Когда я впервые увидел ее, она была приветливой и веселой собачонкой. В ту минуту я ей пришелся по душе. Я тогда немало повозился, чтобы заставить ее остаться дома.

Что же произошло с ней за несколько коротких часов?

Или, правильнее будет сказать, что произошло со мной?

И пока я ломал себе голову над этой загадкой, по спине у меня прохаживались чьи-то влажные мохнатые лапы.

Быть может, причиной этому была темнота, подумал я. Может ведь так быть, что при свете дня она оставалась дружелюбной дворнягой, а с наступлением ночи превращалась в свирепую сторожевую собаку, охранявшую хозяйское добро.

Но такое объяснение было притянуто за уши. Я был уверен, что дело тут не только в этом.

Я взглянул на приборный щиток — часы на нем показывали четверть седьмого. Сейчас я поеду в мотель и позвоню Гэвину и Дау, чтобы узнать последние новости. Не потому, что я ожидал услышать о каких-нибудь переменах — просто мне нужно было убедиться, что все по-старому. После этого я позвоню Тому Андерсону, и колеса завертятся; дело сделано, а там будь что будет.

Кролик перебежал дорогу перед самой машиной и нырнул в заросшую травой канаву у обочины. На западе, где небосклон блеклой зеленью расписало гаснущее зарево заката, летела стая птиц, казавшихся на фоне высветленной полосы неба гонимыми ветром хлопьями сажи.

Я подъехал к главному шоссе, приостановил машину, потом тронулся дальше, свернув направо, к городу.

По моей спине больше не разгуливали существа с влажными холодными лапами, и я уже начал забывать о собаке. У меня вновь потеплело на душе от сознания того, что мне кто-то поверил, — неважно, что это был всего-навсего чудаковатый старик отшельник, похоронивший себя в лесной глуши. Впрочем, не исключено, что никто на свете не мог бы оказать мне большую помощь, чем этот чудаковатый старик отшельник. Быть может, от него будет гораздо больше толку, чем от сенатора, или Старика, или любого другого человека В том случае, если план будет выполнен, если он преждевременно не сорвется.

Холодные влажные лапы убрались с моей спины, но теперь у меня зачесалось ухо. Черт бы его побрал, с раздражением подумал я, вот уж некстати!

Я захотел снять руку с руля, чтобы почесать ухо, — и не смог. Она точно приклеилась к нему, прилипла, и я не в состоянии был ее отодрать.

Сперва я подумал, что либо мне это померещилось, либо я что-то недопонял: я собирался поднять руку, но мне это почему-то не удалось — произошла какая-то странная заминка в мозгу или отказали мышцы. Что само по себе, если оставить это без внимания, могло привести к страшным последствиям. И я сделал еще одну попытку. Мышцы руки напряглись до продела, но рука не сдвинулась с места, и меня обдало налетевшей из мрака волной ужаса.

Я попробовал оторвать другую руку, она тоже не поддавалась. И тут я увидел, что у руля появились отростки, которые наручниками обхватили мои запястья и приковали их к рулю.

Я с силой обрушил ногу на тормозную педаль, сознавая при этом, что жму на нее слишком сильно. Никакого результата. Словно тормоза не было и в помине. Машина и не дрогнула. Она продолжала нестись вперед, как будто я даже не коснулся тормозной педали.

Я нажал снова — тормоза не работали.

Но если они отказали, машина все равно должна была постепенно сбавить скорость, раз я снял ногу с акселератора. Но она не замедлила ход. Она по-прежнему шла со скоростью шестьдесят миль в час.

Я понял, в чем дело. Я понял, что произошло. Как понял и то, почему рычала собака.

Это была не машина; это была подделка, созданная пришельцами!

Чужеродное сооружение, которое захватило меня в плен, которое могло стать для меня местом пожизненного заключения, которое по своему желанию могло завезти меня куда угодно, которое могло сотворить все, что ему заблагорассудится.

Я яростно рванул к себе руль, пытаясь высвободить руки, и невольно крутанул его на сто восемьдесят градусов; я мгновенно вернул руль в исходное положение, и меня прошиб пот при мысли о том, к чему мог привести такой поворот руля на скорости сто шестьдесят миль в час.

Но тут до меня дошло, что руль-то я повернул, а на ходе машины это не отразилось, и я понял, что теперь могу, не боясь последствий, вертеть руль в любую сторону. Потому что машина полностью вышла из-под моего контроля. Она не подчинялась ни тормозам, ни рулю, ни акселератору.

А иначе и не могло быть. Это же была не машина. Не машина, а нечто иное, нечто иное и страшное.

Но я был убежден, что раньше это была настоящая машина Это сооружение было машиной еще сегодня к вечеру, когда преследовавшее меня существо рассыпалось на склоне холма от зловонной струи скунса. Оно-то рассыпалось, а машина уцелела; она не превратилась в сотню кегельных шаров, ринувшихся к болотцу, чтобы пуститься в пляс, упиваясь этим смрадом.

Потом машину подменили — скорее всего, в те последние часы, которые я провел у хижины, рассказывая Чарли Манзу свою историю. Ведь когда я въехал во двор, собака не протестовала против машины, она рычала на нее уже в темноте, когда я вернулся.

В мое отсутствие кто-то в этой машине въехал во двор фермерской усадьбы — не в машине, а в ловушке, в которую я сейчас попался, — оставил ее там и уехал в настоящей. Проделать это было несложно, ведь когда я вернулся, во дворе не было ни души. А если б даже в ту минуту кто-нибудь находился поблизости, такая замена вполне могла пройти незамеченной или, самое большее, вызвать у этого свидетеля только легкое недоумение.

Вначале машина была настоящей; конечно же, она была настоящей. Ведь они, вероятно, предвидели, что я тщательно осмотрю ее, и, возможно, боялись, что я сумею обнаружить какой-нибудь дефект в конструкции. А рискнуть они не решились — они непременно должны были обеспечить для меня ловушку. Но, видно, они рассудили, что после того, как я осмотрю машину, после того, как я удостоверюсь в ее подлинности, ее можно заменить безо всякой опаски, поскольку, удовлетворившись этим осмотром, я выброшу из головы все сомнения.

Вполне вероятно, что их возможности ограничены, и они это отлично понимали. Быть может, самое большое, на что они способны, — это копировать внешний вид предмета. И возможно, что даже в этом у них случались кое-какие промашки. Взять хотя бы ту машину, которую я обстрелял по дороге, — ее единственная фара находилась в центре ветрового стекла. Но та машина была, конечно, сляпана наспех. Они могли работать гораздо лучше и, видимо, отдавали себе в этом отчет, но тем не менее, наверно, не были до конца уверены в своей компетентности или боялись, что существуют какие-нибудь неизвестные им способы, с помощью которых можно распознать подделку.

Поэтому они действовали наверняка. И их осторожность окупилась сполна. Теперь я был в их власти.

Я сидел там, беспомощный, объятый страхом перед этой своей беспомощностью, но прекратив всякое сопротивление, потому что я был убежден, что никакие физические усилия не освободят меня от этой машины. Для этого могли существовать иные пути, без применения силы, и я мысленно прикинул, что тут можно сделать. Я, скажем, мог бы попытаться завязать с машиной разговор. На первый взгляд это, конечно, глупость, но все же не лишенная определенного смысла, поскольку это была не машина, а враг, который, несомненно, сознавал мое присутствие. Но я эту идею отверг, так как не был уверен в том, что машина, которая, возможно, услышит меня, снабжена говорящим устройством и сумеет мне ответить. А подобный односторонний разговор смахивал бы на мольбу; мне показалось бы, что к моим словам относятся с презрением, и я почувствовал бы себя униженным. А я, невзирая на свое незавидное положение, был далек от того, чтобы умолять или унижаться.

Я, конечно, испытывал сожаление, но не по отношению к себе. Я жалел о том, что мой план провалился, что теперь все пойдет прахом и что мой выход из игры лишал меня единственного слабого шанса на победу над пришельцами.

Нам встречались другие машины, и я криками пытался привлечь их внимание, но окна моей машины были закрыты, так же, видимо, как и окна тех, других, и меня никто не услышал.

Так мы проехали несколько миль, потом машина снизила скорость и свернула на другую дорогу. Я попытался определить, где мы находимся, но я давно уже не следил за путевыми знаками и не смог сориентироваться. Дорога, узкая и извилистая, петляла в густом лесу, порой огибая огромные скалистые бугры, которые выпячивались из плоской равнины.

Глядя на придорожный пейзаж, я не то чтобы понял — скорее догадался, куда мы держим путь. Я присмотрелся повнимательней и пришел к убеждению, что моя догадка правильна. Мы ехали к усадьбе «Белмонт», возвращались туда, где все это началось, где они поджидают меня, быть может, разгневанные, со зловеще поджатыми губами, если подобные существа способны испытывать гнев и зловеще поджимать губы. Естественно, что это был конец всему. На этом можно было поставить точку. Если, конечно, где-то в другом месте над этой проблемой не бьется кто-нибудь еще, и бьется один на один, потому что этому человеку никто не верит. А ведь такое вполне вероятно, подумал я. И в том, в чем я в конце концов потерпел неудачу, ему, быть может, повезет.

В глубине души я сознавал, как мало на это шансов, но это была моя единственная надежда, и в полете фантазии я ухватился за нее и попытался внушить себе, что это правда.

Машина свернула за поворот, но недостаточно круто, и перед нами вдруг возник густой частокол деревьев: Колеса сошли с дороги, и мы ринулись к этим деревьям. Передок машины ушел вниз, и она, задрав бампер, нырнула со склона.

Внезапно она исчезла, и я оказался в воздухе один, без машины, окруженный тьмой и летящий в гущу этого леса.

Я успел издать один-единственный вопль ужаса прежде, чем вмазался в дерево, которое, казалось, стремительно бросилось ко мне из мрака.