Книга: Корни гор, кн. 2: Битва чудовищ
Назад: Глава 3
Дальше: Глава 5

Глава 4

Ровно в полночь, через сутки, Стуре-Одд снова был возле Дымной горы. На этот раз он ничего с собой не взял, но оделся так тщательно и даже нарядно, точно собрался на пир к самому конунгу. Ведь тролль по нему одному будет судить весь человеческий род, а тролли более зорки и внимательны, чем принято считать у людей.
До полнолуния оставалось всего одна ночь, серебристо-белая луна сияла на небе почти целым блюдом, лишь чуть-чуть затененным с краю. Мокрый снег, кое-где лежавший в расселинах скал, отвечал рассеянным сиянием, как будто там, в углублениях, скапливался лунный свет. Высокие сосны, окружавшие Дымную гору, казались черно-серебряными, как искусная чеканка на драгоценном ларце. Между стволами бродил ветер; сосны склонялись головами друг к другу, провожали кузнеца уважительными взглядами, шептались.
Незадолго до полуночи Стуре-Одд добрался до заваленной камнями пещеры и остановился возле круглого валуна шагах в десяти. Сначала все было тихо. Потом в ночной тишине незаметно возник звук. Сперва тихий, как призрак слуха, он постепенно яснел; изнутри горы доносился равномерный стук, похожий на чьи-то шаги. Стуре-Одд сидел неподвижно, сам застыв, как камень. Стук приблизился и стал слышен совсем отчетливо; казалось, в горе, как в громадном каменном яйце, созрел птенец и теперь хочет проклюнуться на волю.
Один из камней в зеве пещеры содрогнулся. С шорохом посыпались мелкие камешки; камень сорвался и с грохотом покатился вниз по склону. Этот грохот далеко разносился по спящему Аскефьорду, его слышали и в усадьбе Дымная Гора, и даже в Пологом Холме на другом берегу фьорда. В иные ночи, услышав грохот, который знаменовал появление тролля, жители Аскефьорда в испуге взывали к богам и прислушивались: кому из ушедших в походы тролль предвещает смерть? Но сегодня все знали: старый тролль выйдет по зову Стуре-Одда.
Склон горы был освещен и серебрился в лунном свете, но открытый зев пещеры казался черной пастью – лучи ночного светила не смели в него проникать.
Крупный сгусток темноты выдвинулся из черного зева пещеры. Лунные лучи облили огромную уродливую голову с торчащей на загривке жесткой шерстью и длинными, похожими на свиные ушами. Тролль отделился от мрака пещеры и целиком выбрался наружу, повернулся, осмотрелся кругом. На высоте в полтора человеческих роста сверкнул острым голодным блеском единственный глаз.
Тролль двигался медленно, его голова будто перекатывалась от плеча к плечу, и в каждом движении ощущалась каменная тяжесть и неодолимая мощь. Можно было различить морду с низким морщинистым лбом, приплюснутым носом с большими вывернутыми ноздрями, широким ртом, растянутым почти до ушей и полным острых зубов. Выражала морда туповатую настороженность. Единственный глаз остро блестел, а на месте второго находилось просто гладкое место.
Что ни говори, жутковатое существо. Но Стуре-Одд не чувствовал страха. Тролль из Дымной горы для него был неотъемлемой частью Аскефьорда. Таким его видел и отец, и дед, и прадед кузнеца, и Стуре-Одд воспринимал его как своеобразное наследство предков. И сто, и двести, а может, и тысячу лет назад его незнаемый пращур, затерянный во тьме беспамятства, приходил сюда и от имени людей говорил с племенем камней. И, помня о том неведомом предке, Стуре-Одд ощущал себя не слабее одноглазого тролля. Совсем, совсем другим, но не слабее. Тролль живет бесконечно долго, но он всегда сам по себе, а человек живет очень мало, но имеет свойство сохраняться в потомках и накапливаться, накапливаться… Вот и полнит восторженная жуть, когда подумаешь, сколько людей смотрит сейчас твоими глазами…
Для старого тролля темнота была прозрачной, как для человека светлый день, и он без труда заметил застывшую возле валуна человеческую фигуру. И каменный голос полуразборчиво загудел:
Кто не спит?
Кто стоит?
Кто зовет?
Открой рот!

Тролль из Дымной горы почему-то никогда не говорил обыкновенно, а все норовил складывать стихи. Понятное дело, у него и получалось по-троллиному.
– Это я, твой сосед, кузнец из усадьбы, – спокойно и даже дружелюбно ответил Стуре-Одд. Он никогда не называл своего имени: тролль не замечал быстротечной смены людских поколений и был уверен, что раз за разом с ним говорит все тот же человек – тот же, что несколько веков назад впервые построил себе дом рядом с его каменным обиталищем. – Понравилась ли тебе моя свинина?
Вместо ответа тролль зачавкал и облизнулся длинным темным языком. Любой окаменел бы от ужаса при таких звуках, но кузнец понимал, что тролль вовсе не покушается съесть его самого, а лишь выражает свое одобрение съеденному угощению.
– Ты получишь еще хоть три таких свиньи, так что хватит и твоему семейству, и всей родне, – продолжал Стуре-Одд. – А в придачу я хочу предложить тебе забавную работу. Что ты скажешь насчет того, чтобы одурачить твоих соплеменников с Квиттинга?
Жалкое племя,
Потомки тюленя,
Глупы, как белки,
Тощие, мелкие,

– отозвался тролль, и даже в его каменном голосе легко было расслышать презрение.
Стуре-Одд удовлетворенно кивнул.
– У меня есть немножко железа, которое выплавили квиттингские тролли. Они научили его убивать наших людей, – продолжал он. – Хорошо бы, если бы у нас нашелся могучий и сведущий тролль, который смог бы выковать из железа мечи против квиттов. Чтобы железо забыло, чему его учили раньше, и научилось убивать квиттов. Это задача трудная. Не всякий тролль справится. Только такой умелый кузнец, как ты. И тогда наши люди подарят тебе еще сколько хочешь свинины, и твои дочки станут самыми упитанными и красивыми троллихами. Нравится тебе это?
Тролль ответил не сразу. Он несколько раз обернулся вокруг себя, бормоча что-то неразборчивое себе под нос. Потом он остановился и три раза торжественно топнул о камень.
Сколько ночей —
Столько свиней
Пусть мне несут —
Вот плата за труд!

– промычал он, и Стуре-Одд усмехнулся в темноте. Тролль ответил хорошо, и даже стих на этот раз получился несколько лучше обычного. И все останутся довольны. Хороший меч стоит четыре с половиной или пять эйриров серебром, а свинья – пеннингов сорок пять, то есть в десять раз дешевле. Это если бы тролль ковал за ночь всего один меч, но нечего и сомневаться, что он справится гораздо быстрее.
Каждую ночь
Поесть я не прочь.
Пусть люди идут
И мясо несут!

– опять запел тролль, воодушевленный собственным успехом, —
Буду я ждать,
Железо ковать.
Иди поскорей,
Готовь мне свиней!
– Завтра все будет —
Вот рады-то люди!

– в лад ему ответил Стуре-Одд и пошел прочь, смеясь над собой и своим неуклюжим стихом. Тролль добродушно загрохотал ему вслед: живя в своей горе, он полагал, что в искусстве складывать стихи, как и в искусстве ковать железо, ему нет равного во всех девяти мирах*. И Стуре-Одд ничуть не возражал, чтобы у его соседа было столь приятное мнение о себе. Отчего же не порадоваться, если никому от этого не плохо?
Следующим вечером «дикое железо» перевезли к Дымной горе. Чуть ли не все население Аскефьорда провожало волокуши, но постепенно, по мере приближения к горе, робкие отставали, оставались на тропинке обсуждать между собой чудесные дела, и до самой пещеры дошли с кузнецом только хирдманы, грузившие железо. Крицы сложили возле пещеры, а возле кучи положили жареную свинью.
Стемнело, и с приходом ночи тролль в своей подземной кузнице принялся за работу. Возле Дымной горы к тому времени не осталось ни единого человека. Но любой, кто вышел бы во двор и глянул в ее сторону, легко различил бы в непроглядной зимней ночи ее вершину: над ней гудел столб яркого багрового пламени. Багровое сияние сожгло бледный лунный свет, и даже сама луна спряталась в тучи от страха. Ослепительные искры целыми каскадами разлетались над вершиной, как брызги источника, летели по ночному небу, играя на лету отблесками красного, рыжего, белого, синего пламени, сыпались на лес и гасли в мокром снегу.
Воздух гудел, по нему бежали ощутимые волны от содрогания горы, слышались размеренные удары, подземный гул. В подземной пещере, полной отблесков багрового огня из горна, старый тролль держал на каменной наковальне раскаленный до белого блеска огромный кусок железа, держал огромной рукой, безо всяких клещей, бил по нему каменным кулаком, заменяющим молот, и увлеченно пел:
Тролли копали
Кровь великанов,
Тролли сплетали
Заклятья железа.
Тролли твердили
Злые обеты,
Тролли калили
Злобою горны.
Тролли чертили
Коварные руны.
Стучи, моя сила,
Дроби чары троллей,
Забудет железо,
Что вплавлено в кровь.
Забудет о злобе,
Забудет о мести,
И будет послушно
Рукам во-ро-гов!
Хо-хо-хо!

И тролль притоптывал возле наковальни, размашисто колотя по железу, иногда попадая по своим каменным пальцам и не замечая этого. Он бил и разбивал невидимые чары, распрямлял закрученные заклятья, изменял дух железа, как простой человеческий молот изменил бы его очертания. Чудовищный кузнец хохотал от радости, и хохот его гремел, как каменная лавина в горах; его выпученный глаз ослепительно блестел теми же багровыми, рыжими, белыми, синими отблесками, длинный язык высовывался из пасти и слизывал брызги окалины со щек цвета темного кремня. И кусок железа под его кулаком послушно видоизменялся, распластывался, вытягивался, становился похожим на змею с тонким длинным телом и острой головкой. Рождался меч тролля. Разноцветные искры перебегали по багровому телу клинка, точно он прямо с наковальни рвался в бой.
Дымная гора содрогалась, испуская ослепительные облака пламенных искр, и столб багрового пламени над ее вершиной казался клинком, что пронзит и спалит небеса. Увлекаясь, тролль стучал своим кулаком-молотом все сильнее и громче, теперь его удары и дикие отзвуки песни-заклятья были слышны по всему фьорду. Здесь и там люди просыпались, с изумлением и ужасом чувствуя, как сама земля содрогается под их домами, как дрожит и пригибается пламя в очагах. Робкие заворачивались с головой в одеяло, смелые накидывали одежду и выбегали во двор, с криками показывали друг другу багровое пламя в небе над вершиной фьорда. Казалось, пламя будет расти и расти, достанет до неба, потечет по склонам горы, затопит Аскефьорд, сжигая все на своем пути, сметая леса, обращая дома в пламенеющие звезды, высушит морскую воду, и обнаженное ложе фьорда покроется горьким дымным паром… «Пар всюду пышет, и жизни питатель, лижет все небо жгучий огонь…»  Даже Стуре-Одд невольно держался за свои костяные руны, тревожась, не зря ли замешал тролля в человеческие дела. С этой дикой силой всегда так: призвать ее нелегко, но куда легче, чем укротить потом.
Грохот и содрогание земли продолжались почти до рассвета. Только когда прошла ночь, тролль успокоился. Аскефьорд, совсем не спавший, облегченно вздохнул. С первыми проблесками света Стуре-Одд с сыновьями уже явился к пещере. Каменная площадка перед ней была усыпана, словно исполинскими сосновыми иголками, блестящими острыми мечами. Изумленный Слагви схватил один из них и тут же вскрикнул: на его ладони выступила кровь. Мечи еще не остыли, и в рассветных сумерках виделось, как на них перемигиваются, медленно затухая, короткие багровые искры. Остывая, мечи делались темно-серыми, почти черными, с заметным синеватым отливом.
– Из «дикого железа» вышли «дикие мечи», – сказал Слагви, заматывая порезанную руку платком.
– А ты впредь будешь умнее! – ответил ему отец. – И не будешь, как глупый младенец, хватать руками что попало! Они еще не готовы, чтобы их трогали.
– Кусаются, – сказал Сёльви, перевязывая руку брату.
– Кусаются, – подтвердил Стуре-Одд. – Похоже… Тут еще не все.
– Примерно треть. – Сёльви окинул взглядом россыпь мечей. – Не мог же наш добрый сосед перековать всю кучу за одну ночь!
– Но уж в три ночи он управится! – с уважительным одобрением сказал Слагви. – Мы бы год возились… Больно, слушай…
– И время хорошее! – заметил Стуре-Одд. – Как раз выйдет три ночи полнолуния. Самое сильное время!
– Такое сильное, что как бы в руках удержать, – буркнул Сёльви, поглядев на перевязанную руку брата.
С мечами троллиной работы Стуре-Одд обошелся как с живыми змеями: его сыновья держали на земле раскрытый куль из рогожи, а кузнец палкой сгребал в него мечи, сколько влезет, а потом все трое вместе затаскивали куль на волокушу. Когда они собрали все до одного и доставили добычу домой, Стуре-Одд в свою очередь разжег огонь и принялся за работу. Каждый из «диких» клинков он брал клещами, раскалял в горне его верхний конец, а потом клал на наковальню. Возле рукояти он выбивал сложную руну, составленную из трех: сначала делалась прямая черта «ис», потом верх ее украшался стрелкой «тюр», а правая сторона – топориком «торн». Сложная руна делала многое: она запирала внутри злобу мечей, но выводила наружу их сокрушающую мощь, призывала силу Тюра, обращенную против врагов, и силу Тора, обращенную против нечисти. Вторая сторона клинка помечалась руной «альгиз» – взывая к светлым богам Асгарда, она призывает их защиту на сражающегося.
Вечером Стуре-Одд отвез к пещере третью жареную свинью. Никто в Аскефьорде не ложился спать, всем хотелось еще раз поглазеть на столб багрового пламени в небе. Никогда, даже на праздниках Середины Зимы, здесь не бывало такого оживления, такого всеобщего возбуждения, в котором перемешались изумление, ужас, трепетная жуть и неудержимая ликующая радость. Это билось пламенное, отважное, неудержимо-воинственное сердце Аскефьорда; оно бьется веками и тысячелетиями, но лишь изредка, в самые важные дни, так открыто и бурно заявляет о себе. И каждый, видя это, вдруг открывал в себе самом такую мощь и гордость, словно все предки ожили в его крови и заговорили в полный голос.
– Мы куем оружие троллей! – пели даже дети, и у всех сладко замирало сердце. О том, как ковалось оружие троллей, нынешние дети будут в старости рассказывать правнукам.
По всему фьорду мужчины, умеющие чинить оружие, доводили до конца дело, начатое троллем и продолженное Стуре-Оддом: клинки точились, выкованные рукояти мечей обматывались плотной кожей, украшались, мечам готовились ножны. Работа кипела. И каждый, кто в ней участвовал, знал при этом, что держит в руках небольшую часть огромной силы, залог будущих побед всего племени. Оружие троллей! Оружие троллей!
Три дня и три ночи, пока тролль ковал мечи и Аскефьорд содрогался от грохота и гула, сиял багровым пламенем и звенел ударами железа по железу, слились в какой-то общий, неразделимый поток, священный праздник, где так тесно сплетались радость и ужас.

 

Хёрдис Колдунья лежала на камнях и грезила, что сама стала камнем. Тяжелый сон навалился и душил; она помнила, что ей нужно подняться и выйти наружу, что проходит последняя, третья ночь полнолуния, и если она проспит, как проспала первые две, то целый лунный месяц окажется упущен… Это проклятый великан насылает на нее эту сонливость… Гадкое чудовище что-то заподозрило… Каменный мерзавец не хочет, чтобы она думала о людях и призывала их хотя бы ради мести. Он хочет вытянуть из нее саму память о соплеменниках, как вытянул тепло крови, подвижность суставов, мягкость и чувствительность кожи…
Ее сон был тяжелым маревом: сознание почти бодрствовало, ему лишь на волосок не хватало ясности, чтобы поднять тело с каменного пола пещеры. Ее веки опущены, как черные врата Свартальвхейма*, не пускающие свет… Мерещилось, что руки и ноги огромны и каменно-тяжелы, каждый свой палец Хёрдис ощущала как большущее бревно и удивлялась, что такая необъятная тяжесть помещается на таком маленьком пространстве. Сознание Хёрдис отчаянно билось, какая-то тайная, непогубленная сила в глубине ее существа поднималась, как росток в глубине земли, не убитый зимним холодом, поднимается весной, тянулась вверх… Какая-то сила в крови Хёрдис напирала изнутри на каменные оковы спящего тела, рвалась на волю.
Хёрдис все сильнее осознавала эту борьбу; вот ей уже снится, что она живая и теплая, как раньше, но снаружи ее живое тело покрыто каменной броней. Каждый мускул, каждая жилка в ней напрягается изо всех сил, стараясь сбросить эту тяжесть, как птенец бьется внутри яйца, как росток изнутри раскалывает проросший орех, какой бы твердой и толстой ни была его скорлупа… Нет, слишком толстая, слишком твердая… Хёрдис задыхалась во сне, изнемогая в этой призрачной борьбе, на глаза под опущенными веками бежали слезы. Сейчас ее сердце разорвется, не выдержав этого напряжения, кровь хлынет на волю, как река весной, и она будет свободна, свободна от этого каменного гнета…
Толчок, что-то лопнуло в груди, стало больно и горячо… Хёрдис внезапно проснулась. Сердце колотилось, точно стремилось убежать, все внутри тяжело дрожало, она задыхалась. Сев на каменном полу, Хёрдис прижала руку к груди.
Еще немножко – и она больше так не сможет. Ее сердце не выдержит этого каменного груза, этих каменных пут, в которые превратилось ее собственное тело. Она закаменеет… умрет… и поднимется опять, уже не мертвая, но и не живая. Она станет такой же, как Свальнир, каменная природа навсегда заменит в ней человеческую. И уж тогда это чудовище, мерзавец Свальнир, сможет быть спокоен: тогда она от него не уйдет.
Опомнившись, Хёрдис тревожно глянула через огромный лаз пещеры наружу. Над Медным Лесом торжественно парила полная луна. Как хорошо! Полночь только наступает. Все-таки она проснулась, проснулась, как ни старался каменный негодяй ее усыпить. Не на такую напал.
Опираясь ладонями о камни, Хёрдис поднялась, оправила волосы, потом осторожно двинулась вдоль пещеры, ведя рукой по стене. Она видела в темноте, как днем, но привычка так ходить по пещере сохранилась у нее с тех далеких первых времен… вечность назад… когда она была человеком… И Хёрдис безотчетно держалась за эту привычку, по сути не нужную ей уже давно, потому что она связывала ее с прежней Хёрдис. Той Хёрдис, живой и теплой, которую так легко было поранить. До крови, чтобы текла обыкновенная красная кровь. А она, глупая, давила чернику и мазала соком повязку у себя на плече… ну, тогда, когда сам Торбранд конунг попал в нее стрелой… она хотела, чтобы ее кровь казалась синей, как у настоящей ведьмы. Хотелось бы знать, какая она сейчас? Давненько никому не удавалось ее увидеть, в том числе и самой Хёрдис.
Из глубины пещеры не доносилось ни звука. Великаны не имеют привычки храпеть во сне, а также сопеть или дышать. Но оба они там – и Свальнир, и его мерзкое отродье. Хёрдис отлично помнила, как она родила Дагейду (какие-то косматые темные троллихи, которых Свальнир приволок из лесов целой кучей, суетились вокруг нее и переговаривались противными скрипучими и писклявыми голосами). Но ни в первые мгновения, ни сейчас Хёрдис не видела в маленькой острозубой ведьме свою дочь. Дагейда была для нее таким же врагом, как и Свальнир. И Хёрдис, лелея в душе неясные замыслы побега из этого холодного каменного мира, видела себя свободной от них обоих – от Свальнира и от Дагейды.
Двигаясь медленно и осторожно, через какое-то время Хёрдис на что-то наткнулась. Ее грудь коснулась какого-то огромного предмета. Хёрдис протянула руку вперед и положила ладонь на железную поверхность, в которой чужой никогда не угадал бы рукояти меча. Он был слишком огромен, этот меч великана и меч-великан.
Меч по имени Дракон Битвы имел замечательное, драгоценное свойство: он приходился по руке всякому, кто его брал. Если его держал великан, меч делался с целое дерево. А если его возьмет ребенок, обыкновенный человеческий ребенок, Дракон Битвы уменьшится, сожмется в Дракончика, станет легким, но сохранит всю свою сокрушительную мощь. Таким его выковали свартальвы. Страшно подумать, сколько людей они потребовали в жертву за такое сокровище. В те времена люди были слабы, а великаны еще справляли свои темные празднества на вершине Раудберги…
Почувствовав на себе руку Хёрдис, Дракон Битвы подумал, помолчал, потом стал уменьшаться. Ладонь Хёрдис опускалась все ниже и ниже. Ожив, меч засветился: по серому лезвию побежали стремительные черные и белые искры, четко обрисовывая клинок. Поблескивая на полу пещеры, он казался рекой, убегающей в темные глубины Свартальвхейма. Это было так красиво, что Хёрдис засмотрелась, и даже жалела о том, что меч уменьшается. Точно река силы пересыхает…
Наконец ее пальцы сомкнулись на рукояти, и Дракон Битвы замер. Он сам знал, когда пора остановиться. С мечом в руке Хёрдис поднялась.
Огромный лаз пещеры синел в черной тьме каменных стен. Ночь выдалась смутной: светло-серые тучи то ненадолго закрывали сияющую луну, то открывали снова. Тучи неслись вокруг луны быстро-быстро. Там, наверху, дул очень сильный ветер, и как же холодно было бедной луне там, в беспредельной и пустой высоте! И себя саму Хёрдис ощущала такой же, как Солнце Умерших: одинокой в холоде и пустоте, открытой всем ветрам и неприютной.
Хёрдис остановилась на пороге. Здесь ее дорога кончалась. Лаз пещеры смотрел на север – «двери к полночи», как сказала когда-то вещая вёльва. Сейчас это пришлось кстати, потому что позволяло Хёрдис повернуться лицом к врагу. Она подняла меч в вытянутой руке и поймала на клинок лунный свет. Дракон Битвы засиял и заискрился, черные и белые искры бежали наперегонки от рукояти к острию, срывались и еще некоторое время парили во тьме прежде чем погаснуть.
Услышь меня, Пламень
Врага Великанов,
пламенем троллей
тебя заклинаю;
полной луной
и ветром вершины
зову я тебя,
отданный Тору!

– негромко запела Хёрдис, вытянув меч на север. Ее заклинание летело на лунном ветре, направляемое чудесным клинком; меч вливал в руку Хёрдис небывалые силы, ей было легко, так легко, что она с трудом сдерживала желание шагнуть из каменного мрака вниз, в темную синеву, и парить, как парят сияющие искры Дракона Битвы. Как луна, она владела обитаемым миром и весь его обливала лучами своего могущества.
Змеи и рыбы
браги вороньей
блещут, как пламя,
разум сжигают.
Ранный Дракон,
Плящущий в битве,
тянется к сердцу —
к источнику крови!
Заклята победа
могучим заклятьем,
и заперты в чарах
сон и покой.
Лунные волки
воют на ветер;
неволей иль волей —
будешь ты мой!

Окончив, Хёрдис еще долго стояла, прислушиваясь к отголоскам своего заклинания. Каждый камень, каждая веточка в Великаньей Долине повторяла его своим слабым голосом, и голоса земли усиливали каждый шепот до грохота каменной лавины. Как кровь от сердца, ее заклинание струилось по невидимым жилам Медного Леса все дальше и дальше: лунный ветер, корни гор, воля и неволя несли его туда, на север, к тому, другому сердцу, которое предназначено ему в добычу. Заклинание поселится в нем и будет точить изнутри, мучить и гнать, тянуть туда, где она ждет в разинутой пасти пещеры – молодая женщина с серым застывшим лицом и с мечом свартальвов в опущенной руке. Вся эта затраченная сила согреется у чужого огня и вернется к ней вдвое, втрое, вдесятеро больше!
Хёрдис смотрела в молчащее небо на севере, как будто немедленно ожидала ответа.
Через три дня все мечи были готовы и сложены в гриднице конунга перед священным ясенем. Малый Иггдрасиль* казался кораблем, плывущим среди острых стальных волн. А мечи, играющие жестоким синевато-черным блеском, напоминали шкуру дракона, покрытую режущей чешуей. Даже Торбранд конунг, глядя на эту россыпь, ощущал несвойственное ему возбуждение. Эта сила превышала все, чем он до сих пор владел или только слышал.
Теперь, когда оружие было готово, пришла пора назначать поход. Хравн хёльд из Пологого Холма предлагал подождать до лета, но большинство склонялось к тому, чтобы не затягивать – мечи троллей тревожили сердца своим острым и воинственным блеском. Мужчинам не терпелось испытать их в бою.
Мечи троллей вскоре убрали в оружейную, гридницу прибрали к пиру. После кубков богам, Торбранд конунг подозвал к себе Гельда.
– Ты хорошо исполнил свое обещание, Гельд воспитанник Альва, и с честью искупил свою вину передо мной, – заговорил он, и шум пира поутих. Все уже знали, что означает эта речь, и с довольным видом перемигивались. – Ты доказал, что дух твой высок, а значит, и твой род не может быть назван низким. Я рад буду видеть тебя среди моих людей. Если тебе это подходит, я принимаю тебя в дружину.
– Это большая честь для меня, – чистосердечно ответил Гельд. – Я рад, что ты посчитал меня достойным. Пусть моя судьба отныне следует за твоей судьбой.
Торбранд конунг сделал знак, и Хьёрлейв Изморозь подал ему меч – один из тех новорожденных мечей, что едва остыли после кузницы тролля. Над его рукоятью успел потрудиться какой-то другой мастер, и теперь от середины тянулись в разные стороны, образуя перекрестье, две когтистые драконьи лапы, блестящие свежим серебром. Эти когти так хорошо подходили к черновато-серому цвету клинка, будто и правда выросли на нем. С ними сам меч казался маленьким дракончиком.
– Пусть этот меч послужит тебе не хуже, чем ты послужишь мне, – пожелал Торбранд конунг, передавая меч Гельду. – Пусть Тор и Тюр благословят его, и пусть Один позволит тебе добыть с ним ту славу и ту честь, которые суждены тебе норнами.
Гельд принял рукоять меча правой рукой, а левую поднес к клинку. Хищное лезвие почти само двинулось навстречу, на коже мгновенно появилась алая полоска, маленький красный ручеек побежал по темной стали. Срываясь с острия, капли крови падали на пол, и Гельд подумал, что на этом месте, возле почетного сиденья конунга фьяллей, земляной пол на локоть должен был пропитться кровью. Веками поколения воинов получают здесь мечи, освящают их и клянутся в верности. Он поднял глаза: Торбранд конунг, невозмутимый и уверенный, сверху вниз проницательно глядящий на него, показался ему точь-в-точь похожим на Одина. Не хватает только двух воронов на плечах и двух волков у ног.
И себя самого Гельд ощутил другим. В него вошел какой-то новый дух и недоверчиво устраивался внутри. Теперь он меньше прежнего принадлежит себе. Теперь он – рука, одна из многих рук божества, голова которого – Торбранд конунг. Гельду было непривычно и тревожно, но он прятал растерянность. Он привыкнет. Человек ко всему привыкает. Да и не так уж сильно все изменится. Зато Эренгерда… Гельду отчаянно хотелось оглянуться и найти ее глазами. Но она просила не делать этого, и Гельд подавил желание немедленно, сейчас разделить с ней чувства своей обновленной души.
Фьялли вокруг кричали, прославляли Одина и своего конунга, колотили мечами по щитам на стенах и чашами по столу. Кольбейн ярл на радостях так расстарался, что сломал рог, из которого пил, и пиво потекло по столу под смех и радостные крики соседей.
Хьёрлейв подал Гельду ножны, и он убрал меч. Возясь с ремешками у пояса, Гельд испытывал тайное облегчение: острый блеск хищного клинка внушал ему неприятное тревожное чувство. С этим дракончиком еще надо свыкнуться. Именно в нем заключался тот новый Гельд, с которым старый еще не слился и которого воспринимал как гостя внутри собственной души.
– Как ты его назовешь? – крикнул из толпы хирдманов Марвин Бормотун.
– Когтистый, – ответил Гельд. Когти на рукояти так и сверкали у него перед глазами. – Кто его так украсил?
– А вон – Инги. – Марвин кивнул на кузнеца конунговой усадьбы.
Гельд повернулся к кузнецу, чтобы поблагодарить, и вдруг встретил чей-то сияющий взгляд. Он даже не сразу рассмотрел лицо – так поразил его блеск глаз, похожих на две влажные звезды. Сильно стукнуло сердце, будто он заглянул в глаза богине. И тут же сообразил: это Борглинда. Она привстала над своим местом за женским столом – сейчас почти все стояли – и смотрела на него, прижимая обе руки к груди. В глазах ее блестели слезы, а на лице было такое странное выражение, что даже Гельд не сразу его понял: смесь пылкого восторга и мучительной тоски.
Это лицо было как удар, как вспышка; Гельду казалось, что только сейчас он впервые увидел ее после своего возвращения… Где же она была? Да нет, она все время находилась здесь, он помнил, как здоровался с ней… Она что-то сказала, он что-то ответил… забыл что… и она сразу отошла. Потом… она же мелькала тут, в гриднице, но не подходила к нему, а ему было не до нее, потому что…
Гельд повернул голову и все же нашел глазами Эренгерду. Поймав его взгляд, она тут же склонилась к своей соседке, фру Ванбьёрг из Пологого Холма, и стала что-то говорить ей. Лицо ее было оживленным, но не больше обычного, и никого не навело бы на подозрения о ее тайных чувствах. Дочь Кольбейна ярла отлично владела собой.
Торбранд конунг указал Гельду место подле своего. Понятное дело, что такой почет ему оказывается только на этот раз, но Гельд все равно ощущал себя как в чужих башмаках. Зато отсюда он отлично видел Эренгерду. Она иногда поглядывала на него, и каждый раз ему хотелось сказать: ну, теперь ты довольна? Уж теперь-то тебе не стыдно смотреть на человека, с которым конунг разговаривает почти весь вечер!
Если бы она могла слышать, о чем у них шла речь! Сначала беседа велась о предметах вполне обыденных: Торбранд конунг расспрашивал, думает ли Гельд продолжать свои торговые дела, и даже сам заметил, что не стоит пренебрегать тем, что хорошо получается.
– У меня много людей, которые лихо умеют драться или собирать дань, – говорил он. – Но способного торговца стоит ценить не многим меньше, чем умелого воина. Проходят те времена, когда мы добывали все, что нам нужно, только мечом, хотя иные и видят в этом падение древней чести, – при этом он бросил беглый взгляд на Кольбейна Косматого. – Но времена меняются, и я хочу, чтобы мои люди умели добывать нужное и мирным путем. Конечно, саги твердят, что смелый одержит победу и ненаточенным мечом, но, строго говоря, воин без меча – не больше половины воина. Каждый в этой гриднице сумеет выковать меч, но сперва ведь нужно раздобыть железа. Ты уже доказал, как дорого стоит твое умение. Ты увидишь, что я умею это ценить. Ты можешь ходить в торговые походы в любое время, кроме наших общих ратных походов. Но все же я надеюсь, что Аскефьорд отныне станет твоим домом… Где лошадка, там и уздечка, верно?
– Ты прав, конунг, – согласился Гельд. Остаться в Аскефьорде возле Эренгерды – ни о чем другом он сейчас не мечтал и даже в торговые походы его пока не тянуло.
– Я думаю, что ты хорошо приживешься у нас, – милостиво продолжал конунг. Гельд дивился про себя: так много добрых слов на его памяти Торбранд конунг еще не произносил. Но что-то его тревожило: у конунга был немного отсутствующий вид, точно он восхваляет Гельда, а думает о чем-то совсем другом. – Ты хорошо показал себя, ты отважен, учтив и дружелюбен… Ты умеешь сохранять и увеличивать богатство, а значит, удача не покинет тебя. Думаю, многие люди не откажутся с тобой породниться. У нас в Аскефьорде немало хороших невест, верно? – Конунг слегка подмигнул, покусывая соломинку. – Если ты и дальше будешь так служить мне, я сам помогу тебе сосватать любую невесту Фьялленланда.
– Это большая честь для меня, конунг, – повторил Гельд. – Но я боюсь, ту единственную, которую я хотел бы назвать своей женой, даже ты не сможешь мне сосватать.
Сказав это, Гельд поскорее захлопнул свой болтливый рот, но поздно. Не заговори конунг о невестах, он никогда не решился бы… Но что-то его толкнуло, что-то подсказало: сейчас. Сейчас получится. Нельзя хотеть всего сразу. Но дело в том, что Гельд хотел только этого и ничего другого.
Торбранд конунг крайне редко слышал, будто он чего-то не может. Удивленный и раздразненный неожиданными словами, он повернулся к Гельду и заглянул ему в глаза.
– Что ты сказал? – с подчеркнутым недоумением произнес он и даже вынул изо рта соломинку.
Гельд мысленно отметил: ему уже удалось поразить невозмутимого конунга фьяллей, а это, как видно, мало кому удается. Ему было страшно и весело: его несла невидимая волна, и он мчался вперед, будто торопился проскочить в ворота удачи, что вот-вот захлопнутся.
– Думаю, ты ошибаешься, – снисходительно сказал Торбранд конунг и опять сунул соломинку в угол рта. – Здесь, в Аскефьорде, я могу все. Если тебе кажется, что выбранная тобой невеста слишком знатна или богата для тебя… это не значит, что не стоит и пробовать. Пробовать всегда стоит. Настойчивость – самый верный залог удачи. Если… я, – конунг веско выделил это маленькое слово, – я посчитаю тебя достойным девушки, то, думается мне, мы сможем склонить к согласию ее родню. Никто здесь не посмеет противиться моей воле. Впрочем, о самой девушке говорить не буду, – Торбранд с намеком усмехнулся. – Заставить женщину полюбить не в силах ни один конунг, и ее любви тебе придется добиваться самому. Могу я узнать: на кого тебе указала светлая Фрейя? Я ведь лучше тебя могу судить о ее знатности.
– Ты можешь все, конунг, – с пылкой почтительностью, которая сейчас была просто дерзкой, ответил Гельд, глядя прямо в водянистые голубоватые глаза Торбранда. В них светился самый твердый и решительный ум, и Гельд отметил, что этот противник посильнее Даллы. Но отступать некуда. – Девушку, о которой я говорю, ты избрал для себя. И конечно же, никто не посмеет противиться твоей воле.
Больше Гельд ничего не сказал. Внутренне он приготовился к чему угодно. Даже к тому, что конунг фьяллей немедленно зарубит его за такое нахальство. Гельд еще недостаточно изучил нрав этого тихого омута и не знал, где предел его терпения. Но ведь глубину как-то измеряют, а не сидят на берегу сложа руки?
Торбранд конунг отвернулся от него и сел прямо, покусывая свою соломинку. Гельд некстати подумал, что любого другого давным-давно наградили бы прозвищем Соломинка и никак иначе не называли. Но в конунге фьяллей была сила, которая отвлекала внимание от его мелких привычек. Торбранд молчал.
– Я вижу, она понравилась тебе, – сказал он наконец и опять посмотрел на Гельда. Он вспомнил, как в первый свой вечер в Ясеневом Дворе Гельд попросил, чтобы рог ему подала именно Эренгерда.
– Это не удивительно, – ответил Гельд. – Ведь красивее ее нет никого. Я объездил немало земель, но не встречал ни одной женщины, которая могла бы с ней сравниться. Думаю, ты со мной согласишься.
– Да, – обронил Торбранд конунг, не глядя на него.
Желание барландца, которое во всякое другое время было бы дерзким, наглым и попросту немыслимым, сейчас показалось конунгу знаком судьбы. Этой ночью он снова видел во сне меч – огромный, исполинский меч, парящий, как молния, между землей и небом. На черноватом клинке был искусно вырезан дракон, а вокруг него мерцали черные и белые искры. Как в древней чарующей песни:
…есть там один
самый лучший,
золотом убран, —
гибель для копий.
С кольцом рукоять,
храбрость в клинке,
страх в острие
для тех, чьим он станет;
на лезвие змей
окровавленный лег…

В мече был путь человеческой жизни: через силу – к смерти, через смерть – к новой, высшей жизни. Сама душа Торбранда тянулась к мечу, чтобы слиться с его духом и овладеть его мощью. Видение поднимало над землей, уносило вдаль, и даже сейчас, сидя на своем месте в гриднице, где его, новорожденного младенца, тридцать шесть лет назад впервые вынесли показать дружине, Торбранд ощущал себя чужим всем этим людям. Он смотрел на них издалека, из тех долин, где душа блуждает во время сна тела. И оружие троллей, которым он так гордился вечером, наутро показалось ему не слишком-то завидным. А Эренгерда представлялась грузом, который мешает дотянуться до драконьего меча. Этой девушкой, как невесомой и неразрывной цепью Глейпнир, его пытались приковать к земле. Но судьба звала его дальше, и Торбранд хотел следовать зову судьбы.
Конечно, мало надежд выдать Эренгерду за барландца. Но это хороший случай намекнуть Кольбейну ярлу, что готовиться к свадьбе с конунгом его дочери еще не пора.
– Твоя смелость изобличает большую знатность рода, – насмешливо заметил Торбранд конунг, искоса глянув на Гельда.
Он медлил, еще не решив, как поступить. Перед его глазами Кольбейн ярл размахивал новым рогом, из которого плескалось пиво, и воодушевленно кричал что-то о ратной славе фьяллей. Кольбейн Косматый посчитает такое сватовство за бесчестье. А его сын… Торбранд поискал глазами Асвальда: тот стоял возле женского стола, склонившись к своей молоденькой квиттинской невесте, и что-то тихо говорил ей. Она слушала со строгим видом, не поднимая глаз. Со времен уговора Асвальд считает себя обязанным проявлять внимание к ней, хотя признаков пылкой любви в нем отнюдь не появилось. И не надо: Асвальд Сутулый принадлежит к тем людям, которыми управляет голова, а все остальное подчиняется. За Асвальда можно быть спокойным. Он не станет ссориться с конунгом, который предложил ему такую невесту и такую честь в будущем. Ему слишком нравится звание квиттингского ярла. А что он не будет родичем… Так ведь его родители и сестра останутся здесь. В любом случае останутся.
– Я не Один и не норна, я не решаю судеб людей и не знаю их наперед, – наконец вымолвил Торбранд, не глядя на Гельда, но чувствуя, что тот ловит каждое слово. – Заставить женщину полюбить или отказаться от любви не может ни один конунг. Но каждый имеет право испытать свою судьбу. Пробовать стоит всегда. Ты можешь посвататься к ней, и пусть она сама решает. А чтобы она и ее родня были уверены в моей дружбе… при любом исходе… я пошлю с тобой моего человека.
– Я вижу, что судьба привела меня к самому лучшему вождю во всем Морском Пути! – горячо воскликнул Гельд. Такое великодушие, в котором он пока не видел никакого подвоха, превзошло даже его ожидания. – Каков бы ни был исход моего сватовства, ты можешь быть уверен: я никогда не забуду твоего благородства и всегда буду предан тебе!
Торбранд конунг кивнул.
– И я не советовал бы тебе затягивать это дело, – прибавил он. – До начала нашего похода, думается мне, осталось не так уж много времени.
Гельд засмеялся:
– Это дело не из тех, с которыми хочется тянуть.
– Да, – подтвердил Торбранд, но он имел в виду не сватовство, а поход. – С этим делом тянуть не хочется.
Видение меча-дракона заслоняло от него гридницу, дружину и даже Малый Иггдрасиль. В стволе священного ясеня ему виделся темный клинок с черными и белыми искрами на острых гранях. Видение властно влекло его, гнало прочь мысли обо всем ином. Затягивать поход нельзя. Иначе ветер полнолуний вытянет из него душу.

 

На другое утро в усадьбу Висячая Скала явилась целая толпа гостей. Здесь был Гельд Подкидыш с Бьёрном Точило и другими барландцами; их провожали Хьёрлейв Изморозь, Сёльви и Слагви из Дымной Горы и еще человек пять или семь из конунговой дружины. Завидев Гельда, в нарядной одежде и с новым мечом у пояса шагающего вдоль берега в окружении друзей, все встречные махали ему руками и кричали приветствия, а свободные от дел пристраивались к отряду, даже не спросив, куда он идет. От Гельда в Аскефьорде теперь все ждали чего-то особенного. В мыслях здешних жителей он соединялся с первым походом Асвальда Сутулого на Квиттинг и с железной головой, с убийством Орма Великана у Поминального Дракона и с удивительным исходом этого убийства, с походом самого Гельда в Медный Лес и с многозначительными намеками на кюну Даллу, и даже с тем, как тролль из Дымной горы ковал мечи из «дикого железа». Все события и дела Аскефьорда за последние несколько месяцев так или иначе упирались в Гельда Подкидыша; как сказал Модольв Золотая Пряжка, его подкинули заново всему Аскефьорду разом.
Сам Гельд весело улыбался по пути, но знал, что идет на решительное сражение с судьбой. Согласие конунга воодушевило его, но в согласии самой Эренгерды он сомневался.
Дева, ты будешь
всегда со мною;
род твой, прекрасная,
мне не страшен,

– вспоминались ему речи кого-то из древних героев, и он твердил их про себя, как заклинание. Если бы он ждал сопротивления только от Асвальда и Кольбейна! Несогласие родни одолеть можно, при поддержке конунга тут почти не о чем волноваться. Но сама Эренгерда! Гельд не зря так настойчиво добивался от нее признания в любви. Без такого признания он не решился бы на сватовство, даже если бы сейчас вместо Хьёрлейва Изморози с ним шел сам Торбранд конунг. Она сказала, сказала, что любит его. И раз теперь он занимает место в дружине и конунг одобряет его намерения, почему же она должна противиться собственной любви?
Все выходило верно и гладко, но на душе Гельда было неспокойно. Кто поймет ее, гордую дочь Херсира, и кто вообще поймет род Эмблы? Сплошь и рядом они не понимают сами себя, решают не подумавши, жалеют об этом, но из упрямства, которое принимают за гордость, не желают сознаться в ошибке и своими руками создают собственное несчастье.
– Она тебе откажет! – шепотом твердил ему шагавший рядом Бьёрн. Нынешнее предприятие Гельда казалось ему гораздо более безрассудным, чем даже поездка в усадьбу Нагорье, и он продолжал отговаривать даже сейчас, когда поворачивать назад было поздно. – Она тебе откажет, вот увидишь! Кто мы такие для нее? Только напрасно опозоримся. Там уши на месте, где они выросли! Видно, тебе досталось слишком много чести, хочешь сбавить. И правильно! Обжорство до добра не доведет!
– Может быть, и откажет, – честно соглашался Гельд. – И пусть откажет. Но я хочу громко и вслух сказать ей и всем прочим, какие у меня намерения на ее счет. Я не раб, чтобы тайком прижимать скотницу к задней стенке сарая. Я хочу видеть ее своей женой. И пусть все об этом знают.
– Все узнают, как ты опозоришься.
Гельд не отвечал. Чем ближе становилась усадьба Висячая Скала, тем сильнее становилось волнение, и все приготовленные заранее слова расползались. Хорошо, что Торбранд конунг послал с ним именно Хьёрлейва Изморозь. Этот спокойный и надежный человек внушал доверие одним своим видом; он не бросается в глаза и не тщится везде и всегда привлекать к себе внимание, но в любом деле на него можно положиться, как на каменную стену. И его молчаливое присутствие сейчас подбадривало Гельда: если уж Хьёрлейв Изморозь пошел с ним свататься, значит, предприятие не так уж безнадежно и нелепо, как твердит Бьёрн.
Кольбейн ярл и Асвальд приняли гостей хорошо, и Эренгерда, услышав шум и голоса, выплыла из девичьей вместе с Сольвейг. При виде Эренгерды Гельд испытал новый прилив отчаянной решимости. Пробовать всегда стоит, как говорит Торбранд конунг. А ради такой девушки пробовать стоит вдвойне. Хотя бы для того, чтобы потом не казнить себя за малодушие. Уж лучше жалеть о том, что сделано, чем о том, что не сделано!
Сначала разговор зашел о вчерашнем пире, о мечах, о тролле из Дымной горы – этот предмет Аскефьорду еще не прискучил. Женщины подали пиво: Эренгерда подошла с рогом к Хьёрлейву, и Гельду пришлось принимать угощение из рук Сольвейг. Из осторожности Эренгерда старалась не обращаться к нему и не смотреть на него слишком много, но сейчас такая осторожность показалась особенно неуместной и больно задела Гельда. Принимая рог от Сольвейг, он встретил ее мягкий сочувствующий взгляд. Она все знала. И глаза у нее были такие грустные, точно она ничего хорошего не ждет. Гельду внезапно пришло в голову, что у «светлого альва Аскефьорда» могут быть и свои беды. Отходя, она сделала ему подбадривающий знак глазами. Может быть, хотя бы ее удача поможет?
– Ты сам видел, Кольбейн ярл, какую высокую честь Торбранд конунг оказывает Гельду воспитаннику Альва, – заговорил наконец Хьёрлейв Изморозь и глазами намекнул Гельду, чтобы тот был готов: пора приступать к делу. – Я сам здесь всего два года, но за это время я не видел, чтобы кто-то так быстро приобрел такое большое расположение конунга.
– Торбранд конунг умеет отличить достойных людей! – горячо воскликнул Кольбейн ярл. С тех пор как его сыну была предложена невеста и звание квиттингского ярла, его любовь и преданность конунгу не знали границ.
Ах, Кольбейн ярл! Он не знал, что этими хвалами сам себе роет яму.
Хьёрлейв согласно кивнул и продолжал:
– Всем понятно желание конунга вознаградить достойного человека по заслугам. Никто из фьяллей, я думаю, не скажет, что боги послали нам несправедливого конунга….
– Никто! Никто! Да пошлет Отец Ратей долгую жизнь и славную смерть Торбранду конунгу! – закричали Кольбейновы домочадцы и гости, даже те, кто не знал, с чем пришли Хьёрлейв и Гельд.
– Также понятно желание конунга получше прикрепить достойного человека к Аскефьорду и помочь ему породниться с нами, если уж боги судили ему родиться в чужом племени.
– Еще знать бы – в каком! – заметил Асвальд и изобразил губами улыбку.
Невыясненное происхождение Гельда все еще оставалось поводом для пересудов и шуток, но Асвальд пошутил только из вежливости. Его напряженный взгляд почти не отрывался от Сольвейг. Сегодня она пришла сюда впервые за три месяца.
– И тем более конунг хочет, чтобы его человек обзавелся крепкой родней во Фьялленланде. И даже больше – в Аскефьорде, – говорил Хьёрлейв.
Теперь дружелюбное ликование в лице Кольбейна ярла сменилось недоумением, а Асвальд оторвался от Сольвейг и посмотрел на Хьёрлейва. Казалось, он клонит к разговору о сватовстве. Но к кому он намерен свататься? В Висячей Скале нет подходящей невесты для барландца, ни одной девушки или молодой вдовы… а к служанкам, даже свободным, сватаются далеко не так торжественно и не приводят с собой целую дружину. Уж нет ли тут какой ошибки?
– Что ты сказал бы, Кольбейн ярл, и что сказал бы твой род, если бы этот человек, Гельд воспитанник Альва, хирдман Торбранда конунга, посватался к твоей дочери Эренгерде? – четко, в полном соответствии с обычаем, произнес Хьёрлейв, глядя прямо в лицо Кольбейну.
– К моей… дочери… Эрен… – от изумления Кольбейн ярл даже не смог выговорить имя единственной дочери до конца.
Он был не глуп, но быстротой соображения не отличался и сейчас не верил своим ушам, потому что никогда не допустил бы такой мысли. Возможность сватовства какого-то Гельда-барландца к его Эренгерде просто не могла прийти ему в голову.
– Да, – подтвердил Хьёрлейв. – Конунг поручил мне передать, – заметь, Кольбейн ярл, я передаю его собственные слова, и эти люди могут быть свидетелями: твоя дочь вольна принять сватовство Гельда воспитанника Альва или отказаться от него, но дружба конунга к твоему роду не уменьшится ни на волос. И я не вижу, почему бы тебе не принять предложение достойного человека, если сам конунг одобряет его намерение.
– Конунг одобряет? – быстро и зло переспросил Асвальд. Он выпрямился и побледнел: он-то гораздо раньше своего пылкого отца сообразил, что все это означает. – Значит, сам конунг и дальше собирается дразнить судьбу, отправляясь в поход без наследников?
– А на это, если об этом зайдет речь, конунг велел сказать: его судьба слишком темна и неверна сейчас, чтобы он мог связывать с собой судьбу женщины. Он видел не слишком добрые сны, чтобы готовиться к свадьбе. Так он сказал.
– Так он сказал! – воскликнул Кольбейн ярл, от досады красный, как шиповник. – Значит, вот как он сказал! – яростно повторял он, собираясь с мыслями. Он сам не знал, что его больше возмущает: дерзкие притязания барландца или коварный отказ конунга от невесты. – Значит, он считает, что этот… Гельд воспитанник Альва подходящий родич для меня! Значит, он считает, что это подходящий муж для моей дочери! Моей дочери, которую вовсе не нашли подкинутой в землянку на тинге! Моей дочери, которая… которая достойна стать женой конунга и матерью конунгов, как никто другой! Где он найдет другую такую женщину! Где? Раньше-то он не давал нам понять, что мы для него нехороши!
– Конечно нет! – повысив голос, вмешался в его рассуждения Хьёрлейв. Во время утреннего разговора с конунгом он угадал, какой исход дела для Торбранда будет желательным, и изо всех сил старался его добиться. – Торбранд конунг оказывает вашему роду большую честь, ту честь, какую вы заслуживаете. Разве он не доверил твоему сыну Асвальду собирать дань с Медного Леса? И разве он не обещает сделать твоего сына квиттингским ярлом, отдать ему под власть все те земли, которые мы вскоре завоюем? Ни один род Фьялленланда не скажет, что это недостаточная честь!
– Да, это хорошая честь, – так же холодно и злобно ответил Хьёрлейву Асвальд. – Но при этом еще менее уместно предлагать нам в родню человека, который… – Он наконец посмотрел на Гельда, и тому понадобилось все его мужество, чтобы твердо встретить взгляд этих холодных зеленых глаз. О прежнем дружелюбии больше не было и речи. – Который пока что не слишком проявил себя.
– Не хотел бы показаться неучтивым, – отозвался Гельд, хотя вид его сейчас не говорил о большой учтивости. – Но я сделал дело, которое иным знатным ярлам оказалось не по плечу. Торбранд конунг поручил мне найти железо для его дружины…
Это было не лучшее, что он мог сказать, так как обида настраивала Асвальда не в его пользу. Но презрение, которого Асвальд почти не скрывал, так сильно задело Гельда, что он не мог упустить случай укоротить знатному ярлу язык. Если он позволит им вытирать об себя ноги, то Эренгерда первая же не станет его уважать. И правильно.
– Никто и не говорит, что ты плохо выполнил поручение! – бросил Асвальд, изо всех сил стараясь не выдать недостойной злобы. Здесь Сольвейг, а она потом скажет: «Ты был неправ». – Я говорю лишь о том, что этих заслуг маловато, чтобы свататься к женщине из такого древнего и знатного рода, как наш! У тебя есть пока что твои собственные заслуги. Да будь их больше, чем у Сигурда Убийцы Фафнира, они не перевесят заслуги и славу наших предков во всех поколениях!
– К женщине сватаются не предки, и жить ей придется не с заслугами! – ответил Гельд. Он уже не верил, что сумеет переубедить надменных ярлов, и хотел лишь выговориться. – На иных хороших корнях вырастают негодные побеги. А я верю в мою удачу, которой ты сам не раз был свидетелем. Твоей сестре не придется стыдиться мужа, если она выйдет за меня. И она положит начало новому роду, который окажется не хуже старых. Предки сделали свое дело. Или кто-то воображает себя венцом творения, последней ступенью лестницы, на которой навек застынет взор богов? Род – это лестница, которая уходит в обе стороны. И вверх, и вниз. Ты гордишься предками, Асвальд ярл, а я хочу, чтобы мои потомки гордились мной.
– Заботиться о потомках можно по-разному, – колко отозвался Асвальд. – В твоем положении на другое рассчитывать и не приходится. А я хотел бы, чтобы дети моей сестры могли гордиться не только отцом, но и дедом. С обеих сторон, так как-то надежнее.
– Сдается мне, пора спросить, чего хочет сама девушка, – заметил Хьёрлейв Изморозь. – Торбранд конунг говорит: никто не в силах заставить женщину полюбить или отказаться от любви. Пусть она скажет, и наш спор будет решен. Если она не хочет такой судьбы, то конунг не будет настаивать. А если хочет, то удерживать ее с вашей стороны будет недостойно.
Все посмотрели на Эренгерду. Она сидела на своем месте бледная, застывшая, сжавшая руки на коленях, и от растерянности ее лицо казалось несчастным и совсем некрасивым. «…если бы… Гельд воспитанник Альва… посватался к твоей дочери Эренгерде…» От этих слов, произнесенных громко и вслух, у нее замерло сердце, земля ушла из-под ног, точно ее при всех обвинили в чем-то постыдном. То, что в тиши сосняка в мечтах казалось сладким, на деле показалось оглушительно-ужасным. При всех, при родне и соседях, признаться, что она, Эренгерда дочь Кольбейна, хочет быть женой торговца без рода и даже без племени! Перед ней распахнулась пропасть, и Эренгерда пришла в ужас от собственной опрометчивости. Она сошла с ума, позволив ему зайти так далеко. Неужели она так мало себя ценит? Предложение от нижайшего унижает, потому что хотя бы в чьих-то мыслях низводит женщину до него, и Эренгерда чувствовала себя униженной. Все прощай: родичи, Аскефьорд, богатство, общее уважение! Нет, нет! Как он мог подумать, что она так уронит себя! Эренгерда едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться от обиды, тем более горькой, что исходила она от Гельда, в любовь которого она верила и которого любила… еще сегодня утром.
Но сейчас от любви ничего не осталось. Он оскорбил ее, но от возмущения девушку отвлекала боязнь: ведь и она небезупречна. Она встречалась с ним в день убийства Орма Великана. Она сказала ему, что любит его. Если он скажет об этом сейчас, при всех… В отчаянии Эренгерда ощущала готовность отрицать то, что на самом-то деле было правдой. Но даже если ему не поверят, зачем сеять сомнения? Только бы он молчал! Забыв об обиде, Эренгерда метнула на Гельда умоляющий взгляд.
– Я хотел бы видеть тебя одну моей женой, – тихо, но так, что услышала все молчащая гридница, сказал ей Гельд. Он неверно понял ее взгляд как просьбу о помощи, но его ошибка не покажется странной. – И если наше дело не сладится, я едва ли когда-нибудь женюсь. Но если ты согласишься стать моей женой, я клянусь сделать все, чтобы ты никогда не жалела об этом.
– Я… – сдавленно начала Эренгерда. С усилием проглотив комок в горле, она постаралась говорить яснее и громче. Напряженный взгляд Гельда мучил, но и успокаивал: она поняла, что он ничего не скажет. Острая боль разрыва пронзила ее и вызвала слезы, но диса-охранительница не покинула ее: она найдет в себе силы сделать не как хотелось бы, а как надо. – Я благодарна тебе за твои слова… и конунгу за его дружелюбие… и этим людям за честь… но пусть моя судьба будет в руках моих родичей.
– А раз так, то и говорить больше не о чем! – отрезал Кольбейн ярл. – Мы не так уж спешим отдавать дочку замуж. И если конунг не хочет жениться, то мы подберем другого. Только искать будем не возле землянок на тинге!
– Хотя мы, конечно, рады дружбе любого достойного человека и не хотели бы приобрести врагов! – с ядовитой учтивостью отчеканил Асвальд и слегка наклонил голову перед Гельдом.
– Я надеюсь, ничья честь не пострадает и ничья дружба не окажется нарушенной, – так же учтиво ответил Хьёрлейв Изморозь. – А о том деле, которому не суждено сладиться, говорить больше ни к чему.
Назад: Глава 3
Дальше: Глава 5