Глава шестая

И сам Годослав, и князь-воевода Дражко, и даже Ставр – все они хорошо знали неустойчивое положение, в котором находится княжество в настоящее время. Хотя со стороны казалось, что власть Годослава крепка, как никогда. Боярский совет после недавних жестких мер не восстановил свои силы, и противопоставить себя власти Годослава, как думали многие, не в состоянии. И воинские силы у княжества в наличии, как казалось с той же стороны, немалые. И все это благодаря поддержке короля Карла Каролинга, которому князь присягнул в верности. Годослав, Дражко и Ставр знали действительное положение вещей гораздо лучше, чем знали его бояре-советники, всегда готовые перебежать с одной политической стороны на другую в поисках выгоды, знали лучше, чем дружинные воеводы, готовые по слову князя встать на границах стеной, и освободить проход только тогда, когда остановится в жилах кровь. Полной информацией о действительном положение вещей обладали только они трое. А все остальные могли только предполагать, и судить по своему усмотрению с отклонениями в ту или в иную сторону. Однако то, что кажется абсолютным со стороны, не всегда соответствует действительности, поскольку не бывает совершенного абсолюта даже при самом наилучшем расположении сил.

За те три с половиной года, внешне тихо минувшие со времени, когда дружины бодричей, во главе с опасно раненым кинжалом наёмного убийцы князем-воеводой Дражко, подавили мятеж бояр, и нанесли своим сильным и грозным северным соседям серьёзное и унизительное поражение, наголову разбив две их армии, угроза датского вторжения как-то поутихла, и не поднималась всерьёз даже в разговорах. Этому способствовало всеобщее мнение, что князь Годослав пользуется полной поддержкой и даже дружбой второго сильного соседа, закатного, которому, в сравнении со всегда дикой и необузданной Данией, многие отдавали предпочтение при раскладе европейских сил. Более того, князь даже признал ограниченную вассальную зависимость от короля франков Карла Каролинга Великого, и даже настоял, после длительных переговоров, чтобы в договоре фигурировало понятие «ограниченная зависимость», чего Карл ранее всегда избегал, имея возможность добиться своего трактования силой оружия. Все соседи считали, что Карл, в случае откровенной датской угрозы, немедленно готов помочь Годославу и войском и своим авторитетом. Должно быть, так же в первое время считали и при дворе Готфрида Датского Скьёлдунга, потому что не в манерах диких данов оставлять поражение, которое им казалось случайностью, безответным. Тень Карла Великого распространялась на всю континентальную Европу, и охраняла рубежи бодричей. Но лишь немногие посвящённые во взаимоотношения двух властителей знали, что это только тень, и никак не более.

Правда, в первый год дело обстояло именно так, как казалось со стороны. Даны, чтобы не совсем потерять к себе уважение, время от времени делали воинские телодвижения, и стягивали к границе с бодричами свои полки. Так они проверяли реакцию противоположной стороны. И по приказу Карла на датскую границу немедленно выдвигались полки франков из близкой Саксонии, усиленные отрядами саксов, которых Готфрид ранее поддерживал, но которых потом бросил на произвол судьбы, носящей имя Карла Великого. Это сдерживало агрессию, поскольку датское королевство не решалось начать войну с королевством франков, точно так же, как сами франки не решались начать войну с Данией – исход такой войны никто не смог бы предсказать, и рисковать всем, чего добились за многие годы, не желали ни Карл, ни Готфрид. Но королевство франков, к тому времени ещё не назвавшее себя Священной Римской империей, имело слишком обширные собственные границы, и великое множество беспокойных несговорчивых жителей, которые только и думали о том, как вырваться из тяжёлых лап двух франкских леопардов и не попасть под их молоты. И потому Каролинг не мог заниматься решением только лишь проблем маленького, хотя и, благодаря своему географическому положению, стратегически важного княжества. Да и войска, постоянно расквартированные в Саксонии, снова стали там же, на местах, насущно необходимы, поскольку саксы народ не менее дикий, чем даны, и такой же неуступчивый, и не любят чувствовать над собой чужую сильную управляющую руку. И этим войскам теперь было уже совсем не до помощи восходному соседу. Тем более, что восходный сосед совсем не рвался сделать то, что хотел увидеть Карл и его окружение, где не последнее по влиятельности место занимали высокие церковные сановники. Разработанная одним из умнейших помощников короля, учёным аббатом Алкуином система ненасильственного распространения христианства, основанная на примерах проповедей первых апостолов, действовала, но давала не слишком зримые результаты. Алкуин, как довод, приводил в пример проповеди Павла: «И я, братья, не могу говорить вам, как существам духовным, но как плотским. Подобно младенцам во Христе, я предложил вам напиться молока, а не твердую пищу. Вы бы ещё не возмогли, да и теперь ещё не можете». То есть, аббат предлагал обращаться с новообращёнными и теми, кого планировалось обратить, мягко, питать их материнским молоком, а не хлебом, готовить нравственно, прежде, чем принимать в церковное лоно. Тогда, по мнению Алкуина можно было бы избежать того, что произошло с саксами, которые после проповеди в церкви отправляются в свои священные рощи, чтобы принести жертвы Вотану и другим прежним богам. Но Карл был человеком нетерпеливым, и имел обыкновение, когда время затягивало развёртывание событий, доказывать свои аргументы не только логическими доводами и разумными уговорами, но и ударами тяжёлого копья, остриём которому служил воинственный монсеньор Бернар, дядя короля. К тому же Карла очень толкали к такому поведению окружающие, особенно, когда рядом не было Алкуина, и некому было простым рассуждением повлиять на действие. Окружающих понять тоже можно – они всегда были голодны, как любимые королевские волкодавы, и всегда искали, что и где можно ухватить. В уже завоёванных странах Карл учреждал закон и порядок, чем очень гордился. При таком положении, там ухватить ничего не удавалось. А вот когда только начиналось завоевание, тогда грабитель считался героем, и получал не только богатство, но, с благословления Римского Папы, и почести, и славу.

И непонятное положение богатого княжества бодричей многим покоя не давало. Карл, выслушивая своих советчиков, порой начинал вслух сожалеть, что послушался доводов аббата Алкуина, и подписал непростительно мягкий договор с бодричами. И только от него одного зависело, когда доводы аббата вообще перестанут на короля действовать. А для этого нужно было немного – нужно было только доказать активное противодействие бодричей принятию христианства. То, что христианство принял князь бодричей Годослав, не значило ровным счётом ничего…

Князь-воевода распрощался с Годославом и с волхвом Ставром, который, в дополнение к пригляду своего учителя отшельного волхва Горислава, решил сам взглянуть на княгиню Рогнельду, и пошёл к ней вместе с князем бодричей. Дражко же отправился навестить свою матушку, которая в последние полтора года по болезни ног не могла ходить, но жила по-прежнему в правом крыле Дворца Сокола, отведённом Годославом для князя-воеводы. Престарелую княгиню-мать, родную старшую сестру матери князя Годослава, конечно же, давно предупредили о приезде сына, и она ждала его с нетерпением.

Пожилая болгарка Додола, бывшая рабыня матери, срок рабства которой истёк уже два десятка лет назад, встретила князя-воеводу в дверях.

– Ждёт она, ждёт… Поторопись… Не волнуй её… – по-свойски подтолкнула она Дражко под бок, чтобы он ускорил шаг.

– Дражко, что ли, пришёл? – из-за занавески спросила княгиня-мать.

Голос, подкреплённый надеждой, хотя всё же слабый, показал, как мать обрадовалась.

– Это я, матушка, это я… – Дражко постарался говорить не громко, как и полагается, как ему казалось, говорить рядом с больными. Точно так же и в его присутствии говорили, когда он три года назад лежал после раны, нанесённой рукой боярского наёмника-убийцы, и мать, тогда ещё ходячая, ухаживала за ним.

– Хвала Свентовиту! Дождалась, значит… Иди сюда, иди ко мне… – княгиня облегчённо и шумно вздохнула.

Додола откинула тяжёлую льняную занавеску.

Когда Дражко уезжал с полком в Баварию, княгиня-мать провожала его в той же комнате, сидя в кресле у окна, и он издали помахал ей на прощание рукой. Сейчас и кресла этого в светлице не оказалось. И весь стол перед пологом заставлен многочисленными глиняными бутылочками с лекарствами и мазями. Значит, княгиня-мать теперь и с постели не встаёт.

– Присядь-ка рядышком, присядь, сынок… – попросила мать.

Лицо её выглядело прежним, только в цвете кожи значительно добавилось неживой восковой бледности, и в глазах не стало заметно былого желания покомандовать. Этого же желания не услышал Дражко и в голосе.

– Извини, мама, что не сразу к тебе прошёл, – Дражко поцеловал мать в покрытый болезненным потом лоб, и присел на краешек широкой внешней скамьи, застланной перинами. – Дела княжества… Сначала доложил Годославу и боярам, потом князь побеседовать наедине захотел. А как только освободился, сразу к тебе…

– Я понимаю, сынок, я понимаю… Ты не последний человек здесь, чтобы сначала своих навещать, а потом уж делом заниматься. И то хорошо, что приехал вовремя. Я убоялась уж, что не дождусь… А теперь, как свиделись, спокойнее стало… Без боязни последние денёчки доживу. Не так много их у меня осталось, хотелось бы в покое…

– Что ты, мама, тебе покидать нас рано, – возразил Дражко.

– Мару во сне видела… Ходит вокруг меня, круг за кругом, и каждый круг всё у́же и у́же… Значит, скоро уже – пора… Обнимет меня скоро, и не выпустит… Но я жизнь прожила, сына взрастила… Жалею вот, что оженить тебя не успела. А так внуков хотела понянчить… Но о том пусть теперь Жели плачут… Но жениться-то тебе давно пора уж… Была б я при ногах, нашла б тебе добрую… А так – сам ищи, да поскорее. Мне уж на это времени не отпущено.

Дражко смутился, не зная, что ответить матери, но она его смущения из-за своего болезненного состояния не увидела.

– Горислава звали? – спросил Дражко у Додолы.

– Сегодня только с утра был… Настои носит…

– Горислав меня из мертвецов воином в одночасье сделал… – вспомнил вдруг князь-воевода события трёхлетней давности.

– Нешто я не знаю, – сказала Додола.

– И матушку он поднимет…

Мать только горько улыбнулась на надежду сына.

– Не поднимет, сынок, уже не поднимет… Сам сказал, чтобы я готовилась с Марой встретиться… А слово Горислава всегда верное…

– Так и сказал?

– Так и сказал…

– Не-ет… Ты что-то не поняла, матушка… Я сам к Гориславу съезжу. Поговорю с ним…

– Что ездить, он к княгинюшке Рогнельде, почитай, каждый день приходит. А от нее ко мне заглядывает. Свидишься, как заглянет. Да он и тебе то же скажет. И сама я чувствую, что пора уже. Устала здесь…

Странно, но Дражко не знал о чём разговаривать с матерью, не находил слов утешения, чтобы облегчить ей муки болезни. Он привык общаться с мужчинами. Тем слово нужное подобрать легче. Только одно слово, и этого хватает. Мужчины многословия не терпят. А здесь что-то другое нужно, но он этого другого не знает, и не умеет. И от этого было жальче мать, было обидно за неё, будто бы он, родной сын, единственный оставшийся в живых из четырёх сыновей, не любит её. Дражко очень любил мать, и без раздумий своё бы здоровье отдал, чтобы помочь ей с болезнью справиться. Но знал, что это невозможно, и оттого казалось князю-воеводе, будто он чего-то матери не додаёт…