Глава 5

Маленькая рыжеволосая ведьма и огромный волк сидели в осиннике над распотрошенной тушей лося. Жадный отрывал огромные куски мяса и проглатывал их, облизывался длинным красным языком и довольно урчал. Дагейда тонким обломком косточки выковыривала мозг из толстой кости и задумчиво слизывала его.

– Никогда этому коню леса не ходить на ногах! – бормотала она. – Не гулять ему и не бегать! После моего Жадного его и сам Тор не соберет и не оживит. А все ты! «Охотиться, охотиться! Давно не ели!» Разве это давно! Еще луна с тех пор не сменилась.

Жадный буркнул что-то, облизываясь.

– Ну да, конечно! – согласилась Дагейда. – Я знаю, что ты хочешь есть чаще, чем я. Но еще можно было бы потерпеть.

Жадный оторвался от костей, лег на мягкие опавшие листья и вытянул лапы. Дагейда посмотрела на него и толкнула в бок.

– Вставай, Жадный! Они не ждут, и мы не можем ждать! Они прогнали великанов, – глаза ведьмы сверкнули злобной желтизной, маленькая рука сжалась в кулак. – Ну, объясни же ты мне, что происходит, ты, серый обжора!

Она ничего не понимала. Ее прекрасные заклятья, которые так восхитительно действовали в прошлый раз, теперь утратили силу. Больше того – те двое, на которых она охотилась, сами стали опасны для Дагейды. Они не желали ей зла, они вовсе о ней не думали, и это-то и грозило наибольшей опасностью. Их равнодушие к ней ее изумляло: снова и снова она хватала пустоту, не понимая, каким же образом они ускользают из ее когтей, словно дым, тень облака, отражение в воде. Они словно бы не присутствовали в ее мире, а только отражались в нем и были недоступны его чарам. Неотступно наблюдая за ними, Дагейда недоумевала и тревожилась: они шли, словно бы заключенные в какое-то огненное кольцо, и это кольцо, как факел, сжигало паутину ее чар, не неся никакого урона и даже не задерживаясь. Что случилось? Дракон Судьбы шел с ними, и Дагейда так же ясно ощущала его присутствие, как если бы видела своими глазами. Но не только в золотом драконе было дело. Эти двое вместе означали больше, чем два. Природы этой странной силы Дагейда не знала, кровь и мудрость древних великанов ничем не могли ей здесь помочь, и к источнику их странной силы ей не было пути.

– Мои старые дядьки, как видно, слишком долго провели в своих подземельях! – бормотала она. – Слишком легко они дали себя прогнать. Но будь я проклята, если отстану! Будь я проклята, если они подойдут к норе черного дракона!

Огромный волк вздохнул и с бока перекатился на брюхо, чтобы неутомимая всадница могла взобраться ему на спину.

В этот день они шли быстрее и разговаривали меньше: каждый должен был наедине с собой обдумать то, что им вдруг открылось. Торвард снова стал думать о Драконе Битвы: теперь, когда до цели оставалось не больше двух переходов, она постепенно завоевывала утраченное было внимание. Его вера в успех значительно укрепилась, от нетерпения невольно он ускорял и ускорял шаг, пока усталая девушка не начинала окликать его.

Местность опять стала оживляться, тропинки, сенные сараи, засеянные поля и прочие признаки жилья попадались так часто, что идти приходилось крайне осторожно. Не раз они пережидали где-нибудь под скалой или за развесистой елью, пока мимо пройдет то пастух, то пара работников, то проедет верхом на лошади бонд.

– Мы прямо как вне закона!  – заметила однажды Ингитора.

– Так и есть, – обронил Аск.

И она понимала, что он имеет в виду. Они вдвоем существовали внутри какого-то другого мира, во власти каких-то других законов, и вид обычного стога сена вызывал смущение, как нечто противоречащее всему нынешнему строю их мыслей и ощущений.

– Здесь уже совсем рядом Золотое озеро, а при Вигмаре Лисице это стала самая населенная местность в Медном Лесу, – объяснял он. – Нам идти осталось день-другой, не больше. Теперь мы по ручью свернем на юг, и там будет долина. Я там не был, но мне рассказали приметы.

Ночевать они устроились под навесом двух валунов, которые стояли, привалившись друг к другу, так что получилось нечто вроде маленькой крыши. Сидя здесь, они отчетливо видели впереди горы, к которым и лежал их путь.

– А здесь далеко до Великаньей долины? – спросила Ингитора, у которой вид этих гор вызвал мысль о великанах.

– Порядочно! – отозвался Торвард, вспоминая, как побывал здесь впервые пять лет назад. – От Золотого озера до Раудберги пять дней верхом, а до Турсдалена там еще дня два. Не бойся. Туда мы точно не пойдем.

– А она там живет? – спросил Ингитора, прочно усвоившая привычку никогда не называть вслух имени Дагейды.

– Она не живет там. Она живет где ей вздумается или просто – нигде. Я думаю, она так и живет верхом на своем сером чудовище – скачет, скачет…

Ингитора вздохнула. Ей вдруг стало жалко Всадницу Мрака, которая не имеет в мире самого простого, необходимого – жилья, приюта.

– Ничего, она не мерзнет! – утешил ее Торвард. – Ведь она человек только наполовину. Половина крови в ней от инеистого великана. Ты можешь себе представить, чтобы инеистый великан замерз?

Ингитора улыбнулась ему в ответ. А потом опять вздохнула.

– Может быть, и он может замерзнуть, – сказала она. – Кто угодно замерзнет, если останется один.

– Н-да! – обронил он, и Ингитора уже знала, что этот короткий ответ у него обозначает глубокую задумчивость.

Сегодня он был неразговорчив, и Ингитора понимала, что все его мысли сосредоточены на том, что им предстоит. До цели его оставался один шаг, самый последний и самый важный, и даже по тому, какие взгляды он бросал в быстро темнеющее небо на юге и на далекие вершины трех гор, к которым нужно было идти, Ингитора понимала его состояние.

Потом он вдруг оживился, начал бессвязно разговаривать и смеяться; его терзало лихорадочное возбуждение, предстоящая ночь казалась то слишком длинной, то слишком короткой. Он то расспрашивал Ингитору, то принимался сам что-то рассказывать ей, перескакивая с одного на другое; ему хотелось хоть как-нибудь отвлечься от мыслей о том, что нельзя было сделать раньше завтрашнего дня.

А очень подходящее отвлечение находилось совсем рядом, можно сказать, под рукой. Он думал о кургане, но эти мысли сами подталкивали его к мыслям о девушке, потому что его сила одолеть курган бралась из единения с ней, и в нем могучей волной поднималось все то, что не давало ему покоя в эти дни.

Ингитора понимала, что с ним происходит, сочувствовала ему, но и беспокоилась. Она сама же пробудила в нем силы, которых ему раньше не хватало и которые теперь кипели в нем, переливались через край и требовали выхода. И он жаждал дать им выход самой прямой и привычной ему дорогой. Он брал ее за руку, потом обнимал; она отстранялась, отодвигалась, он вроде бы унимался, но потом придвигался к ней снова. Его глаза блестели лихорадочным темным огнем, даже в чертах лица появился какой-то резкий отпечаток. Возле него было жарко, этот жар плавил и растапливал все: осторожность, сознание, твердость; она делалась мягкой и податливой и из последних сил отводила от себя его горячие руки.

– Моя капля меда на вершине деревца… – задыхаясь, шептал он, целовал ей руки, которые она пыталась отнять, тянулся поцеловать в шею. – Ну, что тебе, жалко… От этого еще детей не бывает, я знаю…

– Не сходи с ума! – уговаривала она его, отталкивая, борясь с желанием плакать и смеяться, пытаясь сдержать собственную взбудораженность, но это было таким же бесполезным делом, как гасить солому, возле которой бушует пламя.

– Я уже сошел с ума, и не надо мне ума никакого, мне нужно только тебя, мне так хорошо с тобой! – отвечал зверь бессмысленно-сладким лепетом и касался губами ее щеки, шеи, отчего ее пробирала горячая дрожь, которую он тоже чувствовал и разгорался еще сильнее.

– Я умею чертить руну Исс – хорошее отрезвляющее средство! – пригрозила Ингитора, вспомнив, какое дважды спасительное действие оказала эта руна в свое время на Бергвида. – Но не хочу ее будить: тебе завтра понадобятся силы, и тебе не надо быть замороженным.

– Какое замороженным, я сейчас сгорю! Что ты со мной сделала, я себя не помню!

От него исходил такой мощный поток поглощающего, повелительного влечения, что попытка противиться ему выглядела как противоречие самим животворящим божествам, чьи фигуры обнимают друг друга на серебряной бляшке его пояса. Она пыталась оттолкнуть его, но убеждалась, что оттолкнуть его можно, только если сам он на это согласен. Она отворачивалась, а он обнимал ее сзади и прижимался горячими губами то к виску, то к шее.

– Представляешь, я стих сочинил! – с лихорадочным томлением шептал он, (жаль, что Ингитора не могла в полной мере оценить исключительность этого события). – Самому смешно, никогда в жизни со мной такого не было, я стихов и слушать-то никогда не любил, а тут – помнишь, я тебе обещал по золотому кольцу на каждый палец? – прямо вдруг накатило, само сочинилось! Слушай:

– Ну, что, ничего? Как по-твоему? – допрашивал он и целовал ее полуотвернутое лицо, настойчиво пытаясь дотянуться до губ.

В четных строках не хватало хендингов, но каждое слово этой полустрофы само казалось Ингиторе сверкающим кольцом из красного золота. Из последних сил она вывернулась из его рук, вскочила, протянула руку ладонью вперед, точно хотела заградить дорогу этим стихам.

– Не смей! – в отчаянии воскликнула она. – Нельзя! Не хочу слушать!

Каждый стих мужчины о женщине – любовное заклинание, о чем бы в нем ни говорилось, а эта виса, где не все созвучия были соблюдены и не все хендинги стояли на местах, казалась такой же сильной и неотразимой, как сам Аск. Облако его горячей бурлящей силы охватывало Ингитору и тянуло к нему, а эти стихи были как золотые оковы, заключившие ее внутри этого облака безо всякой надежды вырваться.

Вместо ответа он схватил ее руку и снова стал целовать, сначала ладонь, потом тыльную сторону; Ингитора пыталась отнять ее, но другой рукой он, стоя на коленях, обхватил ее ноги и притянул к себе, а потом обнял с такой пылкой жадностью, словно не собирался выпускать никогда. И тут Ингитора просто завизжала, потому что это было уже слишком.

– Там еще дальше есть! – заявил он, подняв к ней голову.

– Ни за что! – Ингитора зажала уши руками.

Содержание следующей висы слишком ясно отражалось у него на лице. Благодаря большому опыту она и сама легко могла прикинуть, какие еще слова рифмуются с « девой »; если она что-то такое сейчас услышит, против таких заклинаний вся ее воля будет бессильна!

Стоя на коленях, он доставал лицом как раз до ее груди, и, снизу вверх глядя на нее с горячей нетерпеливой жаждой, был точно какой-то блестящий змей, из пленяющих и губительных объятий которого ей никак не вырваться. Весь он был полон такого сильного, проникающего тепла, словно под его смуглой кожей переливается вместо крови живой, дышащий огонь, и она была прозрачна и беспомощна перед этим потоком.

– По-моему, это уже как раз и называется домогательствами, и вовсе не «самую малость»! – в пылком негодовании воскликнула она. – Ты утверждал, что у тебя для этого не хватит наглости. По-моему, ты себя недооценил! Ты же обещал!

Это было ее последнее средство: напоминать благородному человеку о его обещании значит сомневаться в нем, но сейчас перед ней был зверь – красивый, сильный и опасный.

– Отдай назад! – задыхаясь, в откровенном томлении он умолял вернуть ему обещание. – Отдай, я не могу больше!

– Не отдам! – так же задыхаясь, отвечала она и решительно мотала головой, зная, что в этой борьбе у нее не один противник, а два, и упиралась руками в его плечи, стараясь оттолкнуть. – Не отдам! Пусти! Забыл избушку? Ты ведь клялся, что этого не повторится!

Теперь она действительно рассердилась, и он это понял. Помедлив еще несколько мгновений, он выпустил ее и мягко опрокинулся спиной на землю, показывая полную покорность и безопасность:

– Ну, все! Не буду!

Он запрокинул голову, дыша глубоко и медленно, стараясь успокоиться, и на лице его медленно угасал темный подземный пламень. Ингитора стояла поодаль, глядя на него с настороженностью, точно ждала, не бросится ли зверь опять.

– Ну, не бойся, иди сюда! – Он сел на земле, с усталостью и мольбой глядя на нее, словно ему было плохо, когда она оказывалась дальше, чем в двух шагах. – Больше не буду! Если ты так решительно… Я не могу… Я тебе говорил: с дракой мне не нужно! Самое страшное, на что я однажды был способен…

Он запнулся, и Ингитора тут же уловила колебание в его голосе.

– Ну, так что же? – с выразительной строгостью спросила она. – Еще какой-нибудь «выкуп невинности»? Неужели был случай, когда тебя не прельстили пять марок серебром?

– Ну, не совсем так… – неохотно, одолевая нежелание, выговорил Аск. – Только это… не то, чтобы я ее взял силой. Просто одно время я жил с женщиной, хотя знал, что она меня не любит и не хочет со мной жить.

– Как же так? – еще слегка поддразнивая, спросила Ингитора. Она видела, что он вспомнил что-то очень неприятное и это воспоминание испортило ему настроение и охладило пыл, что было даже очень кстати.

– Я тебе расскажу. А ты мне скажешь, большой ли подлец я был, – вдруг сказал он уже совсем спокойно: страстный порыв сменился какой-то ясной решимостью.

– Ну, не надо! – Ингитора уже смягчилась и не требовала таких суровых наказаний. – Тебе это не нравится, не надо. Расскажи что-нибудь веселое.

– Нет, все равно когда-нибудь… Пять лет это не дает мне покоя. Я хочу, чтобы ты послушала. – Он взял ее за руку и усадил напротив себя, но тут же выпустил. – Это мой главный подвиг, но я до сих пор так и не понял, гордиться мне этим делом или стыдиться. Пять лет назад мне однажды случилось поехать в гости к одной женщине. Она была молода, красива и сама себе хозяйка. Она приняла меня хорошо, и уже на другой день… Так получилось, что она отдалась мне, хотя я об этом не просил и даже не думал, что это возможно. И я влюбился, ну, просто… – Аск покрутил головой, не зная, как выразить силу своей слепой страсти. – Ну, просто как баран. Мне вскоре пришлось вернуться домой, но я не мог ее забыть и хотел на ней жениться. Все мои говорили, что я сошел с ума, а я отвечал, ну и пусть. Я послал людей сватать ее, и… она не дала ответа. Она не сказала ни да, ни нет, а сказала, что даст ответ к середине зимы. Ей сказали, что в середине зимы я едва ли буду дома, а она ответила, что ее ответ будет меня ждать. И… на середине зимы она прислала людей, чтобы они разграбили Аскефьорд. А меня не было тогда. Когда я узнал об этом, я вернулся, но их уже не застал. А потом я тоже собрал людей для похода. Так получилось, что у нее был один амулет… Она просто не могла без него жить. И он попал ко мне. Это очень длинная сага, об этом в другой раз. Я снова приехал к ней. И предложил ей вернуть амулет, если она все-таки станет моей женой. Она не хотела. Я ее уже не любил тогда, но я был так обижен, что просто не мог жить, пока ей не отомщу. А как я мог отомстить женщине? Я же не мог ее убить! Мне оставалось только одно: принудить ее к тому, чего она не хотела. Но только для меня уже ничего хорошего в этом не было. Я пожил с ней месяца полтора и вернулся домой. И до сих пор не могу понять, гад я был или нет.

За прошедшее время он настолько свыкся с этой девушкой, что совсем перестал думать, что говорит, и стал говорить то, что думал. В скрытности уже не осталось смысла: она знала о нем так много, что самое главное – имя – уже не могло ничего изменить.

А Ингитора слушала, с напряжением стараясь охватить умом всю эту сагу. Она не собиралась ревновать к прошлому, но то, что он говорил, было очень важно. У него тоже была своя месть. И тоже очень трудная. Выдержал он это испытание или нет?

– Ну, скажи мне, что я должен был сделать? – серьезно спросил Аск, точно просил совета в давно миновавшем деле. Она могла посмотреть на те события глазами женщины и при этом оценить их как умный человек, и Торвард рассказывал, чувствуя неодолимую потребность рассказать именно ей все то, о чем он не говорил за эти пять лет ни с кем, даже с Халльмундом. – Если она не любила меня, то просто отказала бы, и я постарался бы забыть о ней, и забыл бы. Но зачем ей понадобилось разорять Аскефьорд, убивать людей? Разве любовь – это оскорбление?

– А она… ведь как-то же она должна была объяснить, почему не любит тебя?

– Она объясняла, – опять с неохотой ответил Аск. – Она… она говорила, что она – воплощение Богини на земле, и если я хотел взять ее в жены, то оскорбил Богиню, и Богиня ее руками отомстила мне. Но я не понимаю! Их Богиня – что-то вроде наших Фригг и Фрейи вместе. Эта Богиня – Мать Любви. Она не может считать любовь преступлением, не может мстить за нее. А раз уж мой дом разорили, я должен был отомстить за это, хочу я или нет. Я не смог бы сам себя уважать, как мужчина и как конунг, люди не стали бы меня уважать и были бы правы! Фьялленланд послал бы меня к троллям и был бы прав! А как еще я мог ей отомстить? Никак не мог, но уже пять лет я противен себе, когда вспоминаю об этом!

Лицо его помрачнело, он обнял колени и сжался, словно хотел спрятаться от собственных слов. Но у Ингиторы полегчало на душе: именно его досадливая мрачность говорила о том, что он, пройдя свое испытание местью, пришел примерно к тем же выводам, что и она. Он сумел отомстить, но не гордился этим.

– А если бы она просто отказала тебе, ты не стал бы держать на нее зла?

– Нет, зачем? – Он пожал плечами. – Она не виновата, что не любила меня. Мало ли кто в меня был безответно влюблен, я же знаю, что это от твоего желания не зависит! Когда мне перед этим отказала дочка Вигмара Лисицы, я вовсе не считал себя оскорбленным. Не судьба, так не судьба. И благослови ее богиня Вар!

И вот тут Ингитору осенила мысль, от которой стал разом жарко и холодно. У нее словно открылись глаза на то, что уже давно лежало где-то в темном углу сознания; на то, что она уже некоторое время знала, но не желала знать.

Но теперь он сказал что-то такое, от чего уже нельзя было спрятаться. Прозвучали какие-то слова, которых она сразу не заметила, увлеченная этой странной любовной сагой. «Я… как мужчина и как конунг… Фьялленланд послал бы меня к троллям…»

Сердце забилось о грудь с такой силой, что стало трудно дышать. Ингитора скользила взглядом по его лицу и изумлялась своей слепоте и тупости: теперь каждая черта этого лица говорила громким ясным голосом. Она помнила, что Торварда конунга отличает длинный заметный шрам на щеке. Увидев небритую щетину на лице того, кто сказал ей «Привет!», она и не подумала, что может под ней скрываться. Все, от Оттара до Хильды Отважной, в один голос твердили об этом шраме, шрам стал в ее глазах неотделимым и основным признаком Торварда конунга, и, не увидев шрама, она не поняла очевидного. А в остальном… «У него длинные черные волосы, смуглая кожа и карие глаза… Он такой высокий, сильный, стройный, просто бог Фрейр!…»

Не так-то уж много в Морском Пути карих глаз и черных волос, но перед этим она видела их у Бергвида, с первого взгляда приняла было своего Аска за Бергвида, потом убедилась, что это не он  – и успокоилась! Даже старый шрам у него на затылке, который она обнаружила, когда причесывала его, не навел ее на мысль – а ведь Анвуд рассказывал о том ударе веслом по голове, который вывел из боя юного Торварда ярла в его первом походе! И все эти саги об эриннских ригах, и сватовстве с двергом-проводником… Она знала все это, потому что вторым участником тех событий был Хельги ярл, сын Хеймира конунга… «Клянусь Фрейром, мой род достаточно хорош…» «Я могу все, что под силу простому смертному из рода Кона Юного…» Он же все ей сказал! Она все слышала, но не желала слышать !

Но теперь глаза ее поневоле открылись. Все внутри перевернулось, стало больно дышать, и Ингитора закрыла лицо руками. Она сидела, как столбик недоумения, и ей казалось, что от жара своего открытия она сейчас растает и растечется в разные стороны… Как будто сама кожа сползала с нее; она задыхалась от невозможности так быстро опять переделать весь свой мир. Одного человека она когда-то ненавидела. Другого она полюбила. И вот эти двое оказались одним – и в первый миг она просто не знала, как ей к нему теперь относиться.

– Что с тобой? – Он заметил, как изменилось ее лицо, и подался к ней ближе. – Все это ужасно?

Ингитора горько закивала, хотя уже не помнила о его рассказе, который он имел в виду. Она протянула руку и коснулась его щеки, положила кончик пальца на угол рта, пытаясь хотя бы нащупать шрам, который окончательно убедит ее, но ощутила только тепло его губ, и это сделало ее боль еще сильнее. Ей хотелось обнять его, того, кто вдруг стал стремительно ускользать от нее, чтобы дать место совсем другому…

– Что? – Он взял ее руку и охотно прижал кончики пальцев к своим губам, но глядел ей в лицо с тревогой, догадываясь, что все не так просто.

– Ты… – почти шепотом, одолевая судорогу в горле, выговорила она. – Торвард… конунг фьяллей…

– Да, это я, – отрывисто ответил он и, поняв, чего она хотела, сам провел ее пальцем по своей щеке вдоль невидимого шрама. – Я тебе еще в озере хотел сказать, ты не стала слушать.

– Да. – Она слабо, как-то судорожно улыбнулась, чувствуя, что сейчас заплачет от этого горького смеха. – Там в озере… я бы сразу утонула, если бы услышала…

– Дал бы я тебе утонуть, как же! – Он тоже улыбнулся, потому что воспоминание об озере было очень приятно. – Я такую девушку из рук не выпущу. Ну, так что, ты считаешь меня чудовищем?

– Я… Я… – У нее не было сил нести это злосчастное открытие одной, хотелось скорее поделиться, чтобы он понял весь ужас их положения. И она не сознавала еще, что само это желание разделить с ним тяжесть делает все не таким уж страшным. – Я – Ингитора дочь Скельвира… Это я… – со всей доступной убедительностью добавила она, понимая, что ему тоже нелегко будет поверить.

Торвард тихо свистнул. А она склонилась и опустила голову ему на колени, как побежденный мятежник в надежде на милосердие повелителя. Торвард посмотрел на ее затылок и рассыпанные по его коленям волосы, потом поднял ее и заглянул ей в лицо, держа ее за плечи, точно боялся, что она исчезнет раньше, чем он во всем разберется. Его черные брови сдвинулись, взгляд стал острым и напряженным.

Ингитора дочь Скельвира! Это имя было последним знаком его неудачи, заставившим его понять, что дальше так продолжаться не может. Это имя было знаком его позорной битвы на Остром мысу, напоминанием о его черной зимней тоске, о «песнях позора», которые так чесались, что хотелось содрать с себя кожу, и о той битве с Эгвальдом ярлом, которую он выиграл «боевыми оковами». И сейчас оно разом бросило его из сегодняшнего, полного решимости и надежды дня, назад в прошлое, полное тоски и растерянности перед судьбой.

– Нет, – тихо сказал он и покачал головой. – Не может быть…

Он не так чтобы не верил – напротив, в силу полной невероятности такой встречи поверить в нее было легче. Он просто не хотел, чтобы это было так. Чтобы эта женщина, которая впервые наполнила его более сильным и значимым чувством, чем страсть, вдруг оказалась тем самым его врагом, девой-скальдом из Эльвенэса, от стихов которой в его доме оружие падало со стен… Но эти две женщины не сливались в одну: их все равно оставалось две – та, которую он успел полюбить, и та, которая его ненавидела. Первая из них была здесь, близко, а вторая – где-то очень далеко. Просто их звали одинаково.

– И ты… – проговорил он, вспоминая Эрхину и видя жуткое сходство между судьбами этих двух женщин, которые обе, каждая по-своему, ненавидели его. Но Ингиторе он действительно причинил непоправимое зло и сам перед собой не мог этого отрицать. – Но как ты здесь оказалась?

– Я плыла… к тебе… с выкупом за Эг… – Она не смогла договорить, имя Эгвальда встало ей поперек горла, как ужасно неуместное здесь и сейчас.

– Но… я же звал его дочь… В смысле, Хеймира. Вальборг…

– Я вызвалась ехать вместо нее, потому что я виновата… Все произошло из-за меня, а они, то есть конунг и кюна, отпустили меня вместо нее… Меня им было не так жалко. И твой Ормкель согласился…

– И это ты попала к Бергви… Болли Рыжий видел, но он сказал, что Вальборг… Да, он же ни ее, ни тебя никогда не видел. И что же? – с совершенно новым, горячим и живым беспокойством спросил Торвард, и его беспокойство относилось к той из двух, которую он любил.

– Я была у него. Я убежала. Я тебе вчера говорила…

– Ну, естественно.

Торвард отвернулся от нее и сел на землю.

– Я болван, – только и сказал он.

Это она. Он же сразу определил, что она слэттинка. И не зря он почти в начале заподозрил, что это йомфру Вальборг! Но она отвергла его догадку с недоумением, которому невозможно было не верить, да она и в самом деле не Вальборг! А то, что вместо конунговой дочери к нему добровольно поедет дева-скальд, ему просто не пришло в голову! Такой смелости он, при всей готовности ею восхищаться, не ждал даже от нее! Она так много успела ему рассказать о себе: о смерти отца, о женихах, которые вызывались за него мстить – хоть этот случай не содержал ничего выдающегося, но догадаться было можно. И заклинание, которое она сложила у него на глазах – он же понял , что перед ним «лучший воин Морского Пути», но не вспомнил, что знает такого «воина»! Ингитора дочь Скельвира, дева-скальд из Эльвенэса, которая за эту зиму и весну показала себя достойным противником ему, Торварду, конунгу фьяллей! И все-таки он не догадался! Не сообразил, что такая – только одна на свете!

А почему? Потому что мстительная и непримиримая дева-скальд не могла подворачивать ему мокнущий рукав, не могла причесывать его, и гладить его по щеке, когда он сам положил голову ей на колени. Голову, которую она хотела получить отдельно от тела, за которой посылала войско. Она не знала, что его, воина, конунга, мужчину, она возьмет голыми руками, что он окажется так слаб перед ней, «белой и нежной, как сливки, и сладкой, как мед»…

Даже сейчас голова кружилась и все внутри сладко переворачивалось при воспоминании об избушке «волчьей матери», где это белое и теплое блаженство лежало у него на груди. Но она обнимала не его, не Торварда конунга. Сердце рвалось от боли и яростного гнева на судьбу, которая сперва заманила его такой радостью, а теперь отнимает все – это гораздо хуже, чем вовсе ничего такого не знать! Она могла любить его, только пока у него не было имени и прошлого. Но от самого себя нельзя уйти, нельзя спрятаться даже в глуши Медного Леса. Корни судьбы скрыты в прошлом, и то, что ты однажды сделал, никогда не отпустит тебя. Убийством на Остром мысу он убил свое счастье… как того и хотел Кар Колдун… А той, прежней жизни, в которой этой девушки не было, он больше не хотел.

Торвард повернулся и глянул ей в лицо.

– Ты хотела моей смерти? – глухо спросил он.

Ингитора кивнула, уверенная, что если он сейчас убьет ее, то будет прав.

Но он вместо этого вдруг взялся за ворот своей рубахи и рванул; ткань с треском разорвалась почти до пояса, и Ингитора содрогнулась: это слишком напомнило священную ярость берсерков, которые в зверином исступлении разрывают на себе одежду, срывая вместе с ней и все человеческое, и из этого разрыва на нее пахнуло мощным теплом, горячим потоком вдруг вспыхнувшего накала битвы. Сбросив обрывки с плеч, он схватил ее за руку и втиснул в ладонь рукоять ножа.

– Держи! – грубо и злобно велел Торвард, и Ингитора снова вздрогнула от той мрачной силы, которая звучала в его голосе. – Это – нож самого Одина, его сделали из копья, который он дал моему отцу, чтобы тот отмстил! А мстить он хотел моей матери, которая тогда была женой великана! Это – нож для мести. Убей меня, если это тебе нужно, а с меня хватит! Я больше никому ничего не хочу доказывать! Я – сын ведьмы, я сын преступления, коварства, предательства, я не родился бы без них! Убей меня, я сам себе противен! Я не хочу больше! У вас там болтают, что я неуязвимый, так это все брехня! Я такой же, как все! Возьми, вырежи мое сердце и хоть съешь его, если это тебе поможет! Что еще я могу сделать!

Ингитора смотрела ему в лицо, пока он говорил, и по щекам ее текли слезы ужаса: от него веяло мощной волной такого горького отчаяния и ненависти к себе, что смерть в эти мгновения казалась ему избавлением, которого он искренне желал. Это была священная ярость божества, вынужденного жить в одной шкуре со зверем, который родился раньше и которого надо принимать как часть себя. Он не пожалел бы убить себя, чтобы уничтожить эту тьму в себе – но именно эта готовность означала то, что тьма не имеет над ним настоящей власти.

Но они двое были одно, и над ними темнота не имела власти. Ингитора узнала и по-настоящему оценила его непредвзято, не зная, кто он такой. И сейчас ей стало ясно, что тот Торвард конунг, которого она рисовала себе на поминальном пиру своего отца, не существует и не существовал, что он – совсем другой человек. И этого, настоящего Торварда она так хорошо узнала за эти пять дней, что прежние видения растаяли. Слова «возьми мое сердце» она восприняла в том смысле, который не имел к смерти и мести никакого отношения.

В своем решении она не колебалась: то настоящее чувство к живому человеку, которое в ней родилось и окрепло за эти дни, было гораздо сильнее, чем прежняя ненависть к воображаемому врагу, для которой, как она еще до Медного Леса начала понимать, не имелось настоящих оснований. Едва он договорил, как она швырнула нож куда-то в сторону и порывисто обняла Торварда, прижалась к нему и почти повисла на нем, словно боялась, что он что-то с собой сделает.

– Молчи! – быстро шептала она. – Молчи, молчи! Ты ничего не понимаешь! Все это неправда! Все не так!

Она прижималась к нему и торопливо целовала его в шею и в плечо, в тот шрам, происхождение которого она уже знала, и это лучше всяких слов давало ему понять, как ей все это видится. Она обнимала его, словно хотела собрать воедино и удержать все те яркие и противоречивые его черты – обнимая разом все, что она любила одинаково, потому что ее любовь не делила его на части и принимала целиком.

Торвард сначала замер, потом с силой обнял ее, точно торопился опять завладеть тем сокровищем, которое чуть не ускользнуло от него.

– Я была неправа, – шептала Ингитора, отирая о его плечо слезы со щек. – Я не знала! Я не знала, какой ты. Я думала, что ты… что ты убил его, потому что…

– Я не знал! – с облегчением заговорил он, переводя дыхание и без труда понимая, о чем она говорит. – Клянусь, я был уверен, что это Бергвид со своей дружиной! Я видел Бергвида, понимаешь, видел своими глазами! Я дурак, я не вспомнил тогда, что он меня уже один раз так заморочил пять лет назад – мы с Хельги ярлом хотели напасть на него, а дрались между собой, и каждый думал, что дерется с Бергвидом! Но я не вспомнил об этом. Кар навел на нас чары, и я напал на невинных людей. Если бы не это, я никогда бы их не тронул, клянусь Тором! Я немножко бешеный, но не настолько! Я все равно виноват, нечего и говорить. Я еще потом подумал, что надо бы виру вам послать, потому что вчетверо большей дружиной нападать – это не битва, а разбой, тем более без причин. Да еще ночью! Но потом бросил – стыдно было! Я даже своим так и не рассказал, что там на Остром мысу нас было вчетверо больше! Они только весной узнали. А я потом узнал про тебя – и понял, что заслужил…

– Ты ненавидел меня?

– Только сначала. Только когда узнал про стихи… Первые четыре дня я был пьян, не просыхая, потому что иначе я бился головой о ближайший угол, а удержать меня они могли только втроем. А потом я понял, что ты передо мной права, а я перед тобой – нет. И я думал… Думал, что это очень необычная девушка, которая смеет бороться со мной…

Торвард взял в ладони голову Ингиторы и посмотрел ей в лицо.

– Так оно и есть… Только такой ты и могла оказаться. Ну, оттого, что я не хотел, он не встанет. – Он быстро и с жадной горячностью поцеловал ее, словно торопился, пока она не отказала ему в этом навсегда, словно спешил заверить ее в своей любви, пока она не запретила говорить об этом. – Что я могу для тебя сделать? Отомстить самому себе?

Ингитора молча смотрела на него, и уже сейчас, хотя ничего не было решено, ей стало так легко, словно целая лавина камня и льда соскользнула с ее плеч и на небе снова встает долгожданное солнце. Теперь она знала, кто он, и он знал, кто она, и они могли открыто смотреть в глаза друг другу. И она поцеловала его в ответ, и не отрывалась так долго, точно хотела вложить в поцелуй всю свою любовь, но та оказалась слишком велика; точно хотела использовать до конца то время, пока им не запретили любить все странные обстоятельства их судьбы. Но с каждым мгновением эти обстоятельства отходили все дальше, снова таяли за пределами Медного Леса, откуда вдруг было набросились на них. Потом она обняла его за шею, прижалась к нему и замерла: все шло двумя различными потоками – то, что с неодолимой мощью влекло их друг к другу, и то, что мешало им. Но второй поток все слабел и слабел…

– Что теперь будет? – чуть слышно прошептала Ингитора. – Что мне делать?

В ее мыслях носилось множество разных, взаимоисключающих возможностей; она уже знала, чего она хочет , но еще не знала, позволит ли себе это. И у него, на котором все эти противоречия завязывались, она готова была просить совета, потому что не нашлось бы в мире человека, которому она доверяла бы больше.

– Как… как хочешь. Как ты решишь, – тоже тихо, глубоко дыша от переворачивающего душу волнения, ответил он. – Я-то… Оттого, что я узнал, что ты – это она… Для меня-то мало что изменилось. Мне от этого не меньше хочется целовать ямочки у твоих губ. Даже больше, потому что теперь я знаю… Я… я в восторге, что ты  – это она ! – вдруг закричал Торвард, как будто сам внезапно понял самое главное, отодвинул ее от себя и посмотрел ей в лицо. – Я ведь и раньше думал: это замечательная женщина, которая осмелилась взять на себя мужской долг мести! И нашла в себе силы достойно ответить на обиду! Я в восторге! Я не знал, что такие вообще бывают! И я счастлив, что это и есть ты, ты, от которой я уже на третий день с ума сходил и даже про курган не думал! Я счастлив, что ты и она – это одна и та же! Только если…

Он замолчал и опустил лоб на плечо Ингиторе. И это его движение перевернуло в ней сердце сильнее, чем все его подвиги. Она поняла, что он хотел сказать. Он и его счастье в ее руках.

– Ну, прости меня, – тихо сказал он. Это была не просьба, а ответ на вопрос, что же ей делать. – Прости меня, потому что иначе нам все равно ничего не остается. Иначе жить незачем. Другой такой я уже не найду. Если ты… Его ведь не вернешь. И если мы расстанемся и будем оба несчастны, ему в Валхалле лучше не станет. Ему там уже хорошо, так почему он должен быть против, чтобы нам здесь было хорошо? Я знаю, он мучился, когда умирал, но я… я тоже мучился, и мне тоже казалось, что я умираю. А потом я ожил. В эти последние дни я был совсем счастлив. Правда, как вспомню «волчью мать», так мне кажется, что это был самый счастливый день моей жизни. Не убивай меня опять, больше я этого не вынесу. Я тоже не железный… Опять лежать у Рэва на Кривой речке и слушать про медведя…

Этих слов Ингитора не поняла, но поняла, что он хотел сказать.

– Мой отец… Он хотел, чтобы я была счастлива. Он тебя простил, потому что он же знал, как все будет… Мертвые знают. И он сказал, что согласен… чтобы мы… – Ингитора сама только сейчас поняла это, и пронзительное чувство близости к ушедшему мешало ей говорить. – Мой отец, когда я говорила с ним на кургане, сказал: твоим избранником станет тот, кто сложит о тебе стих, о деве-скальде. Я почти забыла, что он так предсказал. А ты… Ты сложил для меня стих. И значит, это ты и есть, и он благословил меня и тебя.

Вспомнив свое первое (и последнее) в жизни поэтическое произведение, третья и самая страстная строфа которого так и осталась навеки неоглашенной, Торвард поднял голову, и глаза его опять заблестели.

– Так вот кто меня надоумил! – сказал он и улыбнулся. – Клянусь тебе, никогда в жизни стихов не сочинял! Наши бы все со смеху умерли! А твой отец был великий скальд – он же «Песнь о поединке» сложил, я знаю! Это он меня надоумил! Это он меня для тебя выбрал! Вроде как взамен…

– Да, – тихо согласилась Ингитора. – И сразу послал меня искать тебя.

Теперь она смутно помнила слова, которые отец сказал ей на кургане, но смысл их стал ей кристально ясен: он желал ей счастья и посылал искать того, кто сделает ее счастливой. И наверное, он уже знал, кто это. Мертвые ведь знают будущее.

– И я тебя нашла…

Теперь ей стало ясно, что она искала его всегда, даже когда думала, что ищет мести. Он был нужен ей на поминальном пиру, когда она утратила отца, своего первого героя, и в ужасом вглядывалась в ожидавшую ее заурядность бытия. Его она искала зимой в Эльвенэсе, когда тосковала, потому что ей было некого любить, а полюбить она могла только того, кто ее превосходил бы. Искала весной, когда не могла больше жить без движения и стремилась к борьбе – она не знала, что одолеть Торварда конунга может, пожалуй, только сам Торвард конунг. И она увидела его голову на своих коленях не после битвы, а после того как в ужасе бросила из рук полотенце, по примете предвещавшее им ссору…

Фьялленландская примета насчет любви оказалась вернее. То, что связывало их, залегало глубже, чем то, что их разделило. Ингитора уткнулась лицом ему в шею, словно навек отдаваясь под его защиту и не желая знать всего остального мира. Торвард опять обнял ее и прижался щекой к ее волосам. Они молчали, и им было так хорошо, может быть, потому, что до этого им было так плохо. Они оба сильно изменились за последний свой год, но теперь они оба стали способны к той любви, что продолжается дольше, чем одна человеческая жизнь.

В густой ночной темноте никто не разглядел бы крохотной пещерки под корнями старой ели. В этой пещерке лежала, свернувшись комочком, Дагейда, в своей серой накидке похожая на непонятное лесное животное. Жадный устроился возле нее, положив морду на вытянутые вперед лапы.

Дагейда лежала неподвижно, скованная ночным холодом. Даже отсюда, через длинную темную ночь, ей виделся маленький красный глаз костра, зажженного людьми на склоне одного из отрогов вдали от нее. Те двое сидели возле огня, прижавшись друг к другу, и разговаривали, не умолкая, как будто им это было так же нужно, как дышать. Пламя освещало их лица, оживленные, с блестящими глазами, лихорадочно-счастливые, словно они уже завладели всеми сокровищами мира. Дагейда не слышала их слов, но ее томила тяжесть, как будто вся гора, в склоне которой она устроилась, опиралась на ее плечи, хрупкие, как лягушиные косточки.

– Ах, Жадный! – тихо бормотала ведьма, и голос ее походил на стон тягучей боли. – Ах, как плохо!

Огромный волк тихо заскулил, как пес, подполз ближе к хозяйке, ткнулся ей в руку холодным носом, лизнул в лицо.

– Они узнали друг друга! – бормотала ведьма. – Им нужно было возненавидеть друг друга и не ходить дальше! Они должны были, должны! У них для этого столько причин! Почему же они вместе?

Дагейда мучилась, мелкими острыми зубками кусала свои бледные тонкие губки, но не могла даже для себя самой выразить, что же такое видят друг в друге эти двое, что заслонило в их глазах пролитую кровь. Она не понимала этого могучего влечения, которое тянет людей друг к другу и заставляет их держаться вместе, создает связь длиною в целую жизнь и дальше , связь крепче цепи Глейпнир…

Ушами камней и корней она пыталась слушать издалека, о чем они говорят: она отчетливо разбирала слова, но по-прежнему ничего не понимала.

При чем это здесь? О чем это? Они наслаждались этой лихорадочной путаницей слов, точно глубочайшими тайнами вселенной; недостаток связности восполнялся такими же многочисленными, беспорядочными, лихорадочными поцелуями, которые сами ничего не объясняли, но вполне заменяли недостающее. А Дагейда была в полном недоумении и не представляла, как бороться с ними. Жадный по-собачьи вздыхал рядом, чувствуя, как она томится, но был не в состоянии ей помочь. Дагейда прижалась к теплому волчьему боку, зарыла холодные руки в густой мех и затихла.

Следующий день выдался пасмурным и серым, было непонятно, рассвело уже или нет, но никакие туманные великаны больше не показывались. Проговорив всю ночь, Торвард и Ингитора оба теперь были сонными и друг на друга смотрели с изумлением, от которого, встречаясь глазами, начинали смеяться – все-таки требовалось время, чтобы подобный поворот уложился в голове. Оба они чувствовали себя как в лихорадке, в дикой смеси усталости и возбуждения, оба были потрясены и счастливы. Каждый из них не только нашел свою любовь, но и утратил смертельного врага; таким образом, у них оказалось два приобретения там, где у других нашлось бы только одно.

Но сидеть и удивляться не было времени: сделанное открытие разом оживило в памяти все то, что привело их обоих в Медный Лес. То, что йомфру Вальборг уже не нужно спасать от Бергвида Черной Шкуры, не охладило желания Торварда скорее покончить с самым страшным порождением квиттингской войны, и Ингитора всей душой жаждала помочь ему в этом. Все силы души и тела кипели в них, все казалось подвластно и преодолимо, хотелось дышать и жить быстрее.

По дороге Ингитора расспрашивала Торварда о Бергвиде, но он мало что мог добавить. Когда Бергвида с матерью продали в рабство, сам Торвард еще не родился на свет и мог только повторить Ингиторе рассказы старых ярлов. Эрнольв Одноглазый рассказывал, как после Битвы Чудовищ в усадьбе Речной Туман нашли тело женщины в богатой одежде, с перерезанным горлом; все были уверены, что это и есть кюна Далла, но никто из фьяллей не знал в лицо вдову Стюрмира конунга. Весь ее тогдашний путь так и остался неизвестен, и только через пятнадцать лет Гельд Подкидыш обнаружил ее в доме Вебранда Серого Зуба, в Граннланде, где она жила со своим восемнадцатилетним сыном. Его называли Свартом, и все считали его сыном Вебранда. Сагу о том, как он вырвался из рабства, Торвард слышал от того же Гельда. Зато в дальнейшем подвиги Бергвида были известны не только понаслышке.

– Ему вдвойне не повезло! – говорил Торвард, поглядывая на ходу вперед, где уже совсем близко вырисовывались две горы, ограждавшие вход в долину. – Он родился конунгом, а вырос рабом. А потом опять стал конунгом! Если бы что-то одно! Если бы он не узнал никогда, что родился законным наследником конунга, то спокойненько прожил бы свой век в свинарнике и тешил бы свое самолюбие игрой в кости с другими рабами. А то он вдруг попал на место конунга, выращенный и воспитанный, как раб!

– Но его нрава и ума никакое воспитание не изменило бы! – воскликнула Ингитора. При воспоминании о суровом лице Бергвида, искаженным чувством углубленного внутреннего страдания, ей не верилось, что он мог бы быть каким-то другим.

– Ну, благоразумен, добр и справедлив он не стал бы, воспитай его хоть в священной роще Бальдра, «где злодейств никаких не бывало от века». Но обойдись с ним судьба помягче, в нем этой дряни вылезло бы поменьше. Конечно, мстительность в нем была, но она не выросла бы в дракона, если бы ему было некому и не за что мстить!

– Если бы он не должен был мстить за смерть отца, он стал бы мстить за потоптанный соседом луг или еще за какую-нибудь ерунду! За неприветливый взгляд. За собственное подозрение, что сосед его не любит.

– Нет, все имеет свои причины. Не будь он сам так напуган жизнью, он не стремился бы наводить страх на весь мир. Не чувствуй он постоянно своих прошлых унижений, он не так стремился бы утверждать свою власть над живыми и неживыми. Он же постоянно ждет, что его назовут рабом! Вот и пытается убить каждого прежде, чем тот это скажет. Имей он больше оснований верить, что люди добры, он и сам был бы добрее…

– Но теперь поздно рассуждать. Все сложилось, как сложилось, и другим уже не будет.

– Будет! – упрямо твердил Торвард. – Человек может изменить все и тем более он может изменить сам себя. Можно даже научиться ходить по воде!

– Что-то не слышно, чтобы кто-то этому научился!

– Будем в Аскефьорде – спроси у Сэлы. Она тебе расскажет, как ходила по морю пешком. Я и не говорю, что это легко. Но пугают только напуганные, не замечала? Обижают обиженные. Это у них такой вид защиты. Избавься от страха и обиды – и будешь отважен и благороден.

Ингитора не возражала. Торвард ничего такого не имел в виду, но все эти слова она относила к самой себе. Ведь и в ее жажде мести имелось кое-что общее с Бергвидовой. А сам Торвард служил живым примером того, о чем говорил. Когда-то он преодолел свою жажду мести, и теперь прочная уверенность в себе делала его великодушным и необидчивым.

Теперь ее поражало то, что она так долго, целых пять дней, оставалась так слепа и недогадлива. Казалось, она с первого взгляда должна была его узнать! Но нет – «Аск» сам по себе настолько захватил ее, что прогнал все прочие мысли, в том числе и о «Торварде конунге». Правда, оставаться слепой еще хотя бы два дня ей едва удалось бы. Он рассказал о себе так много, и кое-что из его рассказов, да и ее собственных наблюдений, отчетливо перекликалось с тем, что она раньше слышала о нем: от достопамятных «четырехсот девятнадцати марок» веса, на которые он по виду вполне тянул, до не менее достопамятного «шатра на корме», который тоже, как видно, был чистой правдой… С каждым днем она все лучше понимала, как много простора ее спутнику требуется в жизни, как мало он готов терпеть рядом соперников – и во всем Фьялленланде просто нет места для двоих таких! В общем, чтобы воевать с эриннскими ригами, конунгом быть не обязательно, но невозможно все время рассказывать о заморских походах, битвах и тяжбах, не упоминая конунга своей страны! Кроме того случая, когда ты сам им и являешься. И ей уже не оставалось ничего другого, кроме как сегодня-завтра вспомнить о карих глазах Торварда конунга, приложить все его приметы к Аску и понять, что двоих таких и нет. Только один.

Две горы все приближались, показалась и дальняя гора, заграждавшая долину с задней стороны. Торвард уже вглядывался на ходу, хотя разглядеть курган отсюда еще было невозможно.

– Там должен быть камень на вершине, большой розоватый валун! – бормотал он. – Эрнольв ярл рассказывал, как его волокли на катках целым табуном, и Вигмар Лисица обещал вырезать на нем поминальную надпись в стихах… Читать я умею, так что не ошибемся! – Он усмехнулся – едва ли в этих местах высилось так много курганов, чтобы существовала опасность в них запутаться.

– Здесь – Долина Бессмертия! – отозвалась Ингитора. – Если здесь никто не живет, так значит, и не умирает.

Она волновалась все сильнее. Ее переполняло предчувствие необычного испытания, которое потребует всех ее сил; была тревога, но не было страха или неуверенности. По-прежнему они двое составляли одно и обладали силой трех.

Но дорога сегодня давалась тяжелее обычного: то ли сказывалась бессонная ночь и напряжение всех душевных сил, то ли влияли чары Дагейды. Однако к сумеркам они уже оказались перед долиной. Вход в нее ограждали две горы, похожие на великанов, стоящих на страже перед дверями великаньего конунга. Пройдя между ними, Торвард и Ингитора вступили в долину, кое-где поросшую редким лесом. На вершине дальней горы бродили смутные тени. Ингитора старалась не смотреть вперед: почему-то казалось, что если она задержит там взгляд, то из горы, как на зов, появится что-то страшное.

– Вон он! – сказал вдруг Торвард. – Курган. Я его вижу.

В этом диком месте курган, единственный след человеческого присутствия, сразу бросался в глаза. За пять лет он совсем не изменился – круглый, ровный, похожий на перевернутый котел. На его боках выросло несколько молодых сосенок, но полукруглый розоватый гранитный валун на вершине, обточенный в виде половины щита, был виден издалека. Сам курган казался каким-то замкнутым, особым миром, скрытым под мхами и травами леса, и Ингитора, увидев его, невольно остановилась и сжала в кулаке свою «волшебную косточку».

Стоя на самой вершине горы, маленькая ведьма с нетерпением поглядывала на небо, сжимала кулачки, как будто грозила солнцу и хотела скорее прогнать Суль с небес. Золотая колесница за облаками ехала так медленно, а те двое шли так быстро! Напрасно она проскакала впереди них на своем волке, рассеивая по всему пути опутывающие заклятья. Эти двое все говорили и говорили и были так захвачены друг другом, что ничего не замечали. Требовалось средство посильнее.

Стоя на вершине, ведьма широко раскинула руки, словно ловила северный ветер. Могучий холодный ветер нес ее заклинание вниз, овевая гору потоками силы.

пела Дагейда, и горы вокруг повторяли слова заклинания тысячей гулких голосов.

И гора у нее под ногами дрогнула. Резко взвыл ветер, разнося ужас по всем окрестным долинам, испуганно сжалось в норах зверье, завизжали подкаменные и подкоряжные тролли. И сама земля, великанша Йорд, застонала, чувствуя, как отрывается от нее то, что стало неотделимой частью, и обретает новую, навороженную жизнь.

Ингитора вдруг замолчала на полуслове и вскрикнула. Взгляд ее был прикован к дальней горе, а лицо исказилось таким ужасом, что Торвард похолодел. Еще не глядя, что там, он поспешно толкнул Ингитору к себе за спину и повернулся лицом к долине, схватившись за древко копья. И тоже не сдержал возгласа. Он знал, на что и на кого идет, но такого он ждать не мог.

Дальняя гора медленно покачивалась, подрагивала, с ее склонов съезжали огромные пласты земли вместе с растущим на них лесом, который сейчас казался только коротенькой шерсткой на шкуре чудовища. Гудела и дрожала земля под ногами, а гора стряхивала с себя земляные покровы, и под ними вырисовывались все яснее очертания тела. Тела великана.

Великан вставал медленно-медленно, но время остановилось, люди не успевали вздохнуть. Ужас превратил их в камень, каменной глыбой навалился на грудь. Великан шевелил плечами, двигал ими вверх-вниз, словно вытаскивал что-то из-под земли; это «что-то» были его собственные руки, корни горы, и он тянул их вверх, освобождая от изначальной скованности. Лица у него не было, была только голова, торчавшая неровным бугром, и на вершине этой головы прыгала Дагейда, неистово выкрикивая все новые и новые строки заклинания.

Сидящий великан качался, дергался, и видно было, что теперь он пытается оторвать от земли ноги. Что будет, когда он встанет? «Он нас затопчет!» – хотела кричать Ингитора, но не могла, словно заклинание, давшее жизнь горе, их, живых людей, превратило в камень. Бежать? Куда бежать, если великан одним шагом покроет всю долину и раздавит их? Что может меч, что может копье, пусть даже в руках могучего воина, против горы ? Любое оружие он сомнет, как сосновую иголку, и даже не заметит!

Резкие порывы холодного ветра, смешанного с гулом, почти валили их с ног. Торвард взял Ингитору на плечи и изо всех сил встряхнул, крича прямо в ее побелевшее лицо:

– Останови его! Ты прогнала туман, ты можешь!

Не слыша его за грохотом земли и камня, Ингитора огромными от ужаса глазами глядела мимо плеча Торварда туда, где бурая скала вырастала все выше от земли. Уже ясно обозначились очертания головы, бородатого лица с опущенными веками, плеч и груди… Как будто человек медленно садится, просыпаясь… Вот-вот он откроет глаза… Ингитора не владела даже языком, в голове ее не было ни одной мысли: все поглотил грохот ожившей горы.

Тогда Торвард повернул ее спиной к великану и снова встряхнул:

– Ты можешь! Не думай о нем, думай о рунах! Ты можешь все! Придумай что-нибудь!

Ингитора дрожала, но теперь, когда великан исчез с ее глаз и перед ней было только лицо Торварда, она опомнилась и сообразила, что происходит и чего Торвард от нее хочет. Если она ничего не сделает прямо сейчас, то они погибнут оба. Невозможно, чтобы они, столько пережив и одолев столько бед, погибли так глупо, в трех шагах от цели, от рук какой-то маленькой злобной ведьмы, лягушки с холодной кровью! Ни за что! Не для того они воевали и мирились между собой, чтобы поддаться такой дряни!

– Да, я смогу, – почти спокойно сказала Ингитора, точно приказывала самой себе, и закрыла лицо руками, чтобы не видеть ничего, что могло бы ее отвлечь. Торвард встал позади, заслоняя ее от ветра, и обнял, чтобы она крепче держалась на ногах. И опять, как прежде, она ощутила, что вся его сила сообщается ей. А это было много!

– Возьми! – Торвард всунул ей в руку древко своего копья, испачканное кровью троллихи. – Это ясень. Поможет.

Ингитора взяла копье и вдруг почувствовала в своих руках настоящий колдовской посох, Конь Девяти Миров, ветвь Иггдрасиля, на котором держится мир. Сзади, вокруг них все выло и грохотало, они едва слышали свои голоса и скорее угадывали мысли друг друга – и в то же время буйство встающего великана было далеко, их двоих словно окружала невидимая стена, ограждавшая только то пространство, на котором стояли их ноги, но нерушимая, как стена самого Асгарда. Ингитора не боялась: они или одолеют дочь великана и все ее чары, или погибнут; страху вообще не нашлось места в том мире, где она очутилась уже сейчас. Она повернулась лицом к живой горе и поставила копье между нею и собой – и само копье подсказало ей, что делать. Древко его налилось огнем, две пламенных ветви выросли из острия и древка: одна смотрела вниз, другая вверх, и с ними копье приняло вид руны Эйваз, руны Тиса, руны отвращающих сил.

заговорила Ингитора, сливаясь дыханием с огненным трепетом руны. Ее корни ушли в глубины подземелий, ее ветви поднялись выше небес, и связь всех миров, проходя через нее, приглушила силу буйства, противоречащую равновесию мира.

Огненные ветви на копье задрожали и переместились: теперь они обе смотрели от острия в разные стороны и вверх, и копье приобрело сходство с человеком, который стоит, подняв руки к небу и взывая к божеству. Ингитора начала новую строфу:

Руна Защищенности сливала ее дух с живыми силами вселенной: укореняя дух в земле, она была посохом, прочной опорой равновесия. Великан дрожал и дергался, пытаясь скинуть наброшенные на него путы: огненные очерки сетью пробегали по его исполинской фигуре.

заговорила снова Ингитора, и голос ее звенел от переполнявшей грудь любви. Тюром в ее глазах был Торвард: вся его мощь и весь ее восторг перед этой мощью сияли в очертании руны-стрелы, в которую превратился ее Конь Девяти Миров.

говорила она, твердо зная, что ни одна ведьма и ни один великан на свете не может выстоять против Тюра, против силы Духовного Воина, отдавшего руку за укрощение Фенрира и тем самым получившего неодолимую силу для борьбы с любыми порождениями Бездны.

Торвард полоснул себе ножом по запястью, поверх едва зажившего недавнего пореза; Ингитора окунула в кровь кончик пальца и начертила на клинке копья три руны. Кровь обожгла пальцы Ингиторы, а заклинание пелось само собой, как будто кто-то другой пел ее устами.

Огненная сеть, опутавшая великана, сплелась в огромный купол, накрывший его и приковавший к земле. Ингитора произнесла последнюю строфу, и собственный голос почти оглушил ее. Грохот впереди сменился шорохом и постукиванием камней.

Прижав к груди руку Торварда, а в другой руке держа копье с тремя кровавыми рунами на острие, Ингитора смотрела вперед, туда, где медленно таял огненный купол над застывшей горой. Великан перестал двигаться и замер: гора сохранила очертания сидящего тела с приподнятыми коленями и руками, упертыми в землю, словно встающий хотел оттолкнуться от нее. Но все кончено. Земля не отпустила его, а небо не приняло чуждое порождение. Ясно видны были голова и бородатое лицо, плечи и грудь. Но глаза оставались закрыты. Медленно таял в глубине, отступал, как волна отлива, стон земли, и ветер трепал ветви обрушенных елей.

– Все! – хрипло сказал Торвард, не сводя глаз с сидящего великана. – Уселся, брат. Ко ндеахайр-си рэ уайм!

Ингитора выпустила копье: ей казалось, оно будет стоять само по себе, как живое дерево с корнями, но оно почему-то упало. Зато освободившейся рукой она обняла Торварда, и они стояли, крепко прижавшись друг к другу, с прочностью истинного Мирового Ясеня. Их корни уходили в подземные глубины, их ветви поднимались выше облаков, в их жилах единым потоком струилась сила рун девяти миров, а их плотно слитые тела составляли ствол, на котором держится вселенная.

– Слава Тору, курган не засыпало, – так же хрипло сказал Торвард, и Ингитора поняла, что он волнуется уже не из-за великана, а из-за того, что курган, к которому он так долго стремился и пытался отыскать дорогу, наконец-то совсем близко.

А маленькая рыжеволосая ведьма по-волчьи выла от бессильной ярости, видя и чувствуя, как чужое колдовство опутывает великана сетью, рушит ее чары, стоившие ей таких трудов. Но не была бы она дочерью Свальнира и Хёрдис, если бы отступила, имея в запасе хоть что-то.

– Я не хотела их убивать! – в отчаянной ярости кричала Дагейда, обращаясь ко всему миру, от дракона Нидхёгга у корней Мирового Дерева до белки на его вершине. – Я хотела дать им уйти живыми! Но они не хотят уходить! Она не хочет уходить! Это все она! Один он бы не смог! Жадный!

Огромный волк, мгновенно выросший из-за валунов, серой молнией бросился вниз по склону умершей горы. Он мчался вниз по уступам и валунам, неслышный и стремительный, как сама смерть, и глаза его в сумерках горели ярким зеленым огнем.

У самого подножия скалы его ушей достиг пронзительный женский крик – его увидели.

Торвард тоже его увидел. На спине Жадного не сидела Дагейда, и это означало только одно: ведьма послала зверя убивать. Руны и заклятья здесь не годились: Жадный не был наважденьем или нечистью, он был просто огромным свирепым животным, способным рвать все живое. По первому побуждению Торвард хотел отослать Ингитору от себя, но сообразил, что цель волка – как раз она, а не он. Дракон Судьбы утратил бы силу, будучи снят с мертвого, а значит, своего брата ведьма Медного Леса убивать не собирается.

Но то, что Дагейда намеревалась сделать, Торвард позволил бы ей еще менее охотно, чем покушение на свою собственную жизнь. Быстро сбросив на землю плащ и снаряжение, Торвард поднял с земли копье с кровавыми рунами на клинке и ждал, подпуская чудовище ближе. Сила Мирового Ясеня еще струилась в нем, и вид оскаленной смерти в волчьей шкуре не внушал ни малейшего трепета: он был твердо уверен в своей силе одолеть кого угодно и что угодно.

Когда Жадному оставалось два прыжка, Торвард вдруг стремительно бросился ему навстречу, поднырнул под летящую серую глыбу и поймал его на копье. Жадный тяжело рухнул на землю, накрыв собой Торварда, покатился по земле. Брызнула кровь, на вереске и на мху зарделись ярко-красные пятна. Прижимая руки к лицу, Ингитора кричала изо всех сил – в ней кричал нестерпимый ужас, не подвластный воле разума. Ее рвали на части боль и ужас, каждая частичка ее тела трепетала от невыносимого мучения, она умирала каждый миг заново. У них больше не было ничего отдельного – это ее подминала под себя тяжелая туша, это ей заливала глаза чужая горячая кровь, это ее душил запах зверя, ее рвали длинные когти – и все это было вдвойне больнее, потому что любовь делает чужую боль страшнее своей. Мир с треском рвался на части, она не могла дышать, пока по вереску катается этот клубок из серой волчьей шерсти, с запрокинутой волчьей головой с раскрытой пастью, из которой бурным потоком льется кровь, где мелькают руки и ноги человека, древко копья, черноволосая голова. Один раз она уже пережила крушение своего мира – второй раз она этого не выдержит. Все пропадет и кончится для нее в тот же миг, если волк поднимется, а человек – нет…

Вот клубок остановился, дернулся несколько раз, волк перекатился на бок, и его вытянутые лапы больше не шевелились. Но тело еще двигалось – это Торвард, которого волк придавил своей тяжестью, пытался встать. Кое-как он поднялся на четвереньки и замер, кашляя, тяжело дыша, поматывая опущенной головой и покачиваясь. Одежда на нем висела окровавленными лоскутами, кровь так обильно покрывала его от плеч до колен, что, казалось, он должен умереть немедленно.

А волк лежал, откинув голову с оскаленной пастью, из пасти текла яркая красная кровь, пенилась, струилась по морде, заливала вереск. Грудь и горло чудовища были распороты, в широкой резаной ране еще торчало копье. Огромная лужа крови ползла по вереску прямо к Ингиторе.

И леденящий, нечеловеческий вой потряс склоны замерших гор. Маленькая ведьма упала на колени на верхней площадке горы, не в силах выдержать увиденное. Протягивая вниз руки, она кричала, но не могла сдвинуться с места: ноги ее не шли, тело обессилело, как будто копье пронзило ее саму. Жадный был частью ее, с которой она не расставалась с самого рождения, и все ее существо раздирала дикая, нестерпимая боль. Она, бессмертная, в этот миг увидела перед собой черную бездну смерти, в которую стремительно погружалось ее второе, смертное тело, разрывая пополам их общую душу.

Ингитора услышала отзвук ее крика, но даже не задумалась, что это такое. Прямо по луже волчьей крови она подбежала к Торварду и упала возле него на колени.

– Что с тобой? Ты жив? Ты ранен? Где, что? – бессвязно бормотала она, пытаясь что-то разглядеть под обильными потоками стынущей крови, но не решаясь к нему прикоснуться и только отводя с его лица свесившиеся волосы, тоже липкие от крови.

Торвард повернул голову к ней; он хрипел и задыхался, говорить он не мог, но его глаза взглянули на Ингитору с тем же чувством лихорадочного веселья, как и в тот раз, когда на его руках стыла синяя кровь троллихи. Изумленная, она села на вереск.

– Жив я, жив! – сквозь кашель с трудом выговорил он. – Ну, зверюга! Бид сион круайснехта им хеанн!

Он бормотал еще что-то, вроде как о личных отношениях троллей с великанами, с ведьмами и волками, причем намекая на множество всяких извращений, противных природе, но теперь Ингитора не возмущалась и не призывала его выбирать выражения. Она даже не слушала, что он там говорит, а все ее существо переполнялось блаженством оттого, что он жив и вообще может что-то говорить. Ее покачнувшийся мир снова стоял прочно, и все ее существо переполнялось ликующим блаженством.

Перевернувшись, Торвард снова лег на землю и посмотрел на волка: чудовище не шевелилось.

– Ну, все, отъездилась! – хрипло сказал он о Дагейде, но Ингитора сейчас его не поняла.

Она смотрела на него: для такого количества крови он казался слишком уж веселым. Вся его одежда была сверху вниз располосована когтями волка, так что даже на толстой коже пояса виднелись глубокие борозды, всего его так обильно заливала своя и волчья кровь, что нельзя было отличить одну от другой. Но поскольку Торвард успел воткнуть копье в горло волку и запрокинуть тому голову древком, укусить его Жадный все-таки не смог.

– Ну, что с тобой! – Она осторожно взяла его окровавленную руку. – Сильно он тебя?

– Да он с меня, гад, чуть всю кожу не снял! – Торвард попытался себя оглядеть, морщась и охая сквозь зубы. – Но самое главное вроде на месте! Помыться бы, тролли его возьми, я липкий весь, как… Что там в вашей «Песни о поединке»? Слезами ручьи тот курган омывают ? Где они тут? Ручьи, в смысле?

Ингитора не сразу его поняла: при чем тут «Песнь о поединке» и время ли вспоминать песни? Но для Торварда все это было гораздо более привычно, чем для нее, и он быстрее пришел в себя.

– Вон там должен быть ручей! – Торвард окинул взглядом долину и стал подниматься, тихо ругаясь сквозь зубы.

Ради Ингиторы он теперь выбирал эриннские выражения, благо она их не понимала, а запас имелся порядочный. Всю кожу стянуло и драло, но идти он мог, и они, больше не оглянувшись на волка, побрели вниз по долине, к ельнику, за которым стекал с горы широкий ручей.

К тому времени как они добрались до берега, Торвард уже настолько отдышался и пришел в себя, что, когда она уложила его на мох и стала обирать с него обрывки рубахи, пока не присохло, он уже смеялся и приговаривал что-то вроде «как приятно, когда такая девушка сама тебя раздевает». А Ингитора не знала, смеяться ей или плакать, глядя на длинные кровоточащие царапины, которыми были сверху вниз покрыты его плечи, руки, спина и бедра до колен. Но они оказались не так уж и глубоки – а ведь длинные когти волка могли содрать все мясо с костей! Всю его кожу покрывали подсыхающие кровавые разводы, словно ее действительно пытались снять, и зрелище для непривычной к такому Ингиторы было жуткое. Морщась и переживая, она обмывала его намоченными в ручье лоскутами от рубахи, а он смеялся и утешал ее:

– Да не надо по мне страдать, что ты! Столько удовольствия! Я, конечно, люблю, когда меня раздевают, но сапоги я раньше всегда снимал сам!

– О чем ты только думаешь?

– Все о том же! Разве не видно?

– Ой! – только и отвечала Ингитора, закрывая лицо руками.

– Ну, иди, погрей меня! – веселился Торвард, хватал ее за руки и тянул к себе.

– Отстань! – Ингитора отбивалась, уже не считая его за раненого. – Ты что, железный? Ни один бы ваш бергбур от такого и не дернулся больше, а ты еще пристаешь!

– Ну, ты же спрашивала, что такое «железная рубашка»! Вот это она и есть! Не так чтобы можно совсем уберечься, но я после всего был почти как берсерк – отбрыкался! Ну, не бойся, я сейчас уймусь. После такого всплеска обычно хочется полежать спокойно. Лягушку бы еще поймать.

– Зачем? Хочешь похлебки из лягушек?

– Спинкой о царапины потереть. Да правда, такой способ есть. Раны обеззараживать. Ты не знала? Запомни, еще пригодится.

– Лучше я пойду камыша поищу, он кровь останавливает! Это знаю даже я!

– Да не надо! – Торвард поймал ее за руку. – Сиди! На мне все заживает, лучше чем на всякой собаке, я живучий, как тролль! Это у меня от мамочки! Моя кровь смешалась с волчьей, я теперь стану ульвхеднаром!

Но понемногу она и сама развеселилась: чужая кровь с него была смыта, а своя от холодной воды унялась, и стало видно, что Торвард отделался одними царапинами, хотя и весьма многочисленными и длинными.

– Ульвхеднар! – приговаривала Ингитора, глядя на длинные красные «швы», которыми его смуглая кожа была прострочена сверху донизу. – Куда там до тебя каким-то жалким ульвхеднарам! А говорил, что ты не берсерк!

Торвард и правда успокоился и стал дышать ровнее, блеск в глазах погас, на лице отразилось утомление.

– Да, не без этого немножко! – сознался он. – То, что я от любой драки такой веселый делаюсь, оно самое и означает. Что во мне сидит берсерк и мне надо время от времени хорошо подраться, чтобы с тоски не умереть. Чтобы кровь не застаивалась. Это мне Рагнар, мой воспитатель, еще в шестнадцать лет объяснил. Внушал, чтобы я силы тратил на упражнения, а не на девушек. А иначе, говорил, я однажды сорвусь и подохну. Если не научусь держать этого зверя в узде. И я внял мудрым советам, чем очень горжусь. Так что не бойся.

– А ты, значит, уже в шестнадцать лет на девушек…

– Даже скорее уже в пятнадцать. Его дочка, Рагнара то есть, из-за меня два года замуж выйти не могла, я всех женихов распугивал. И до сих пор думают, что ее старший сын на самом деле мой. Ну, ладно, это тебе уже ни к чему. Короче, я еще тогда все понял, и теперь я этого зверя бужу и выпускаю, когда это надо мне, а не ему. И тогда он становится не Фенриром, а Тюром.

Торвард положил голову к ней на колени и закрыл глаза. Ингитора нежно поглаживала его по лицу, перебирала волосы, слипшиеся неровными прядями от засохшей волчьей крови. Когда ее Аск соединился с прославленным и непобедимым Торвардом конунгом, в ее глазах он стал равен богу; целая вселенная со всей ее яростной животворящей мощью лежала у нее на коленях, и казалось чудом, что она вмещается в оболочку обычного человеческого тела, хотя бы и ростом ровно в четыре локтя с четвертью.

– Так значит, не так уж и врали, когда рассказывали, что ты неуязвим, – проговорила она и вздохнула, с грустью вспоминая себя, такую несчастную, которая слушала рассказы о «Торварде, конунге фьяллей» на поминальном пиру и потом в Эльвенэсе. – А еще у нас говорят, что твой шрам заклят таким образом, что тебя должна полюбить всякая женщина, которая его увидит.

– А вот это ерунда! – Торвард открыл глаза и улыбнулся ей. – Это Альвелинда из Красивой Сосны выдумала, когда я из того похода вернулся с распоротой щекой и переживал, что девушкам не буду нравиться. Я уже тогда знал, зачем они нужны. А она меня уверяла, что все меня будут любить еще больше, ну, так слух и пошел. А теперь уже все! Один раз еще побреюсь, а то меня мои не узнают, а потом буду бороду отращивать. Так что ты последняя, кто попался на мой знаменитый шрам!

– Я же его вовсе не видела!

– Все правильно! – Торвард потер правую щеку, и Ингитора вспомнила, что замечала у него эту привычку и раньше, но все равно не догадывалась, откуда это! – Если бы ты его увидела сразу, то с любовью все сложилось бы не так гладко. В этот раз он спрятался, чтобы без помех сделать свое дело.

– Хороши же мы с тобой теперь! Оборванные, в лохмотьях, все в крови! Людям на глаза показаться стыдно!

– Н-да! – Торвард приподнял один из мокрых окровавленных лоскутов, которые совсем недавно были его рубахой. – Не везет моей одежде в этом походе. Одну рубашку я сам разорвал в священном безумии берсерка, вторая доблестно погибла в битве… А иголка у тебя есть? Запасных штанов я не прихватил.

– Иголка есть. – Ингитора посмотрела на бронзовую трубочку игольника, висевшую на груди под застежкой платья. Он висел там больше ради обычая и для красоты, но внутри что-то и правда болталось. – А вот нитка – не знаю. Но это зашить невозможно!

– Но ту старую рубаху ведь можно. «Железная рубашка» – дело хорошее, но ходить только в ней как-то немного не того… если в приличное место.

– Да уж пожалуй!

К счастью, нитки отыскались в мешке Халльгерд, а зашить простой шов Ингиторе было вполне по силам (хотя, конечно, с рукодельницей йомфру Вальборг ей не равняться). Этому она обучилась еще у бабушки, фру Асбьерг, в шестилетнем возрасте, пока еще не знала, что ее сила будет не в рукоделии. И смотри ж ты, пригодилось! От бабушки же она переняла выражение «как Фрида с хутора», которым строгая и деловитая фру Асбьерг обозначала всякую бестолковость, суетливость и неотесанность. Любопытно, что сказала бы она, если бы увидела сейчас свою внучку? Конечно, фру Асбьерг похвалила бы ее усердие, даже навык в обращении с иголкой, сохранившийся прочно, как прочно все, усвоенное в раннем детстве, но что она сказала бы о том, что Ингитора зашивает штаны своего кровного врага, когда он лежит рядом только в той одежде, в которой родился, и рассуждает… Нет, лучше его не слушать!

Уже почти на ощупь она трудилась изо всех сил, зашивая длинные разрывы на штанах, покрытых засохшей кровью: стирать и сушить их было некогда. От неровных швов штаны стали уже и вообще приобрели такой вид, что впору или нищему бродяге… или великому герою после подвига!

– Ну, ничего! – одобрил Торвард, когда она подала ему рубаху с длинным швом от ворота до пояса. – Теперь уже темно, никто не увидит. А отец на меня не обидится.

– Ты что, прямо сейчас хочешь идти?!

– А то!

– Хоть до утра…

– А что, призраки выходят утром?

– Ну, до завтрашней ночи. Ты же на ногах не стоишь!

– А вот посмотрим! Ты что же, хочешь, чтобы я сутки валялся на этой дивной травке возле самого кургана и махал ему ручкой! Нет уж! Если я уж здесь, то теперь я успокоюсь только тогда, когда Дракон Битвы будет у меня! Я упрямый! Ты меня еще не знаешь! – сказал он и встал.

Близилась полночь. Вставала полная луна. Ингитора уже не спорила, а только стояла, прижавшись к Торварду и сжимая его руку. Сердце в ней билось странно: глубоко и медленно, и она понимала, почему это так. Землю и обыденную жизнь они оставили далеко позади: по рунному мосту, по стволу Мирового Ясеня они перешли на иные уровни бытия, и теперь вокруг них разворачивалась живая сага. Они перешли в то пространство, где жили, живут и вечно будут жить Сигурд и Брюнхильд, заново осуществляя подвиг своих судеб, как зима и весна ежегодно осуществляются заново.

В долине властвовала тьма, такая же, что была до начала времен, когда весь мир состоял из зияющей бездны. Дагейда сидела на земле над телом Жадного, закрыв руками лицо, неподвижная и неживая, как камень среди камней. Иногда она, словно проснувшись, опускала руки, зарывала тонкие пальцы в густую, но холодную, мертвую шерсть, слипшуюся от засохшей крови. Вокруг нее царила пустота, еще более безнадежная, чем тридцать лет назад, в тот первый день, когда она проснулась в пустой пещере и поняла, что ни отца, ни матери у нее больше нет. Тогда Жадный пришел к ней, ткнулся носом, пробудил от оцепенения. Теперь к ней некому прийти.

– Жадный… Мой неутомимый… Мой верный… – беззвучно шептала она, и крупные слезы ползли по ее лицу из-под опущенных век.

За всю свою странную жизнь она знала привязанность только к одному живому существу. Утратив его, она утратила весь мир. Она даже не вспоминала о тех двоих, которые сделали это. Она не думала ни о кургане Торбранда конунга, ни о Драконе Битвы, ни о Драконе Судьбы, который был так близко. Все сделалось ей безразлично. Кроме одного – холодного тела того единственного существа, которое когда-то дарило ей тепло.