1

Сигмунд Клавер все еще чувствует себя в Луиссвилле мальчишкой. Он еще не в состоянии убедить себя, что здесь, наверху, его настоящее место. Он чувствует себя здесь посторонним, не–званно вторгшимся субъектом. Когда он поднимается в город гонады 116, им овладевает странная детская робость, которую ему приходится подавлять усилием воли. Ему вечно хочется оглянуться через плечо. При виде охранников он все еще боится, что они преградят ему путь. Вот непреклонная мускулистая фигура загораживает широкий коридор. Что ты здесь делаешь, сынок? Нечего тебе по этим этажам болтаться. Разве тебе неизвестно, что Луис–свилль только для администраторов? И Сигмунд, с горящим от стыда лицом примется лепетать жалкие слова оправдания и заторопится к лифту.

Это глупое чувство он старается подавить и запрятать поглубже. Он понимает, что это чувство недостойно того его образа, который видят все остальные. Образ Сигмунда — рассудительного человека, Сигмунда — избранника судьбы, Сигмунда, с детства предназначенного для Луиссвилля.

Если бы только они знали! Под всем этим прячется уязвимый парень. Под всем этим — робкий, неуверенный в себе Сигмунд, встревоженный своим быстрым продвижением вверх и извиняющийся сам перед собой за свои собственные успехи. Смиренный, неуверенный в себе Сигмунд.

А может быть, это тоже только образ? По временам ему кажется, что этот прячущийся, этот тайный Сигмунд — только фасад того Сигмунда, которого он сам создал для того, чтобы можно было продолжать нравиться себе, и что под этой подповерхностной оболочкой робости, где–то вне пределов его понимания, таится настоящий Сигмунд, каждая частичка которого так же безжалостна, нагла и честолюбива, как тот Сигмунд, которого видит внешний мир.

Теперь он поднимается в Луиссвилль почти каждое утро. Его используют в качестве консультанта. Некоторые из высоких людей сделали его своим любимцем: Льюис Холстон, Ниссим Шоук, Киплинг Фрихаус — все из самых высочайших уровней власти. Он прекрасно понимает, что, пользуясь его честолюбием, они эксплуатируют его, сваливая на его всю скучную утомительную работу, которой им не хочется заниматься самим. «Сигмунд, приготовьте доклад по проблемам возбудимости рабочего класса. Сигмунд, составьте диаграммы баланса адреналина в крови жителей средних городов. Сигмунд, какой в этом месяце коэффициент потерь при обороте? Сигмунд! Сигмунд! Сигмунд!» Но он не остается внакладе. По мере того, как они обретают привычку заставлять его думать за них, он быстро становится необходимым. Через год или два, вне всяких сомнений, ему предложат подняться в здании. Может быть, его повысят с Шанхая в Толедо или в Париж: скорее же всего, что при очередной вакансии его переведут прямо в Луиссвилль. В Луиссвилль! А ведь ему еще нет и двадцати лет! Случалось ли такое с кем–нибудь раньше?

К тому времени, наверное, он почувствует себя среди членов правящего класса гораздо увереннее. Он представляет себе, как они за глаза посмеиваются над ним. Они так давно взобрались на вершину, что забыли о том, что другим для этого приходится очень стараться. Сигмунд понимает, что он должен им казаться комичным — этаким ревностным службистом, энергичным маленьким карьеристом, у которого внутри все горит от напористости, с которой он стремится вверх. Его терпят, потому что он способный — более способный, наверняка, чем большинство из них. Но они уважают его, хотя и считают его глупцом — за то, что он так сильно стремится к тому, что им давно уже успело надоесть.

Взять к примеру Ниссима Шоука. Это один из двух или трех самых значительных людей в гонаде. (А кто — самый значительный? Сигмунд этого себе даже не представляет. На высшем уровне власть становится неясной абстракцией; с одной стороны, все обитатели Луиссвилля имеют абсолютное влияние на все здание, а с другой стороны — никто.) Сигмунд предполагает, что Шоуку около шестидесяти лет. Но выглядит он гораздо моложе. Стройный, атлетически сложенный мужчина с оливковой кожей, с холодным взглядом, сильный физически. Бдительный, осторожный, он производит впечатление ужасно энергичного человека с большим запасом прочности. Несмотря на это, насколько Сигмунд может судить, Шоук вообще ничего не делает. Все управленческие проблемы он передает на рассмотрение своим подчиненным, а сам скользит по кабинетам на вершине с таким видом, словно самые сложные проблемы здания всего лишь игра воображения.

Да и зачем Шоуку стараться? Он на вершине. Он дурачит всех, кроме, пожалуй, Сигмунда. Шоуку нет нужды действовать, ему достаточно только быть. И теперь он бездействует и наслаждается удобствами своего положения, точно принцы из эпохи Ренессанса. Одно слово Ниссима Шоука может отправить почти любого в Спуск. Единственное его замечание способно изменить любое, тщательно охраняемое правило поведения в гонаде. Тем не менее он не порождает программ, не отменяет предложений, он уклоняется от удовлетворения каких бы то ни было требований.

Иметь такую власть и не пытаться употреблять ее! Это так поражает Сигмунда, словно сама идея власти превращается в шутку. Пассивность Шоука несет в себе невысказанное презрение к заслугам Сигмунда. Сардоническая улыбка Шоука осмеивает честолюбие Сигмунда. Она отрицает самый смысл служения обществу. Я здесь, провозглашает Шоук любым своим жестом, и это важно лишь мне; гонада же пусть сама следит за собой; всякий, кто берет на себя ее бремя, — идиот. Сигмунд, тоскующий по власти, считает, что Шоук отравляет его душу сомнением.

«А что, если Шоук прав? Что, если я через пятнадцать лет займу его место и обнаружу, что все это бессмысленно? Нет, нет! Шоук болен, вот и все. Его душа пуста. Жизнь имеет цель и служба обществу осуществляет эту цель. Я хорошо обучен править людьми; следовательно, я бы предал человечество, а также себя, если бы отказался выполнять мои обязанности. Ниссим Шоук не прав. Мне жаль его.

Но почему мне становится не по себе, когда я гляжу в его глаза?»

А у Шоука есть дочь Рея. Она замужем за Паоло, сыном Киплинга Фрихауса, и живет в Толедо, на 900–м этаже. Луиссвилльские семьи имеют обыкновение родниться между собой. А дети администраторов не остаются жить в Луиссвилле; он предназначен для правителей. А их дети, если им не посчастливится найти себе место в рядах администраторов, поселяются, в большинстве своем, в Париже и Толедо, сразу же под Луиссвиллем. Там они образуют привилегированную колонию потомков сильных мира сего. Сигмунд блудит предпочтительно в Париже и Толедо. И Рея Шоук — одна из его фавориток.

Она на несколько лет старше Сигмунда. У нее отцовские гибкие формы: стройное, несколько мальчишеское тело с маленькими крепкими грудями, недостаточно выпуклыми ягодицами и твердыми мускулами. У нее смуглое лицо, сверкающие интимным лукавством глаза, тонкий изящный нос. У нее только трое детей. Сигмунду неизвестно, почему ее семья так мала. Она сообразительна, понятлива и многоопытна. Кроме того, она чуть ли не самая двуполая из всех, кого знает Сигмунд; он находит ее первобытно страстной, но она говорит, что испытывает такое же сладострастие и при любви с женщинами. Среди ее половых партнеров — жена Сигмунда Мэймлон, которая, как он считает, во многом является более молодой версией Реи. Возможно, поэтому–то он и находит ее такой привлекательной — она воплощает в себе все самое интересное, что он находит в Мэймлон и Ниссиме Шоуке.

Половое развитие Сигмунда шло преждевременно. Свои первые любовные опыты он проделал на седьмом году, на два года раньше гонадской нормы. К девяти годам он был уже знаком с механикой половых связей и уверенно получал самые высокие знаки внимания в своей компании. Ему отдавались даже одиннадцатилетки. Половая зрелость наступила у него в десять лет; в двенадцать лет он женился на Мэймлон, которая более года верховодила им; вскоре она забеременела от него, и семья Клавер переехала из чикагской спальни для новобрачных в свою собственную квартиру в Шанхае. Половые отношения он находил приятными сами по себе, а позднее он стал понимать и их значение в жизни здания.

Он неутомимо блудит. Молодые женщины ему пресны; он предпочитает женщин старше двадцати лет, таких, как Присипесса Мэттерн и Микаэла Квиведо из Шанхая. Или Рея Фрихаус. Женщины с таким опытом в постели получше, чем большинство юных. Главное, однако, для Сигмунда не в этом. Мэймлон может дать ему все физическое наслаждение, которое ему нужно. Но он чувствует, что женщины постарше учат его многим вещам, без слов передавая ему свой жизненный опыт. От них он получает неуловимую способность проникновения в глубины динамики зрелой жизни: кризисы, конфликты, возмездия. Он любит учиться. Он убежден, что его собственная зрелость происходит от его многочисленных встреч с женщинами старшего поколения.

Мэймлон рассказывает, что большинство соседей и знакомых полагает, что он блудит даже в Луиссвилле, фактически же это не так. Он никогда не осмеливался на это. Там, наверху, есть женщины, привлекающие его, женщины, которым за тридцать, за сорок, есть и помоложе, как, например, вторая жена Ниссима Шоука, которая едва ли старше Реи. Но самоуверенность Сигмунда, внушающая благоговение его ровням, исчезает при мысли о женах администраторов. Довольно того, что он, живя в Шанхае, отваживается встречаться с женщинами из Толедо и Парижа. Но Луисевилль? Залезть в постель с женой Шоука, а затем увидеть пришедшего Шоука, холодно улыбающегося, гостеприимно предлагающего ему бокал шипучки: «Хелло, Сигмунд, как самочувствие?» Нет. Может быть, лет через пять, когда он сам станет жить в Луиссвилле. Но не сейчас. А пока он блудит с Реей Шоук–Фрихаус и некоторыми другими из се круга. Неплохо для начала.

Роскошно оборудованный кабинет Ниссима Шоука. Вот где в Луиссвилле расточается пространство гравитационного ложа. У Шоука нет стола — он ведет все дела из гравитационного ложа, гамакообразно подвешенного у широкого светлого окна. Позднее утро, солнце уже высоко. Из окна открывается умопомрачительный вид на соседние гонады. Входит Сигмунд, вызванный пять минут назад. Он с трудом выдерживает холодный взгляд Шоука, стараясь при этом казаться не слишком смиренным, не слишком подобострастным, но и не слишком враждебным.

— Ближе, — приказывает Шоук, как обычно играя на нервах Сигму н да.

Сигмунд пересекает необъятную комнату и оказывается нос к носу с Шоуком — пародия на интимность. Вместо того чтобы заставить Сигмунда соблюдать дистанцию, как это обычно требуется от подчиненных, Шоук ставит его так близко, что тот не в состоянии видеть одновременно оба глаза Шоука. Изображение раздваивается, теряется фокус, глаза болят.

Небрежно, едва внятным голосом Шоук цедит:

— Не займетесь ли вы вот этим? — и щелкает по информационному кубику. Это, как объясняет Шоук, петиция от гражданского совета Чикаго, ходатайствующего о смягчении жестких норм на соотношение полов в гонаде.

— Они хотят свободнее выбирать пол своих детей, — говорит Шоук. — Они утверждают, что существующие законы ущемляют индивидуальные свободы и вообще неблагоразумны. Прослушайте потом петицию детально. Что вы об этом думаете, Сигмунд?

Сигмунд напрягает память в поисках какой–либо теоретической информации по проблеме соотношения полов. Ничего. Значит, надо действовать интуитивно. Какой же совет нужен Шоуку? Обычно ему нравится, когда советуют оставить все так, как есть. Хорошо. Как же теперь оправдать законы соотношения полов, не выказывая интеллектуальной лени? Сигмунд начинает поспешно импровизировать. Он легко проникает в логику администрирования, это его талант.

— По первому побуждению я бы посоветовал отказать в ходатайстве.

— Хорошо. Почему?

— Основной упор динамики урбанистического модуля должен быть направлен на стабильность и предсказуемость, исключающих случайность. Гонада не может расширяться физически, а наши условия не вполне приспособлены для размещения избыточного населения. Таким образом, более всего другого мы должны заботиться о программировании регулярного роста населения.

Шоук холодно косится на него и произносит:

— Если вы не имеете в виду непристойность, то позволю себе заметить, что вы говорите совсем как пропагандист ограничения рождаемости.

— Нет! — выпаливает Сигмунд. — Упаси бог, нет! Конечно, должно оставаться всеобщее плодородие.

Шоук втихомолку посмеивается над Сигмундом, раздражая и издеваясь. Садизм — его любимое развлечение.

— Я хочу показать, — упрямо продолжает Сигмунд, — что в общественном строе, поощряющем неограниченное размножение, следует стараться ввести определенный контроль и баланс, чтобы предотвратить вызывающие распад дестабилизирующие процессы. Если позволить людям самим выбирать пол их детей, весьма вероятно получить поколение, состоящее из 65 процентов особей мужского пола и 35 процентов — женского. Или наоборот, в зависимости от капризов и прихотей минуты. Если это случится, то что делать с неспаренным излишком? Куда им деваться. Представьте себе 15 тысяч мужчин одного возраста, не имеющих сожительниц. Появятся неблаготворные социальные явления — вообразите хотя бы эпидемию изнасилований. Более того, эти холостяки будут потеряны для генетической интеграции. Сама собой возникает перспектива нездоровой конкуренции. Для удовлетворения половой потребности неспаренных мужчин могут возродиться такие древние обычаи, как проституция. Очевидные последствия несбалансированного соотношения полов среди новорождаемого поколения настолько серьезно, что…

— Все ясно, — Шоук тянет слова, не пряча своей скуки, но Сигмунд уже завелся, и ему не так–то легко остановиться.

— Следовательно, свобода выбора пола своего ребенка даже хуже, чем вообще отсутствие регулирования пола. В средневековые времена соотношение полов регулировалось случайными биологическими обстоятельствами и, естественно, имело тенденцию стремиться к отношению 50 на 50 (не принимая в расчет таких специфических факторов, как война или эмиграция, которые, конечно, не имеют к нам отношения!). Но поскольку мы в состоянии контролировать соотношение полов в нашем обществе, мы должны быть осторожны, чтобы не позволить впасть нашим жителям в произвольное неравновесие полов, что совершенно недопустимо. Может статься, что в какой–то год весь город вдруг выберет, скажем, девочек. Мы не можем себе позволить рисковать и тем самым допустить перекос в угоду моде вместо плановости. По семейным обстоятельствам мы можем позволить отдельным парам просить и получить разрешение на рождение ребенка желаемого пола, но такие просьбы должны быть скомпенсированы где–то в другом месте города, чтобы обеспечить желаемое предельное соотношение 50 на 50, даже если это причинит определенные неудобства части жителей. Поэтому я бы рекомендовал продолжать нашу политику мягкого контроля над соотношением полов, руководствуясь установленными нормами свободного выбора, ибо благо гонады в целом должно быть…

— Ради бога, Сигмунд, достаточно на сегодня.

— Сэр?

— Ты высказался. Я же спрашивал у тебя не диссертацию, а только мнение.

Сигмунд чувствует себя обескураженным. Он отступает назад, будучи больше не в силах смотреть в холодные презрительные глаза Шоука на таком близком расстоянии.

— Да, сэр, — бормочет он. — Так что я должен сделать с этой информацией?

— Подготовь от моего имени возражения, положи в основу все то, что ты рассказал мне, только немного приукрась, процитируя каких–нибудь педагогов. Поговори с программистом–социологом и истребуй у него с десяток убедительных доказательств того, что свободный выбор пола, вероятно, приведет к дисбалансу. Привлеки какого–нибудь историка и вели ему обрисовать, что произошло с обществом, которому была разрешена свобода соотношения полов. Закончи призывом хранить верность интересам общества. Ясно?

— Да, сэр.

— И ответь им, но не в лоб, что их просьба отклонена.

— Я отвечу, что их просьба направлена Высшему Совету для дальнейшего изучения.

— Совершенно верно, — соглашается Шоук. — Сколько тебе на все это нужно времени?

— Я мог бы приготовить все это завтра ко второй половине дня.

— Даю тебе три дня. Не торопись. — Шоук жестом отпускает Сигмунда. И прежде чем Сигмунд поворачивается, чтобы уйти, Шоук издевательски подмигивает и произносит:

— Рея шлет тебе привет и свою любовь.

— Не понимаю, почему он так со мной обращается, — говорит Сигмунд, стараясь не очень хныкать. — Он что, со всеми такой?

Он лежит с Реей Фрихаус. Сегодня они еще не предавались любовным утехам. Над ними извивается и мерцает цветковый узор, приобретенный Реей у одного из сан–францисских художников.

— Отец очень расположен к тебе, — отвечает она.

— Странно же он выказывает свое расположение. Он играет со мной, чуть ли не глумится. Он держит меня за глупца.

— Ты просто мнителен, Сигмунд.

— Вовсе нет. Ладно, не мне его порицать. Должно быть, я кажусь ему нелепым. Из–за того, что я берусь за проблемы гонады излишне серьезно. Из–за моего пристрастия к длинным теоретическим рассуждениям. Все это уже не имеет цены в его глазах, и, наверное, не стоит ожидать, чтобы человек оставался преданным карьере в шестьдесят лет так же, как и в тридцать. Но он заставляет меня чувствовать себя идиотом из–за моего стремления сделать карьеру. Словно всякий, кого влекут административные посты, обязательно должен быть глупцом.

— Никогда не думала, что ты можешь судить о нем так однобоко, — замечает Рея.

— Ему не хватает сознания своих возможностей. Он мог бы стать великим вождем, а вместо того он сидит там, наверху, и смеется над всеми.

Рея поворачивается к нему, преисполненная серьезности.

— Ты недооцениваешь его, Сигмунд. Он предан благу общества так же, как и ты. Тебя отталкивает его манера обращения с тобой, и из–за этого ты не видишь, что он администратор от Бога.

— Можешь ли привести хоть один пример?..

— Очень часто, — продолжает она, — мы наделяем других людей своими же скрытыми чертами. Когда мы глубоко внутри считаем что–либо незначительным или бесполезным, мы негодующе обвиняем других за то, что они так думают. Если мы втайне сомневаемся, так ли уж мы добросовестны и преданы делу, как говорим, мы начинаем жаловаться, что все остальные — лодыри. Может статься, что твоя горячая заинтересованность в административных делах, Сигмунд, представляет собой просто чрезмерный карьеризм, а не энергичное человеческое участие, и ты поэтому чувствуешь себя таким виноватым за свое чрезмерное честолюбие и полагаешь, что и другие думают о тебе так же, как и ты сам…

— Подожди. Я не совсем согласен…

— Перестань, Сигмунд. Я не намерена тебя унижать. Просто я рассказываю какое–то вполне возможное объяснение твоему волнению. Если же ты предпочитаешь, чтобы я умолчала…

— Нет, продолжай.

— Я скажу тебе, что я думаю… и если тебе не понравится, можешь потом возненавидеть меня. Ты слишком молод, Сигмунд, чтобы быть там, где ты оказался. Все знают, что у тебя огромные способности, что ты достойный кандидат для перехода в Луиссвилль, но тебе самому нелегко дается то, что ты так быстро поднимаешься. Ты пытаешься не показывать этого, но не можешь спрятать это от меня. Ты боишься, что людей возмущает твое возвышение — даже тех, которых ты считаешь пока еще выше себя. Ты мнителен и сверхчувствителен. В самых невинных выражениях людей ты усматриваешь нечто для себя ужасное. На твоем месте, Сигмунд, я бы расслабилась и постаралась бы просто больше радоваться. И не заботиться о том, что люди думают и что они, возможно, думают о тебе. Не беспокойся за свою карьеру — ты предназначен для верхушки, ты можешь позволить себе полодырничать. Постарайся быть хладнокровным, менее деловым, менее преданным делу своего продвижения. Завязывай дружбу с людьми своего возраста ради них самих, а не только тогда, когда они могут быть тебе полезны. Постигай человеческую природу, старайся сам стать человечней. Походи по зданию, поблуди в Варшаве или в Праге. Это не по правилам, но и не запрещено — это повыбьет из тебя чопорность. Посмотри, как живут простые люди. Ты улавливаешь в этом смысл?

Сигмунд молчит.

— Улавливаю, разумеется, — наконец откликается он.

— Вот и хорошо.

— Твои слова врезаются в память. Со мной еще никто никогда так не разговаривал.

— И ты на меня рассердился?

— Конечно же нет!

Кончиками пальцев Рея слегка касается уголка его губ.

— Так ты не против натянуть меня теперь? Я предпочитаю быть женщиной, а не нравственным инженером, когда в моей постели гость.

Но он продолжает осмысливать ее слова. Он унижен, но не оскорблен, так как многое из того, что она сказала, сказано искренне. Углубившись в самоанализ, он механически ласкает ее, не переставая думать о том, как глубоко смогла она проникнуть в его характер. В конце концов она обращает его внимание на тщетность его вялых стараний.

— Сегодня неинтересно? — спрашивает она.

— Да нет, просто устал, — лукавит он.

Рея смеется. А он думает о том, чтобы не выглядеть нелепым перед людьми Луиссвилля.

И вот он снова дома. Только что минула полночь. На подушке две головы — Мэймлон принимает блудника. В этом нет ничего особенного. Сигмунд знает, что его жена — одна из самых желанных женщин гонады. И не без причины. Он лениво ждет, стоя у двери. В пароксизме страсти Мэймлон постанывает, но Сигмунду ее стоны кажутся фальшивыми и принужденными. Он чувствует смутное возмущение: «Если ты, мужчина, хочешь обладать моей женой, то, по крайней мере, делай это должным образом». Он раздевается и принимает душ, а когда выходит из ультразвукового поля, пара в постели лежит уже тихо. Мэймлон дышит чуть слышно, подкрепляя этим подозрения Сигмунда, что она притворялась. Сигмунд вежливо кашляет. Встревоженный, с раскрасневшимся, лицом посетитель, щурясь, поднимает голову. Это Джесон Квиведо — безобидный историк, муж Микаэлы. Мэймлон нравится удовлетворять его, хотя Сигмунд не понимает почему. Не понимает Сигмунд и того, как Джесону удается справляться с такой темпераментной женщиной, как Микаэла.

Присутствие Квиведо напоминает ему, что скоро он снова должен навестить Микаэлу, а также и то, что у него есть работа для Джесона.

— Привет, Сигмунд, — здоровается с ним Джесон, не поднимая глаз. Он слезает с постели, разыскивая свои разбросанные одежды. Мэймлон подмигивает мужу. Сигмунд посылает ей воздушный поцелуй.

— Пока ты не ушел, Джесон… — начинает Сигмунд. — Я буду звонить тебе завтра. Нужно проделать небольшое историческое исследование.

Вид Квиведо выражает страстное желание поскорее убраться из апартаментов Клаверов.

— Ниссим Шоук, — продолжает Сигмунд, — подготавливает ответ на петицию из Чикаго, касающуюся возможности отказа от регуляции соотношения полов. Он хочет, чтобы я вместе с ним подобрал примеры, показывающие, как это проходило в ранний период, когда люди выбирали пол своих детей, не считаясь с действиями других людей. Поскольку ты специализировался на двадцатом веке, мне было бы интересно знать, сможешь ли ты…

— Да, конечно. Завтра, прямо с утра. Позвони мне, — Квиведо подбирается к выходу, горя желанием исчезнуть.

— Мне нужен, — продолжает Сигмунд, — какой–нибудь подробный документ, охватывающий, во–первых, средневековый период беспорядочной рождаемости, во–вторых, распределение полов в ранний период контроля. Пока ты подберешь эти данные, я поговорю с Мэттерном, чтобы он подготовил мне какие–нибудь социологические выкладки по политическому значению…

— Уже поздно, — жалуется Мэймлон. — Джесон же сказал тебе, что об этом можно поговорить утром.

Квиведо кивает головой. Он не решается выйти, пока Сигмунд говорит, но и оставаться ему явно неловко. Сигмунд осознает, что опять переусердствовал.

— Ладно, — говорит он, — благослови тебя Бог. Я позвоню тебе завтра.

Обрадованный Квиведо исчезает, а Сигмунд ложится рядом с женой.

— Разве ты не видел, что он как на иголках? — спрашивает его она. — Он такой ужасно застенчивый.

— Бедный Джесон, — вздыхает Сигмунд, поглаживая рукой бедро Мэймлон.

— Куда ты ходил сегодня?

— К Рее.

— Увлекательно?

— Очень. И необычно. Она мне говорила, что я слишком ревностный работник, что я должен убавить свое усердие.

— Вполне благоразумно, — замечает Мэймлон. — Ты согласен с ней?

— Да, наверное. — Он уменьшает в комнате свет. — На легкомыслие отвечать легкомыслием — вот в чем секрет. Работать небрежно. Я попытаюсь. Но работа затягивает меня, и я ничего не могу с собой поделать. Вот хотя бы с этой петицией из Чикаго. Конечно же мы не можем разрешить свободный выбор пола детей. Последствия будут…

— Сигмунд! — она берет его за руку. — Я бы предпочла не выслушивать всего этого сейчас. Я хочу тебя. Надеюсь, Рея не истощила тебя без остатка? А то Джесон что–то сегодня был не слишком пылок.

— Есть еще силушка в жилушках. — Он чувствует, что в состоянии оправдать надежды Мэймлон. — Я люблю тебя, — шепчет он, целуя ее. — Моя женушка, моя единственная!.. Не забыть бы поговорить утром с Мэттерном. И с Квиведо. Как бы то ни было, но надо постараться положить ответ на стол Шоука завтра после обеда. Если бы только Шоук имел стол! Цифры, нормы, комментарии. — Мысленно Сигмунд представляет себе каждую деталь ответа.

2

Сигмунд поднимается на 975–й этаж. Здесь расположены кабинеты большинства ведущих администраторов: Шоука, Фрихауса, Хольстона, Доннсли, Стивиса. Сигмунд несет чикагский инфокубик и черновик ответа Шоука, содержащий данные, полученные от Чарльза Мэттерна и Джесона Квиведо. На полпути он задерживается. Здесь так мирно, спокойно, так роскошно; нет малышей, снующих вокруг; нет толп рабочего люда. «Когда–нибудь это будет и мой город». И перед ним встает видение великолепного помещения на одном из жилых этажей Луиссвилля, из трех или даже из четырех комнат; хозяйничающая там, словно королева, Мэймлон; Кипплинга Фрихауса и Монро Стивиса, заглянувших со своими женами на обед; благоговеющего случайного гостя — старого приятеля из Чикаго или Шанхая. Власть, комфорт, ответственность и роскошь. Да–а.

— Сигмунд! — раздастся из динамика над головой голос Шоука. — Давай сюда. Мы в кабинете Киплинга.

Его обнаружили видеорадарами. Сигмунд немедленно меняет выражение лица, стерев с него отсутствующее мечтательное выражение. Теперь у него деловой вид. Он сердится на себя за то, что забыл о видсорадарах. Он сворачивает влево и оказывается у кабинета Киплинга Фрихауса. Дверь откатывается.

Глазам открывается великолепная изогнутая комната, окаймленная окнами. Из них виден сверкающий фасад соседней гонады 117, сужающейся к вершине с посадочной площадкой на ней.

Сигмунд обескуражен количеством высокопоставленных особ, собравшихся здесь. Они ослепляют его блеском: Киплинг Фрихаус, глава бюро подготовки новостей, крупный одутловатый мужчина с косматыми бровями; Ниссим Шоук, вкрадчивый чопорный Льюис Хольстон, одетый, как всегда, сверх элегантно; маленький Монро Стивис, с вечной гримасой презрения на лице; Доннсли, Кинселла, Воган — целый океан величия. Здесь почти все те, с кем считаются; какой–нибудь бунтарь, спрятавшись в этой комнате с психобомбой, мог бы вывести из строя все правительство гонады разом. Какой же ужасный кризис собрал их здесь всех вместе? Обмирая от испуга, Сигмунд с трудом заставляет себя шагнуть вперед. Херувим среди архангелов. Ему ли встревать в становление истории! Но может быть, он им нужен потому, что они не желают предпринимать никаких шагов и давать свое заключение без представителя будущего поколения вождей и хотят получить его одобрение. От своих собственных измышлений у Сигмунда приятно кружится голова… «Я стану частью этого, чем бы оно ни было». Его самоуважение возрастает, а сияние их ореолов ослабевает в его отношении к ним, в нем возникает нечто вроде чванства. Но затем он замечает, что здесь находятся некоторые другие особи, которым нечего делать на всесильной политической ассамблее. Зачем здесь Рея Фрихаус? И Паоло — ее ленивый муженек? И эти девочки, не старше пятнадцати или шестнадцати лет, в прозрачных газовых накидках и без них — любовницы великих, их наложницы? Все знают, что луиссвилльские администраторы содержат экстрадевочек. Но зачем они здесь? Сейчас? Эти хихикалки на грани исторического момента?

Ниссим Шоук, не вставая, приветствует Сигмунда и делает приглашающий жест.

— Присоединяйтесь к нашей компании! Хочешь какого–нибудь снадобья? Встряхнин, мыслекрас, развдитель, чувствоумножитель — выбирай по своему вкусу.

Компания? Какая компания?..

— Вот доклад по соотношению полов. Данные по истории, социологические выкладки.

— Убери–ка ты его, Сигмунд, подальше! Не порть нам развлечения.

Развлечение?

К нему с затуманенным взглядом, явно под воздействием какого–то снадобья, подходит Рея. Тем не менее наркотики не затуманили ее проницательный ум.

— Ты забыл, что я тебе говорила. Расслабься, — шепчет она, целуя его в кончик носа.

Она берет у него доклад и кладет на стол Фрихауса. Потом проводит ладонями по его щекам; пальцы у нее мокрые. «Я бы не удивился, — думает он, — если бы остались пятна вина, крови, чего угодно…»

— Сегодня мы празднуем Счастливый День осуществления желаний тела. Если тебе хочется, можешь натянуть меня, или какую–нибудь из этих девочек, или Паоло, или кого хочешь, — хихикает Рея, — хоть моего отца. Мечтал ли ты когда–либо обладать Ниссимом Шоуком? Делай, что хочешь, только не порть настроения.

— Я пришел, чтобы отдать важный документ твоему отцу и…

— Заткни–ка ты его себе в жопу, — говорит Рея и, не скрывая отвращения, отворачивается от него.

День осуществления желаний тела. Он забыл о нем. Празднество начнется через несколько часов, и ему следовало бы быть с Мэймлон. А он здесь. Можно ли уйти? На него смотрят. Впору спрятаться, втиснуться в волнистый психочувствительный ковер и не портить никому развлечения. А мысли его никак не могут оторваться от утреннего дела. «Поскольку случайный или чисто биологический выбор пола еще нерожденных младенцев обыкновенно кончается по ожидаемому статистическому распределению относительно симметричным разделением… Устранение элемента случайности, который вызывает опасение… так, например, случилось в бывшем городе Токио, между 1987 и 1996 годами, когда из–за этого фактора едва не упала рождаемость потомства женского пола. Риск не уравновешен».

Сигмунд видит, что здесь начинается настоящая оргия. Он бывал на оргиях и раньше, но не с людьми такого уровня. Кругом струится дым курений. В глаза ему бросается обнаженная фигура Монро Стивиса в окружении упитанных девушек.

— Иди сюда! — орет Киплинг Фрихаус. — Веселись, Сигмунд! Выбирай себе девочку по вкусу!

Насмешник. Распутная девчонка всовывает Сигмунду в руку капсулу с каким–то снадобьем. Он вздрагивает, и капсула падает. Ее тут же подхватывает другая девушка. Подходят еще люди. У величественного элегантного Льюиса Хольстона на каждом колене по девушке. И еще одна стоит на коленях перед ним.

— Ну как, Сигмунд? — спрашивает Ниссим Шоук. — Тебе не хочется? Бедный Сигмунд. Если ты собираешься жить в Луиссвилле, ты должен научиться развлекаться не хуже, чем работать.

«Ага, оценивает. Испытывает его совместимость: окажется ли он достоин элиты, или его разжалуют в слуги и он станет средним буржуа». Сигмунд представляет себя пониженным в Рим. Его одолевает честолюбие: если умение развлекаться является критерием признания, то что ж, он готов развлекаться.

— Я бы хотел для начала встряхнина, — говорит он с ухмылкой. По крайней мере, он знает, что его он может выдержать.

— Встряхнин, мигом!

Золотоволосая нимфа подает ему кубок встряхнина. Он делает глоток, захватывает покрепче чашу, снова делает глоток. Искрящаяся жидкость булькает в горле. Третий глоток. Ну, что же, допивай! Его поощряют громкими восклицаниями, выражая свое одобрение. Рея разбрасывает по комнате свои одежды. Забавы хозяев. Теперь здесь уже около пятидесяти персон. Кто–то дружески хлопает Сигмунда по спине. Это Киплинг Фрихаус. Он оглушительно кричит:

— Все в порядке, мальчик! А то я уж беспокоился за тебя! Очень уж ты серьезный, слишком целеустремленный! Иметь эти достоинства неплохо, хе–хе, но нужно уметь, понимаешь, еще кое–что! Нужно уметь и веселиться.

— Да, сэр! Я понимаю, что вы имеете в виду, сэр.

Сигмунд бросается в толпу. Его окутывает мускусный запах женщин. Он испытывает целый фонтан ощущений. Кто–то сует ему в рот капсулу. Он проглатывает и минуту спустя чувствует, как наливается и напрягается его член. Его целуют. Кто–то силой опрокидывает его на ковер. Рея? Да. Откуда–то доносится музыка. Он обнаруживает себя в спутанном клубке тел, натягивающим сзади девушку, обнимающую Ниссима Шоука. Тот холодно подмигивает. Сигмунду кажется, что Шоук испытывает его способность к удовольствиям, а все следят за ним, достаточно ли он распущен, чтобы заслужить продвижение в их среду. «Ну что ж. Буду продолжать!»

Он упорно заставляет себя наслаждаться. От этого зависит многое. Под ним 974 этаж, и если он хочет остаться здесь, он должен научиться развлекаться. Он разочарован тем, что администрация оказалась именно такой. Он увидел такой обычный, такой вульгарный и дешевый гедонизм правящего класса. С таким же успехом они могли бы быть флорентийскими дожами, французскими вельможами, борджиями или пьяными боярами.

Не в состоянии принять такой их образ, Сигмунд строит фантазии: они инсценируют этот разгул исключительно для того, чтобы испытать его характер, установить — действительно ли он лишь скучный слуга или он обладает широтой духа, которая необходима луиссвилльскому мужчине. Глупо считать, что они тратят свое бесценное время, просто пия и совокупляясь; нет, они гибки, они могут веселится, они могут переходить от работы к развлечениям с равным удовольствием. И если он хочет жить среди них, он должен продемонстрировать равную многосторонность. И он покажет.

Мысли кружатся в его насыщенных парами наркотиков мозгах.

— Давайте петь! — кричит он во все горло. — Пойте все! — и начинает вопить что есть мочи:

Если ты придешь темной мочью ко мне.

Со своей возбужденной до предела

мужской благостью,

И скользнешь в постель ко мне,

И проникнешь в меня с неземной страстью…

Все поют с ним так, что он не слышит своего голоса. Зато он чувствует как чьи–то черные глаза впиваются в него.

— О, боже! — слышит он протяжный волнующий женский голос. — Ты прелестен. Знаменитый Сигмунд Клавер. Ведь мы встречались раньше, не правда ли? — отрыгивая пузырьки встряхнина, спрашивает она:

— Да, мне помнится, в кабинете Ниссима. Ты — Сцилла Шоук.

Это жена великого человека. Она возбуждает своей красотой. И молодостью. Она не старше двадцати пяти лет. Ходил слух, что первая жена Шоука, мать Реи, была брошена в Спуск за бунтарство. Как–нибудь он проверит, правда ли это. Сцилла Шоук прижимается к нему. Мягкие черные волосы щекочут его лицо. Сигмунда парализует страх: «А можно ли зайти так далеко?» Потеряв голову, он лапает ее и сует руку в тунику. Сцилла содействует ему. У нее полные теплые груди, мягкие влажные губы, окаймленные курчавым шелком волос. А может ли он не исполнить это испытание бесстыдством? Неважно. Неважно. Сегодня Счастливый День осуществления желаний тела! Сцилла порывисто прижимается к нему, и он, в шоке, сознает, что она не против того, чтобы он натянул ее прямо сейчас, здесь, в этой массе высокопоставленного человечества на полу обширного кабинета Киплинга Фрихауса. Он зашел слишком далеко, слишком быстро. Он выскальзывает из ее объятий, поймав при бегстве мгновенный взгляд разочарования и упрека. Он оглядывается — это Рея.

— Ты почему не натянул ее? — шепчет она.

— Я не мог, — отвечает Сигмунд, поворачиваясь, и тут же какая–то девушка садится на него верхом, широко раскинув ноги, и льет что–то сладкое и липкое ему в рот. Все вертится у него в голове.

— Это твоя ошибка, — говорит ему Рея, — она хотела тебя.

Слова ее дробятся, и куски их отскакивают, поднимаясь ввысь и разлетаясь по комнате. Что–то странное происходит с огнями; все стало кривым, и от всех плоских поверхностей излучается резкий свет. Сигмунд пробивается сквозь вакханалию, разыскивая Сциллу Шоук. Вместо нее он наталкивается на Ниссима.

— Мне бы хотелось сейчас обсудить с тобой чикагскую петицию по соотношению полов, — говорит ему администратор.

Когда несколько часов спустя Сигмунд возвращается домой, Мэймлон мрачно вышагивает по комнате.

— Где ты пропадал? — Она подступает к нему с расспросами. — День осуществления желаний тела уже кончается. Я искала тебя по всем видеолокаторам, по всей сети общественной связи. Я…

— Я был в Луиссвилле, — отвечает Сигмунд. — У Киплинга Фрихауса была пирушка. — Неверной походкой он обходит се и бросается лицом на постель. Сначала возникают рыдания, потом слезы, и к тому времени, как они перестают течь, День осуществления желаний тела заканчивается.

Вот и дно, Сигмунд Клавер с трудом бредет среди генераторов. Вес здания сокрушительно гнетет его. Жалобная песня турбин причиняет ему физическую боль. Он утрачивает ориентацию — странник в необъятных недрах. Как огромен этот зал — необъятная коробка, размещенная глубоко под землей так велика, что световые шары на потолке едва освещают далекий бетонный пол. Сигмунд крадется по узкой галерейке между потолком и полом. В трех километрах над его головой роскошный Луиссвилль: ковры и портьеры, паркет из редких пород дерева, мундиры, знаки власти — все это сейчас далеко от него. Он вовсе не собирался идти сюда, так глубоко. Он предполагал сегодня посетить Варшаву. Но как бы то ни было, здесь он впервые. А задержавшись здесь, он испугался. И начал сам себе отыскивать оправдание. Если б он только знал! Внутри него страх. Он не узнает сам себя.

Он касается руками поручней галереи. Металл холоден, пальцы дрожат. Со всех сторон доносится неумолчный пульсирующий гул. Где–то недалеко район спусков, направляющих в энергетические реакторы твердые отходы: отбросы всех сортов, старую одежду, использованные информационные кубики, обертки и упаковки, тела мертвых, а при случае и тела живых. Все это скользит по спиральным путям и сваливается в прессы. А оттуда по транспортерным лентам — в энергетические камеры. Вот так — без отходов, без потерь высвобождается тепло для генерирования электричества. Именно в это время нагрузка очень велика. Свет горит в каждом помещении здания. Сигмунд закрывает глаза, и перед ним встает видение гонады 116 с ее 886–ю тысячами людей, связанных огромным пучком проводов. Гигантский человеческий коммутатор.

«А я больше не включен в него. А почему я вдруг больше не включен в него? Что со мной случилось? Что со мной происходит?»

Через воздушный мостик он проходит по генераторному залу и попадает в туннель с гладкими стенами; он знает, что за этими глянцевыми, обшитыми панелями стенами проходят линии передачи, по которым подастся к вспомогательным системам энергия. А вот и перерабатывающие установки: мочепроводы, фекальные регенеративные камеры. Это все составляет удивительную опору, благодаря которой живет гонада.

Вокруг ни души. Гнетет одиночество. Сигмунд вздрагивает. Ему бы нужно подняться в Варшаву, но он, словно школьник–экскурсант, продолжает бродить по коммунальному центру на самом нижнем этаже гонады, прячась здесь от самого себя. Из сотен защищенных отверстий в полу, стенах и потолках за ним следят холодные глаза электронных наблюдателей.

«Я — Сигмунд Клавср из Шанхая, 787–й этаж. Мне 15 лет и 5 месяцев. Имя моей жены — Мэймлон, сына — Янус, дочери — Персефона. Мне положено работать в качестве консультанта в Лу–иссвилльском центре общественных отношений, и в последующие 12 месяцев я, несомненно, получу перевод на самые высшие этажи этой гонады. Поэтому я должен радоваться. Я — Сигмунд Клавер из Шанхая, 787–й этаж».

Он кивает электронным наблюдателям. «Привет! Привет!» Он — будущий лидер. Нервно приглаживает взлохмаченные волосы. Здесь, внизу, он провел уже час. Пора подниматься в Варшаву.

Ему слышится голос Реи Шоук–Фрихаус, доносящийся словно с записи, вмонтированной в коре его мозга: «На твоем месте, Сигмунд, я бы расслабилась и постаралась бы просто больше радоваться. И не заботиться о том, что люди думают или не думают о тебе. Впитывай человеческую природу, поблуди в Варшаве или в Праге. Посмотри, как живут простые люди». Проницательные слова. Рея — мудрая женщина. Ну так вверх, вверх!

Остановившись около люка с надписью «ВХОД ВОСПРЕЩЕН», ведущего в один из блоков компьютера, Сигмунд теряет несколько минут, стараясь унять дрожь в правой руке. Затем он торопится к подъемнику и приказывает поднять себя на 60–й этаж. В самую середину Варшавы.

Здесь узкие коридоры и несколько спертая атмосфера. Это город необыкновенной плотности населения, и не только из–за того, что его жители так неблагоразумны в своей плодовитости, но и потому, что большая часть площади города занята производственными комплексами. Несмотря на то что здание города здесь гораздо шире, чем в его верхней части, жители Варшавы размещены на относительно небольшой жилой зоне. В Варшаве размещены и машины, которыми производятся другие машины. Волочильные станы, токарные станки, калибровальные, прокатные, сборочные — сплошные производственные нагромождения. Большая часть работ автоматизирована, но для людей работы хватает: загрузка конвейеров, сопровождение изделий, управление на разветвлениях лифтов, маркирование законченных изделий по их месту назначения. Как–то в прошлом году Сигмунд доложил Ниссиму Шоуку и Киплингу Фрихаусу, что почти все, что делается на производственных этажах трудом человека, может выполняться машинами; вместо использования тысяч людей в Варшаве, Праге и Бирмингэме можно создать полностью автоматизированную замкнутую программу с несколькими контролерами для того, чтобы наблюдать за созданными системами, и с несколькими наладчиками на всякий случай, например для наладки машин. Шоук выслушал его тогда и покровительственно улыбнулся:

— Но если бы они не работали, чем бы все эти бедняги заполнили свою жизнь? — спросил он. — Не думаешь ли ты превратить их всех в поэтов, Сигмунд? Или в профессоров истории гонады? Разве ты не видишь, как отчаянно мы ищем для них занятие?

Сигмунд смутился от своей наивности. Это был редкостный промах в методологии управления. Ему еще и до сих пор неловко за этот промах. В идеальном государстве, полагает он, каждая личность должна выполнять значимую работу. И он мечтает, чтобы гонада стала идеальным государством. Но из–за человеческой ограниченности вмешиваются определенные практические соображения. И вот — надуманная работа в Варшаве, погрешность теории.

Ну, выбирай дверь. Скажем, 6021–ю. Или 6023. Или 6025. Странно видеть двери, несущие четырехзначные номера — 6027, 6029. Сигмунд берется за ручку двери, колеблется в приступе внезапной робости. Он представляет себе мускулистого и волосатого, ворчливого работягу мужа и неприбранную утомленную его жену. А он собирается вторгнуться в их интимную жизнь. Он представляет их затаенную реакцию на нарядную его одежду. «Что здесь нужно этому шанхайскому денди? Разве для него не существует правил приличия?» И так далее. И тому подобное. Сигмунд чуть не спасается бегством, но сдерживается. Они не посмеют ему отказать, ни под каким видом. И он открывает дверь.

В комнате темно, светится только ночник; глаза постепенно осваиваются, и он видит на постели спящую пару и пятерых или шестерых детей в детской подвесной койке. Он подходит к постели и останавливается над спящими. Мужчина и женщина, занимающие это жилье, оказываются совершенно не такими, какими он их себе представлял. Они могли бы быть любой молодой супружеской парой из Шанхая, Чикаго или Эдинбурга. Сбросьте с людей одежды, позвольте сну смыть выражение лица, отмечающее положение на классовой лестнице, и вы не определите принадлежность к классу или к городу.

Спящие обнаженными мужчина и женщина только на несколько лет старше Сигмунда — ему, наверное, девятнадцать лет, а ей, возможно, восемнадцать. Мужчина стройный, плечи у него узковатые с не слишком эффектными мускулами. У женщины пропорциональное тело, мягкие белокурые волосы. Сигмунд легонько прикасается к закруглению ее плеча. Дрогнув пару раз веками, открываются голубые глаза. Проглянувший было страх уступает место пониманию: «О, блудник!» Понимание уступает место смущению — на блуднике одежды высших классов.

Этикет требует представиться.

— Сигмунд Клавер, — произносит он. — Шанхай. Молодая женщина торопливо проводит языком по своим губам.

— Шанхай!? В самом деле?

Изумленно моргает проснувшийся муж.

— Шанхай? — спрашивает он не враждебно, просто с любопытством. — Зачем же вы здесь, внизу, а?

Сигмунд пожимает плечами, словно признаваясь, что он здесь по прихоти, из каприза. Муж покидает постель. Сигмунд пытается уверить его, что уходить совсем не обязательно, что все будет в порядке, если он останется, но, очевидно, в Варшаве это не практикуется и приход блудника является сигналом для мужа вытряхиваться из постели. На его бледном, почти безволосом теле появляется просторный бумажный халат. Нервная улыбка, слова «увидимся позже, милая», и муж уходит. Сигмунд остается с женщиной наедине.

— Я никогда раньше не встречалась с шанхайцами, — говорит она.

— Ты не сказала своего имени.

— Элен.

Он ложится рядом с ней. Поглаживает ее гладкую кожу. Эхом проносятся слова Реи: «Впитывай человеческую природу. Посмотри, как живут простые люди». Он натянут до предела. Ему кажется, что его плоть каким–то сверхъестественным образом пронизана густой сетью из прекрасных золотых проволочек, проходящих сквозь доли его мозга.

— Чем занимается твой муж, Элен?

— Он сейчас стрелочник. Он был обучен на свивалыцика канатов, но получил травму — ударило оборвавшимся тросом.

— У него, наверное, много работы?

— Начальник участка говорит, что он один из лучших рабочих. Я тоже думаю, что он молодец, — она подавляет легкий смешок, — кстати, на каких этажах Шанхай? Это где–то около 700–го этажа, правда?

— От 761–го до 800–го, — отвечает он, лаская се. Тело ее трепещет — страх или желание? Ее рука стыдливо лезет в его одежды. Наверное, ей просто не терпится отдаться, чтобы он поскорее исчез. Может быть, она напугана незнакомцем с верхних этажей или же не приучена к предварительной любовной игре. Различные темпераменты. Лично он предпочел бы сначала поговорить. «Посмотри, как живут простые люди». Он здесь, чтобы учиться, а не только натягивать. Взгляд его скользит по комнате: обстановка скучная, без вкуса и без стиля. А ведь она сконструирована теми же самыми художниками, которые меблировали Лу–иссвилль и Толедо. Очевидно, они подлаживались к низменным вкусам рабочих. На всем как бы лежит подавляющий налет серости. Даже на женщине.

«Я мог бы лежать сейчас с Микаэлой Квиведо. Или с Принсипессой. Или с… Или с… А я здесь». Он подыскивает подходящие вопросы, которые он бы мог задать ей, чтобы выявить существенные черты характера этой тусклой личности, которой он, пожалуй, когда–нибудь станет руководить. «Ты много читаешь? А какие твои любимые видеопередачи? А все ли ты делаешь, что в твоих силах, чтобы твои дети поднялись в иерархии здания? Что ты думаешь о людях из Рейкьявика? А о людях из Праги?» Но не спрашивает ничего. Какой смысл? Чему он может научиться? Между ними — непреодолимые барьеры.

Он проводит руками по ее телу, а се пальцы касаются его вялого члена.

— Я не нравлюсь тебе, — печально говорит она.

«Интересно, часто ли она пользуется душем?»

— Наверное, я немного устал, — отвечает он. — Я был очень занят эти дни.

Он прижимается к ней всем телом. Возможно, ее теплота возбудит его. Ее глаза смотрят в его глаза. А в его зрачках — пустота. Он целует ямочку на се шее.

— Ой, так щекотно, — говорит она, извиваясь.

Он проводит пальцами чуть ниже ее живота. Она уже готова, а он еще нет. Он не может.

— Тебе, может быть, нужно что–то особенное? — спрашивает она. — Я бы смогла помочь, если это не слишком сложно…

Он качает головой. Его не интересуют кнуты, цепи и плети. Только обычные средства. Но он не может. Ссылка на утомление лишь притворство: мужской способности его лишает чувство одиночества. Один среди 886000 людей.

«И я не могу овладеть ею», — думает он.

«Шанхайцы спесивы, не способны и лишены мужественности», — думает она. Теперь она уже не боится его и совсем не сочувствует ему. Она принимает его неудачу как знак неуважения к ней. Он пытается рассказать ей, скольких женщин он натягивал в Шанхае, Чикаго и даже в Толедо, где он считается дьявольски опытным, но она пренебрежительно морщится. Он перестает ласкать ее, встает и приводит себя в порядок. Лицо его горит от стыда. Подойдя к двери, он оглядывается. Она же, насмешливо глядя на него, усаживается в непристойной позе и показывает ему комбинацию из трех пальцев, обозначающую здесь, несомненно, скабрезную непристойность.

— Я хочу, чтобы ты усвоила, — говорит он, — имя, которым я назвался, когда вошел, — не мое. Ничего общего.

Он поспешно выходит. Слишком много проникновения в человеческую природу. Слишком много, по крайней мере, для Варшавы.

Он садится в первый же попавшийся лифт и попадает на 118 этаж, в Прагу; проходит полздания, не заходя в жилые помещения и не разговаривая со встречными; садится в другой лифт; выходит на 173–м этаже, в Питтсбурге, и стоит некоторое время в коридоре, прислушиваясь к толчкам крови в капиллярах висков. Затем он входит в Зал осуществления телесных желаний. Даже в этот поздний час находятся люди, пользующиеся его удобствами: около дюжины человек обоего пола плещутся в бассейне с водоворотами, пятеро или шестеро гарцуют на топчане, несколько пар просто совокупляются. Его шанхайские одежды привлекают любопытные взгляды, но к нему не подходит никто. Поникнув головой, он медленно выходит из зала. Теперь он идет по лестницам, образующим большую спираль, пронизывающую всю тысячеэтажную высоту гонады 116. Он всматривается в величественную спираль и различает вытянувшиеся в бесконечность этажи с рядами огней, отмечающих каждую платформу. Бирмингем, Сан–Франциско, Коломбо, Мадрид. Он хватается за перила и всматривается вниз. Взгляд скользит по спирали спускающейся лестницы. Прага, Варшава, Рейкьявик. Головокружительный чудовищный водоворот, сквозь который, словно снежинки, плывут сверху огни миллионов светящихся шаров. Он упрямо карабкается по мириадам ступенек, загипнотизированный своими собственными механическими движениями. Прежде чем это доходит до него, он преодолевает сорок этажей. Он весь пропотел, а мускулы его икр набрякли и собрались в узлы. Он рывком отворяет дверь и вываливается в главный проход. 213–й этаж. Бирмингэм. Двое мужчин с самодовольными улыбками блудников возвращаются домой, останавливают его и предлагают ему какое–то снадобье — маленькую полупрозрачную капсулу, содержащую темную маслянистую жидкость темно–оранжевого цвета. Сигмунд без возражений берет капсулу и, не задумываясь, проглатывает. Они дружелюбно похлопывают его по бицепсам и уходят своей дорогой. Почти сразу же его начинает тошнить. Затем перед ним плывут расплывчатые красные и голубые огни. Сквозь туман в голове он пытается сообразить, что же ему дали. Он ждет экстаза. Ждет. Ждет…

Следующее, что он сознает, — слабый рассвет. Он сидит в незнакомой комнате, развалившись в сиденье из колеблющихся натянутых металлических ячеек. Над ним стоит высокий молодой человек с золотистыми волосами, и Сигмунд слышит свой собственный голос:

— Теперь я понимаю, почему они пытаются бунтовать. Когда–нибудь вам тоже станет невыносимо. Люди почти касаются вас. Их можно чувствовать… И…

— Спокойнее… Откиньтесь на спину. Вы просто переутомились.

— У меня разрывается голова.

Сигмунд видит привлекательную рыжеволосую женщину, снующую в дальнем углу комнаты. Ему трудно сфокусировать глаза.

— Я не уверен, что знаю, где я нахожусь, — добавляет он.

— Триста семнадцатый. Сан–Франциско. У вас, должно быть, раздвоение, правда?

— Голова… Ее нужно выкачать, а то лопнет.

— Я Диллон Кримс. А это моя жена Электра. Она нашла вас, блуждающего по зданию, — дружелюбное лицо хозяина улыбается. У него удивительные голубые глаза, словно диски из полированного камня. — Знаете, не так давно я принял мультиплексин и стал всеми разветвлениями здания сразу. Я будто расплылся по нему. Представляете — видеть в себе один большой организм, мозаику тысяч умов. Прекрасно! Все было хорошо до тех пор, пока я не начал сокращаться, и тогда все здание превратилось просто в огромное ужасное пчелино–муравьиное скопище. Вы утратили представление о реальности, когда химикалии попали в мозг. А теперь оно постепенно восстанавливается.

— Я не могу восстановить его.

— Что хорошего в ненависти к зданию? Ведь гонада является реальным решением реальных проблем, не так ли?

— Понимаю.

— И в основном это решение эффективно. И потому не стоит тратить силы на ненависть к зданию.

— Не то чтобы я ненавидел его, — отвечает Сигмунд. — Я всегда восхищался теорией вертикальности в развитии гонады, моя специальность — управление гонадой. Была и есть. Но вдруг все стало неправильно, и я не знаю, в чем неправильность. Во мне или во всей системе?

— Для гонады нет выбора, — говорит Диллон Кримс. — То есть вообще–то можно прыгнуть в Спуск или сбежать в коммуны но эти альтернативы бессмысленны. Так что оставайтесь здесь и пользуйтесь преимуществом всего этого. Вы, должно быть, слишком много работали. Послушайте, не хотите ли выпить чего–нибудь холодного?

— Пожалуй, да, — отвечает Сигмунд.

Рыжеволосая женщина всовывает ему в руку бокал. Когда она наклоняется к нему, ее груди колеблются, мерно раскачиваясь словно колокола из плоти. Она великолепна, и крошечная струйка гормонов слегка возбуждает его, напомнив ему, как началась эта ночь: неудачный блуд в Варшаве. Женщины — Он не мог вспомнить ее имени.

— По видео, — сказал Диллон Кримс, — объявили розыски Сигмунда Клавера из Шанхая. Распознаватели включены с четырех часов. Это вы?

Сигмунд утвердительно кивает.

— Я знаю вашу жену. Ее зовут Меймлон, правда? — Кримс косится на свою жену, словно опасаясь ревности. Понизив голос, он продолжает. — Однажды, давая представление в Шанхае, я блудил с ней. Это было восхитительно. Как она свежа и привлекательна! Сейчас она, наверное, очень волнуется за вас, Сигмунд.

— Представление?

— Я играю на космотроне в одной из космических групп Кримс пальцами делает жесты, словно касаясь клавиатуры. — Вы наверное, видели меня. Вы позволите мне позвонить вашей жене

— Это ваше личное дело, — бормочет Сигмунд, испытывая чувство наступающего раздвоения, отрыва от самого себя.

— Как это?

— Со мной что–то творится. Я ни к чему не отношусь: ник Шанхаю, ни к Луиссвиллю, ни к Варшаве. Только рой чувств без настоящего «я». А меня нет. Я потерялся. Я потерялся внутри.

— Внутри чего?..

— Внутри себя. Внутри здания. Я расползаюсь. Куски меня остаются в каждом месте. С моего Эго отшелушиваются слои и куда–то уносятся. — Сигмунд сознает, что на него смотрит Электра Кримс. Он старается восстановить самоконтроль, но чувствует себя обнаженным до самых костей. Спинной хребет выставлен напоказ, видны кости, гребень позвонков, странно угловатый череп. Сигмунд. Сигмунд…

Над ним серьезное, встревоженное лицо Диллона. Вокруг красивое жилое помещение. Многозсркалье, психочувствительные гобелены. Такие счастливые люди. Они поглощены своим искусством. Они прекрасно встроены в коммутатор жизни.

— Потерян… — шепчет Сигмунд.

— Переводитесь в Сан–Франциско, — предлагает Диллон, — мы здесь не слишком напрягаемся. У нас можно получить комнату. Может быть, у вас откроется артистическое призвание. Может быть, мы смогли бы писать программы для видеоспектаклей. Или…

Сигмунд хрипло смеется. Горло у него словно набито шерстью.

— Я напишу пьесу об алчущем карьеристе, который добирается почти до самой вершины и вдруг решает, что это ему не нужно. Я… Нет я не напишу. Я не имею в виду ничего такого. Это снадобье говорит моим ртом. Тс двое всучили мне омерзитель, вот и все. Лучше вызовите Мэймлон.

Он старается встать на ноги, дрожа всем телом. Ощущение такое, словно ему 90 лет. Ноги подгибаются, и он клонится набок. Кримс и его жена подхватывают его. Щека Сигмунда прижимается к колыхающимся грудям Электры. Он выдавливает из себя улыбку.

— Это снадобье говорит моим ртом, — снова повторяет он. — Эти проклятые наркотики! Эти… проклятые… наркотики…

— Это длинная и скучная история, — рассказывает он Мэймлон. — Я попал в такое место, где я не хотел бы быть, принял капсулу, не зная, что в ней, и после этого все смешалось. Но теперь все в порядке. Все в порядке…

3

Проболев один день, он возвращается за свой стол в луиссвилльской приемной. Там его ожидает груда писем. Великие люди административного класса испытывают сильную нужду в его услугах. Ниссим Шоук хочет, чтобы он приготовил очередной ответ просителям из Чикаго по тому делу — о разрешении свободы установления пола всякого зачатого плода. Киплинг Фрихаус требует интуитивной интерпретации некоторых графиков в производственно–балансовых сметах следующего квартала. Монро Стивису для встреч с благословителями и утешителями нужна диаграмма, показывающая посещаемость звуковых центров: психологический профиль населения шести городов. И так далее. Это обворовывание его мозгов. Как благословенно быть полезным. Как утомительно быть полезным!

Он старается изо всех сил, но его ни на миг не покидает мешающее ему ощущение раздвоенности. Расстройство души.

Полночь. Не спится. Он лежит, ворочаясь, рядом с Мэймлон. Нервы натянуты, как струны. Мэймлон знает, что он проснулся. Она успокаивающе гладит его рукой.

— Не можешь расслабиться? — спрашивает она.

— Нет. Никак…

— Может быть, выпьешь встряхнина? Или даже мыслекраса?

— Нет. Не надо.

— Тогда пойди поблуди, — предлагает она. — Выжги часть этой энергии. Ты же весь напряжен, Сигмунд.

Да, он связан золотой нитью. У него раздвоение.

«Может быть, подняться в Толедо? Найти утешение в объятиях Реи? Она всегда готова помочь. А может, поблудить в Луиссвилле? Связаться с женой Ниссима Шоука — Сциллой? Надерзить? А ведь меня пытались навязать ей на той пирушке, в День осуществления телесных желаний. Посмотреть, имел ли я право на продвижение в Луиссвилль». Сигмунд понимает, что в тот день он не выдержал испытания. А может быть, еще не поздно все исправить. Он пойдет к Сцилле. Даже если там окажется Ниссим. Посмотрим, как я игнорирую любые ограничения. Почему бы женщине Луиссвилля не быть доступной мне? Мы все живем по одному и тому же своду законов, не считаясь с запрещениями, которые в последнее время на нас налагают наши обычаи. Так он скажет, если там окажется Ниссим. И Ниссим зааплодирует его браваде.

— Да, — говорит он Мэймлон, — я, пожалуй, поблужу.

Но он остается в постели. Проходит несколько минут. Порыв прошел. Ему не хочется идти; он притворяется спящим, надеясь, что Мэймлон задремлет. Проходит еще несколько минут. Он осторожно приоткрывает один глаз. Да, она спит. Как она прелестна, как прекрасна она даже во время сна. Великолепное сложение, белая кожа, черные как смоль волосы. Моя Мэймлон. Мое сокровище. В последнее время он не чувствовал желания даже в ней. «Может быть, это скука, порожденная утомлением? Или утомление, порожденное скукой?»

Дверь открывается, и входит Чарльз Мэттерн. Сигмунд наблюдает, как социопрограммист на цыпочках подходит к постели и молча раздевается. Губы Мэттерна плотно сжаты, ноздри трепещут. Признаки желания. Мэттерн жаждет Мэймлон; что–то возникло между ними за прошедшие два месяца, думает Сигмунд. Что–то большее, нежели простое блудство, но Сигмунда это мало интересует. Лишь бы Мэймлон была счастлива. В тишине разносится хриплое дыхание Мэттерна, старающегося тихо разбудить Мэймлон.

— Хэлло, Чарли! — произносит Сигмунд.

Захваченный врасплох Мэттерн робеет и нервно смеется:

— Я не хотел тебя разбудить, Сигмунд.

— Я не спал. Наблюдал за тобой.

— Тогда тебе бы следовало что–нибудь сказать. Я не старался сохранять тишину.

— Извини. Этого раньше со мной не случалось.

Теперь проснулась и Мэймлон. Она привстает, обнаженная до талии. Белизна ее кожи освещается слабым мерцанием ночника. Она сдержанно улыбается Мэттерну — покорная жительница гонады, готовая принять своего ночного гостя.

— Пока ты здесь, Чарли, — говорит Сигмунд, — могу тебе сказать, что я получил задание, в котором требуется твое участие. Для Стивиса. Он хочет видеть, где люди тратят больше времени: с благословителями и утешителями или в звуковых центрах. Двойная диаграмма…

— Уже поздно, Сигмунд, — перебивает его Мэттерн. — Почему бы тебе не рассказать об этом утром?

— Да. Да! Ладно. — Сигмунд с багрово–красным лицом встает с постели. Ему не обязательно уходить, когда у Мэймлон блудник, но он не хочет оставаться. Как и тот варшавский муж, подаривший излишнюю и непрошенную интимность остающейся паре. Он торопливо разыскивает одежду. Мэттерн напоминает ему, что он вправе остаться. Но нет. Сигмунд чуть демонстративно покидает комнату и почти выбегает в зал. «Я пойду в Луиссвилль к Сцилле Шоук». Однако вместо того, чтобы попросить лифт поднять его на тот этаж, где живут Шоуки, он называет 799–й. Там живут Чарльз и Принсипесса Мэттерн. Он не отваживается покуситься на Сциллу в таком неуравновешенном и болезненном состоянии. Неудача может дорого обойтись. А Принсипесса может возбудить. Она как тигрица. Дикарка. Она самая страстная из женщин, которых он знает, исключая Мэймлон. И возраст подходящий — зрелый, но не перезрелый.

Сигмунд останавливается у двери Принсипессы. Ему приходит в голову, что в том, что он желает жену человека, который сейчас проводит время с его собственной женой, есть что–то буржуазное, что–то от догонадской эпохи. Блуд должен быть более случайным, менее целенаправленным, он лишь способ расширения сферы жизненного опыта. Впрочем, это неважно. Толчком локтя он открывает дверь и испускает вздох облегчения и уныния одновременно — до него доносятся звуки стонущих в оргазме людей. На постели двое; он узнает Джона Квиведо. Сигмунд быстро выскальзывает из комнаты. В коридоре никого.

«Куда же теперь?» Обычным местом назначения является квартира Квиведо. Микаэла. Но, несомненно, у нее тоже окажется гость. Жилки на висках Сигмунда начинают пульсировать. Он не собирается странствовать по гонаде бесконечно. Ему хочется только спать. Блуд вдруг представляется ему отвратительным, как все неестественное и принудительное. Рабство абсолютной свободы. В этот момент тысячи людей слоняются по титаническому зданию. Каждому предопределено выполнять благословенное деяние. Волоча ноги, Сигмунд бредет по коридору и останавливается у окна. Снаружи безлунная ночь. Соседние гонады кажутся немного отдаленней, чем днем. Их окна ярки, их тысячи. Он пытается разглядеть коммуну, расположенную далеко на севере. Там живут эти помешанные фермеры. Майкл, брат Микаэлы, один из тех, кто взбунтовался, по некоторым предположениям посетил коммуну. По крайней мере, так записано в отчете. Микаэла до сих пор переживает из–за брата. Разумеется, он не миновал Спуска, как только сунулся обратно в гонаду. Ясно, что такому человеку нельзя позволить жить здесь по–прежнему, проявляя недовольство, распространяя яд неудовлетворенности и неблагостности. Но для Микаэлы это жестоко. Она говорит, что они с братом очень схожи. Они — близнецы. Она считает, что в Луиссвилле должен был состояться официальный разбор дела. Она не верит, но такой разбор дела состоялся. Сигмунд вспоминает Ниссима Шоука, отдающего приказ: немедленно устранить этого человека, если он вернется в гонаду 116. «Бедная Микаэла! Наверное, между ней и братом происходило что–то нездоровое. Надо бы спросить у Джесона».

«Куда же мне пойти?»

Он осознает, что простоял у окна более часа. Он идет к лестнице и сбегает по ней на свой собственный этаж. Мэттерн и Мэймлон спят, лежа рядышком. Сигмунд сбрасывает одежду и присоединяется к лежащим на постели. Он все еще чувствует раздвоение и расстройство. В конце концов он тоже засыпает.

Религия утешает. Сигмунду следует посетить благословителя. Церковь расположена на 770–м этаже — маленькая комната в торговой галерее, украшенная символами плодородия и светящимися инкрустациями. Войдя в нее, он чувствует себя как чужак. Раньше его никогда не вдохновляла никакая религия. Прадед его матери был христианином, но все в семье считали, что это было следствием старомодных инстинктов старика. Древние религии имели мало последователей, и даже культ божьего благословения, официально поддерживаемый Луиссвиллсм, не мог претендовать более чем на треть взрослого населения здания, согласно последним диаграммам, которые видел Сигмунд. Хотя, возможно, впоследствии произошли изменения.

— Благослови тебя Бог, — произносит благословитель, — о чем скорбит твоя душа?

Благословитель — полный, гладкокожий человек с круглым благодушным лицом и плотоядно поблескивающими глазами. Ему около сорока лет. Что он знает о скорби душевной?

— Я не могу найти себе покоя, — отвечает Сигмунд. — Я как будто раскупорен. Все утратило свое значение, и душа моя пуста.

— А–а. Душевная мука, распад, истощение личности. Знакомые недуги, сын мой. Сколько вам лет?

— Минуло пятнадцать.

— Служебное положение?

— Шанхаец, продвигающийся в Луиссвилль. Вы, наверное, знаете меня. Я — Сигмунд Клавср.

Благословитель поджимает губы. Глаза сами собой прикрываются. Он поигрывает эмблемами священника на вороте своей туники. Да, он слышал о Сигмунде.

— Вы удовлетворены женитьбой? — спрашивает он.

— У меня самая благословенная жена, какую только можно вообразить.

— Дети?

— Мальчик и девочка. В следующем году у нас будет вторая девочка.

— Друзья?

— Достаточное количество, — отвечает Сигмунд. — А еще меня мучает ощущение гниения. Иногда вся кожа зудит. Слои гнили плывут по зданию и окутывают меня. Что со мной происходит?

— Иногда, — говорит благословитель, — те, кто живет в гонадах, испытывают так называемый кризис духовного ограничения. Границы нашего, так сказать, мира, нашего здания кажутся слишком узкими. Наши внутренние возможности становятся недостаточными. Мы мучительно разочаровываемся в тех, кого сегодня любили и кем восхищались. Результат такого кризиса часто неистов, он дает начало феномену бунта. Некоторые, случается, покидают гонаду для новой жизни в коммунах, что конечно же является формой самоубийства, поскольку мы не можем приспособиться к этой грубой среде. Те же, кто не становятся бунтарями и не отделяют себя психически от гонады, уходят от действительности в себя, сжимаясь при столкновениях с близнаходящимися в их психическом пространстве индивидуальностями. Вам это что–нибудь объясняет? — и поскольку Сигмунд не очень уверенно кивает, он продолжает: — Среди вождей этого здания, административного класса, среди тех, кто был вознесен наверх благословенным назначением служить своим согражданам, этот процесс особенно болезнен, так как вызывается коллапсом ценностей и утратой целеустремленности. Но этому легко помочь.

— Легко?

— Я вас уверяю!

— Но как?

— Мы сделаем это сразу же, и вы уйдете отсюда здоровым и цельным, Сигмунд. Путь к здоровью лежит через родство с Богом; видите ли, сущность Бога заключается в нашем представлении о собирательной силе, дающей целостность всему миру. И я покажу вам Бога.

— Вы покажете мне Бога? — непонимающе повторяет Сигмунд.

— Да, да! — благословитель суетливо притемняет церковь, выключает огни и скрывается в темноте.

Из пола вырастает чашеобразное плетеное кресло, и Сигмунда мягко подталкивают к нему. Он лежит в нем, глядя вверх. Он видит, как потолок церкви превращается в широкий экран. В его стекловидных зеленоватых глубинах возникает изображение небес, словно песком усыпанных звездами. Миллиард миллиардов световых точек. Из скрытых динамиков льется музыка; плещущие всхлипы космического оркестра. Он различает магические звуки космотрона, темные приглушенные кометарфы, бурные пассы орбитакса. Затем все инструменты сливаются вместе. Наверное, это играет Диллон Кримс со своими коллегами, его собеседник в ту печальную ночь.

Недра воспринимаемого поля над головой углубляются; Сигмунд видит оранжевое сияние Марса, жемчужный блеск Юпитера. Итак, Бог — это светотеатр плюс космический оркестр. Как мелко. Как пусто!

Благословитсль поясняет, перекрывая своим голосом звуки музыки:

— То, что вы видите, — прямая передача с тысячного этажа. Это небо над нашей гонадой в данный момент. Вглядитесь в черный мрак ночи! Впитайте прохладный свет звезд! Откройтесь необъятности! То, что вы видите, — Бог. То, что вы видите, — Бог!

— Где?

— Везде. Он вездесущий и всетерпимый.

— Я не вижу.

Музыка меняется. Теперь Сигмунд окружен плотной стеной мощных звуков. Картина звезд становится интенсивней. Благословитель направляет внимание Сигмунда то на одну группу звезд, то на другую, убеждая его слиться с галактикой.

— Гонада — не Вселенная, — бормочет он. — За этими сияющими стенами лежит бесконечное пространство, являющееся Богом. Пусть он поглотит вас и исцелит. Поддайтесь ему, поддайтесь!

Но Сигмунд не в состоянии поддаться. Он спрашивает, не даст ли благословите ль ему какого–нибудь наркотика, вроде мультиплексина, который помог бы ему открыться вселенной. Но благо–словитель явно глумится над ним:

— Каждый в состоянии достичь Бога без помощи химикалиев. Надо только пристально смотреть. Созерцайте. Всматривайтесь в бесконечное, вникайте в божественные узоры. Задумайтесь над равновесием сил, над красотами небесной механики. Бог внутри и снаружи нас. Поддайтесь ему, поддайтесь! Поддайтесь…

— Я не ощущаю ничего, — говорит Сигмунд. — Я заперт внутри самого себя.

В тоне благословителя появляются нотки нетерпения, словно он хочет сказать: «Это нехорошо! Почему вы не в состоянии открыться? Ведь это вполне приличный религиозный обряд».

Но обряд не действует. Спустя полчаса Сигмунд садится, тряся головой. Глаза его устали от пристального созерцания звезд. Он не в состоянии совершить мистический прыжок в бесконечность.

Он подписывает кредитный перевод на счет благословителя, благодарит его и выходит из церкви. Наверное, Бог сегодня находится где–то в другом месте.

Утешение от утешителя — светская терапия, чьи методы в основном покоятся на регулировании метаболизма. Сигмунд страшится этого визита; он всегда считал тех, кому надлежало идти к утешителю, дефективными, и то, что он окажется среди них, больно ранит его. Но он обязан покончить с этим внутренним беспорядком. И Мэймлон тоже настаивает.

Утешитель, к которому он приходит, удивительно моложав, наверняка, не старше тридцати трех лет, с узким бесцветным лицом и неприятным замораживающим взглядом. Он определяет причины недуга Сигмунда чуть ли не раньше, чем тот их описывает.

— А когда вас пригласили на пирушку в Луиссвилль, — спрашивает он, — какой эффект произвело на вас то, что ваши идолы оказались совсем не такими людьми, как вы о них думали?

— Это меня опустошило, — отвечает Сигмунд. — Все мои идеалы, мои направляющие ценности рухнули. Мне тяжело было видеть их такими разнузданными. Никогда не представлял себе такого, что они вытворяли. Я думаю, что с этого и начались все мои беды.

— Нет, — говорит утешитель, — от этого беда просто вырвалась наружу. Беда была уже раньше. Она таилась глубоко внутри вас и только ждала толчка, чтобы обнаружиться.

— Как же мне совладать с ней?

— Сами вы не справитесь. Вас подвергнут терапии. Я передам вас психотехникам. К вам применят процессы активной регулировки.

Но Сигмунд боялся изменений. Они положат его в бак и предоставят ему плавать в нем дни, а то и недели, пока ему будут поласкать мозги разными чудовищными препаратами, нашептывать лекции, делать массаж его больного тела и менять впечатления в его мозгу. И он выйдет от них здоровый, стабильный и… другой. Это будет совсем другая личность. Его прежняя индивидуальность будет утрачена вместе с душевной болью. Он вспоминает женщину по имени Аура Хольстон, которой по жребию выпало переселиться в новую гонаду 158 и которая не желала переезжать, но тем не менее психотехники убедили ее в том, что покинуть родной город не так уж и плохо. И вернулась она из бака послушной и безмятежной, растением вместо неврастенички.

Нет, думает Сигмунд, это не для меня. Ведь это окажется так же и концом его карьеры. Луиссвилль отвергнет человека, у которого был кризис. Для него подыщут какой–нибудь средний пост, какую–нибудь тепленькую работу в Бостоне или Сиэтле и тут же забудут о некогда многообещающем молодом человеке.

Каждую неделю Монро Стивису подается полный доклад по активным регулировкам. Он, конечно же, расскажет Шоуку и Фрихаусу: «Вы слышали о бедняге Сигмунде? Две недели в баке! Какое–то нервное потрясение. Жаль, жаль! Придется с ним расстаться».

НЕТ!

Что же делать? Утешитель уже заполнил направление и зарегистрировал его в одном из блоков компьютера. Искрящиеся импульсы нервной энергии текут по информационной системе, неся его имя. Психотехники на 780–м этаже запланируют для него время, и скоро экран скажет ему час его явки. И если он не пойдет туда сам, за ним придут. Роботы с мягкими каучуковыми подушечками на верхних конечностях поведут его, подталкивая вперед.

НЕТ!

Он расскажет Рее о своем затруднительном положении. Никто, кроме Реи, еще не знает об этом, даже Мэймлон. Он доверяет Рее все свои самые тайные помыслы.

— Не ходи к техникам, — советует она.

— Но приказ уже отдан.

— Отзови его.

Он смотрит на нее так, словно она порекомендовала ему снести Чиппитскую гонадскую констеляцию.

— Изыми его из компьютера, — говорит она ему. — Уговори кого–нибудь из обслуживающего персонала сделать это для тебя. Используй свое влияние. Никто этого не обнаружит.

— Я не могу.

— Тогда ты отправишься к психотехникам. А ты знаешь, что это означает.

Гонада опрокидывается. Груды развалин кружатся в его мозгу.

Кто бы мог устроить это для него? Раньше там работал брат Микаэлы Квиведо — Майкл. Но теперь его нет. Разве что в его бригаде могут оказаться и другие скрытые бунтари.

Когда Сигмунд покидает Рею, он проверяет записи в приемной. В его душе уже работает вирус неблагословенных деяний. И тут его осеняет, что ему нет нужды использовать свое влияние в поисках нужного человека. Просто надо пустить это дело по служебным каналам. Он выстукивает затребованные данные — статус Сигмунда Клавера, направленного на терапию на 780–м этаже. Немедленно приходит информация: Клавера ожидает терапия через семнадцать дней. Компьютер не скрывает данных от приемной Луиссвилля. Существует положение, согласно которому любой, кто их запрашивает, пользуясь оборудованием приемной, имеет на это право. Очень хорошо. Следует очередной роковой шаг. Сигмунд инструктирует компьютер на изъятие назначения на терапию Сигмунда Клавера. На этот раз появляется некоторое сопротивление — компьютер хочет знать, кто утверждает изъятие. Сигмунд колеблется. Затем его осеняет: он информирует машину, что терапия Сигмунда Клавера отменена по приказу Сигмунда Клавера из луиссвилльской приемной. «Сработает?»

— Нет, — отвечает машина, — вы не можете отменить ваше собственное назначение на терапию. Не думаете же вы, что я глупа?

Но могущественный компьютер глуп. Он думает со скоростью света, но не способен преодолеть пропасти интуиции.

«Имеет ли право Сигмунд Клавер из луиссвилльской приемной отменить назначение на терапию?» «Да, конечно, он должен действовать от имени Луиссвилля. Тогда оно будет отменено».

В соответствующие блоки летят инструкции. «Неважно, чье это назначение, поскольку факт отмены может быть установлен в надлежащем порядке».

Сделано; Сигмунд выстукивает затребование данных — статус Сигмунда Клавера, отосланного на терапию на 780–й этаж. Немедленно приходит информация, что назначение Клавера на терапию отменено. Значит, его карьера спасена. Но терзания–то его остались! Есть над чем поразмыслить.

Вот дно. Сигмунд Клавер с трудом бредет между генераторами. Вес здания сокрушительно давит на него. Воющая песня турбин тревожит его. Он теряет ориентацию — одинокий странник в недрах здания. Как огромен этот зал!

Он входит в квартиру 6029 в Варшаве.

— Элен! — говорит он. — Послушай. Я вернулся. Хочу извиниться за прошлый раз. Тогда произошла огромная ошибка.

Она качает головой. Она уже забыла его. Но она, естественно, согласна принять его. Всеобщий обычай. Вместо этого он целует ей руку.

— Я люблю тебя, — шепчет он и убегает.

Вот кабинет историка Джесона Квиведо в Питтсбурге, на 185–м этаже. На этом же этаже находятся архивы. Когда к нему входит Сигмунд, Джесон сидит за столом, работая с информационными кубиками.

— В них есть все, правда? — спрашивает Сигмунд. — Вся история краха цивилизации? И то, как мы восстановили ее опять? И про вертикальность, как главную философскую основу образцового человеческого бытия? Расскажи мне об этом. Пожалуйста.

— Ты не болен, Сигмунд? — как–то странно взглянув на него, спрашивает Джесон.

— Нет, вовсе нет! Я совершенно здоров. Мне Микаэла как–то объясняла твои тезисы о генетической адаптации человечества к гонадскому образу жизни. Мне бы хотелось узнать об этом поподробнее. Как нас вырастили такими, как мы есть? Мы здорово счастливы…

Сигмунд поднимает два кубика и почти страстно ласкает их, оставляя отпечатки пальцев на их чувствительных поверхностях.

— Покажите мне древние времена! — просит Сигмунд, но Джесон сбрасывает их в возвратный шлюз, и Сигмунд уходит.

Вот и величественный промышленный город Бирмингэм. Бледный и потный Сигмунд Клавер наблюдает за работой машин, собирающих другие машины. Грустные люди с поникшими руками надзирают над их работой. Вот эта штука с руками поможет в уборке следующего осеннего урожая. Вот этот темный глянцевитый баллон поплывет над полями, опрыскивая насекомых ядом. Сигмунд чувствует, что сейчас заплачет. Он никогда не увидит коммуны. Он никогда не погрузит свои пальцы в жирную коричневую почву. Как прекрасна ячеистая экология современного мира — поэтическое взаимодействие коммуны и гонады на благо тех и других. Как мило! «Почему же тогда я плачу?»

Сан–Франциско — город, где живут музыканты, художники и писатели. Культурное гетто. Диллон Кримс репетирует со своим оркестром. Далеко вокруг разносится оглушающее кружево звуков. Входит Сигмунд.

— Сигмунд? — восклицает Кримс, нарушая свою сосредоточенность. — Как ты тогда добрался? Рад тебя видеть.

Сигмунд смеется. Он жестом показывает на космотрон, кометарфу, чародин и другие инструменты.

— Продолжайте, пожалуйста, — говорит он, — я только взгляну на Бога. Вы не против, если я послушаю? Может быть, Бог здесь. Сыграйте еще.

На 761–м этаже, нижнем этаже Шанхая, он находит Микаэлу Квиведо. Она выглядит неважно. Ее черные волосы потускнели и слиплись, глаза сощурились, губы поджаты. Появление Сигмунда среди дня удивляет ее, но он поспешно произносит:

— Можно мне немного потолковать с тобой? Я хочу кое–что спросить у тебя о твоем брате Майкле. Зачем он покинул здание? Что хотел найти снаружи? Можешь ты мне ответить на это?

Выражение лица Микаэлы становится еще жестче; она холодно отвечает:

— Я знаю только, что Майкл взбунтовался. Он мне ничего не объяснял.

Сигмунд понимает, что это неправда. Микаэла что–то утаивает.

— Не будь неблагословенной! — сердится он. — Мне очень нужно знать. Не для Луиссвилля, для себя самого. — Его рука ложится на ее тонкое запястье. — Я тоже подумываю оставить здание, — признается он.

И вот его собственная квартира на 787–м этаже. Мэймлон дома нет. Как всегда, она в Зале телесных желаний, тренирует свое гибкое тело. Сигмунд диктует для нее краткое послание:

— Я любил тебя, — произносит он. — Я любил тебя. Я любил тебя.

В коридорах Шанхая он встречает Чарльза Мэттерна.

— Приходи к нам пообедать, — приглашает его социолог–программист. — Принсипесса всегда рада видеть тебя. И дети. Индра и Шандор все время о тебе говорят. Даже Марк. «Когда же придет снова Сигмунд, — спрашивают они, — нам он очень нравится».

Сигмунд качает головой.

— Мне жаль, Чарльз, но сегодня не могу. Благодарю за приглашение.

Мэттерн пожимает плечами.

— Благослови тебя Господь! Но мы должны ведь как–нибудь собраться вместе! — говорит он и уходит, оставляя Сигмунда посреди потока пешеходов.

Вот Толедо, где живут избалованные дети административной касты. Здесь живет Рея Шоук–Фрихаус. Сигмунд не намерен вызывать ее. Она слишком чувствительна: она сразу поймет, что он находится в критической фазе депрессии и, несомненно, примет защитные меры. И все же он должен что–то совершить для нее. Сигмунд останавливается у входа в ее квартиру и нежно прижимается губами к дверям. «Рея. Рея. Рея. Я любил тебя». И уходит.

Он не собирается совершать никаких визитов в Луиссвилль, хотя, пожалуй, стоило бы повидать кого–нибудь из хозяев гонады: Ниссима Шоука, Монро Стивиса или Киплинга Фрихауса. Магические имена — имена, которые вызывают отклик в его душе. Нет, самое лучшее обойтись без этого. Сигмунд идет прямо к посадочной площадке на сотом этаже. Он вступает на плоскую продуваемую ветрами площадку. Ярко сверкают звезды. Там, вверху Бог, вездесущий и всетерпимый, величаво плывущий среди небесных тел. Под ногами Сигмунда всеобъемлемость гонады 116. Какова сегодня ее численность населения? 888904, или около того, с поправкой на тех, кто родился вчера, и тех, кто уехал заселять новую гонаду 158.

«Может быть, все это плод моего больного воображения. Как же это осознать? Во всяком случае, здание пульсирует жизнью, плодотворной и умножающейся. Благослови их Бог! Так много слуг Бога, 34000 только в одном Шанхае. А сколько в Варшаве, Праге, Токио! Это же Апофеоз вертикальности! В этой единой стройной башне мы сжали столько тысяч жизней, включенных в одну и ту же распределительную панель. Все мы здесь хорошо организованы. И все благодаря нашим просвещенным администраторам».

«А теперь взгляни. Взгляни на соседние гонады! На этот удивительный ряд! Гонады 117, 118, 119, 120! 51 башня Чиппитской констеляции. Полное население — 41 516 883 человека, или около того. Западнее Чиппита расположен Босвош, восточнее Чиппита — Сэнсон. А через море — Бернэр, Венбад, Шонконг и Бокрас. А там — еще… И каждая констеляция представляет собой гроздь башен с миллионами замурованных в коробочки душ. Каково же население нашего мира сейчас? Достигло ли оно уже 70 миллиардов? На ближайшее будущее прогнозируется 100 миллиардов. Надо построить много новых гонад, чтобы обеспечить домами добавочные миллиарды людей. Земли осталось еще много. А потом можно строить платформы и на море».

К северу, на краю горизонта, воображение рисует ему отблески костров коммуны. Как у алмаза в солнечном луче. Танцуют фермеры. Ему представляются их гротескные обряды, несущие, по их верованиям, плодородие полям.

«Благослови Бог! Все к лучшему!» Сигмунд улыбается. Он протягивает вперед руки. Если б он сумел обнять звезды, он смог бы найти Бога. Он подходит к самому краю посадочной площадки. Поручни и силовое поле защищают его от внезапных порывов ветра, которые могли бы сбросить его в гибельную бездну. Здесь очень ветрено. Как никак, три километра высоты. Игла, направленная в глаз Бога. Если бы только вспрыгнуть на небеса, взглянуть на проплывающие внизу ряды башен, фермы, удивительный гонадский ритм вертикальности, противостоящий удивительному ритму горизонтальности коммун. Как прекрасен сегодня ночью мир!

Сигмунд откидывает голову назад, его глаза сияют. «Там Бог. Благословитель был прав. Там! Там! Подожди, я иду!» Сигмунд влезает на перила. Немного колеблется. Он возвышается над защитным полем. Поток воздуха напирает на него. Кажется, будто раскачивается все здание. У него мелькает мысль о тепле, которое выделяют из своих тел 888 904 человеческих существа, живущие под одной крышей. Об отходах продуктов, которые они ежедневно отправляют в Спуск. Обо всех этих взаимосвязанных жизнях. «Распределительная панель. А Бог наблюдает за нами. Я иду! Я иду…»

Сигмунд подгибает колени, собирает все свои силы, всасывает глубоко в легкие воздух и в великолепном прыжке летит — прямо к Богу.

И во уже утреннее солнце взошло достаточно высоко, чтобы коснуться своими лучами самых верхних пятидесяти этажей гонады 116.

Скоро наружный восточный фасад засверкает, как гладь моря на исходе дня. Тысячи окон, активированных фотонами раннего рассвета, станут прозрачными. Зашевелятся спящие.

Жизнь продолжается. Благослови Бог!

Начинается следующий счастливый день.

КОНЕЦ