю Джеймса, дядю Берта, дядю Симона и дядю Лью?
— Всю компанию. А в чем дело?
— Это я просто так спросила.
"Значит, тетя Гертруда тоже не заметила неправильного дядю. Она не слишком наблюдательна", — подумала Джейн.
— А вот ребятишек я не вижу. Если они не поторопятся, то они не получат подарков, которые я им привезла. Ни за что не догадаешься, что у меня для тебя есть, Дженни.
Но даже эти многообещающие слова едва достигли ушей Джейн. Ибо внезапно напряжение в воздухе разрядилось. Неверный дядя, мгновение назад бывший эпицентром голода, стал теперь эпицентром экстаза.
Где-то каким-то образом последний Руггедо был накормлен. Где-то каким-то образом другая половина двойного дяди пожирала кровавую пищу.
Джейн больше не была на коленях у бабушки Китон. В это мгновение она каким-то непостижимым образом оказалась очень близко от других детей, стоящих, должно быть, возле вращающегося фокуса тьмы. Она почти ощущала их присутствие, почти касалась их рукой.
Потом темнота содрогнулась, и крошечные огоньки соединились в одно свечение, и в сознании ее закружились невозможные воспоминания. Она была совсем рядом с НИМ. А он был безопасным, когда его кормили. Он не руководил своими мыслями, они лились бесформенные, как у животного, и наполняли темноту. Мысли о красной еде и других временах и местах, где такую же красную еду протягивали ему другие руки.
Неслыханно. Воспоминания не касались Земли, они не касались этого времени и пространства. Он много путешествовал, этот Руггедо, и под многими личинами. Он вспоминал теперь, в потоке бесформенного расщепления, он вспоминал, как разрывал меховые бока, пищавшие под его пальцами, вспоминал поток горячей красной жидкости, струившейся сквозь эти шкурки.
Ничего подобного Джейн не могла раньше даже вообразить.
Он вспоминал огромный двор, мощеный чем-то странным, и что-то яркое в цепях, в центре двора, и кольцо наблюдающих глаз, когда он вышел и направился к жертве.
Когда он вырывал свою долю из гладких боков, цепь клад-кала в такт его жевавшему рту.
Джейн попыталась закрыть глаза и не смотреть. Но видела она не глазами. Она испытывала чувство стыда и легкого отвращения, ибо тоже присутствовала на этом пиршестве, вместе с Руггедо, ощущая сладкий вкус красного вещества, и луч экстаза пронзил ее голову так же, как и его.
— Вот и ребятишки идут, — донесся откуда-то издалека голос тети Гертруды.
Вначале Джейн не понимала смысла ее слов, потом поняла, и вдруг она снова ощутила мягкость бабушки Китон, снова очутилась в знакомой обстановке.
— Не стадо ли слонов мчится по лестнице? — говорила тетя Гертруда.
Они бежали. Теперь и Джейн слышала их.
Собственно, они создавали гораздо меньше шума, чем обычно. На полпути они замедлили бег, и до слуха Джейн донесся взрыв голосов.
Дети вошли. Беатрис была немного бледной, Эмилия — розовой, с припухшими глазами, Чарльз что-то взволнованно бормотал, но у Бобби, самого младшего, вид был угрюмый и скучный. При виде тети Гертруды их оживление удвоилось, хотя Беатрис обменялась с Джейн быстрыми значительными взглядами.
Шум, возгласы, приветствия. Вернулись дяди. Началось обсуждение поездки в Санта-Барбару, но напряженное это веселье каким-то образом разбивалось о тяжелое молчание.
Ни один из взрослых не оглядывался, но всех томило тяжелое предчувствие.
Только дети — и даже тетя Гертруда не примыкала к их числу — сознавали полную ПУСТОТУ неверного дяди — ленивого, вялого, полубессознательного существа. Внешне он имел убедительный человеческий облик, как будто никогда не сосредоточивал свой голод под этой крышей, никогда не позволял своим мыслям крутиться в сознании детей, никогда не вспоминал о красных, влажных празднествах, происходивших в другие времена и в других местах.
Теперь он испытывал чувство насыщения. Переваривая, он стал излучать медленные дремотные волны, и все взрослые зевали и удивлялись этому. Но даже теперь он был пустым, ненастоящим. Чувство, что он здесь никто, не покидало маленькие, острые, во все проникающие сознания, которые видели его таким, каков он был.
Глава 3
Насытившийся едок
Позже, когда пришла пора ложиться спать, один только Чарльз пожелал говорить о дяде.
У Джейн было такое чувство, будто Беатрис выросла за этот день. Бобби читал «Джунгли» или притворялся, что читает, увлеченно рассматривая картинки с изображением тигра Шер-Хана. Эмилия отвернулась к стене и сделала вид, что спит. Джейн чувствовала молчаливый упрек.
— Меня позвала тетя Бетти, — сказала она. — Я пыталась ускользнуть от нее так быстро, как только могла. Она хотела примерить на мне новый воротничок.
— О!
Извинение было принято, но Беатрис по-прежнему отказывалась говорить.
Джейн подошла к кровати Эмилии и обняла малышку.
— Ты сердишься на меня, Эмилия?
— Нет.
— Сердишься, я знаю. Но я ничего не могла сделать, поверь.
— Я не сержусь, — сказала Эмилия.
— Все сверкает и сияет, — сонным голосом сказал Чарльз, — как рождественская елка.
Беатрис круто повернулась к нему.
— Замолчи, Чарльз! — крикнула она. Тетя Бетти просунула голову в комнату.
— В чем дело, дети? — спросила она.
— Ничего, тетя, — ответила Беатрис. — Просто мы играем. Сытый, удовлетворенный, он лежал в своем гнезде. Дом стих, обитатели его заснули. Даже неверный дядя спал, ибо Руггедо был хорошим мимом.
Неверный дядя не был фантомом, не был всего лишь проекцией Руггедо. Как амеба тянет к еде псевдоподии, так и Руггедо увеличился и создал неверного дядю. Но на этом параллель кончалась. Ибо неверный дядя не был эластичным расширением, которое можно было бы изъять по желанию.
Скорее он — оно — было перманентной конечностью, как рука у человека. Мозг с помощью нервной системы посылает сигнал, рука протягивается, и пальцы хватают еду.
Но расширение Руггедо имело меньше ограничений. Оно не было постоянно связано законами человеческой плоти. Руку можно было отдернуть назад, а неверный дядя выглядел и действовал как человек, лишь глаза выдавали его.
Существуют законы, подчиняться которым должен был даже Руггедо. Естественные законы мира связывают его — до известных пределов. Существуют циклы.
Жизнь мотылька-гусеницы подчинена циклам, и, прежде чем кокон распадется и произойдет метаморфоза, гусеница должна есть.
Изменение может произойти не раньше, чем придет время. И Руггедо не мог измениться теперь, раньше, чем закончится цикл.
Потом произойдет другая метаморфоза, как это уже бывало в немыслимой вечности его прошлого — миллионы удивительных мутаций.
Но в настоящее время он был связан законами идущего цикла. Расширение не могло быть изъято. И неверный дядя был его частью, а оно было частью неверного дяди.
Тело скудлера и голова скудлера.
По темному дому гуляли непрекращающиеся, незатихающие волны насыщения, медленно, почти незаметно ускорявшиеся и переходящие в нервную пульсацию алчности, что всегда следует за процессом пищеварения, завершая его.
Тетя Бетти повернулась на другой бок и начала посапывать. В другой комнате неверный дядя, не просыпаясь, тоже повернулся на спину и тоже засопел.
Искусство подражания было развито у него великолепно…
И снова был день. Пульс дома изменился и по темпу, и по наполнению.
— Если мы едем в Санта-Барбару, — сказала бабушка Китон, — то сегодня я хочу отвести детей к дантисту. Нужно привести в порядок их зубы, а с доктором Гувером трудно договориться и насчет одного ребенка, не говоря уже о четырех. Джейн, твоя мама писала мне, что ты была у дантиста месяц тому назад, так что тебе идти не нужно.
После этих слов детей обуяла невысказанная ими тревога. Ни один из них не сказал ничего по этому поводу. Лишь когда бабушка Китон повела детей за ворота, Беатрис немного задержалась. Джейн стояла у дверей, наблюдая. Беатрис, не оглядываясь, протянула руку, схватила руку Джейн и пожала ее. И это было все.
Слова были не нужны. Беатрис дала понять, что теперь заботы передавались Джейн. Ответственность лежала на ней.
Джейн не осмелилась надолго откладывать дело. Она слишком хорошо сознавала, каким тонким показателем процесса является все увеличивающаяся депрессия взрослых.
Руггедо снова начинал испытывать голод.
Она наблюдала за своими двоюродными братьями и сестрами, пока они не исчезли за перечными лианами. Через некоторое время шум троллейбусных колес сообщил о том, что надеяться на их возвращение нечего.
Тогда Джейн пошла к мяснику и купила два фунта мяса. Потом она выпила содовой и вернулась домой.
Она почувствовала, как пульс ее ускорил свой бег.
Взяв на кухне кувшин, она положила в него мясо и проскользнула в ванную. С ее ношей добраться до чердака было трудно, но она все же добралась. В теплом молчании, царившем под крышей, она остановилась и подождала, надеясь на то, что тетя Бетти снова позовет ее. Но ничьих голосов не было слышно внизу.
Простота механизма предстоящих ей действий делала страх не таким острым. Но ей едва исполнилось девять. И на чердаке было темно.
Балансируя, она прошла по балке, пока не достигла планки-мостика. Ступив на него, она ощутила вибрацию под ногами.
Раз-два, вот халва,
Три-четыре, заплатили,
Пять-шесть, можно есть,
Семь-восемь…
Два раза у нее не получалось, на третий раз удалось. Нужно было освободить мозг от конкретных мыслей. Она пересекла мостик, свернула и…
В этом месте было сумрачно, почти темно… Здесь пахло холодом и сыростью подземелья. Безо всякого удивления она поняла, что находится глубоко внизу, возможно, под домом, а может быть, и очень далеко от него. Но она принимала такую возможность, как и все остальные чудеса.
Ничто ее не удивляло.
Странно, но она как будто знала путь.
Она шла в крошечное, замкнутое пространство, блуждая в бесконечных, пахнувших холодом и сыростью переходах. О таких местах — полых, с низкими нависшими потолками — даже думать неприятно, не то что блуждать по ним, имея при себе только кувшин с мясом.
ОНО нашло мясо приемлемым.
Позже, пытаясь вспомнить, Джейн не смогла определить, что же это было за «оно». Она не знала, как предложить еду, но оно ее приняло, где-то в этом месте парадоксального пространства и запаха, где оно лежало, грезя о других мирах и запахах.
Она лишь знала, что темнота снова закружилась вокруг нее, подмигивая маленькими огоньками, когда оно пожирало еду.
Воспоминания перебегали из его разума в ее разум, как будто два разума были сделаны из единой ткани. Но в этот раз она видела все яснее. Она видела огромное крылатое существо в блестящей клетке, она прыгнула вместе с Руггедо, ощутила биение крыльев, почувствовала взметнувшуюся в теле волну голода, живо вкусила жар, сладость, солоноватость упруго бившей струи.
Это было смешанное воспоминание. Смешанные в нем другие жертвы бились, схваченные им, извивались, роняли перья.
Когда он ел, все его жертвы сливались в воспоминаниях в одну огромную жертву.
Самое сильное воспоминание было и последним. Джейн увидела сад, полный цветов, каждый из которых был выше ее роста. Фигуры, скрытые одеяниями с капюшонами, скрыто двигались среди цветов, а в чашечке гигантского цветка лежала жертва со светлыми волосами, и цепи на ней сверкали. Джейн показалось, будто она сама крадется среди этих молчаливых фигур и что он — оно — Руггедо — в другой личине идет рядом с ней к обреченной жертве.
Это было первое его воспоминание о человеческой жертве. Джейн хотела бы побольше узнать об этом. Моральные критерии не играли для нее роли. Еда есть еда. Но это воспоминание перешло в другую картину, и она так и не узнала окончания. Впрочем, оно было и не нужно. У всех подобных воспоминаний конец был один. Руггедо не задерживался на этом моменте своих кровавых пиршеств, и для Джейн это было к лучшему.
Семнадцать-восемнадцать, пора собираться.
Девятнадцать-двадцать…
Она осторожно балансировала на балке, неся пустой кувшин. На чердаке пахло пылью. Это помогло ей отогнать прочь красные пары, клубившиеся в ее воспоминаниях.
Когда дети вернулись, Беатрис просто спросила:
— Сделала?
Джейн кивнула. Табу по-прежнему было в силе. Вопрос этот обсуждался ими лишь в случае крайней необходимости. А томительный, расслабляющий жар дома, психическая пустота неверного дяди ясно показывали, что опасность снова на время отступила.
— Почитай мне о Маугли, бабушка, — сказал Бобби.
Бабушка Китон села, надела очки и взяла Киплинга. Остальные дети, довольные, устроились рядом с ней. Бабушка читала о гибели Шер-Хана, о том, как животные отправились в глубокое, узкое ущелье ловить тигра, и о сотрясающем землю паническом бегстве, превратившем убийцу в кровавую кашу.
— Ну вот, — сказала бабушка Китон.
Она закрыла книгу.
— Вот вам и конец Шер-Хана. Теперь он мертв.
— Нет, — сонным голосом возразил Бобби.
— Конечно же да, сотрясение убило его.
— Только в конце, бабушка. Если ты начнешь сначала, Шер-Хан снова будет здесь.
Бобби был слишком мал, чтобы понять, что такое смерть. Ведь убивают же тебя иногда при игре в ковбоев и индейцев, и в этом нет ничего ни плохого, ни печального. Смерть — просто один из необходимых для выражения своих мыслей терминов.
Дядя Лью курил трубку и, морща коричневую кожу под глазами, смотрел на дядю Берта, который, прикусив губу, долго колебался, прежде чем сделать ход. Но дядя Лью все равно выиграл партию в шахматы. Дядя Джеймс подмигнул тете Гертруде и сказал, что ему бы хотелось пройтись и не составит ли она ему компанию. Она согласилась.
После их ухода тетя Бетти подняла голову и презрительно фыркнула.
— Когда они вернутся, мы посмотрим, как от них будет пахнуть. И почему только ты это допускаешь?
Бабушка Китон лишь усмехнулась и потрепала Бобби по волосам. Он уснул у нее на коленях, сжав руки в кулачки. Щеки его зарумянились.
У окна горбилась тощая фигура дяди Симона.
Он смотрел в окно и молчал.
— Если мы едем завтра утром в Санта-Барбару, дети, — сказала тетя Бетти, — то нужно сегодня пораньше лечь спать.
Так они сделали.
Глава 4
Конец игры
К утру у Бобби поднялась температура, и бабушка Китон отказалась рисковать ради поездки в Санта-Барбару. Это ввергло Бобби в угрюмое состояние, но послужило решением проблемы, многие часы не дававшей детям покоя. Потом раздался телефонный звонок, и отец Джейн сообщил, что сегодня приедет за ней и что у нее появился маленький братик. Джейн, не имевшая на этот счет иллюзий, была довольна и надеялась, что теперь ее мама перестанет болеть.
Перед завтраком в комнате Бобби состоялось совещание.
— Ты знаешь, что делать, Бобби? — спросила Беатрис. — Обещаешь, что сделаешь?
— Угу. Обещаю.
— Ты можешь сделать это сегодня, Дженни, до того, как приедет твой папа? Тебе лучше купить побольше мяса и оставить его Бобби.
— Я не могу купить мясо без денег, — сказал Бобби.
Не слишком охотно Беатрис пересчитала то, что осталось от маленького капитала Джейн, и вручила ему. Бобби спрятал деньги под подушку и поправил красную фланелевую повязку, обматывающую его шею.
— Кусается, — сказал он. — Все равно я не болен.
— Это все от тех зеленых груш, которые ты вчера ел, — язвительно сказала Эмилия. — Думаешь, никто тебя не видел?
Снизу прибежал запыхавшийся Чарльз.
— Знаете, что случилось? — проговорил он. — ОН ушиб ногу. Теперь он не может ехать в Санта-Барбару. Держу пари, он сделал это нарочно.
— Черт возьми! — сказала Джейн. — Как?
— Он сказал, что подвернул ее на лестнице. Держу пари, что он врет. Просто не хочет ехать.
— Может быть, он не может, — сказала Беатрис.
Она руководствовалась своей интуицией. Больше они об этом не говорили. Но в общем-то Беатрис, Эмилия и Чарльз были довольны, что он не поедет с ними в Санта-Барбару.
Чтобы разместить всех и разместить багаж, понадобилось два такси.
Бабушка Китон, неверный дядя и Джейн стояли на крыльце, махая отъезжающим. Автомобили исчезли в облаке пыли. Джейн решительно взяла у Бобби часть денег и пошла к мяснику. Вернулась она тяжело нагруженная.
Неверный дядя приковылял, опираясь на палку, и сел на террасе. Бабушка Китон приготовила для Бобби омерзительное, но полезное питье, а Джейн решила отложить то, что ей предстояло сделать, до дневных часов. Бобби читал «Джунгли», спотыкаясь на трудных словах.
На некоторое время установилось перемирие.
Джейн долго не могла забыть тот день.
Все запахи были особенно отчетливыми: запах пекущегося хлеба с кухни, густой аромат цветов, слегка отдающий пылью густо-коричневый запах, источаемый нагретыми солнцем коврами и мебелью. Бабушка Китон поднялась к себе в спальню намазать кольд-кремом руки и лицо. Джейн примостилась у дверей и наблюдала.
Это была уютная комнатка, милая на свой, особый лад. Туго накрахмаленные занавески сверкали особой белизной, а стол был уставлен всякими завораживающими взор предметами: подушечки для булавок, сделанные в форме куколок, крошечные китайские красные башмачки, еще более крошечные серые китайские мышки, брошь-камея с портретом бабушки в детстве.
Медленно, но настойчиво биение пульса нарастало и здесь, в этой спальне, где вторжение не могло иметь места.
Сразу после ленча зазвонил звонок. Это был отец Джейн, приехавший за ней из Сан-Франциско. Он торопился на поезд, такси стояло у дома, и оставалось лишь время для короткого разговора. Но все же Джейн улучила минутку, чтобы побежать наверх попрощаться с Бобби и сказать ему, где спрятано мясо.
— Хорошо, Джейн, — сказал Бобби, — до свидания.
Она знала, что ей не следовало бы оставлять дело на Бобби. Чувство вины мучило ее всю дорогу до самой станции.
Как сквозь какую-то завесу до нее доносились голоса взрослых, обсуждающих задержку поезда. Говорили, что он будет очень поздно. Потом отец сказал, что в город приехал цирк, и они пошли смотреть представление.
Цирк был хорош. Она почти забыла о Бобби и о том, что может произойти, если он не выполнит своего обещания. Голубел ранний вечер, когда они вместе с другими людьми выходили из-под тента. А потом она увидела в толпе маленькую знакомую фигурку, и внутри у нее все оборвалось. Она ЗНАЛА.
Мистер Ларкин увидел Бобби почти одновременно. Он громко окликнул его, и через мгновение дети смотрели друг на друга.
Пухлое лицо Бобби было угрюмым.
— Твоя бабушка знает о том, что ты здесь? — спросил мистер Ларкин.
— Думаю, что нет, — ответил Бобби.
— Тебя следовало бы отшлепать, молодой человек. А ну-ка идёмте. Нужно немедленно ей позвонить. Она будет смертельно беспокоиться.
В аптеке, когда он звонил, Джейн смотрела на своего двоюродного брата. Она страдала от гнета первой тяжкой ноши зрелости, сознавая свою ответственность.
— Бобби, — сказала она тихо, — ты сделал?
— Ты оставила меня одного, — мрачно ответил Бобби. Наступило молчание.
Мистер Ларкин вернулся.
— Никто не отвечает. Я вызвал такси. Мы успеем завезти Бобби домой до отхода поезда.
Почти всю дорогу они молчали. Что бы ни случилось в доме, Джейн не думала об этом. Такова была автоматическая защитная реакция мозга. Как бы там ни было, теперь слишком поздно что-либо предпринимать.
Когда такси подъехало к дому, тот оказался ярко освещенным. На крыльце стояли люди. Свет блистал на значке полицейского офицера.
— Подождите здесь, ребятишки, — сказал мистер Ларкин. В его голосе звучала тревога. — Не выходите из машины.
Шофер такси пожал плечами и развернул газету. Мистер Ларкин торопливо направился к крыльцу. Джейн тихо сказала Бобби:
— Ты не сделал!
Это даже не было обвинением.
— А мне все равно, — прошептал в ответ Бобби. — Мне надоела эта игра. Я хотел играть во что-нибудь другое.
Он хихикнул.
— А вообще, я победил, — объявил он. — Приехала полиция! Я знал, что они приедут, а он об этом даже не подумал. Вот и выходит, что я победил.
— Но как?
— Это похоже на «Джунгли». Помнишь, как убивают тигра? Привязывают к стволу ребенка, а когда появляется тигр, бух! Только все дети уехали в Санта-Барбару, и ты тоже уехала. И тогда я заменил их бабушкой. Я думал, что она не стала бы возражать. Она же много с нами играет. И потом, ведь все равно никого не было кроме нее.
— Но, Бобби, «ребенок» вовсе не означает такого ребенка, как мы. Имеется в виду ребенок козы, и поэтому…
— Ну да, конечно, — прошептал Бобби. — Но я подумал, что бабушка подойдет. Она слишком толстая, чтобы быстро бегать.
Он мрачно усмехнулся.
— ОН дурак, — сказал он. — Ему нужно было знать, что когда для тигра привязывают детеныша, приходит охотник. А он ничего не знает. Когда я сказал ему, что запер бабушку в ее комнате, а больше никого нет, я подумал, что он догадается.
У Бобби был довольный вид.
— Я хитрый. Я ему через окно сказал, чтобы он не подумал, что я и есть детеныш. Но он не подумал. Он сразу пошел наверх. Он даже забыл, что ему нужно хромать. Думаю, в это время он уже здорово хотел есть.
Бобби посмотрел в сторону крыльца, на котором царило оживление.
— Может быть, полицейские уже схватили его, — бросил он безразличным тоном. — Это же самое простое. Я победил.
Джейн не могла следовать его мыслям.
— Она умерла? — очень тихо спросила она.
Бобби посмотрел на нее. Это слово имело для него совсем другой смысл. Оно что-то значило лишь постольку, поскольку подходило для игры. А потом, для него тигр никогда не успевал добраться до детеныша.
Мистер Ларкин возвращался к такси. Он шел очень медленно и ступал не очень уверенно.
Джейн не могла видеть его лица.
Дело, конечно, замяли, дети, знавшие гораздо больше, чем опекавшие их взрослые, с бесполезным упорством ограждались от подробностей случившегося. С тем же бесполезным упорством, с каким дети пытались раньше защитить взрослых. Но кроме двух старших девочек, остальных это не особенно заботило. Игра была окончена, бабушка уехала в долгое путешествие, из которого ей не суждено было вернуться.
Они достаточно хорошо понимали, что это означает.
Неверному дяде тоже пришлось уехать, как было им сказано, в большую больницу, где о нем станут заботиться всю оставшуюся жизнь.
Это тоже не слишком их озадачило, ибо было вне границ их опыта. Их понимание смерти было очень несовершенным, а все остальное вообще являлось для них полной тайной. Сейчас, когда их интерес потух, они вообще мало вспоминали о прошлом. Лишь Бобби иногда слушал «Джунгли» с необычным вниманием, ожидая, не уведут ли на этот раз тигра вместо того, чтобы убить на месте. Конечно, этого ни разу не произошло. Очевидно, в реальной жизни тигры были другими.
Долгое время после этого в ночных кошмарах Джейн устремлялась к таким вещам, которые она не позволяла себе помнить наяву. Она видела бабушкину спальню такой, какой видела ее в тот последний раз, — с белыми занавесками, с солнечным светом, красным китайским башмачком и куколкой-булавницей. Бабушка втирала кольд-крем в морщинистые руки и выглядела все более нервной по мере того, как алчные волны голода наполняли дом, исходя от ужасного пустого места где-то внизу.
Должно быть, ОНО было очень голодным.
Неверный дядя притворился, будто у него болит лодыжка, должно быть, он крутился и ворочался на кушетке, этот полый человек, пустой и слепой ко всему, кроме потребности в красной еде, без которой он не мог жить. Хищное существо внизу пульсировало от голода, алча пищи.
Со стороны Бобби было очень мудро говорить через окно, когда он передавал свое сообщение-приманку.
Запертая в комнате наверху бабушка, должно быть, уже обнаружила к этому времени, что не может выйти. Ее толстые, испещренные крапинками пальцы, скользкие от кольд-крема, должно быть, тщетно пытались повернуть ручку.
Джейн много раз слышала во сне звук шагов. Эти шаги, которые она не слышала никогда, были для нее более громкими и реальными, чем те, которые ей приходилось слышать наяву. Она с уверенностью знала, какими они должны быть: топ-топ, топ-топ — две ступени за шаг. Бабушка прислушивается с тревогой, зная, что дядя с его больной ногой не может так ходить. Тогда-то она и вскочила с бьющимся сердцем, подумав о ворах.
Все это длилось недолго: всего несколько секунд потребовалось на то, чтобы шаги протопали через коридор. К тому времени весь дом, должно быть, дрожал и пульсировал от торжествующего голодного рева. Шаги, должно быть, попадали в такт этому биению. С ужасающей нацеленностью они звучали в коридоре все ближе. Потом повернулся ключ в двери…
А потом…
Здесь Джейн, обычно, просыпалась…
"Маленькие дети не могут нести ответственности", — много раз говорила себе Джейн и тогда, и позже. После этого она долго не видела Бобби, а когда увидела, он успел обо всем забыть — слишком много было новых впечатлений. Он получил на Рождество игрушки и пошел в школу.
Когда он узнал о том, что неверный дядя умер в психиатрической лечебнице, то с трудом понял, о ком идет речь, ибо для младших детей неверный дядя никогда не был членом семьи. Он был только частью игры, в которую они играли и выиграли.
Мало-помалу непонятная депрессия, некогда угнетавшая домочадцев, сделалась менее явной, потом исчезла совсем. После смерти бабушки она на какое-то время сделалась более сильной, но все отнесли это обстоятельство за счет шока. Когда она исчезла, это только подтвердило предположение.
Как это ни странно, но холодная, ограниченная логика Бобби сработала точно. Руггедо не играл бы честно, если бы ввел в игру нового неверного дядю, и Бобби верил, что он будет соблюдать правила. Он и соблюдал их, ибо они были законом, нарушить который он не мог. Руггедо и неверный дядя были частью единого целого, связанного основным циклом. Связь этих двух частей не могла оборваться, прежде чем закончится цикл. Поэтому Руггедо остался в конце концов беспомощным.
В сумасшедшем доме неверный дядя голодал: он не желал притрагиваться к тому, что ему предлагали. Голова и тело умерли вместе, и дом бабушки Китон снова стал спокойным местом.
Вспоминал ли Бобби когда-нибудь о случившемся, об этом никто не знал. Его действия направлялись превосходной логикой, ограниченной только его опытом: если ты совершил что-либо потенциально плохое, придет полицейский и заберет тебя.
Он устал от игры. Лишь тонкий инстинкт мешал ему бросить ее и начать играть во что-то другое. Он хотел победить, и он победил.
Ни один взрослый не сделал бы того, что сделал Бобби, — но ребенок совсем другое существо. По стандартам взрослых ребенка нельзя назвать здравомыслящим из-за путей, которыми движутся его мысли, из-за того, что он делает и чего хочет.
Назовем его демоном.
Сын несущего расходы
Зеленый Человек взбирался на гладкую гору, волосатые мордочки гномов смотрели на него из трещин. Это был лишь один шаг бесконечной, волнующей одиссеи Зеленого Человека. Он пережил уже так много приключений — в Огненной Стране, среди Измерительных Изменений, в Городе Обезьян, не перестававших глумливо улыбаться, пока их волосатые пальцы неумело обращались со смертоносными лучами. Тролли знали толк в магии и пытались остановить Зеленого Человека заклинаниями. Маленькие силовые вихри крутились под ногами, пытаясь заставить споткнуться Зеленого Человека, высокого, с превосходно развитой мускулатурой, красивого, как Бог, безволосого с головы до ног, сверкающего бледно-зеленым. Вихри образовывали завораживающие фигуры.
Если двигаться осторожно и медленно, особенно тщательно избегая бледно-желтых, то пройти среди них можно.
А волосатые гномы следили из поросших травой трещин злыми и завистливыми глазами.
Эл Букхалтер, недавно достигший солидного возраста, выражавшегося в полных восьми годах, разлегся под деревом, жуя травинку. Он был так глубоко погружен в свои мечты, что его отцу пришлось слегка подтолкнуть его в бок, прежде чем в полуоткрытых глазах отразилось понимание.
День очень подходил для мечтаний — горячее солнце и прохладный ветерок, дующий с востока, с белых пиков Сьерры. Потоки воздуха несли с собой характерный запах травы. Эд Букхалтер был рад тому, что его сын принадлежит ко второму поколению со времени Взрыва. Сам он был рожден через десять лет после того, как упала последняя бомба, но и воспоминания, полученные из вторых рук, тоже могут быть достаточно страшными.
— Хелло, Эл, — сказал он.
Мальчик одарил его кротко-терпеливым взглядом из-под полуоткрытых век.
— Привет, папа.
— Хочешь поехать со мной в нижний город?
— Нет, — ответил Эл, выйдя на миг из своего ступора.
Эд Букхалтер поднял красиво очерченные брови и хотел уйти, но вдруг у него появился импульс сделать то, что он редко позволял себе делать, без разрешения другой стороны: воспользоваться своей телепатической силой, чтобы заглянуть в сознание Эла. Он отметил, что там царит некоторое колебание, отражающее его неуверенность, несмотря на то что Эл уже почти преодолел злобную нечеловеческую бесформенность младенческой психики. Было время, когда эта чуждость шокировала разум Эда. Букхалтер припомнил несколько неудавшихся экспериментов, проделанных им еще до рождения Эла.
Некоторые будущие отцы смогли устоять перед искушением эксперимента с эмбриональным мозгом, но Букхалтеру они вернули кошмары, не виденные им с юности. В них присутствовали огромные перекатывающиеся массы, взвившаяся пустота и прочее. Предродовые воспоминания были бессмысленны, и лучше было оставлять их на рассмотрение мнемонических психологов.
Но теперь Эл повзрослел, и мечты его, как и следовало ожидать, имели яркую окраску. Воспрянувший духом Букхалтер решил, что он выполнил свою миссию наставника, и оставил своего сына мечтать и жевать травинку.
Все же он ощутил легкую печаль и боль, бесполезное сожаление о том, что все это безнадежно, потому что сама жизнь бесконечно сложна. Конфликт, конкуренция — эти понятия не исчезли и после окончания войны. Попытка приспособиться к кому-либо из окружающих влекла за собой конфликт, спор, дуэль. Проблема контакта с Элом представляла двойную трудность — ведь между мозгом Болди не было стен.
Шагая по каучуковой дороге, ведущей к центру города, Букхалтер невесело улыбался и часто проводил рукой по хорошо сидевшему парику. Незнакомые люди удивлялись, когда узнавали, что он Болди — телепат. На него смотрели с любопытством, но вежливость не позволяла им расспрашивать, как он стал уродом, хотя они явно думали именно об этом.
Букхалтеру, знакомому с тонкостями дипломатии, приходилось самому заговаривать об этом:
— Мои родные жили после Взрыва под Чикаго.
— О!
Пауза.
— Я слышал, именно поэтому многие… Пауза.
— … стали уродами или мутантами. Да, это так. И я все еще не знаю, к какой категории принадлежу, — добавлял он с обезоруживающей откровенностью.
— Вы не урод! — протестовали слушатели, впрочем, не слишком энергично.
— Из зон, подвергшихся радиации, вышли самые странные образцы. Со спермоплазмой произошли удивительные вещи. Большая их часть вымерла: они были не способны к воспроизведению. Но некоторые и сейчас еще встречаются в санаториях и интернатах. Двухголовые, например.
— Вы хотите сказать, что можете читать у меня в мозгу… прямо сейчас? — взволнованно допытывался слушатель.
— Могу, но не делаю этого, это тяжелая работа, кроме тех случаев, когда имеешь дело с другим телепатом. А мы, Болди, просто этого не делаем, и все. Человек, обладающий развитой мускулатурой, превышающей нормальное развитие, не станет ходить повсюду и сбивать людей с ног. Он не будет нападать, если только его не вынудят к этому обстоятельства. Болди всегда чувствует скрытую опасность: закон Линча. А умные Болди не позволяют себе даже намекнуть на то, что обладают экстрачувством. Они просто говорят, что отличаются от других, и это достаточно.
Но всегда возникал — хотя и не всегда высказывался — один вопрос:
— Если бы я был телепатом, то… Сколько вы получаете в год?
Ответ удивлял их. Умеющий читать в умах наверняка мог бы составить себе состояние, если бы захотел. Так почему же тогда Эд Букхалтер оставался экспертом по семантике в Моддок Паблиш Таун, если поездка в один из научных городов могла бы позволить ему овладеть тайнами, которые могли принести состояние.
Этому была веская причина. Частью ее являлся инстинкт самосохранения. Потому-то Букхалтер и многие подобные ему носили парики. Впрочем, было много Болди, которые этого не делали.
Моддок и Пуэбло были города-близнецы, располагавшиеся за горным хребтом, к югу от равнины, на которой находился Денвер. Пуэбло имел в своем распоряжении фотоавтоматы и печатные машины, которые превращали рукописи в книги, после того как с ними заканчивали работать специалисты по семантике из Моддока.
Олфилд, директор издательства, уже неделю требовал рукопись «Психоистории», подготовленную неким Кейли из Нью-Йорка, который слишком увлекался эмоциональной стороной в ущерб ясности изложения. Трудность состояла в том, что автор не доверял Букхалтеру, и тот, не будучи ни психологом, ни священником, вынужден был сделаться на время тем и другим — по секрету от сбитого с толку автора "Психоистории".
Неуклюжее здание издательства располагалось в нижней части города и более походило на якорь спасения, чем на что-либо более утилитарное. Но это было оправданно: среди авторов попадались странные люди, и их часто приходилось подталкивать к тому, чтобы они прошли курс гидротерапии, прежде чем они смогут начать работу с семантическим экспертом и войти в надлежащую форму. Никто не собирался их кусать, но они этого не понимали и либо забивались в страхе в угол, либо шли напролом, отстаивая язык, которого почти никто не понимал. Джим Кейли, автор «Психоистории», не подходил ни к одной из указанных групп. Просто он был поставлен в тупик натиском собственного исследования. Его личная история определяла его эмоциональную включенность в прошлое, а когда имеешь дело с человеком подобного типа, такое обстоятельство нельзя сбрасывать со счетов.
Доктор Мун, сидевший в правлении, расположился возле южного входа и ел яблоко, аккуратно отрезая от него кусочки кинжалом с серебряной рукояткой. Мун был толстым, маленьким и бесформенным. Волос у него было немного, но он не был телепатом (у Болди волос не было совсем). Проглотив кусочек яблока, Мун махнул рукой Букхалтеру.
— Эд, я хочу с тобой поговорить.
Букхалтер послушно остановился и присел. Твердо выработанная привычка заставила его сделать это: Болди по очевидным причинам никогда не стоят, когда сидят нетелепаты. Глаза их встретились на одном уровне.
— Что случилось? — спросил Букхалтер.
— Вчера в магазин привезли яблоки «шаста». Вот, попробуй. Нужно сказать Этель, чтобы она купила, пока их не разобрали.
Мун наблюдал за тем, как его собеседник пробует и одобрительно кивает.
— Хорошо. Я ей скажу. Впрочем, сегодня наш ковтер не работает — Этель нажала не на ту кнопку.
— Вот вам и гарантия, — с горечью сказал Мун. — Сейчас Хурон выпускает неплохие модели. Я получаю новый из Мичигана. Послушай, сегодня утром мне звонили из Пуэбло насчет книги Кейли. Олфилд просит прислать хотя бы несколько глав.
Букхалтер покачал головой.
— Не думаю, что это возможно. Как раз в самом начале есть такие абстрактные куски, на которые необходимо пролить свет, а Кейли…
Он колебался.
— Что?
Букхалтер подумал об эдиповом комплексе, обнаруженном им в разуме Кейли. Это было свято, хотя и мешало Кейли интерпретировать Дариуса с холодной логикой.
— Процесс мышления сводит его с ума. Я не могу это игнорировать. Вчера я пробовал почитать книгу трем различным слушателям и получил три разные реакции. Пока что «Психоистория» — все для всех. Критики разнесут нас, если мы выпустим книгу в таком виде. Не мог бы ты еще немного попридержать Олфилда?
— Попробую, — с сомнением проговорил Мун. — У меня есть субъективный роман, с которым я мог бы быстро разобраться. Слегка прикрытый эротизм, но безобидный. Кроме того, с семантической точки зрения он о'кей. Мы придерживали его для художника, но можно пустить на это дело Дьюмена. Пожалуй, я это сделаю: перепасую рукопись в Пуэбло, потом займемся оформлением. Веселенькая у вас жизнь, Эд.
— Даже чересчур, — ответил Букхалтер.
Он попрощался и отправился на поиски Кейли, который отдыхал в одном из соляриев.
Это был высокий худощавый человек с озабоченным лицом и растерянным видом черепахи, потерявшей свой панцирь. Он лежал на эластичной и упругой кушетке, прямые лучи солнца поливали его сверху, в то время как отраженные лучи грели его снизу — через отражающее зеркало. Букхалтер стянул с себя шорты и опустился на сватер подле Кейли. Автор бросил взгляд на безволосую грудь, и в мозгу у него возникли обрывки фраз: "Болди… никакого уединения. Не его дело… фальшивые брови и ресницы… он еще…" Далее шло нечто вовсе невразумительное.
Букхалтер дипломатично нажал кнопку, и на экране над ним появилась страница «Психоистории», увеличенная и легко читаемая.
Кейли изучил страницу. Она была исчеркана пометками; сделанными читателями, которые Букхалтер определил как различные реакции на то, что должно было восприниматься однозначно.
Трое читателей предлагали три различные интерпретации одного и того же параграфа. Оставалось выяснить, что имел в виду автор. Букхалтер осторожно прикоснулся к его сознанию, ощутив присутствие ненужных барьеров, выставленных против возможного вторжения, безумных баррикад, через которые его мысленный взор перемахнул, подобно легкому ветру: ни один обычный человек не мог выставить против Болди эффективную преграду. Сам же он мог легко защититься от вторжения других телепатов.
Существовало психическое селекторное кольцо… Вот оно! Но какое сложное, запутанное… «Дариус» — это было не просто слово, не просто картина. Это была поистине вторая жизнь, но рассеянная, фрагментарная. Запахи и звуки, воспоминания и эмоциональные реакции, восхищение и ненависть — черный торнадо, пахнувший сосной, рвущийся через континенты Европы и Азии. Вот запах сосны стал сильнее… чувство унижения, воспоминание о боли, горящие бессилием глаза…
Вон!
Букхалтер выключил диктофон и лег на спину, глядя вверх сквозь темные защитные очки.
— Я вышел сразу, как только вы меня предупредили, — сказал он. — Я сейчас вне.
— Спасибо, — сказал Кейли, тяжело дыша. — Извините меня, пожалуйста! Почему вы не вызываете меня на поединок?
— Я не хочу поединка, — сказал Букхалтер. — Я никогда в жизни не обагрял кровью кинжал. Кроме того, я вас понимаю. Видите ли, это моя работа, мистер Кейли, я узнаю про вас множество вещей… которые снова забыл.
— Я полагаю, что ваше вторжение… Сколько бы я ни убеждал себя, что все это неважно, но мой внутренний мир…
— Мы должны испробовать разные подходы, — прервал его Букхалтер, пока не найдем такой, который не являлся бы слишком личным. К примеру, я хочу вас спросить, как вы относитесь к Дариусу?
Восхищение и запах сосны…
— Я вне, — спохватился Букхалтер.
— Спасибо, — пробормотал Кейли, отвернувшись от собеседника. Некоторое время спустя он сказал:
— Смешно! Я имею в виду, смешно отворачиваться. Но вы не должны видеть мое лицо и знать, о чем я думаю.
— Вам следовало бы настроиться на дружественный лад ко мне, — заметил Букхалтер.
— Я тоже так думаю. Но мне приходилось встречать Болди, которые были… которые мне не нравились.
— Да, такие есть. Я знаю. Те, что не носят париков. Кейли сказал:
— Они читают в сознании и ошеломляют просто ради забавы. Их следует… лучше учить.
Букхалтер моргнул.
— Так получается, мистер Кейли. У Болди тоже есть свои проблемы. Нужно уметь ориентироваться в мире, который не является телепатическим. Я думаю, многие Болди считают, что их возможности используются недостаточно. Есть работы, которые люди, подобные мне… используют для…
— "Люди!" — он уловил эту мыслительную реакцию Кейли, но проигнорировал ее, и его лицо сохранило обычное выражение. Он продолжал:
— Семантика всегда была проблемой, даже в странах, где говорят на одном языке. Квалифицированный Болди — хороший переводчик. И хотя Болди не служат в сыскной полиции, но вместе с полицией они работают часто. Это все равно как быть машиной, которая может выполнять лишь несколько операций.
— На несколько операций больше, чем может человек, — сказал Кейли.
"Конечно, — подумал Букхалтер, — если бы мы могли соревноваться на равных с нетелепатическим человечеством. Но стал бы слепой доверять зрячему? Сел бы играть с ним в покер?" Чувство горечи внезапно стало так сильно, что Букхалтер даже почувствовал во рту его привкус. Где же выход? Резервация для Болди? Стала бы нация слепых доверять нации зрячих? Или попыталась бы централизировать — лечение, системы контроля, — что сделало бы неизбежной войну.
Он вспомнил и нейтрализацию Рэд Вэнк.
Город рос, и вместе с ним росло личное достоинство. Невозможно было поднять голову, чтобы не схватиться при этом за рукоять кинжала у пояса. Таким же образом тысячи маленьких городков неустойчивой цивилизации в Хуроне и Мичигане, сельскохозяйственное производство в Ханое и Диего, текстильная промышленность и образование, искусство и медицина — каждый маленький городок держал под прицелом остальные. Научные и исследовательские центры были немного больше. Никто не возражал против этого, ибо технический персонал никогда не ввязывался в войну, кроме как под нажимом. Но в некоторых городах было не более нескольких сотен семей. Едва лишь городок выказывал признаки того, что собирается перерасти в город — от него, вдруг, к столице, а от нее — к Империи, — он сразу расформировывался. Может, Рэд Вэнк был просто ошибкой?
Гипотетически такое устройство было совершенным. С точки зрения социологии оно было возможным, но требовало необходимых изменений. Существовали подсознательные головорезы. По мере увеличения децентрализации нужно было все более пристально следить за соблюдением прав граждан. И люди узнавали.
Они узнавали, что валютная система базируется лучше всего на товарообмене.
Они узнавали, что такое полет. Никто больше не пользовался наземными машинами. Они узнали много нового, но они не забыли Взрыв, и в тайниках возле каждого города были спрятаны бомбы, которые могли полностью и самым фантастическим образом истребить город, как истребляли их во времена Взрыва.
Каждый знал, как делать эти бомбы. Устройство их было великолепным и простым.
Ингредиенты можно было найти везде и подвергнуть несложной обработке. Потом нужно было подняться на геликоптере, бросить вниз гигантских размеров яйцо — и дело сделано.
Кроме кучки недовольных, плохо приспосабливающихся людей, которые имеются в каждой расе, никто не сопротивлялся.
Кочевые племена никогда не устраивали набегов и никогда не объединялись в большие группы перед страхом уничтожения.
Ремесленники до определенной степени тоже приспособились, правда, не слишком хорошо, но они не являлись антисоциальным слоем и поэтому жили там, где хотели, и писали, рисовали, сочиняли музыку, уходили в свои собственные, ими же созданные миры. Ученые, чья приспособленность тоже не являлась полной, удалились в более крупные города, организовав маленькие, изолированные мирки и полностью погрузившись в науку.
А Болди — они находили работу там, где могли.
Нетелепаты видели мир почти таким же, каким его видел Букхалтер. Он был сверхнормально чувствителен ко всему, что касалось нормальных людей, он был очень тесно связан с ценностями человеческой расы — и это, несомненно, потому, что он видел человека не только в обычных измерениях. В какой-то степени — и это было неизбежным — он смотрел на людей извне.
И все же он был человеком. Барьер, воздвигнутый телепатией между ним и обычными людьми, делал их подозрительными по отношению к нему — даже более подозрительными, чем если бы он был существом с двумя головами — тогда бы они могли хотя бы испытывать к нему жалость. А так…
Он перестроил сканнер, и над ним возникла новая страница рукописи.
— Скажите, когда, — обратился он к Кейли. Кейли пригладил седые волосы.
— Я чувствую себя сплошным комком нервов, — сказал он. — В конце концов, правя материал, я все время нахожусь в непреходящем напряжении.
— Мы всегда можем отложить публикацию.
Букхалтер бросил это замечание нарочно небрежным тоном и обрадовался, что Кейли не клюнул на него. Самому ему вовсе не хотелось промедления.
— Нет, я хотел бы закончить сейчас.
— Психологическое освобождение?..
— Лучше быть психологом, но не…
— Вы хотите сказать "не Болди". Вы же знаете, что у многих психологов Болди служат в качестве помощников, и результаты получаются неплохие.
Кейли выпустил клуб табачного дыма и медленно затянулся вновь.
— Я полагаю… у меня было не очень много контактов с Болди. Хотя в некотором смысле — излишне много. Мне приходилось встречаться с ними в лечебнице. Я не обидел вас?
— Нет, — ответил Букхалтер. — Каждая мутация совершается слишком близко от пределов разумного. Бывает множество неудач. Жестокая радиация дала лишь один вид истинной мутации: безволосых телепатов. Но не все из них пошли по верному пути. Мозг — прибор странный, как вам известно. Фигурально выражаясь, он подобен коллоидному балансированию на острие булавки. Если есть хоть какой-то прок, телепатия непременно должна увеличить его до гигантских размеров. Поэтому Взрыв стал причиной такого огромного количества изменений психики. И не только среди Болди, но и среди других мутаций, возникших позднее. Исключение составляет тот факт, что у Болди почти всегда развивалась паранойя.
— И дементиа проекус, — сказал Кейли.
Он находил облегчение в том, что теперь центром внимания стал Букхалтер, а не он.
— Да, и дементиа проекус. Когда смущенный разум приобретает телепатический инстинкт, он не может справиться с ним полностью. Имеет место дезориентация. Параноическая группа удалилась в свой собственный мир, и дементиа проекус просто не подозревают о том, что этот мир существует. Есть отклонения, но я думаю, что основа такова.
— Это звучит пугающе, — задумчиво проговорил Букхалтер. — Я думаю, мы должны ассимилироваться. Просто было еще мало времени. Мы специализируемся определенным образом, и в некоторых работах мы можем быть полезны.
— Если пребывание здесь удовлетворяет вас. Болди, которые не носят париков…
— У них такой плохой характер, что все они неизбежно будут убиты на дуэлях, — улыбнулся Букхалтер. — Впрочем, не велика потеря. Мы, оставшиеся, получим то, что нам так необходимо: признание. Ни рога, ни копыта никому не нужны. Кейли покачал головой.
— Я рад тому, что не являюсь телепатом. Тайн мозга достаточно и так, и новые аспекты нам не нужны. Спасибо за то, что позволили мне поговорить. Я выговорился, хотя бы частично. Займемся рукописью?
— Конечно, — сказал Букхалтер. Снова над ними замелькали страницы.
Кейли теперь казался менее напряженным, мысли его стали более связными, а Букхалтер смог узнать истинный смысл многих безумных утверждений. Работа пошла легко, телепат диктовал исправления в диктофон, и лишь дважды им пришлось распутывать эмоциональные узлы.
В полдень они расстались, и Букхалтер, дружески кивнув автору, отправился в свой кабинет, где обнаружил на визоре несколько сообщений. Он прочитал их, и в его глазах появилось озабоченное выражение.
Он разговаривал с доктором Муном в кабинке для ленча. Разговор длился так долго, что только индукционные чашки поддерживали теплоту кофе. Но Букхалтер должен был обсудить не одну проблему. И он знал Муна уже давно. Толстяк был одним из немногих, у кого даже подсознательно не вызывал отвращения тот факт, что Букхалтер — Болди.
— Я никогда в жизни не дрался на дуэлях, Док. Я не могу этого допустить.
— Ты не можешь допустить обратного, Эд. Нужно ответить на вызов. Он сделан.
— Но этот парень, Рейли… Я его даже не знаю…
— Я знаю его, — сказал Мун. — У него плохой характер. Заядлый дуэлист.
Букхалтер хлопнул ладонью по столу.
— Просто смехотворно! Что же делать? Я не стану этого делать!
— Но ведь твоя жена не может с ним драться, — заметил Мун. Он строго придерживался сути дела.
— Этель прочитала мысли миссис Рейли, разболтала об этом, и Рейли попал в переделку.
— Неужели ты думаешь, что мы не понимаем опасности подобных поступков? — Тихо сказал Букхалтер. — Этель разгуливает по округе, читая чужие мысли, не больше, чем это делаю я. Это было бы фатально для нас и для других Болди.
— Только не для тех безволосых, кто не хочет носить парики. Они…
— Они идиоты, и из-за них все Болди пользуются дурной славой. Пункт первый: Этель не читает мыслей, и она не читала мыслей миссис Рейли. Пункт второй: она не болтает.
— Миссис Рейли — истеричка, в этом сомнений нет, — сказал Мун. — Об этом скандале начали говорить, и в чем бы там ни было дело, миссис Рейли вспомнила, что недавно видела Этель. Она из тех, кому непременно нужен козел отпущения. Я скорее готов предположить, что она сама и разболтала и теперь боится, что ее муж узнает об этом и обвинит ее.
— Я не собираюсь принимать вызов Рейли, — упрямо сказал Букхалтер.
— Ты должен.
— Послушай, Док, может быть…
— Что?
— Ничего. Забудь об этом. Я думаю, что у меня есть нужный ответ. И все равно выход только один: я не могу допустить дуэли. Это все.
— Ты не трус.
— Есть одно, чего боятся Болди, — сказал Букхалтер. — Это — общественное мнение. Случилось так, что я узнал, что я убью Рейли. Вот почему я ни за что на свете не соглашусь на дуэль.
Мун отпил кофе.
— Как знаешь…
— У меня другая печаль. Я размышляю над тем, не следует ли мне перевести Эла в специальную школу.
— А что с парнишкой?
— Он превращается в потенциального правонарушителя. Его учитель вызывал меня сегодня утром. Было что послушать. Эл странно себя ведет. Он позволяет себе мерзкие выходки по отношению к друзьям, если только они у него еще остались…
— Все дети жестоки.
— Дети не знают, что называется жестокостью, вот почему они жестоки. Им неведомо проникновение. Но Эл становится…
Букхалтер безнадежно махнул рукой.
— Он превращается в юного тирана. Он, похоже, ни с кем не считается, включая и учителя.
— И все же это еще нельзя считать ненормальным.
— Я не сказал тебе самого худшего. Он становится слишком эгоистичным. Я не хочу, чтобы из него получился один из Болди, не носящих париков, о которых ты только что упоминал.
Букхалтер не сказал о другой возможности — паранойе, психическом расстройстве.
— Должно быть, он набрался этих вещей где-то еще, Эд. Дома? Едва ли. Где он бывает?
— Как обычно. У него нормальное окружение.
— Я думаю, — проговорил Мун, — что у Болди больше возможностей в деле обучения молодежи. Мысленные отчеты… а?
— Да. Но… Не знаю. Беда в том, — едва слышно продолжал Букхалтер, — что я не хотел бы отличаться от других. Мы не просили, чтобы нас превращали в телепатов, может быть, все это кажется удивительным, но я личность, и у меня свой собственный микрокосмос. Люди, имеющие дело с социологией, склонны забывать об этом. Они умеют отвечать на общие вопросы, но ведь дело каждого конкретного человека — или Болди — вести свою собственную, личную битву, пока он живет. Это самое худшее: необходимость наблюдать за собой каждую секунду, приспосабливать себя к миру, который тебя не приемлет. Мун явно чувствовал себя не слишком удобно.
— Тебе немного жаль себя, Эд? Букхалтер покачал головой.
— Да, Док, но я с этим справлюсь.
— Мы справимся вместе, — сказал Мун.
Но Букхалтер не ожидал от него особой помощи. Мун с радостью оказал бы ее, но он слишком отличался от обычного человека, чтобы понять, что Болди тоже отличаются от людей. Ведь именно разницу искали люди — и находили ее.
Так или иначе, ему следовало найти решение проблемы раньше, чем он увидится с Этель. Он мог легко скрыть то, что знал, но Этель обнаружит барьер и насторожится. Их брак был почти совершенным из-за добавочного понимания, и именно оно компенсировало неизбежное, полуощутимое отчуждение от остального мира.
— Хорошо. Как насчет "Психоистории"? — спросил Мун, немного погодя.
— Лучше, чем я ожидал. Я нашел к Кейли новый подход. Когда я говорю ему о себе, то он как будто чувствует себя лучше. У него появляется больше доверия. И это позволяет ему открывать передо мной свой разум. Несмотря ни на что, мы можем подготовить для Олфилда первые главы.
— Хорошо. Все равно подгонять нас он не может. Если нас вынудят так быстро выпускать книги, то мы вполне можем вернуться к семантической неразберихе, чего мы вовсе не желаем.
— Ну ладно, — сказал Букхалтер и встал. — Я пошел. Увидимся.
— Насчет Рейли.
— Оставь это, — попросил Букхалтер.
Он отправился по адресу, указанному на визоре. Он тронул висевший на поясе кинжал. Дуэль не для Болди, но…
Мысль-приветствие возникла у него в мозгу, и он остановился перед аркой, ведущей на школьный двор, и улыбнулся Сэму Шейни, Болди из Нью-Орлеана, носившему ярко-огненный парик. Им не пришло в голову заговорить.
"Личный вопрос, касающийся психической, моральной и физической приспособленности к окружающим", — прочел Эд.
"Дело не слишком срочное. А у тебя, Букхалтер?"
На мгновение перед Букхалтером полувозник символ определения для Шейни: "Тень беды".
"Теплое дружеское желание помочь". "Связь между Болди". Букхалтер подумал: "Но куда бы я ни пошел, везде будут возникать те же подозрения. Мы — уроды".
"Больше, чем где-либо еще, — подумал Шейни. — В Моддок Тауне нас много. Люди становятся гораздо более подозрительными, когда ежедневно встречаются с нами".
"Мальчик…"
"У меня тоже неприятности, — подумал Шейни. — Это беспокоит меня. Две мои девочки…" "Нарушают правила?" "Да".
"Обычное неподчинение?"
"Не знаю. Многие из нас имеют осложнения такого рода со своими детьми".
"Вторичная характеристика мутации? Нужды второго поколения?"
"Сомнительно", — подумал Шейни.
Он мысленно нахмурился, затеняя свою концепцию неопределенным вопросом.
"Обдумаем все позже. Сейчас нужно идти".
Букхалтер вздохнул и пошел своей дорогой. Дома сосредотачивались вокруг центральных предприятий Моддока, и он пошел через парк, чтобы сократить путь.
Рейли не было дома, поэтому Букхалтер оставил это дело на потом и, бросив взгляд на часы, направился к школе. Как он и ожидал, было время перемены, и он увидел Эла, лежавшего под деревом, в то время как его товарищи играли в игру под названием "Взрыв".
Букхалтер послал свои мысли вперед.
"Зеленый Человек почти достиг вершины горы. Волосатые гномы продолжали мешать ему, но Зеленый Человек избегал всех их ловушек. Скалы были наклонены…"
— Эл!
"… Вперед. Гномы готовились…"
— Эл!
Букхалтер послал мысль вместе со словом. К такому методу прибегали очень редко, потому что ребенок практически беззащитен перед такими вторжениями.
— Хэлло, папа! — сказал Эл. Он был ничуть не обеспокоен.
— В чем дело?
— Сообщение от твоего учителя.
— Я ничего не сделал.
— Он мне все объяснил. Послушай, мальчуган, не забивай себе голову всяческими нелепостями.
— Я не забиваю.
— Ты считаешь, Болди лучше или хуже, чем не-Болди? Эл тревожно шевельнулся, но не ответил.
— Что ж, — сказал Букхалтер, — ответ двоякий: и да, и нет. И вот почему. Болди могут общаться мысленно, и они живут в мире, обитатели которого не могут этого делать.
— Они дураки, — заметил Эл.
— Не такие уж дураки, если сумели приспособиться к своему миру лучше, чем это сделал ты. Ты с таким же успехом мог сказать, что лягушки лучше рыбы, потому что они амфибии.
Букхалтер замолчал и перевел сказанное на язык телепатии.
— Ну… Я все понимаю.
— Может быть, — медленно проговорил Букхалтер, — тебе нужен хороший шлепок. О чем ты думаешь?
Эл попытался скрыть свою мысль, но Букхалтер убрал барьер, что для него было нетрудным делом. Потом он внезапно остановился. Во взгляде, которым смотрел на него Эл, не было ничего сыновьего, какой-то рыбий взгляд. Все было ясно.
— Если ты настолько эгоист, — заметил Букхалтер, — то может быть, тебе следует посмотреть на дело вот с какой стороны. Как ты думаешь, почему Болди не занимают ключевых позиций?
— Конечно, я это знаю, — выпалил Эл, — потому что они боятся.
— Чего же?
Картина была очень ясной, смесь чего-то смутно знакомого Букхалтеру.
— Не-Болди…
— Итак, если бы мы заняли положение, используя которое мы могли бы применять свои телепатические способности, не-Болди испытывали бы к нам страшную зависть, в особенности в том случае, если бы мы добились успеха. Если бы Болди изобрели когда-нибудь лучшую машину, многие сказали бы, что они украли идею из головы не-Болди. Тебе понятна мысль?
— Да, папа.
Но это было не так. Букхалтер вздохнул и отвел взгляд. Он увидел на ближайшем холме одну из девочек Шейни.
Она сидела одна. Тут и там виднелись одинокие фигуры. Далеко на востоке снежные гряды скалистых гор прочерчивали небо неровными штрихами.
— Эл, — сказал Букхалтер, — я не хочу, чтобы на твоих плечах лежала непосильная ноша. Этот мир совсем не так плох, и люди, живущие в нем, в целом милые люди. Существует закон среднего, и с нашей стороны неразумно стремиться к большему богатству или силе, потому что это вызвало бы стремление бороться с нами, что нам совсем не нужно. Никто из нас не беден. Мы находим себе работу, мы выполняем ее, мы разумно счастливы. У нас есть преимущества, которых нет у не-Болди, например в браке. Психическая интимность не менее важна, чем физическая. Но я не хочу, чтобы ты считал, будто то, что ты Болди, делает тебя Богом. Это не так. Я еще не могу, — задумчиво добавил он, — изъять из тебя эту мысль, потому что в данный момент ты слишком цепляешься за нее…
Эл глотнул и торопливо проговорил:
— Мне очень жаль. Я больше не буду.
— И, пожалуйста, не снимай парика в классе.
— Да, но… Мистер Беннинг парика не носит…
— Напомни мне, чтобы мы вместе с тобой изучили историю ношения длинных пиджаков и узких брюк, — сказал Букхалтер. — Если ты хорошенько подумаешь, то, может быть, придешь к выводу о том, что это не такое уж большое достоинство.
— Он делает деньги.
— Все их делают в этом его Главном универмаге. Но, заметь, люди, когда это возможно, не покупают у него. Именно это я и имел в виду, когда говорил о ноше. У него она есть. Имеются Болди, подобные Беннингу, Эл, но что бы он ответил тебе, если бы ты мог спросить у него, счастлив ли он? А я такую информацию получал. И не от одного из них. Во всяком случае, не только у Беннинга. Улавливаешь?
— Да, папа.
Эл казался покорным, но не более того. Букхалтер, по-прежнему взволнованный, кивнул и отошел. Проходя мимо дочки Шейни, он поймал обрывок ее мысли: "На вершине Стеклянной горы, катя камни на гномов, пока…"
Он мысленно отпрянул. То была бессознательная привычка прикасаться к чувствительному разуму. Но с детьми это было в высшей степени нечестно. В общении со взрослыми Болди такой прием означал обычное приветствие, как если бы ты прикасался к шляпе: кто отвечал, кто и нет. Мог быть установлен барьер, как преграда к дальнейшим контактам. Или же навстречу посылалась сильная и ясная мысль.
С юга появился ковтер. Это был грузовой корабль, привезший замороженные продукты из Южной Америки. Букхалтер сделал пометку: купить аргентинского мяса. Он получил новый рецепт и хотел его испробовать — мясо, жаренное на шампурах, подается с соусом. Это должно было быть приятным разнообразием после приготовленной на скорую руку еды, которой они питались всю неделю. Помидоры, красный стручковый перец… м-м-м… что еще? Ах, да!
Дуэль с Рейли. Букхалтер коснулся рукоятки кинжала и насмешливо фыркнул. Трудно было думать о дуэли серьезно, несмотря даже на то, что именно так о ней думают остальные, когда в голове у него крутилась мысль о нестандартном обеде.
Вот так оно и бывает. Истоки цивилизации катили свои волны-столетия через континенты, и каждая волна, невзирая на свою долю в общем потоке, несла в себе информацию о еде. Пусть даже ваш рост равняется тысяче футов, путь у вас разум Бога и возможности Бога — какая разница?
Люди допускают много промахов — люди, подобные Беннингу, у которого, конечно, не все дома, однако не настолько, чтобы он мог сделаться клиентом психиатрической лечебницы. Человек, отказывающийся носить парик, закрепляет за собой мнение не только как об индивидуалисте, но и эксгибиционисте. Если его безволосость не вызывает в нем стыда, зачем ему беспокоиться о том, чтобы ее скрыть?..
Кроме того, у этого человека плохой характер, и если окружающие пинают его, то это потому, что он сам напрашивается на пинки.
Что касается Эла, то малый идет по пути начинающего правонарушителя. "Такое развитие не может быть нормальным для ребенка", — подумал Букхалтер. Он не претендовал на роль эксперта, однако был сам достаточно молод, чтобы помнить годы своего формирования, и в его жизни было больше трудностей, чем в жизни Эла.
В те времена Болди были еще более непривычны и казались еще большим уродством. Не один и не два человека высказывались за то, что мутантов следует изолировать, стерилизовать или даже уничтожить.
Букхалтер вздохнул. Если бы он родился до Взрыва, все могло бы быть иным. Но можно ли об этом говорить? Можно читать об истории, но жить в ней нельзя. В будущем, возможно будут развиты телепатические библиотеки, в которых такое станет возможным. Да, существует так много возможностей и так мало таких, какие их мир готов принять.
"Люди не делают историю, — подумал Букхалтер. — Ее делает народ, а не индивидуумы".
Он снова остановился у дома Рейли. На этот раз тот оказался дома. Это был дородный, веснушчатый, косоглазый парень с огромными ручищами и, как отметил Букхалтер, прекрасной мускульной координацией. Не снимая руки с ручки голландской двери, он спросил:
— Вам кого?
— Меня зовут Букхалтер.
В глазах Рейли отразилась тревога.
— А, понимаю. Вы получили мой вызов?
— Да, — ответил Букхалтер. — Я пришел поговорить с вами об этом. Могу я войти?
— О'кей!
Он отступил в сторону, давая гостю дорогу, и через холл провел его в большую гостиную. Свет в гостиной был рассеянным, так как пробивался через мозаичное стекло.
— Хотите оттянуть время?
— Я хочу сказать вам, что вы не правы.
— Постойте! — прервал его Рейли и хлопнул в ладоши. — Моей жены сейчас нет дома, но она мне все рассказала. Мне не нравятся эти фокусы с влезанием в чужие мысли. Это как воровство. Вам бы следовало сказать своей жене, чтобы она занималась СВОИМИ делами — или держала язык за зубами.
Букхалтер терпеливо продолжил:
— Даю вам слово, Рейли, что Этель не читала мыслей вашей жены.
— Она так говорит?
— Я ее не спрашивал.
— Угу, — с торжествующим видом сказал Рейли.
— Мне это просто не нужно. Я достаточно хорошо ее знаю. Видите ли, я сам Болди.
— Я это знаю, — сказал Рейли. — Судя по тому, что мне известно, вы тоже можете сейчас читать мои мысли.
Он поколебался.
— Уходите из моего дома. Я хочу, чтобы все мое оставалось при мне. Встретимся завтра, на рассвете, если вам это подходит, а теперь уходите.
Казалось, у него было что-то на уме, какое-то странное воспоминание, о котором он не хотел говорить.
Букхалтер разумно не поддался искушению уточнить, что это было.
— Ни один Болди не стал бы…
— Уходите!
— Послушайте! В дуэли со мной у вас не будет шанса!
— Вы знаете, сколько побед я одержал? Завтра я продолжу свой счет. А теперь проваливайте. Слышите?
Букхалтер прикусил губу.
— Дружище, — сказал он, неужели вы не понимаете, что во время дуэли я мог бы читать ваши мысли?
— А мне все равно… И что?
— То, что я опередил бы любое ваше движение. Какими бы ловкими ни были ваши движения, мысленно вы будете выполнять их на долю секунды раньше, чем физически, и я узнаю обо всех ваших фокусах и слабостях. Ваша техника будет для меня открытой книгой.
Рейли покачал головой.
— Вы очень хитры, но этот трюк не пройдет. Букхалтер поколебался, принимая решение, потом отодвинул мешавший им стул.
— Вынимайте кинжал, — сказал он. — Ножны долой. Я покажу вам, что я имею в виду.
Глаза Рейли расширились.
— Вы хотите сейчас…
— Не хочу.
Букхалтер убрал еще один стул. Он вытащил свой кинжал, проверил, на месте ли безопасный зажим.
— Места здесь достаточно. Начинайте. Нахмурившись, Рейли извлек из ножен кинжал, неуверенно подержал его в руке и внезапно сделал выпад. Но Букхалтера уже не было на том месте, где он только что стоял. Он успел отскочить и сделать ответный выпад. Его кинжал был приставлен к животу Рейли.
— Вот так и кончилась бы борьба, — сказал Букхалтер. Вместо ответа Рейли неожиданным движением выбросил руку с кинжалом, так что острие того должно было оказаться у самого горла его противника. Но свободная рука Букхалтера уже была у горла. Другой рукой Букхалтер символически дважды ткнул Рейли в сердце. Веснушки ярче выступили на побледневшем лице мужчины. Но он все еще не был расположен к отступлению. Он попробовал еще несколько приемов, умных, хорошо отработанных, но потерпел неудачу — Букхалтер обезвреживал их. Левая рука Букхалтера неизменно оказывалась на месте, куда был направлен удар, раньше.
Рейли медленно опустил руку. Он облизнул губы и глотнул. Букхалтер убрал кинжал.
— Букхалтер, — сказал Рейли. — Вы сущий дьявол!
— Совсем нет. Просто я не хочу пользоваться преимуществом. Вы действительно думали, что Болди так легко вам сдастся?
— Но если вы умеете читать мысли?..
— Как вы думаете, сколько бы я протянул, если бы участвовал во всех дуэлях? Я бы только этим и занимался. Такого никто не выдержит. Я не могу участвовать в дуэлях, потому что это было бы убийством, и люди знали бы это. Я принял на себя много тумаков, проглотил множество оскорблений — только из-за этого. Теперь, если вам угодно, я готов проглотить еще одно и извиниться. Я соглашусь со всем, что вы скажете, но драться с вами на дуэли, Рейли, я не могу.
— Да, теперь я это понимаю. Я рад, что вы пришли. — Рейли все еще был бледен. — Я мог бы попасть в ловушку.
— Но не в мою, — сказал Букхалтер. — Я ни за что не стал бы драться на дуэли. Болди, да будет вам известно, не такие уж счастливчики. Они живут с наручниками на руках. Потому-то они не могут пользоваться случаем и вызывать антагонизмы у людей. Они никогда не читают мыслей, если только их не просят об этом.
— Звучит более или менее разумно. — Рейли колебался. — Послушайте, я заберу свой вызов назад. О'кей?
— Спасибо, — сказал Букхалтер.
Он протянул руку, она была принята не слишком охотно. Рейли хотелось поскорее спровадить гостя.
Тихонько насвистывая, Букхалтер отправился в издательский центр. Он не мог сказать Этель сейчас. Собственно говоря, он должен был это сделать, потому что возникавшие между ними недомолвки нарушали их телепатическую интимность. Дело было не в том, что их разумы были доступны друг другу, как открытые книги, но скорее в том, что ни один из них не ощущал барьера в сознании другого. Любопытно, что, несмотря на полную интимность, муж и жена уважали право друг друга на уединение.
Этель могла, конечно, беспокоиться, но беда уже пронеслась, и потом, она ведь тоже была Болди. В своем парике красно-каштанового цвета и со своими каштановыми ресницами она не была похожа на Болди, но ее родители жили к востоку от Сиэтла и во время Взрыва и после него — до тех пор, пока не началось тщательное исследование последствий жестокой радиации.
Ветер, несший снег, дул над Моддоком и уносился к югу по долине Ута. Букхалтер пожалел, что он не в ковтере, не плавает в огромной пустоте неба. Там, наверху, царил такой странный покой, какого ни один, даже самый тренированный, Болди не мог достичь, не погружаясь при этом в глубины хаоса. Отдельные обрывки мыслей, фрагменты подсознания всегда давали знать о себе, но в то же время, подобно шелесту иглы фонографа, не были достаточно отчетливы. Именно поэтому почти все Болди так любили летать и были превосходными пилотами. Высокие и огромные воздушные пространства были их голубыми отшельническими хижинами.
Он по-прежнему был в Моддоке и вновь переживал встречу с Кейли. Букхалтер ускорил шаги. В главном холле он встретил Муна, кратко сообщил ему о том, что насчет дуэли он уладил, и отправился своим путем, оставив толстяка смотреть ему вслед. Единственный вызов визора был от Этель. Она беспокоилась насчет Эла и хотела знать, побывал ли Букхалтер в школе. Что же, он уже побеспокоился об этом, если только мальчуган не успеет натворить с тех пор чего-нибудь еще. Букхалтер послал вызов — пока что с Элом было все в порядке.
Он нашел Кейли в солярии. Автор снова был печален. Букхалтер велел принести им бодрящие напитки, потому что в его намерения не входило поощрять подобное настроение своего собеседника. Седовласый автор был погружен в изучение селекционного исторического глобуса, в котором каждая эра освещалась по выбору.
— Посмотрите на это, — сказал он и пробежался пальцами по клавишам. — Видите, как неустойчивы границы Германии?
Они колебались, а потом полностью исчезали по мере приближения к современности.
— А Португалия? Заметили вы зоны ее влияния? Нет… Зоны уверенно сокращались от 1600 года, в то время как другие страны испускали блестящие лучи и наращивали морскую мощь.
Букхалтер отпил из стакана.
— Не многое осталось от этого могущества.
— Нет, с тех пор как… Что случилось?
— О чем вы?
— Вы, кажется, взволнованы?
— Я не знал, что это заметно, — сухо сказал Букхалтер. — Я только что нашел способ избавиться от дуэли.
— Вот обычай, всегда казавшийся мне бессмысленным, — сказал Кейли. — Как вам это удалось?
Букхалтер объяснил, и писатель возмущенно фыркнул:
— Какой позор для нас! В конце концов, быть Болди не такое уж большое преимущество.
— Напротив, все время возникают осложнения. Повинуясь импульсу, Букхалтер рассказал о своем сыне.
— Вы понимаете мою точку зрения? Я не знаю в конечном итоге, какой стандарт применим к юному Болди. Он продукт мутации, а мутация телепатов еще не завершилась. Мы не можем найти способа контроля, потому что гвинейские поросята и кролики не будут превосходить телепатов. Вы же знаете, что это уже пробовали. И… Дело в том, что дети Болди нуждаются в особом обучении, чтобы они могли сами справляться с собой, когда достигнут зрелости.
— Вы, похоже, приспособились очень хорошо.
— Я учился. Все экстрасенсорные Болди должны это делать. Мы покупаем для своих соплеменников безопасность тем, что забываем о некоторых своих преимуществах. Мы заложники судьбы. Но некоторым образом мы получаем удовлетворение. Мы участвуем в создании благ будущего — негативных благ, собственно говоря, ибо мы просим только о том, чтобы нас поняли и приняли такими, какие мы есть. Поэтому мы вынуждены отвергать многие блага, которые предлагает нам настоящее. Пусть судьба примет от нас эту дань и принесет нам умиротворение.
— Вы несете расходы и распоряжаетесь собой, — сказал Кейли.
— Да, мы все несем расходы. Болди, как группа, я имею в виду. И наши дети. Вот таким образом все и балансируется: мы, по сути дела, платим сами себе. Если бы я захотел извлечь нечестные преимущества из моих телепатических возможностей, мой сын не прожил бы долго. Болди были бы стерты с лица Земли. Эл должен это знать, а он становится очень антагонистичным.
— Все дети антисоциальны, — сказал Кейли. — Они индивидуалисты в высшей степени. Я думаю, что единственная причина для беспокойства могла бы возникнуть в том случае, если бы отклонения мальчика от нормы были бы связаны с его телепатическими ощущениями.
— В этом что-то есть…
Букхалтер осторожно коснулся разума своего собеседника и обнаружил, что антагонизм значительно ослабел. Он улыбнулся про себя и продолжал говорить о собственных сложностях.
— Отец остается отцом. А взрослый Болди должен быть очень приспособлен к окружающему, иначе он погибнет.
— Окружение так же важно, как и наследственность. Одно зависит от другого. Если ребенок правильно воспитан, у него не будет много неприятностей — если только в дело не вмешается наследственность.
— А что может случиться? О телепатической мутации известно очень мало. Если лысение является характеристикой второго поколения, то, может быть, в третьем или четвертом поколении проявятся еще какие-либо черты. Я часто думаю, действительна ли телепатия так уж характерна для разума.
Кейли сказал:
— Если говорить лично о себе, то у меня такой дар вызывает нервозность…
— Как у Рейли?
— Да, — сказал Кейли, но сравнение это не слишком его заинтересовало. — Во всяком случае, если мутация является ошибкой, она умрет. Она не даст значительного потомства.
— А как насчет гемофилии?
— Какое количество людей страдает гемофилией? — спросил Кейли. — Я пытаюсь смотреть на это дело глазами психоисторика. Если бы в прошлом существовали телепаты, многое могло бы обернуться по-другому.
— Откуда вы знаете, что их не было? — спросил Букхалтер. Кейли моргнул.
— Тоже верно! В средние века их называли бы колдунами или святыми. Эксперименты герцога Райна были преждевременными. Природа смотрит, как бы ей вытянуть выигрышный билет, но с первой попытки ей не всегда это удается.
— Может быть, она и сейчас этого не достигла. Возможно, телепатия лишь ступень к чему-то более значительному, например к четырехмерному сенсору.
— Для меня все это звучит слишком абстрактно.
Кейли был заинтересован и почти забыл о собственных колебаниях. Приняв Букхалтера как телепата, он преодолел свои предубеждения против телепатии, как таковой.
— В старые времена немцы тешили себя тем, что они не такие, как остальные. То же самое происходило с… Как называлась эта восточная раса? Они жили на островах, за китайским побережьем.
— Японцы, — ответил Букхалтер, у которого была хорошая память на всякие пустяки.
— Да. Они твердо знали, что являются высшей расой, потому что они — потомки богов. Они были невелики ростом, наследственность сделала их неловкими в обращении с представителями более крупных рас. Но китайцы тоже были невысокие — южные китайцы, а у них подобного барьера не было.
— Значит, окружение?
— Окружение, бывшее причиной пропаганды. Японцы взяли буддизм и переделали его в синто, приспособив к собственным нуждам. Самураи, воины-рыцари были идеалом, кодекс чести был завораживающе бестолковым. Принципом синто была война с вышестоящими и подчинение нижестоящим. Вы видели когда-нибудь ювелирные японские деревья?
— Не помню. Как они выглядели?
— Маленькие копии шпалерника, выполненные из драгоценного камня, с безделушками, свисающими с ветвей. И непременно зеркальце. Первое драгоценное дерево было сделано для того, чтобы выманивать богиню Луны из пещеры, в которой она сидела, мрачная. Похоже, что леди была так заинтригована видом безделушки и своим лицом, отражавшимся в зеркальце, что вышла из укрытия. Все принципы японцев были одеты в прелестные одеяния, такова была цель. Древние немцы делали нечто похожее. Последний немецкий диктатор — его называли Бедный Гитлер, я только забыл почему, но какая-то причина была — возродил легенду о Зигфриде. Это была рациональная паранойя. Немцы почитали домашнюю тиранию, нематеринскую, и у них были чрезвычайно крепкие семейные связи. Это перешло и на государство. Они символизировали Бедного Гитлера, как их общего Отца, вследствие чего мы неизбежно пришли к Взрыву. И, в конечном счете, к мутации.
— В результате чего появился я, — пробормотал Букхалтер. Он допил напиток. Кейли смотрел куда-то невидящим взглядом.
— Забавно, — сказал он через некоторое время. — Эта история с общим Отцом… Интересно, знаете ли вы, насколько эффективно это может влиять на людей?
Букхалтер ничего не ответил. Кейли бросил на него острый взгляд.
— В конце концов, вы — человек, и я должен извиниться перед вами, — спокойно сказал писатель.
Букхалтер улыбнулся:
— Забудьте об этом.
— Я предпочел бы не забывать, — возразил Кейли. — Я вдруг обнаружил, совершенно внезапно, что телепатическая сила не так важна. Я хочу сказать, что дело не в ней…
— Иногда людям нужны годы на то, чтобы понять то, что поняли вы, — заметил Букхалтер. — Годы жизни и работы с существом, о котором они думают лишь как о Болди.
— Знаете, что я скрывал в мыслях? — спросил Кейли.
— Нет, не знаю.
— Вы лжете, как джентльмен. Спасибо. Но я хочу сказать вам сам. Мне не важно, получили ли вы уже от моего мозга эту информацию. Я просто хочу сказать вам, повинуясь собственной воле. Мой отец — мне кажется, я его ненавижу — он был тираном, и я помню одно время, когда я был совсем ребенком, и мы жили в горах, он бил меня, и много людей видели это, — Кейли пожал плечами. — Теперь это уже не так важно.
— Я не психолог, — сказал Букхалтер. — Если вас интересует моя первая реакция, то я могу сказать, что это не важно. Вы больше не маленький мальчик, а взрослый Кейли.
— Гм. Мне кажется, я и раньше это чувствовал… насколько в самом деле это не важно. Думаю, я лишь мешаю сам себе. Что же, теперь я узнал вас лучше, Букхалтер. Вы можете… войти…
— Мы будем работать вместе, — сказал Букхалтер. Он улыбнулся.
— И вместе с Дариусом.
— Я попытаюсь сделать все свои мысли абсолютно свободными. Честно говоря, я не возражаю против того, чтобы говорить вам… ответы. Даже когда они носят чисто личный характер, — сказал Кейли.
— Проверим это. Хотите взяться за Дариуса прямо сейчас?
— О'кей, — сказал Кейли. — Взгляд его был полностью свободен от подозрений и тревог. — О Дариусе я узнал от моего отца…
Все было очень легко, эффективно. За этот день они успели сделать больше, чем за две предыдущие недели. Испытывая приятное чувство удовлетворения, Букхалтер остановился сказать доктору Муну, что лед тронулся, после чего направился к дому, обмениваясь мыслями с парой Болди, своих коллег. Скалы были залиты кровавым светом западной зари, и прохладный воздух приятно холодил щеки.
Он чувствовал себя прекрасно. Он получил доказательство того, что то, что он хотел сделать, было возможно. Кейли был твердым орешком, но… Букхалтер улыбнулся.
Этель будет довольна. В некотором смысле, ей пришлось тяжелее, чем ему. С женщинами так всегда. Мужчины страшно озабочены тем, чтобы сохранить свою независимость, которая частично исчезает, когда появляется женщина. Что же касается женщин не-Болди — что же, то обстоятельство, что Этель в конце концов была принята в клубы и женские кружки Моддока, говорит в пользу ее блестящих личных данных. Только Букхалтер знал, какое горе причиняло Этель то обстоятельство, что она была лысой. Даже ее муж никогда не видел ее без парика.
Его мысли устремились вперед, обгоняя его, в низкий, с двумя крыльями дом на холме и встретились с ее теплой мыслью.
Это было нечто большее, чем поцелуй.
Как всегда, в мысли этой присутствовало волнующее чувство ожидания, все усиливающееся, пока не раздастся звук открываемой входной двери и они не коснутся друг друга физически. "Вот, — подумал он, — ради чего я родился Болди. Это стоит потери миров".
За обедом это чувство распространилось и на Эла и сделало еду еще более вкусной, а воде придала вкус вина. Слово «дом» для телепатов имело смысл, который не-Болди не могли до конца понять, ибо он включал в себя неведомые им связи. То были мелкие, едва заметные ласки.
"Зеленый Человек спускался по Огромной Красной Ледяной Горе. Волосатые гномы пытались загарпунить его".
— Эл, — сказала Этель, — ты снова думаешь о Зеленом Человеке?
Что-то холодное, полное ненависти и вызывающее дрожь ужаса, промелькнуло в воздухе — как будто град ударил по зеленой траве. Букхалтер уронил салфетку и поднял голову, совершенно сбитый с толку. Он ощутил, как мысль Этель Отпрянула, и быстро коснулся ее разума, чтобы хоть немного ободрить ее.
Но на другой стороне стола сидел мальчик, еще сохраняющий детскую припухлость щек, но молчаливый и настороженный. Он понял, что совершил грубую ошибку, и искал защиты в полной неподвижности. Его разум был слишком слаб, чтобы сопротивляться опробованию. Понимая это, он сидел спокойно, ожидая, пока эхо мысли разобьется о молчание.
Букхалтер сказал:
— Продолжай, Эл.
Он встал. Этель начала было что-то говорить.
— Подожди, дорогая. Поставь барьер. Не слушай.
Он мягко и нежно коснулся ее разума, потом взял Эла за руку и повел его во двор. Эл наблюдал за отцом краешком испуганного глаза.
Букхалтер сел на скамью и посадил рядом с собой Эла. Вначале он говорил особенно отчетливо, чтобы смысл его слов был ясен, и по другим причинам. Было неприятно убирать слабый заслон мальчика, но ничего не поделаешь.
— Странно думать так о своей матери, — сказал он. — Странно думать так обо мне. — Для разума телепата характерны упрямство и непосвященность более, но тут речь не шла ни о том, ни о другом.
Присутствовала лишь холодность и злоба. "И это плоть от плоти моей", — подумал Букхалтер. Он глядел на мальчика и вспомнил свои собственные мысли в восемь лет.
"Мутация ли повела его по дьявольскому пути?" Эл молчал.
Букхалтер коснулся разума мальчика. Эл попытался вырваться и убежать, но отец держал его крепко. Это был инстинкт, а не разумная мысль — ведь телепаты могли ощущать разум друг друга даже через большие расстояния.
Ему не хотелось этого делать, потому что этот процесс уносил с собой чувство, а насилие всегда остается насилием. Но здесь жестокость была необходима.
Букхалтер искал. Иногда он бросал в Эла ключевое слово — и получал в ответ волну воспоминаний.
Наконец, больной и разбитый, Букхалтер позволил Элу уйти и остался сидеть один на скамье, наблюдая за тем, как красный свет умирает на снежных пиках.
Было еще не поздно. Обучение Эла было только начато. Можно было в корне изменить этот процесс.
Так оно и будет. Но еще не сейчас, не раньше, чем жаркий гнев настоящего уступит место симпатии и пониманию.
Еще не сейчас.
Он вошел в дом, коротко переговорил с Этель и связался с дюжиной Болди, которые работали вместе с ним в издательстве. Не все из них имели семьи, но никто не пропустил встречи, когда получасом позже они встретились в задней комнате "Паден Таверн", в нижнем городе. Сэм Шейни поймал отрывок знания Букхалтера, и все они прочли его эмоции.
Собранные узами симпатии в единое телепатическое целое, они ждали, пока Букхалтер захочет им рассказать.
Он рассказал им. Поскольку разговор велся на языке мысли, он не занял много времени. Он рассказал им о японском ювелирном дереве со сверкающими безделушками, о сияющем соблазне. Он рассказал им о рациональной паранойе и о пропаганде, и о том, что самая эффективная пропаганда всегда спрятана в сахарную оболочку, и всегда форма ее бывает изменена до такой степени, что мотив скрыт.
Зеленый Человек, безволосый, героический, — символ Болди.
И дикие, волнующие приключения, соблазн поймать юную рыбу, чей гибкий разум был достаточно впечатлительным, чтобы ступить на дорогу опасного безумия.
Взрослые Болди могли слушать, но они не слушали. Иные телепаты имеют более высокий порог мысленного восприятия. Взрослые не читают книг своих детей, если только не хотят убедиться в том, что в их страницах нет ничего, что могло бы причинить явный вред. И ни один взрослый не беспокоится о том, чтобы верно квалифицировать Зеленого Человека. Большая их часть считает его оригинальной мечтой собственного детства.
— Я тоже так считал, — сказала Шейн, — Мои девочки…
— Оставьте, — сказала Букхалтер. — И я не являюсь исключением.
Дюжина разумов распространила свою чувствительность далеко за пределы комнаты, стараясь уловить мысли своих детей. Что-то отпрянуло от них, настороженное и полное тревоги.
— Это он, — сказал Шейни.
Им не нужно было говорить. Тесной сплоченной группой вышли они из "Паден Таверн" и, перейдя улицу, подошли к Центральному универмагу. Дверь была заперта.
Двое мужчин налегли на нее плечами и открыли.
Они прошли через темный магазин и заднюю комнату, где подле опрокинутого стула стоял человек. Его непокрытая лысина блестела в потоках яркого верхнего света. Рот его беспомощно открывался, но с губ не слетело ни слова. Умоляющая мысль, кинувшаяся к ним, была безжалостно отброшена.
Букхалтер выхватил кинжал. Тут же засверкало серебром и оружие остальных. И это свершилось.
Давно уже замер крик Беннинга, а его умирающая мысль все еще билась в мозгу Букхалтера, когда он шел домой. Болди, который не носил парика, не был безумцем, но параноиком он был.
То, что он пытался скрыть, поражало.
Невероятных размеров тиранический эгоизм и яростная ненависть к нетелепатам. "Мы — будущее! Бог создал Болди для того, чтобы мы правили низшими людьми! Будущее — за нами!"
Букхалтер прервал дыхание и вздрогнул. Мутацию нельзя было считать удавшейся полностью. С одной группой все было в порядке. Ее составляли те Болди, которые носили парики и приспособились к окружающему миру, в котором они жили. Другая группа состояла из душевнобольных, и ее можно было не принимать в расчет, потому что эти люди находились в психиатрических лечебницах.
Но средняя группа состояла только из параноиков. Их нельзя было считать душевнобольными, но психика их была расстроена. Те, кто входил в эту группу, не носили париков.
Как Беннинг.
Беннинг искал последователей. Его попытка была обречена, и он действовал в одиночку. Болди — параноик. Были и другие — много других.
Впереди на темной стороне холма пряталась сверкающая точка, отмечающая, где находился дом Букхалтера. Он послал свои мысли вперед, они коснулись Этель и ободрили ее.
Потом он перенес их к тому месту, где спал маленький мальчик, смущенный и несчастный, долго плакавший, прежде чем уснуть. Теперь в его голове были только они, мысли отца, немного беспорядочные, немного напряженные. Но можно было прояснить их.
И нужно было.
