1
Странно начинаются иные дни. Ты просыпаешься в своей постели, приходишь в себя, спускаешь ноги на пол, варишь кофе… Однако идея будущего, которая смутно маячит перед тобой, вырывается за рамки одного дня. Ты не заглядываешь вперед, но видишь. После этого любое действие начинает приобретать то же пророческое и жизненно важное звучание. «Что-то случится», – говоришь ты себе и выходишь на улицу, готовая держать ушки на макушке и мгновенно откликаться на любую неожиданность, анализируя все, что происходит вокруг. Взять, к примеру, это утро, на первый взгляд совершенно обычное, когда я столкнулась в дверях с соседской старушкой. Поздоровавшись со мной, она завела нескончаемый монолог, а напоследок сообщила, что в моем теперешнем доме в Побле-Ноу в свое время располагался бордель.
Узнав о столь славном историческом прошлом дома, я довольно долго с любопытством разглядывала свое жилище. Подозреваю, что я пыталась обнаружить какие-нибудь следы страстей, некогда бушевавших в этих стенах. Но тщетно: по-видимому, ремонт, который я сделала, оказался слишком радикальным, и каменщики замуровали всю похоть, а маляры забелили все признаки торжествующей плоти. Возможно, что, разыскивая следы прежнего борделя, я неосознанно хотела получить новые стимулы. Это бы меня не удивило. Вот уже два года, как работа, чтение, музыка и цветоводство составляли мои единственные развлечения. Впрочем, это меня не слишком тревожило, поскольку после двух разводов скука имеет вкус покоя. В любом случае, узнав, что здесь некогда было, я впервые за два года задумалась над тем, не слишком ли я далеко зашла в своем стремлении к одиночеству.
Это был мысленный звоночек без заметных прямых последствий для моей жизни. Ведь судьба всегда умеет позаботиться о том, чтобы нейтрализовать порывы, выливающиеся в персональную революцию, и моя судьба указывала, что будет удерживать меня в рамках благоразумия еще долго. Я перестала задаваться неудобными вопросами о былых страстях, что не стоило мне никаких усилий; я добилась этого удивительно легко благодаря тому, что вся моя энергия была поглощена работой. Надо просмотреть множество материалов в отделе документации? Да нет, это не отвлекло бы моего внимания дольше, чем на строго определенное время. Суть в другом: младшему инспектору Гарсону и мне было поручено новое дело. Это объясняло странное утреннее ощущение куда лучше, чем призрак публичного дома. Речь шла о довольно простом деле, надо признать, но оно в конце концов так запуталось, что превратилось в странную загадку, с какой еще не приходилось сталкиваться в новейшей полицейской истории.
Должна предупредить: в те времена мы с младшим инспектором Гарсоном хотя и поддерживали приятельские отношения, но встречались только в баре, который расположен напротив комиссариата. Наша дружба была вписана в профессиональные рамки, и в ней не было места приглашениям на ужин или в кино, чтобы получше узнать друг друга. Зато в этом обшарпанном баре мы вместе выпили такое количество кофе, какое вполне могло бы лишить сна целый полк буддистских монахов.
Гарсон не слишком загорелся порученным нам делом, хотя и был доволен, что мы снова получили возможность немного размяться. Похоже, стало уже обычаем доверять нам подобные расследования, поскольку остальные коллеги были перегружены. Только непроходимые тупицы могли не справиться с этим делом, которое априори представлялось «привычной рутиной». То, как нам сформулировали задание, также звучало не слишком серьезно. «Тут одного типа так измолотили, что он чуть концы не отдал», – сказал комиссар.
Вряд ли для расследования этого преступления требовалось светило из Скотленд-Ярда, тем более что имелось, по крайней мере, три конца, ухватившись за которые можно было приступить к работе. Первый – установить, кто был избитый, поскольку при нем не оказалось документов, удостоверяющих его личность. Второй – выяснить, за что его избили. И третий – узнать, кто нанес ему побои.
Вначале все выглядело так, будто нам предстояло разбирать простую уличную стычку, но, когда главный инспектор добавил, что потерпевший доставлен в больницу Валье-Эброна в состоянии комы, мы поняли: слова о том, что он чуть было концы не отдал, – вовсе не преувеличение. Похоже, речь шла не о пьяной потасовке, а о жестоком избиении.
По дороге в больницу Гарсон продолжал находиться в приподнятом настроении, появившемся, когда нам поручили это дело. Он так сиял от счастья, что казалось, мы не ведем уголовное расследование, а едем на пикник. Я заключила, что, пока он не увидит впавшего в кому потерпевшего, для него будут существовать лишь причины для радости: мы снова работаем вместе и еще достаточно свежи лавры, которыми нас увенчали после успешного раскрытия нашего первого с ним дела. Я почувствовала себя польщенной: не каждый день кто-то демонстрирует тебе свою дружбу, пусть даже этот кто-то – пузатый полицейский, которому уже далеко за пятьдесят.
Больница Валье-Эброна – одна из тех громадин, что органы социального обеспечения выстроили в шестидесятые годы. Уродливый, гигантский, внушительный комплекс, кажется, больше подходит для погребения фараонов, чем для лечения граждан. По мере того как мы поднимались к нему по центральной лестнице, мы сталкивались с типичными представителями больничного населения, состоявшего из простого люда, ковыляющих стариков, уборщиц и многочисленных группок медперсонала. Я немного смутилась, почувствовав себя затерянной среди длинных девятиэтажных корпусов, не зная ни к кому обратиться, ни как проникнуть внутрь. К счастью, у моего напарника Гарсона мысль работала весьма функционально, позволяя ему четко наметить ход действий. Он чувствовал себя в этих коридорах, отделанных темным мрамором, как рыба в воде.
– Надо найти дежурного по этажу, – сказал он, – и спросить у него, кто оформлял пострадавшего в отделении скорой помощи.
После этого я только изумлялась тому, как перед нами одна за другой открывались все двери, будто мы обладали волшебной палочкой, позволявшей проникнуть в обиталище людоеда, причем мы ни разу не сбились с пути и нам не пришлось возвращаться обратно. Наконец на последнем этапе нами занялась высокая и мощная, как скала, медсестра.
– Идите взгляните на этого бедолагу, а я тем временем отыщу его карту и посмотрю, кто дежурил в ту ночь.
Мы вошли в трехместную палату. Нужный нам человек занимал левую койку; о его беспомощности свидетельствовали присоединенные к телу многочисленные трубки. Он напоминал труп – был таким же безгласным, неподвижным, бледным. Я долго не могла сосредоточиться на его чертах, пока не преодолела завораживающее воздействие, которое на меня всегда оказывают любые лежащие фигуры, особенно скульптуры. Как только я вижу перед собой один из этих каменных пирогов, скажем, изображающих Карла V, теруэльских любовников или герцога Альбу, на меня словно столбняк нападает, и я почтительно замираю, не в силах пошевелиться. Впрочем, лежащий передо мной человек не имел никакого отношения к отечественной гордости или славе. Он больше напоминал раненого воробушка либо котенка, угодившего под колеса автомобиля. Тощий, маленький, с уродливыми грубыми руками, вытянутыми на простыне, и распухшим от ударов лицом, причем одно веко было лилового цвета, а на губах остались следы запекшейся крови.
– Впечатляет, – сказала я.
– Неплохо его отделали.
– Думаете, это была драка?
– Сомневаюсь, что он защищался. Драка не обходится без шума и криков, были бы свидетели.
– А что говорится в протоколе городской гвардии?
– Неопознанный мужчина, без документов, найден на улице Льобрегос, в квартале Кармело, в три часа ночи. Свидетели нападения отсутствуют. Никаких следов или зацепок. Был немедленно доставлен в больницу Валье-Эброна. Помещен в отделение скорой помощи.
– Полный мрак.
У потерпевшего были ярко-рыжие волосы, несомненно крашеные. Как он выглядел в нормальном состоянии, представить себе было нелегко. Медсестра вернулась вместе с врачом, дежурившим в ту ночь, когда пострадавшего обнаружили. Он привел нас в тесный обшарпанный кабинет. То, что мы полицейские, не произвело на него особого впечатления.
– Я прочту вам результаты осмотра при поступлении, – сказал он и нацепил на нос очки в массивной роговой оправе, контрастировавшие с его юным лицом. – «Поступил в ночь на семнадцатое октября. Пациент – мужчина в возрасте около сорока лет. Особых примет не имеет. Поступил с множественными травмами и сотрясением мозга. Наезд автомобиля исключается. Состояние может быть расценено как результат нескольких ударов, нанесенных, по-видимому, твердым и тяжелым предметом. Больному была сделана срочная операция. В настоящее время находится в коме под наблюдением врачей. Применяется искусственное питание. Прогноз неблагоприятный».
– Как вы полагаете, он придет в себя?
Врач пожал плечами:
– Неизвестно. Он может очнуться, а может завтра же умереть или находиться в таком состоянии длительное время.
– Им интересовались, к нему кто-нибудь приходил?
– Пока нет.
– Если кто-то появится…
– Мы вам сообщим.
– И по возможности постарайтесь задержать того человека до нашего приезда.
– Не слишком на это рассчитывайте. Множество людей умирают здесь так, словно они прошли по земной жизни никем не замеченными.
– Вы не могли бы показать нам одежду, которая на нем была?
Врач провел нас на склад, напоминавший бюро потерянных вещей. Вещи нашего пациента были упакованы в пластиковую сумку, к которой был прикреплен номер. Их оказалось немного: грязные джинсы, оранжевая рубашка со следами крови, куртка и массивная золотая цепочка. Обувь – поношенные кроссовки – была завернута отдельно. Носков при ней не оказалось.
– Это вульгарное украшение указывает нам, что мы имеем дело с человеком из самых низов, – высказала я свое снобистское мнение.
– И напали на него не с целью ограбления. Цепочка по виду стоит немало, – добавил Гарсон.
Я обратилась к заведующей складом:
– В карманах у него ничего не было? Скажем, монет, ключей?
Мой вопрос, должно быть, показался ей бестактным, поскольку ответила она неохотно, процедив сквозь зубы:
– Все, что на нем было, лежит перед вами. Здесь никто ничего трогать не будет.
Тысячу раз в этом убеждалась. Не обидеть испанского труженика труднее, чем прогуляться возле Ниагарского водопада так, чтобы тебя не обрызгало.
Идя через вестибюль к выходу из этого императорского дворца периода упадка, мы уже смогли сделать первые выводы. Интересующий нас тип был люмпеном. Избивший его не собирался грабить свою жертву, однако опустошил ее карманы. То ли он не хотел, чтобы избитого опознали, то ли искал что-то конкретное. Пострадавший, скорее всего, был замешан в некрасивых делах – иначе откуда человеку с такой физиономией взять денег на покупку украшения из золота?
– Позвольте, я расскажу вам, как было дело, – вдруг произнес Гарсон.
– Не лишайте себя такого удовольствия, мой дорогой друг!
– Очевидно, что речь идет о мести, о сведении счетов. Судя по внешнему виду и одежде потерпевшего, на кону были не те гигантские суммы, которыми ворочают мафиози. Нет, давайте-ка спустимся на землю. Готов поспорить, что это наркотики – самая обычная история. Этот бедолага – зауряднейший «верблюд», который на чем-то прокололся. Его решили наказать, но немного перегнули палку. Простейший случай.
– Но тогда он наверняка есть в картотеке, – предположила я.
– Да, и если не в качестве «верблюда», то за совершение какого-нибудь мелкого правонарушения.
– Когда мы получим результаты дактилоскопии?
– Сегодня к вечеру.
– Прекрасно, младший инспектор. Значит, по-вашему, мы можем во всеуслышание объявить о раскрытии дела?
– Не торопитесь. Если все обстоит так, как я сказал, то объявлять об этом будут другие. Для всего, что связано с наркотиками, существует собственный отдел, и эти люди своей добычей не привыкли делиться. Они полистают дело и, если подозреваемый не замешан в чем-то более серьезном, закроют его. Ну и черт с ними, а все-таки в безбрежной пустыне станет одним «верблюдом» меньше!
Я ни на минуту не усомнилась в его правоте. Не потому, что слепо верила в оперативные способности моего коллеги, просто выстроенные им предположения звучали достаточно убедительно. И даже последнее заключение… Имеет ли для кого-нибудь значение, что на земном шаре стало на одного «верблюда» меньше? Ни он не пройдет сквозь игольное ушко, ни еще один богатый торговец наркотиками не войдет в царство Закона. Возможно, уже сегодня дело у нас заберут.
– И что теперь?
– Теперь, Петра, нам придется сделать остановку в Кармело. Осмотрим территорию, поговорим с жителями. Потом из ресторана, куда мы зайдем перекусить, позвоним в дактилоскопическую лабораторию и узнаем, идентифицировали они отпечатки пальцев или нет, а затем, если понадобится, повторим звонок. Больше мне ничего не приходит в голову.
Кармело – это необычный рабочий район в Барселоне. Его разномастные дома тесно лепятся на холме, а узкие улочки наводят на мысль, что ты попал в какой-то другой город. Несмотря на свой явно небогатый вид, он выглядит куда более гостеприимно, чем гигантские, вытянутые в одну линию и словно нежилые здания, выстроенные в чистом поле, вдоль железной дороги или шоссе. Здесь не было ресторанов в подлинном смысле слова, зато на каждом шагу встречались бары, где можно было поесть: все рассчитанные на рабочих, все украшенные силой вдохновения своих малоискушенных хозяев, все пропахшие удушливым запахом раскаленного масла. Я робко намекнула Гарсону, что мы вполне могли бы наскоро перекусить стоя, но он вдруг взъерепенился, словно я покусилась одновременно на Достоинство, Бога и Отечество.
– Вы же знаете, что, если я не съем горячего, у меня потом болит голова.
– Да я ничего не сказала, Фермин. Будем есть то, что вы хотите.
– Вам понравятся эти бары для работяг, они по-настоящему демократичны.
Убедиться на собственной шкуре в наличии демократии мы решили в баре на улице Данте под названием «Бочка». Столы, на которые рассчитывал Гарсон, были здесь не индивидуальные, а общие. Ты сидел за ними локоть к локтю с незнакомым тебе человеком, точь-в-точь как в ресторанах Латинского квартала.
Клиенты приходили сюда целыми компаниями и в большинстве своем были одеты в рабочие комбинезоны разных цветов – в зависимости от рода занятий. Они располагались на своих обычных местах и приветствовали нас, как, должно быть, всегда поступали со случайными посетителями.
Тут же начали появляться тарелки с супом, тушеная фасоль, салат и цветная капуста в сухарях. Общее оживление показывало, что люди по-настоящему голодны и искренне радуются еде. Они смеялись, перебрасывались шутками и лишь изредка кидали рассеянный взгляд на экран телевизора, впустую надрывавшегося в углу зала.
Это было поистине симпатичное, да что там – просто отличное заведение, где царил дух гастрономического братства. Однако, похоже, сей маленький сплоченный рай предназначался не для всех. Я была здесь единственной женщиной.
Гарсон моментально освоился. Он с аппетитом уплетал свою цветную капусту, запивая ее вином, и, когда на экране появилась спортивная информация и все на некоторое время умолкли, он тоже зачарованно любовался голами и финтами футболистов. Более того, вскоре он стал обмениваться комментариями с сидящим рядом с ним здоровяком, и они пришли к единому мнению, что тренер одной из команд – «просто бандит». Я искренне восхищалась его способностью так естественно вписаться в окружающую среду.
Мы выпили хорошего кофе за столом, усеянным хлебными крошками и скомканными бумажными салфетками. Только вполне утолив голод, Гарсон поднялся со своего места и стал расхаживать по помещению и расспрашивать посетителей, что им известно о происшедшем в районе нападении. Никаких результатов это не дало. Затем он пошел звонить в лабораторию дактилоскопии. И вернулся с непроницаемым лицом, по которому ничего нельзя было угадать.
– Черт бы его побрал! – произнес он сквозь зубы.
– В чем дело?
– Этого типа нет в картотеке.
– Вы почему-то представляли себе все чересчур просто. Кстати, отчего мы без колебаний причислили его к преступникам? На данный момент он всего лишь жертва.
– Меня бы крайне удивило, если бы он оказался чистеньким.
– Возможно, это преступник, еще не попавший в картотеку.
– Да почти все такого рода подонки попадают туда с младенческих лет.
Мы вышли из бара и направились в сторону дома номер шестьдесят пять по улице Льобрегос. Примерно там было обнаружено тело пострадавшего. Первый осмотр не дал ничего интересного: подъезды, ведущие в квартиры, мастерская по ремонту обуви и чуть поодаль – погребок, где торговали вином в розлив. Все жильцы дома были информированы о страшной находке, однако согласно их заявлениям, сделанным сотрудникам городской гвардии, никто из них не знал потерпевшего.
– Если бы он жил здесь, кто-нибудь его бы узнал, у нас в районе все друг друга знают, по крайней мере в лицо.
Несмотря на это, мы решили на всякий случай снова опросить местных жителей. Как только мы начинали звонить в квартиры нижних этажей, выяснялось, что дальше нам подниматься незачем: женщины сами распахивали двери, выходили на лестничные площадки, а иногда спускались вниз, чтобы поговорить и помочь нам. Многие были одеты в домашние халаты, носили разного фасона фартуки. Они были возбуждены и не скрывали своего любопытства, но в то же время были обеспокоены тем, что в их тихом квартале стали происходить подобные вещи. О своей социальной принадлежности они говорили с гордостью:
– Мы тут все живем своим трудом. У нас здесь сроду не случалось преступлений, и теперь нам только не хватало, чтобы вся эта нечисть хлынула сюда и устраивала разборки на наших улицах.
Было совершенно ясно: если бы кто-нибудь из них располагал какими-то сведениями о пострадавшем, он ими охотно бы поделился. Однако, коль скоро мы начали опрос, следовало довести его до конца, и потому мы болтались по этой треклятой улице еще три дня. Результатов – никаких. Никто не знал потерпевшего, никто не слышал ничего необычного в ночь на 17 октября. Вероятность того, что его избили в другом месте и потом привезли сюда, с каждым разом увеличивалась. Почему именно сюда? Вокруг этой загадки не требовалось выстраивать слишком много гипотез. Речь шла о малолюдном и плохо освещаемом по ночам месте, и этого было достаточно, чтобы избрать именно его.
Только через три дня мы осознали, что упустили время, а ведь именно первые три дня обычно считаются решающими для раскрытия любого преступления. В эти дни, которые следовало ценить на вес золота, мы также посещали больницу в Валье-Эброне в надежде, что состояние больного изменилось или что кто-то его посетил. Но, увы, наш спящий красавец по-прежнему лежал недвижим, и никто им не интересовался. Грустная история. Когда человек на протяжении жизни постепенно теряет всех своих родственников, это еще как-то понятно, но не иметь ни единого знакомого, кого беспокоит твоя судьба, совсем паршиво.
Обычно мы отправлялись к нему под вечер. Несмотря на то что избили его совсем недавно, кровоподтеки на лице уже начали рассасываться, черты становились более четкими. Проступало в нем что-то подлое, грязное, возможно, следы собственных его пороков – это был своего рода убогий портрет Дориана Грея. Гарсон глядел в окно, дружески беседовал со стариками – соседями по палате, а иногда спускался в кафе. Я же не сводила глаз с незнакомца, он меня будто приворожил.
– Скоро вы в него влюбитесь, – сказал однажды младший инспектор.
– Тогда, наверное, я стану единственным человеком, кто его любил.
Гарсон резко повел плечами:
– Не пытайтесь меня разжалобить.
– Как это возможно, что его никто не хватился?
– Множество людей покидают сей мир, и никто этого не замечает: старики, чьи разложившиеся тела полиция обнаруживает через два месяца после того, как они преставились в своей постели; нищие, умирающие у входа в метро; свихнувшиеся старухи, годами находящиеся в социальных психиатрических лечебницах, потому что родственники не хотят их забрать к себе… Да что я вам рассказываю!
– В любом случае мне его немного жаль. В таком состоянии он полностью зависим от окружающих, и это ужасно. Обратите внимание: медсестры его не побрили, а у корней его крашенных в соломенный цвет волос начинает проглядывать седина.
– Подумаешь, какое дело!
Этой грубоватой репликой Гарсон и ограничился, когда пришел его черед высказаться. Было очевидно, что ему, как и всему остальному миру, на пострадавшего наплевать и он не вызывает у младшего инспектора никакой жалости.
По возвращении в комиссариат нас ожидал небольшой сюрприз. Сержант Пинилья из муниципальной полиции принес сведения, которые, по его мнению, могли нас заинтересовать. Жильцы некоего дома в Сьютат-Велья позвонили в полицию с жалобой на то, что вот уже три дня в одной из квартир не переставая лает и скулит собака, по всей видимости, оставленная хозяином. Полицейские явились туда с судебным ордером, открыли дверь и обнаружили внутри беспородную псину, умирающую от голода и жажды. Соседи ничего не могли сказать о ее хозяине, кроме того что это был мужчина средних лет, которого они видели так редко, что даже не смогли бы опознать. Полиция опечатала квартиру, а собаку поместила в муниципальный приемник. Если в течение двух дней ее никто не хватится, пса передадут в собачий приют.
Пинилья был убежден, что это жилище принадлежало нашему подопечному, а потому разыскал владельца дома и доставил его к нам словно на блюдечке для допроса.
– Из жильцов вы больше ничего не вытянете, инспектор. Они ничего не скажут, даже если знакомы с ним с детства. Это вообще трудный район.
Сержант прекрасно знал, о чем говорил. Тем не менее мы все же направили своего сотрудника, чтобы он еще раз опросил местных жителей, а сами занялись обнаруженной квартирой.
Владелец квартиры – и всего дома – обладал крайне неприятной внешностью. Он был одет в рыжеватую кожаную куртку, и чуть ли не на каждом его пальце поблескивал золотой перстень. Он не удосужился не только улыбнуться нам, но даже по-человечески поздороваться.
– Я уже сказал по телефону сотрудникам муниципальной полиции, что моей недвижимостью занимается агентство «Урбе».
– Вы никогда не встречались с вашим жильцом, даже когда подписывали договор?
– Нет, всеми формальностями занималось агентство. Они нашли съемщика, подготовили необходимые документы и получили с него задаток. После чего прислали мне фотокопию договора и записку, в которой говорилось: «Игнасио Лусена Пастор является вашим новым квартиросъемщиком». Вот и все.
– Когда это было?
– Примерно три года назад.
Я обратила внимание на его поношенные ботинки.
– Он выживет? – спросил он.
– Мы этого не знаем.
– Вы можете дать мне адрес его родственников?
– У него нет родственников.
– Кто же мне будет платить за квартиру, пока он находится в больнице? Можно мне хотя бы подыскать нового съемщика?
– Ни в коем случае. Квартира опечатана на время, пока продолжается следствие.
– Послушайте, я получаю сущую ерунду со всех этих несчастных съемщиков. У меня живут и арабы, и негры, и кто угодно; время от времени мы выселяем кого-то за неуплату. Не думайте, что я богач, это дерьмовое здание в этом дерьмовом районе досталось мне по наследству, но того, что я выручаю с него, не хватает даже на еду. Если бы я мог, давно бы уже его продал.
– Лусена аккуратно вам платил?
– Да, все шло чересчур хорошо, и что-то обязательно должно было случиться.
– Вы не знаете, он не был замешан в какую-нибудь историю, связанную с наркотиками?
Он возмутился:
– Я уже сказал вам, что ничего не знаю и ни разу не видел этого человека. Все очень просто: одного из моих квартиросъемщиков избили до полусмерти, верно? Прекрасно, согласен, возможно, он торговал наркотиками, а может быть, был сутенером и другой сутенер свел с ним счеты… Да что угодно могло быть, понимаете? Но только в любом случае я понятия об этом не имел.
Похоже, агентству недвижимости «Урбе» предстояло стать тем звеном, через которое можно было установить, является ли избитый Игнасио Лусеной Пастором. Некая барышня сообщила нам, что договором с Лусеной занималась секретарша, которая в агентстве уже не работает.
– Хорошо, дайте тогда нам ее адрес, нам нужно, чтобы она опознала одного человека, – потребовал Гарсон.
– Дело в том, что Мари Пили год назад вышла замуж. Она ушла с работы и переехала в Сарагосу.
– А у вас нет ее нового адреса, номера телефона?
– Нет. Когда она уезжала, то обещала, что напишет, что мы будем продолжать общаться… Ну а потом, вы же знаете, как это бывает…
В голосе Гарсона зазвучали отчаянные нотки:
– И больше никто не разговаривал с этим квартиросъемщиком? Никто не заходил к нему за квартплатой? Никто его никогда не видел?
Девушка с каждым разом выглядела все более обиженной.
– Никто.
– Тогда у вас должно быть название банка, через который он переводил деньги, и номер счета.
– У меня ничего нет, этот сеньор присылал мне чек по почте второго числа каждого месяца, и поскольку никогда не задерживал оплату…
– А в адресе отправителя, естественно, всегда указывалась снимаемая им квартира, – произнес Гарсон, готовый растерзать ее.
– Да, – испуганно пробормотала девушка и, видимо, опасаясь бог весть каких карательных мер с нашей стороны, торопливо добавила: – Это все по закону.
– Покажите нам договор.
– Я не знаю, где он.
– Замечательно, теперь мне все ясно. Вы сдаете квартиры нелегальным мигрантам, людям без документов и официально это никак не оформляете, верно?
– Поговорите лучше с моим шефом.
– Будьте уверены, я доложу обо всем в комиссариате, и оттуда пришлют кого-нибудь разобраться, что же здесь на самом деле происходит.
Девушка только вздохнула, наверное, потому, что знала: рано или поздно все их делишки выплывут наружу.
Уже в машине Гарсон дал волю своему возмущению:
– Это просто черт знает что! Разве нас не убеждают в том, что все мы поставлены на учет и занесены в самые разнообразные списки, что власти осведомлены о самых сокровенных наших мыслях? Так нет же, все это вранье, мы можем сто лет прожить на одном и том же месте, а потом окажется, что мы не существуем, что никто даже не знает нас в лицо.
– Успокойтесь, Фермин. Посмотрим, удалось ли Пинилье вытянуть что-нибудь еще из жильцов.
Сержант Пинилья ничем нас не порадовал. Никто не признал пострадавшего по фотографии, снятой в больнице. Никто. Не фигурировало его имя и в архивах.
– Попытайте счастья вы – возможно, национальной полиции люди боятся больше, чем муниципалов, хотя я сомневаюсь, ведь так легко сказать, что ты кого-то не знаешь! Для чего искать проблем на свою голову?
– А где вы сейчас держите собаку, что была в квартире? – спросила я.
– На складе.
– Навестить ее можно?
Оба моих собеседника взглянули на меня с недоумением, смешанным с любопытством.
– Хотелось бы допросить и ее, – пошутила я.
Пинилья захохотал, и мы отправились в путь.
– Похоже, вы решили закатать ее на пожизненную каторгу. Ничего не имею против. Держать собак на складе – большое неудобство, уж вы мне поверьте.
Он привел нас в обширное помещение, располагавшееся в подвале. На громадных полках из дешевого дерева громоздились самые разнообразные предметы. В углу, отгороженный от остального склада металлической сеткой, лежал пес, перед ним стояли две миски, одна с собачьим кормом, другая с водой. Увидев нас, он вскочил и громко залаял.
– Вот она, псина! Как видите, еще не утратила боевого духа!
– Это ж надо, какой урод! – вырвалось у Гарсона.
Пес был действительно не красавец. Тощий, всклокоченный, черный, длинноухий, с короткими кривыми лапами, на которые опиралось напоминавшее старую плюшевую игрушку тело. Была, однако, в его глазах, во взгляде некая реалистическая трезвость, привлекшая мое внимание. Я просунула руку сквозь ячейки сетки и погладила его по голове. Тут же по моим пальцам побежало приятное тепло. Собака взглянула на меня мечтательными глазами и с искренним видом лизнула мою руку.
– Симпатичная собачка, – заключила я. – Подготовьте нам ее, сержант, мы ее забираем.
Пинилья и глазом не моргнул, зато Гарсон сперва просто остолбенел. Потом повернулся ко мне:
– Послушайте, инспектор, что вы собираетесь делать с этим чертовым зверем?
Я устремила на него повелительный взгляд, к которому давненько не прибегала в наших отношениях.
– Я потом расскажу вам об этом, Гарсон, а пока давайте его заберем.
К счастью, он с лету уловил ситуацию и замолчал, поняв, что невыгодно дальше демонстрировать свое удивление.
– Я могу попросить вас об одном одолжении? – сказал Пинилья. – Вам нетрудно будет завезти собаку в приемник, когда вы завершите ваше расследование? Конечно, если она проведет с нами на день больше, ничего не изменится, наш распорядок от этого не пострадает.
Мы свалились на голову сержанта как манна небесная, освобождая его от неудобного пса раньше предусмотренного срока. Ему было ровным счетом наплевать, для чего нам понадобилась собака, лишь бы мы его от нее избавили. Гарсона, напротив, мое решение заинтриговало. Ему не терпелось расспросить меня, но после того как я напомнила ему, кто здесь главный, он бы ни за что не позволил себе приставать ко мне с новыми вопросами. Подозреваю, что, когда мы приехали в больницу, он начал кое о чем догадываться, хотя и тогда не проронил ни слова.
Первая сложность моего плана состояла в том, чтобы незаметно провести собаку в больничную палату. Я и не подумала просить официального разрешения, дающего право войти с псом в больницу. Нет, не то чтобы я была сторонницей неортодоксальных методов расследования, а просто предчувствовала, что любая попытка получить официальный пропуск в этом гигантском лабиринте обернется сотнями бумаг, включая страховой полис, фотокопии и специальные удостоверения, разрешающие держать черных собак.
Я попросила моего коллегу снять свой просторный плащ. Взяла пса с заднего сиденья и сунула его под мышку. Потом накрыла плащом, стараясь не испугать, так что его не стало видно. Он послушно дал это с собой проделать и даже, по-моему, остался доволен, если судить по влажному следу, благодарно оставленному на моей ладони.
Таким образом мы проникли в больницу. Го това поклясться, что Гарсон чертыхался sotto voce, хотя вполне могло быть, что это ворчал пес. Я была спокойна; в конце концов, речь шла о незначительном нарушении правил, которое всегда нетрудно оправдать интересами следствия.
Охранники пропустили нас без звука, как только мы показали им свои жетоны. Не привлекли мы ничьего внимания и по пути в палату нашего подопечного. Открыв дверь, я поняла, что мои молитвы, пусть даже произнесенные мысленно, услышаны. В палате никого из медицинского персонала не было, а оба старика, делившие помещение с пострадавшим, спали. Я освободила своего «агента» от плаща и опустила его на пол. Он был немало удивлен медицинскими запахами, которыми был пропитан воздух. Пес начал обню хивать все подряд, то и дело отфыркиваясь и вертя головой из стороны в сторону, и вдруг замер на месте: его чуткий нос что-то учуял. Мгновенно придя в неистовство, возбужденный своим открытием, он стал прыгать и радостно лаять возле кровати пребывающего в бессознательном состоянии пациента. В конце концов, встав на задние лапы, он увидел того, кто несомненно был его хозяином, и принялся повизгивать от счастья, одновременно норовя лизнуть ему руки, беспомощно лежавшие поверх простыни.
– Младший инспектор Гарсон! – возвестила я торжественным голосом. – Представляю вам Игнасио Лусену Пастора.
– Черт побери! – только и сумел вымолвить Гарсон. На самом деле он бы и не успел ничего добавить, потому что из-за этой суматохи оба старика проснулись. Один из них глядел на пса выпученными глазами, считая, очевидно, что продолжает спать, зато второй, быстренько сообразив, что происходит что-то необычное, нажал на кнопку звонка, одновременно громко призывая медсестру. На какое-то мгновение я растерялась, не зная, как реагировать, и только смотрела, как Гарсон берет пса, выхватывает у меня плащ, завертывает в него нарушителя спокойствия и быстро идет к двери.
– Пойдемте, инспектор, здесь нам больше нечего делать.
Мы шли по бесконечным коридорам легкой походкой с проклятой псиной в руках, а та издавала пронзительные вопли и вовсю орудовала лапами, пытаясь высвободиться из объятий моего напарника. По мере того как мы приближались к выходу, позади оставалось все больше удивленных лиц, пытавшихся определить, откуда доносятся эти завывания. Я старалась не менять выражения лица, вести себя естественно и идти как можно быстрее, не переходя на бег. Когда впереди уже замаячил выход, светлый и спасительный, один из охранников, должно быть, наконец сообразил, что непонятные жалобные и возмущенные звуки исходят от нас.
– Минуточку! – крикнул он, справившись с удивлением.
– Что делать? – шепотом спросил Гарсон.
– Продолжайте идти, – ответила я.
– Остановитесь! – снова крикнул охранник.
– Петра, ради всех святых! – тихо взмолился Гарсон.
– Я велел вам подойти сюда! – На этот раз голос охранника прозвучал сзади и очень близко. И в тот самый момент, когда я поняла, что нового предупреждения не будет и он вот-вот настигнет нас, подчиняясь животной реакции, не оборачиваясь и не предупредив Гарсона, я вдруг бросилась бежать что было сил. Я миновала главную дверь, пронеслась вниз по лестнице и не останавливалась, пока не подбежала к стоянке. Только там, тяжело дыша, я обернулась. Никто в белом халате или форме охранника не преследовал меня, и только Гарсон, отдуваясь, с багровым лицом и демонстрируя отвратительную спортивную подготовку, преодолевал последние метры дистанции. Он остановился рядом, не в силах сказать ни слова. Я дернула за его плащ, и среди складок возникла лохматая голова нашего свидетеля. Хорошо еще, что он умолк, видимо, осознав драматизм ситуации. На меня вдруг напал смех, я принялась хохотать и все никак не могла остановиться. Гарсон и пес изумленно взирали на меня с одинаковым выражением на физиономиях.
– Можно узнать, какого дьявола вы это сделали, Петра?
Я попыталась вновь обрести серьезность.
– Простите меня, Фермин, мне очень жаль. Понимаю, что должна была вас предупредить.
– Интересно, что мы скажем в больнице, когда нам понадобится опять там побывать.
– Расслабьтесь, да они нас даже не узнают!
– Но старики из палаты видели собаку!
– Я бы не слишком заморачивалась по этому поводу. А кроме того, младший инспектор, где ваш здоровый авантюризм?
Он взглянул на меня с такой же опаской, какую вызвал бы у него буйно помешанный. Я открыла дверцу и поместила пса на заднем сиденье. Он снова начал поскуливать, вспомнив о своих горестях.
– Поторопитесь, нам еще надо завезти эту проклятую зверюгу в приемник.
Всю дорогу Гарсон высказывал мне свои упреки, замаскированные под вопросы:
– Вы не находите, что можно было бы найти менее шумный способ опознания Лусены?
– Подскажите какой.
– Мы даже не опросили сами его соседей по дому.
– Опросим, но, зная, кто такой Лусена Пастор, извлечем гораздо больше толка. Кстати, не забудьте предупредить комиссара о незаконной деятельности агентства недвижимости «Урбе». Надеюсь, их хорошенько прижмут.
– Не беспокойтесь. Однако мне кажется, что эта система с привлечением собак…
– Вы никогда не слышали о безошибочном чутье животных, Гарсон? Не знаете, кого используют на муниципальной очистной станции Барселоны, чтобы выяснить, не заражена ли вода? Так я вам скажу: рыбок! А кого использовали в токийском метро, чтобы обнаружить ядовитые газы, распыленные террористами? Попугаев в клетках! И не заставляйте меня напоминать вам о долгой традиции сотрудничества между полицией и собаками: таможни, поиск пропавших людей, наркотики…
Я искоса следила за выражением его лица, оно стало задумчивым, но он так и не признал до конца мою правоту.
– А то, что вы бросились бежать, не предупредив меня, это как?
– Поймите, я уже два года умираю со скуки.
– Напомните мне, чтобы я подарил вам какой-нибудь пазл, потому что во второй раз я такую гонку вряд ли выдержу.
Мой смех был прерван диковинным видением. Мы добрались до места назначения. Перед нами возвышалось громадное, старое, обшарпанное здание. Словно прилепившееся к горам Кольсерола, безмолвное, оно производило поистине зловещее впечатление.
– Это что за чертовщина?
– Муниципальный приемник для собак, – объяснил Гарсон и продолжил путь по пустынному шоссе. По мере того как мы приближались к зданию, мрачное впечатление от него только усугублялось благодаря доносившимся до нас лаю и вою. Они сливались в единый многоголосый хор, достаточно жуткий.
Когда мы остановились у облупившихся стен, лай сделался еще громче. Я вновь взяла на руки нашего незадачливого свидетеля, и он прижался ко мне, словно предчувствовал ожидающее его грустное будущее. Нас встретил приятный молодой человек. Узнав, что мы из полиции, он удивился и признался, что обычно общается только с сотрудниками городской гвардии. Пока он заполнял карточку, мы сели. Бедный пес уткнулся в мои колени в поисках защиты. Мне стало любопытно.
– Все ли собаки находят новых хозяев?
– Нет, к сожалению, только те, кто имеет хоть какой-нибудь признак породы.
– Как по-вашему, у этого пса есть такой признак?
Молодой человек улыбнулся:
– Разве что какой-нибудь экзотической. – От него тоже не ускользнуло, насколько уродлив пес.
– А что происходит с теми, кого не забирают?
– Все задают мне этот вопрос. А как вы сами думаете?
– Их умерщвляют.
– По истечении определенного срока. Другого выхода нет.
– Газовая камера? – предположил Гарсон, возможно, перед ним замаячили образы Холокоста.
– Смертельная инъекция, – изрек сотрудник приюта. – Это совершенно цивилизованная система, при которой животные не страдают и не переживают агонии. Они засыпают, чтобы не проснуться.
Завывания, несколько смягченные стенами здания, были ответом на его слова.
– Хотите, покажу вам помещение?
До сих пор не понимаю, почему я согласилась на его предложение. Сотрудник повел нас по длинному коридору, освещенному несколькими голыми лампочками. В каждой из просторных клеток, поставленных рядами, сидело по три или четыре собаки. При нашем появлении сразу же поднялся гвалт. Животные реагировали на нас по-разному. Одни приникали к прутьям, стараясь просунуть сквозь них морду и лизнуть нас. Другие безостановочно лаяли и крутились на месте, выписывая безумные спирали. Тем не менее обе стратегии преследовали одну и ту же цель: привлечь наше внимание. Было очевидно, что им известны жестокие правила игры: гости входили, прохаживались взад и вперед по коридору и в результате одну из собак – всего лишь одну! – освобождали из заключения. Я ужаснулась. Наш гид продолжал давать пояснения, но я их уже не слышала, меня вдруг обуяла дикая тоска. Я остановилась, взглянула вниз и увидела, что наш безобразный песик молча следует за мной вплотную, поджав хвост.
– Послушайте, Гарсон! – позвала я.
Но мой напарник беседовал с сотрудником приюта и ничего не слышал из-за собачьего гама.
– Эй, послушайте! – почти заорала я. – Остановитесь, пожалуйста, я передумала. Наверное, я возьму собаку себе.
– Что? – недоуменно переспросил младший инспектор.
– Да, оставлю у себя, пока хозяин не оправится. Вообще-то я думаю, она нам еще понадобится в расследовании. В конце концов, я могу выделить ей местечко в садике возле моего дома.
Сотрудник приюта понимающе улыбнулся. Он ничего не сказал, за что я была ему благодарна. Не хватало мне его замечаний, чтобы выставить меня перед Гарсоном сентиментальной дурой.
На обратном пути мы долго ехали молча. Наконец Гарсон не выдержал и открыл огонь:
– При всем уважении к вам, инспектор, и понимая, что это не мое дело, хочу все же заметить, что жалеть всех подряд не очень хорошо для полицейского.
– Знаю.
– Я много чего повидал на этом свете, можете себе представить. Видал такие картины, от которых кровь в жилах леденеет: брошенных младенцев, самоубийц, свисающих с потолочной балки, молоденьких девушек-проституток, избитых до полусмерти… Так вот, я всегда старался ничего не принимать близко к сердцу. Иначе рано или поздно загремишь в психушку.
– Меня потрясли глаза этих собак.
– Но это всего лишь собаки.
– Зато мы люди.
– Ладно, инспектор, не придирайтесь, вы понимаете, что я хочу сказать.
– Конечно, понимаю, Гарсон, и благодарна вам за ваши намерения, но ведь речь идет только о том, чтобы подержать у себя собаку, пока ее хозяин не выздоровеет. К тому же то, что я сказала о дальнейшем использовании собаки, чистая правда. Она еще поможет нам в расследовании.
– Ну, если это будет так же, как в первый раз, то избави бог.
– Почему вы вечно всем недовольны? Делаю вам предложение: если вы отвезете меня домой, угощу вас виски.
Очутившись в своем новом доме, пес не стал слишком расстраиваться; вероятно, он прикинул, что избежал куда худшей участи. Он обследовал комнаты, вышел в сад, а когда я предложила ему воду и печенье, решил не отказываться. Видя, что животное успокоилось, мы с Гарсоном неспешно выпили виски.
– Надо подыскать ему имя, – сказала я.
– Назовите его Ужастиком, – предложил Гарсон. – С его внешностью это будет в самый раз…
– Неплохо придумано.
Новоокрещенный улегся у моих ног и вздохнул. Вздохнул и Гарсон, после чего закурил и безмятежно уставился в потолок. После многочисленных забот этого дня мы получили право немного расслабиться. Я размышляла над тем, правда ли, что глаза моего помощника видели столько жестокостей. Весьма возможно.
