ГЛАВА 8

Вечером отец помолился за тетю Гарриет, и с тех пор ее имя у нас не упоминалось. Как если бы ее стерли из памяти у всех, кроме меня. А мне все вспоминался ее голос, когда она сказала: «Я не стыжусь!» Мне не рассказывали, как она умерла, но я знал, что это не было несчастным случаем. Я еще многого не понимал, однако с тех пор во мне зародилось ощущение опасности, неуверенности. Почему-то оно было сильнее, чем все, что я передумал и перечувствовал, страдая за Софи. Я боялся — и не мог отделаться от страха.

Тот младенец отличался от других какой-то «мелочью», был «запятнан». На теле его было что-то лишнее, а может, чего-то не хватало. Девочка не во всем подходила к определению Нормы. «Мутант!» — кричал тогда отец. Мутант! Я вспоминал читанное в книгах, проповеди приезжего священника и отвращение в его голосе, когда он громовым голосом возвещало кафедры: «Проклятье мутантам!»

Проклятье мутантам… Мутант-враг не только рода человеческого, но и всего живого. Семя дьявола, стремящееся взрасти и дать плод, чтобы нарушить божественный порядок в нашем краю, в нашей земле, осуществлявшей волю Господню. Мутант превратит все сущее в непристойный хаос Окраин, не станет здесь закона Божьего, как в тех местах на юге, о которых рассказывал дядя Аксель. Мутант — Позорная фантазия дьявола, насмешка над Господом…, «Мелочь — это первый шаг…».

Ночами я стал молиться:

— О Боже, пожалуйста. Боже, сделай меня таким, как все! Не хочу быть другим! Пожалуйста, Господи, пусть я проснусь и буду таким, как все?

А утром я сразу слышал Розалинду или кого другого. Значит, на мою молитву никто, не отвечал. Я вставал таким же, каким лег накануне в постель, и вот я шел в кухню, завтракал, а перед глазами висела надпись, переставшая быть просто частью обстановки — казалось, слова так и таращатся на меня, они ожили: «Проклятье мутанту, оскверняющему взор Господень!»

Я боялся.

Так прошло ночей пять, а потом дядя Аксель попросил меня сразу после завтрака помочь ему починить плуг. Мы часа два поработали, затем он предложил отдохнуть, и мы выбрались на солнце. Он дал мне кусок овсяной лепешки, и мы оба молча жевали, как вдруг дядя Аксель сказал:

— Ну же, Дэви, давай!

— Что «давай»? — спросил я глупо.

— Выкладывай, что тебя грызет в последние дни, — ответил он. — Что стряслось — кто-то узнал?

— Нет, — ответил я, и он облегченно вздохнул.

— Так что же?

И я рассказал ему про тетю Гарриет и ее младенца. Еще не досказав, я расплакался. Какое облегчение — выговориться!

— Понимаете, все дело в ее лице, я никогда еще не видел такого лица, мне оно все мерещится — в воде, и младенец…

Кончив, я посмотрел на дядю Акселя. Таким мрачным я его еще не видывал, губы у него сжались, он кивнул:

— Так вот в чем дело…

— Понимаете, младенец был в чем-то неправильный… И потом, Софи… Раньше я не понимал, а сейчас — я боюсь, дядя Аксель! Что они сделают, если узнают обо мне?

Он опустил руку мне на плечо.

— Никто никогда не узнает, Дэви, никто, я-то не в счет. Но мне не полегчало, как прежде.

— И все же один из нас исчез, — напомнил я ему. — Может, о нем узнали?

Дядя Аксель покачал головой:

— Можешь спать спокойно, Дэви. Примерно тогда погиб мальчик, Уолтер Брент, девяти лет. Он крутился возле дровосеков, и на него упало срубленное дерево.

— Где?

— Миль десять отсюда, на ферме Чиппинг. Я призадумался. Чиппинг годился, да и несчастный случай объяснял причину внезапного исчезновения. Не желая ничего плохого неведомому Уолтеру, я все же надеялся, что это он и был.

Дядя Аксель снова заговорил:

— Дэви, никто не знает и не узнает, ведь ничего не видно. Разве, что ты сам себя выдашь. Учись быть осторожным, мальчик. И они никогда не узнают.

— А что они сделали с Софи? — спросил я, но он не ответил.

— Запомни мои слова, Дэви. Они считают себя Нормой, однако никто не может знать наверняка. Даже если Прежние были такими же, как они и я, что толку? Да, люди рассказывают об их чудесном мире, думая, что в один прекрасный день все возродится. В эти россказни вплелось много ерунды. Но пусть даже часть их правда, чего ради мы должны идти по их следам? Где теперь они сами, где их чудесный мир?

— Господь наслал на них Кару, — процитировал я.

— Конечно, конечно, ты отлично вызубрил проповеди, а? Легко сказать — но понять нелегко, особенно если повидал свет и знаешь, что такое Кара. Это ведь не бури, ураганы, потопы и пожары, как в Библии. Все вместе — и хуже! После Кары остались Плохие Края, черные берега, светящиеся в ночи, да руины. Может, нечто подобное и произошло в Содоме и Гоморре, только на сей раз погибло куда больше земель. Единственное, чего я совсем не понимаю, — это последствия.

— А Лабрадор?

— И Лабрадор, просто здесь всего этого меньше. Здесь да в Ньюфе. Что же за ужас тогда произошел? И почему? Я еще могу себе представить, что Господь в гневе мог уничтожить все живое и даже весь мир. Но при чем тут Отклонения? И такая неразбериха!..

Я не мог понять, в чем затруднение. Господь всемогущ и может наслать на нас все что угодно. Я попытался объяснить это дяде, но он покачал головой:

— Надо верить, что Господь не сошел с ума, Дэви, иначе будет совсем плохо; но что бы там ни случилось, — он помахал рукой вокруг, — это было безумием, Дэви. Произошло нечто всеобъемлющее, превосходящее мудрость Господа. Что же это было?

— Кара… — начал я.

Дядя Аксель нетерпеливо заерзал на месте.

— Слово — заржавевшее зеркало, и ничего больше. Хорошо бы священникам увидеть те края. Они не поймут, но, может, хоть думать бы начали: «Чем мы заняты? Чему учим? Какими были Прежние Люди, что они натворили, чем было вызвано то жуткое несчастье? Как они уничтожили себя и чуть не весь мир?»

А потом, может, они бы спросили себя: «А правы ли мы? Кара изменила мир. Сможем ли мы заново выстроить его? Нужно ли это? Зачем стремиться возвратить былое, если все чудеса Прежних привели их к Каре?» Ведь ясно, мой мальчик, что, несмотря на все их чудеса. Прежние не были свободны от ошибок. Просто никто из нас не знает, в чем они ошиблись.

Многое из того, о чем говорил дядя Аксель, до меня не дошло, но суть я вроде бы ухватил.

— Но если мы не будем пытаться подражать Прежним что же делать?

— Можно попытаться быть собой и строить свой мир, предложил он.

— Не понимаю… то есть не думать о Чистоте расы и правильном облике? Не обращать внимания на Отклонения?

— Ну, не совсем, — он покосился на Меня. — Ты ведь слышал, какую ересь несла твоя тетка. А теперь и твой дядя. Что, по-твоему, делает человека человеком?

Я начал пересказывать Определение, но он прервал меня:

— Нет! По этому Определению можно слепить восковую фигуру, она же не станет человеком?

— Нет…

— Значит, нечто внутри человека делает его человеком.

— Душа? — спросил я.

— Нет, душа — это для церкви, чтобы дань собирать. Я считаю, человека отличает прежде всего ум, разум. Это ведь не вещь — это свойство, и у всех умы разные. Они бывают лучше или хуже, и чем сильнее ум, тем лучше. Понимаешь?

— Нет, — сознался я.

— Послушай, Дэви, я думаю, церковники более или менее правы, говоря об Отклонениях, да только причины тут другие. Они правы, считая, что в Отклонениях нет ничего хорошего. Ну, разрешили бы они существование Отклонений, и что? Разве дюжина рук или ног, две головы или глаза на стебельках могут помочь кому-либо в жизни? Нет. Человек сформировался физически, прежде чем осознал себя человеком, и такую форму называют правильной. А потом — произошло нечто внутри его, и человек осознал себя личностью, понял, что обладает чем-то, чего нет у другие существ, — умом. Он сразу оказался на ином уровне. Как многие животные, человек был уже физически развит, на вот у него появилось новое качество — ум, и он стал развивать его. Это единственное, что человек мог развивать с пользой для себя. И до сих пор единственное, что он может делать: развивать новые свойства ума. — Дядя Аксель ненадолго задумался, потом продолжил: — Когда я плавал второй раз, у нас был доктор, и он говорил примерно так. Чем больше я думаю о его словах, тем больше смысла в них нахожу. Мне кажется, у тебя. Розалинды и остальных как раз и появилось такое новое качество. Нельзя просить Господа, чтобы он забрал у тебя твое свойство. Все равно что просить, чтобы он сделал тебя слепым или глухим. Я знаю, как тебе трудно, Дэви, но отбросить это — не выход. Ты должен привыкнуть так жить. Нужно повернуться лицом к опасности. Раз уж ты таким уродился, старайся извлечь из этого как можно больше пользы — и притом не выдать себя.

Я, конечно, не все тогда понял, многое дошло до меня, остальное воспринялось лишь после других бесед. И после того, как Майкл пошел в школу.

В тот вечер я рассказал всем об Уолтере Бренте. Нам было жаль его, и все же все мы испытали облегчение от того, что произошел лишь несчастный случай. Еще одна странность: он, видимо, был моим дальним родственником, ведь фамилия моей бабушки была Брент.

После того мы решили, что пора узнать имена друг друга, чтобы в дальнейшем не мучиться неизвестностью.

К тому времени нас было восемь — то есть восемь детей, способных объясняться друг с другом мыслеформами на расстоянии. Были неясные сигналы от других, но мы их не считали — слишком неясно.

Кроме нас с Розалиндой были еще: Майкл, живший в трех милях от нас; Салли и Кэтрин, жившие на ферме по соседству; Марк — чуть не за девять миль; сестры Энн и Рейчел, жившие совсем рядом, всего в полутора милях. Самой старшей из нас была Энн, ей исполнилось тринадцать; самым младшим был раньше Уолтер.

Итак, мы сделали второй шаг к объединению: выяснили, кто мы. Стало как-то легче. Постепенно заповеди на стенах перестали меня пугать. Они снова превратились в предметы обстановки. Конечно, я не забывал о тете Гарриет и Софи, но кошмары мои прекратились.

Кроме того, вскоре мне пришлось думать о другом, и это отвлекало меня от грустных мыслей.

Как я уже упоминал, учились мы мало. Читать, писать, Библия да «Раскаяния» и начатки счета. Немного. Во всяком случае, родителей Майкла это не удовлетворяло, и они отправили его в школу в Кентак. Там он узнавал много такого, о чем наши старушки и слыхом не слыхивали. Естественно, все узнанное он передавал нам. Сначала было трудно, потому что мы не привыкли к такому расстоянию, но через несколько недель упорных занятий дело пошло на лад, и он начал передавать нам практически все, что узнавал сам. Сообщал он и то, чего не понял, а мы все вместе старались ему помочь. Мы гордились, когда он стал первым учеником в классе.

Я узнавал все больше, и это помогало мне жить. Еще я наконец начал понимать, что говорил дядя Аксель. Но мы осознали и трудности, от которых нам не удавалось избавиться. Трудно было запомнить, что окружающие не должны замечать внезапно возросший запас наших знаний. Нелегко сдержаться, слыша ошибочные суждения о мире, или делать свою работу так, как мы были приучены, хотя благодаря Майклу мы узнавали, как облегчить любой труд…

Случались и опасные моменты. Например, ляпнешь что-нибудь, не думая, — и взрослые поднимут брови, с подозрением на тебя глядя. Или выскочишь со своим предложением, когда никто этого не ждет. Но чем дальше, тем меньше ошибок мы совершали, ведь опасность жила рядом. Медленно, неуверенно, наудачу мы учились избегать прямых подозрений и жить двойной жизнью. Прошло целых шесть лет, прежде чем опасность подступила к нам вплотную.

Собственно, мы жили довольно сносно вплоть до того дня, когда внезапно узнали, что нас не восемь, а девять.