Глава 4

Две ладьи скользили по тихой ночной реке. Небо было ясным, светили звезды и почти полная луна, оковцы гребли, помогая течению, и ладьи быстро удалялись от Ратиславля.

Вдруг на темном берегу впереди мелькнул огонек. Мужчины в ладьях насторожились, на всякий случай приготовились взяться за оружие.

Издалека стала доноситься песня.

протяжно и неспешно выводили звонкие девичьи голоса.

Как видно, здесь еще задержались самые неутомимые гуляки из тех, кому не хватало терпения дождаться настоящей Купалы. Махнув рукой гребцам, Доброслав велел пристать и неслышно скользнул в воду у берега. Выбравшись на сухое, он, скрываясь за кустами, стал пробираться ближе к поляне.

неслось ему навстречу.

Прислушиваясь, Доброслав разобрал, что певиц три или четыре, не больше. Поначалу он хотел только вызнать, много ли здесь людей, смотрят ли они на реку и заметят ли проплывающие ладьи; а если заметят, то представляют ли опасность. Конечно, два десятка вооруженных и ко всему готовых оковцев прорвутся, но не хотелось, чтобы в Ратиславле их бегство заметили почти сразу. Доброслав рассчитывал, что время до утра у них есть, и надеялся далеко оторваться от вероятной погони.

Неслышно пробираясь через кусты, он подкрался к самой поляне. Костер горел ярко, хорошо освещая пространство вокруг. Людей тут сидело немного. Один парень помешивал в небольшим железном котелке, откуда доносился запах вареной рыбы, еще один сидел просто так, глядя на девушек.

Девушек оказалось три. Одна, маленькая ростом, худенькая, с рыжей косой, была одета только в некрашеную рубашку и происходила, судя по всему, из ближайшей веси. Узоров на поясе и рубахе разглядеть отсюда не получалось, но Доброслав сразу подумал, что она – сестра вон тому, что мешает в котелке. В их лицах замечалось нечто общее: не столько в чертах, сколько в выражении отпечаталось некое неуловимое единство, которое сразу отличает членов одного и того же рода.

Зато на двух других девушках его взгляд сразу остановился и задержался. Первая, пышнотелая, с длинной темно-русой косой, приходилась одной из старших дочерей князю Вершине, он встречал ее в Ратиславле. Вторая была Лютава, которую Доброслав только сегодня вечером видел на луговине, возле хороводов. Потом она вроде как пошла провожать Далянку до дома через лес – из Мешковичей та в этот раз пришла одна, – а теперь оказалась на этой поляне. Сейчас она сидела на бревне между сестрой и той, рыжей, помахивала прутиком и пела:

Гуляй, батюшка, гуляй здорово!

Сойми мня, батюшка, с камешка белого!

Доброслав застыл, почти не дыша. Она могла обнаружить его даже сейчас, в полной темноте и без единого звука с его стороны. Но при виде этих девушек его вдруг осенила мысль, как обезопасить себя на всю обратную дорогу, а может быть, и вовсе выполнить поручение отца и оковского веча. Дочери князя Вершины стали бы ценными заложницами по пути до дома. А когда он привезет их на Оку, князь Вершина будет просто вынужден заключить этот союз, от которого так упорно уклоняется. Пренебречь своими дочерьми, рожденными от знатных жен, княгинь и жриц, он никак не сможет.

Доброслав мысленно возблагодарил богов, судьбу и чуров – они послали ему такую удачу, когда он уже ни на что не надеялся и хотел только уйти невредимым! Никогда не надо отчаиваться! Надо внимательно смотреть по сторонам, а потом, как заметишь белую лебедь удачи, не упустить ее из рук.

Белая лебедь… Ему невольно вспомнилась женщина, всегда жившая в мыслях, та, что умела летать на лебединых крыльях. Ее образ уже семь лет помогал Доброславу во всех трудностях жизни, хранился в глубине души, как самый ценный оберег, придающий сил.

Вот только бы эти две летать не умели… А то ведь упустишь – потом не поймаешь.

В случае неудачи не только сорвется такой великолепный замысел, но и свое бегство оковцы выдадут раньше времени. Доброслав подобрался и прогнал все посторонние мысли. Взять пленниц нужно так, чтобы не поднять тревоги. Брать всех пятерых с поляны слишком хлопотно. Но и убивать трех лишних Доброслав не хотел: не упырь все-таки.

безмятежно пели девушки, не подозревая, что из темноты на них смотрят жадные враждебные глаза.

Мгновения уходили одно за другим. Еще ничего не решив, Доброслав неслышно отступил назад и вернулся к ладьям.

– Быстро проходим вперед, там опять пристанем, – распорядился он. – Здесь людей немного, но надо парочку взять.

– А нужны они нам? – шепнул второй десятник, Будило.

– Нужны. Там две Вершинины дочери.

Под пение про то, как и родная матушка не пожелала снять девушку с белого камушка, две ладьи проскользили по темной воде пониже и снова пристали. С высокого берега их не было видно, и на поляне никто ничего не заметил. Только раз, когда кто-то из кметей плеснул веслом, парень поднял голову, но махнул рукой, решив, что рыба играет.

– Идем! – Позвав за собой Будилу, Доброслав снова выбрался на берег.

Теперь они подошли к поляне с другой стороны. Здесь обрыв был довольно крутым, но множество кустов давали вполне надежную опору, а главное, скрывали их от глаз.

пели совсем близко.

И тогда Доброслав, потеряв терпение, громко запел в ответ:

Дай мне белу рученьку, свет ты мой!

Припас тебе перстень я золотой!

Услышав неожиданно совсем близко мужской голос, отвечавший на их песню, девушки сначала вздрогнули, потом рассмеялись.

– Кто это там? – крикнула Молинка. – Честень, ты, что ли, опять? Никак домой не дойдешь – заблудился, может? Выходи.

Доброслав и не подумал выходить. Тогда она встала и подошла к обрыву.

– Стой, куда ты! – Рыженькая девушка в испуге попыталась схватить ее за рукав. – Не ходи! Это ж водяной тебе отвечает!

– Сейчас погляжу на этого водяного! – Не слушая ее, Молинка подошла к обрыву и склонилась, держась за куст. – Эй, кто там?

Тут же перед ней возникла темная фигура, сильные руки сдернули девушку с обрыва, и Молинка исчезла в кустах, только белая рубашка мелькнула.

Лютава мигом вскочила и кинулась за ней, точно пытаясь поймать и удержать. Она не успела заметить мужчину, ей показалось, что сестра просто упала с обрыва.

– Молинка! Ты где? Ты жива? Отзовись, эй! – крикнула она.

В ответ послышались только неясная возня и сдавленное мычание: ни говорить, ни кричать Молинка уже не могла. А Лютаву мгновенно пронзило чувство тревоги – рядом была опасность.

Чья-то черная фигура вдруг выросла перед ней и протянула руки; Лютава отшатнулась, наткнулась на куст и чуть не упала.

И тут же другая тень, серая и размытая, мелькнула в воздухе, сбила с ног того, черного, и вместе с ним покатилась по обрыву. Раздались крики, жуткий вопль, и тут же еще несколько человек бросилось: одни – к Лютаве, другие – к тем двоим, что уже барахтались на мелководье. К человеку и волку.

Лютава знала, что нужно бежать, но не могла оторвать глаз от тех двоих внизу, облитых белым светом луны. Молодая поджарая волчица, одна из стаи, обитавшей в лесах под самым Ратиславлем, из хорошо знакомой стаи, которой сама Лютава по известным «волчьим» дням носила в лес жертвы. Лютава хорошо помнила ее «в лицо» – еще в щенячестве волчица повредила заднюю лапу, и хотя бегать это ей не мешало, хромота была заметна.

Сейчас Хромая лежала в воде, сжимая зубами горло незнакомого мужчины. В боку ее торчал нож, всаженный по самую рукоять.

Полусидя на кусте, Лютава не успела даже встать на ноги. Какие-то темные фигуры заслонили от нее человека и волчицу, схватили ее, подняли, завернули руки за спину и потащили чуть ли не волоком вниз по крутому травянистому склону, через мелкие кусты, к воде, в которой перед началом отмели уже ждала ладья, полная людей.

Это уже видели и остававшиеся на поляне трое. Девушка по имени Лазорка, из рода Отжинковичей, ее брат Молва и еще один парень, из Коростеличей, припозднившийся после гуляний и не успевший домой, разом вскочили, не зная, то ли бежать на помощь, то ли спасать собственные головы. Парни и девушка в эти дни не бывали в Ратиславле, оковцев не видели и сейчас были уверены, что княжеских дочерей похитил леший или водяной. А значит, скорее надо спасаться, чем спасать.

Но такой возможности им не дали. Убедившись, что забрать двух нужных девушек совсем без шума не получилось – да и как можно забрать двух человек из пяти, чтобы оставшиеся не заметили? – Доброслав подал знак своим кметям.

Мигом еще человек пять или шесть вскарабкались по обрыву, и парни с девушкой не успели даже опомниться, как оказались схвачены. Лазорка сразу зарыдала от страха, не понимая, что это за черная нечисть на них напала, горько жалея о том, что осталась в лесу ночью перед Купалой, когда темный, чужой мир так близко подходит к человеческому!

– Вязать этих троих, рты заткнуть, – распорядился Доброслав.

Тем временем тех двоих расцепили. Человек уже был мертв; речная вода смыла, слизнула, сразу поглотила кровь с его тела, но разорванное горло не оставляло никаких надежд. Один из его спутников злобно пнул тело волчицы, другой наклонился и, упираясь ногой ей в спину, вытащил нож. Понятное дело – зачем оставлять?

Лютаву по воде перенесли в ладью и положили на днище. Почти не осознавая, что происходит с ней самой, она не сводила глаз с волчицы и извернулась, как уж, чтобы продолжать ее видеть. Она была так потрясена, как будто на ее глазах погибло самое близкое существо. Погибло, пытаясь ее спасти…

Хромая волчица, которую уже, видимо, посчитали мертвой, вдруг перевернулась – или это мелкая волна на отмели ее толкнула – и подняла голову. Лютава дернулась, не осознавая, что связана и не может двигаться, – все ее существо рвалось туда, где умирала волчица, такая молодая, прекрасная, полная сил…

Но Хромая сумела поднять голову, и Лютава встретила ее взгляд. Там не было сейчас боли и ужаса неизбежной близкой смерти. В глазах зверя стояли чувство вины и просьба о прощении – прости, я не успела… не смогла…

«Нет, зачем! – хотелось крикнуть Лютаве. – Ты не должна была… Я погубила тебя!»

«Ты возродишь меня!» – вдруг сказал в душе ее голос, сказал не словами, а напрямую – так, как в древние времена человек говорил со зверями и птицами, деревьями и травами, землей и водой, луной и солнцем.

Взгляд волчицы угас, голова опустилась в воду. А ладья тем временем двинулась – похитители снова заняли свои места, вот только один из них уже никогда грести не будет. Тело волчицы быстро исчезло с глаз, сама отмель растаяла в темноте и осталась позади.

Два парня и девушка, связанные и с кляпами во рту, остались лежать у погашенного костра. О них Доброслав не беспокоился – до утра ничего с ними не случится, а завтра авось найдут. И пусть они тогда рассказывают что хотят. Князь Вершина тоже не дурак и сумеет сосчитать три пальца – он и сам догадается, кто похитил его дочерей в ту самую ночь, когда оковские гости так неожиданно покинули Ратиславль. Но пусть пеняет на себя, он, забывший священные обычаи гостеприимства!

До утра похищенных никто не искал. Любовидовна, мать Молинки, зная, что та ушла гулять с Лютавой, подумала, что девушки ночуют у Далянки в веси Мешковичей. Хватились их только наутро, когда обнаружилось исчезновение оковских гостей.

Узнав о том, что луговина пуста, что шатры и ладьи вятичей исчезли, как сон, князь Вершина не очень удивился. Видимо, Доброслав сам понял, что ему нет смысла дожидаться веча, потому что ничего хорошего ему угряне не скажут. Однако тайный уход, от которого веяло недоверием и неприкрытой враждой, очень настораживал. Как бы не случилось чего похуже!

Ухода гостей никто из сродников не видел и не слышал, и бабы уже заговорили между собой о ворожбе, которая, дескать, подняла оковцев да сразу и унесла на край света. Лучениха будто бы даже видела, как шатры косяком летели на полуденную сторону, но этого никто, кроме ее золовок, за правду не принимал. Княжеский ключник Крыка истово пересчитывал скотину, ночевавшую на лугу по другую сторону пригорка, кричал и причитал, что «в иную ночь все хозяйство вынесут какие-нибудь лешие, а никто и не чухнется!» – но не слишком громко, потому что в первую очередь должен был «чухнуться» он сам. Тем более что вся скотина оказалась цела.

– А Лютава где? – между делом спросил князь Вершина и огляделся. Он помнил, что старшая дочь с вечера не пошла в Варгу, а собиралась гулять с сестрами, и надеялся, что она что-то знает.

– Где? – Любовидовна удивленно поглядела на него. – Сама бы я ее спросила, где Молинка? Обе же дома не ночевали.

– Не ночевали?

Князь переменился в лице. Вот оно – неприятное известие, которого он ожидал с того мгновения, как узнал о внезапном отъезде гостей. Лютава и Молинка! Еще не желая верить, еще надеясь, что отсутствие дочерей никак не связано с бегством оковцев, он мгновенно настроился на все самое худшее. Если Доброслав просто бежал – это неприятность, но вполне терпимая. Однако если он увез старших дочерей – это беда, большая беда, которая тяжким бременем ляжет не только на его род, но на все племя угрян. Внутренне ужасаясь, стараясь скрыть дрожь в руках, князь Вершина приказал немедленно всем Ратиславлем искать – девушек, следы, видоков, что угодно!

– Где они гуляли? – Вершина огляделся, требовательным взглядом впиваясь в лица домочадцев. – Кто знает?

– Да там, на Ярилиной Плеши, где всегда, – ответила ему Ветлица, еще одна из семи княжеских дочерей, четырнадцатилетняя бойкая девица. – Мы там гуляли с девками, а потом я спать пошла, они с Молинкой еще оставались, и с ним из Отжинковичей кое-кто – ну, Лазорка с Гостянкой, Востряк, Точило, ну, еще какие-то их парни. Мы с Премилкой устали потом и ушли, а они еще оставались…

Во главе гомонящей толпы князь Вершина сам бросился бегом на Ярилину Плешь.

И первый, кого он там увидел, был его старший сын Лютомер. Он стоял возле отмели, не отрывая глаз от чего-то большого, серого, косматого, лежащего в тихой маленькой заводи под ветвями старой ивы.

Взгляд его был таким напряженным и горестным, словно он видел мертвое тело кого-то из близких. У Вершины остановилось сердце – конечно, ему лишь показалось, что сердце пропустило несколько ударов, но за этот миг, полный мучительной боли, он уже в мыслях увидел свою дочь мертвой…

Не помня себя, он подбежал ближе и увидел, что в воде под ивой лежит мертвый волк. Скорее даже волчица. От громадного облегчения Вершина так ослабел, что сел прямо на землю на склоне, опершись спиной на крутой обрыв.

Но Лютомер все так же смотрел на мертвую волчицу. Он хорошо понимал, что здесь произошло. Даже не следы, которые он уже успел бегло осмотреть, а это тело серой красавицы рассказало ему главное: Лютава в большой опасности, раз лесная сестра пыталась спасти ее ценой собственной жизни. И не смогла…

Еще на ранней заре, почти в темноте, его разбудило поскуливание и царапанье под дверью. Что-то случилось – ведь волки не приходят просто так. Лютомер очнулся и осознал одновременно несколько вещей. Первое: что он лежит не на полатях в большой землянке, где его обычное место, а у Лютавы, на ее лежанке. Второе: что самой Лютавы рядом нет. Ночь уже прошла, а она так и не вернулась! Они расстались в Ратиславле – она хотела еще погулять с девушками, а он забрал бойников с луговины и пошел с ними домой в Варгу. Именно в эти теплые, душистые, кружащие головы длинные вечера бойникам строго предписывалось не покидать без разрешения Волчий остров, чтобы их потом не искали разгневанные отцы и матери чересчур податливых девушек. По существующему ряду, за такие дела Варга платила виру роду испорченных девушек. Однако взрослеющих парней и без того нелегко держать в узде, а в этом деле и подавно, поэтому Лютомер следил за этим сам, не перекладывая заботу на десятников.

Он спокойно оставил сестру возле хоровода – никто из людей на Угре не захочет ее обидеть, а от нелюдей защитят братья-волки, всегда провожающие по пути через лес тех, кого признают своими. Убедившись, что все бойники дома, выставив дозоры – в такое время «волков» требовалось держать в загоне, как овец, и «отреченные волки», сменяя друг друга, всю ночь сторожили младших побратимов, – Лютомер пошел в землянку Лютавы и прилег на ее лежанку, чтобы дождаться сестру и сразу убедиться, что она вернулась.

Лежанка была достаточно широкой, рассчитанной на двоих, – ведь сколачивали ее давно, для какой-то из предыдущих «волчьих сестер», которые имели право в любое время принимать у себя «отреченных волков» из числа обитателей Варги. Перед Лютавой здесь жила Ледяна – тоже Маренина волхва. Но после гибели Ратислава, предыдущего вожака бойников и младшего брата князя Вершины, она не захотела жить – пронзила себя ножом над его погребальным костром и была сожжена вместе с ним.

Несколько лет землянка «волчьей сестры» стояла пустой, а обряды принятия новых «волков» или прощания со старыми проводили бабка Темяна и Числомера. А потом Лютаве, единственной родной сестре Лютомера, исполнилось двенадцать лет.

В детстве она плохо знала брата: когда он ушел в лес, ей сравнялось всего четыре года. Она росла в Ратиславле, возле матери; Семилада, имея только двоих детей, часто беседовала с девочкой о своем первенце, на котором лежало первое благословение Матери Лады и Отца Велеса. Постепенно обучая дочь, волхва Семилада раскрывала ей смысл древних преданий, обычаев и обрядов. Бойничество, уходящее корнями в те темные времена, когда человек и волк охотились плечом к плечу и почитали общего предка, было одним из наиболее священных установлений, и девочке казалось, что ее старший брат живет не просто в лесу, а непосредственно в той седой, волшебной, божественной древности. И когда взрослеющий Лютомер по праздникам приходил повидать мать, маленькая сестра смотрела на него с восторгом и благоговением.

В двенадцать лет единственная дочь Семилады прошла первое взрослое посвящение. Иной раз боги выбирают и призывают служить себя случайных вроде бы людей совсем иного происхождения, но среди потомков древних волховских родов, по наследству передающих умение ходить по тропам Навного мира, божественного покровителя имеет каждый.

Сама Семилада была посвящена Ладе, но ее дочь выбрала Марена. Богиня устами Темяны, своей старшей жрицы, нарекла девочку именем Лютава – Лютая Волчица, по одному из воплощений самой богини. Лютава приняла это с удовлетворением и без удивления. Чего-то подобного она давно ждала, чутьем угадывая, к кому из богов ее дух ближе всего. Ничего страшного в этой участи она не видела. Марена, Ночная Мать, богиня тьмы, зимы и увядания, так же необходима мирозданью, как Лада и Леля, рассыпающие цветы из рукавов, – ибо если Марена не очистит место от прежних, куда же они посеют новые цветы? Как левый берег любой реки самой водой соединен с правым берегом в неразрывное целое, так и Марена Темной Водой, соединяющей жизнь и смерть, привязана к Ладе и является ее неотделимой частью.

Выбор Марены определил ее судьбу и подтолкнул к тому, чего давно хотелось. Лютава пожелала уйти к бойникам, тем более что землянка Ледяны уже два года пустовала и ей требовалась новая хозяйка.

Князь Вершина огорчился – он любил старшую дочь, многого от нее ждал и не хотел отпускать в лес, где она навсегда останется исключенной из рода и его будущего. Но Семилада одобрила решение дочери. Старшая волхва даже не думала о том, чтобы спорить с богиней, да и саму Лютаву предпочла бы видеть под защитой родного брата.

И Лютава ушла в лес. Через три года, после второго взрослого посвящения, она должна была получить права исполнять те обязанности, которые сейчас несли Темяна и Числомера, – посвящать старших бойников в тайны Лады и Ярилы перед возвращением «в люди» или хоронить их, если они погибнут, оставаясь «волками».

О втором бойники старались особо не думать, но надежды на первое так их воодушевили, что кое-кто даже задумался, а не отложить ли свое посвящение до тех пор, пока она подрастет. Но Лютомер откладывать не советовал. Он знал, что дух-покровитель, которого Лютава получила при посвящении, наложил на нее запрет любить мужчин, выбирать мужа, пока сам он не укажет ей нужного человека.

Узнав в двенадцать лет, что ждет ее в будущем, Лютава сосредоточилась мыслями на том неведомом избраннике, которого укажет ей дух-покровитель, и несколько лет думала только о нем – мечтала, как многие молоденькие девушки мечтают о витязях из сказаний, пыталась вообразить того человека и даже рисовала его себе в облике самого Радомера – насколько могла его представить.

Но мечты оставались мечтами, а пока из всех парней на свете только Лютомера, родного брата, ей разрешалось любить. И Лютомер, не имея права жениться или держать при себе какую-то подругу, кроме волхвы, тоже видел в сестре единственную близкую женщину. Общее происхождение, общее посвящение и условия жизни сделали их ближе друг к другу, чем братья бывают близки с сестрами, а жены – с мужьями. И с тех пор как землянку «волчьей сестры» заняла Лютава, Лютомер был единственным из мужчин Варги, кто иногда здесь ночевал.

Весь второй год пребывания Лютавы в Варге он просто жил здесь: в тот год бойников оказалось так много, что в больших землянках все не помещались, и Лютомер ушел к юной волхве. Так он сам меньше беспокоился за взрослеющую сестру, да и теплее вдвоем… Весной сразу десять бойников разошлись по своим родам, места освободились, и он перебрался обратно к десятку Дедилы, где и прожил, как обычно, два следующих года. Застревать здесь на всю ночь он снова начала только пару лет назад – но тут уже теснота была ни при чем…

Вчера он не собирался засыпать, не дождавшись ее, а только лежал, глядя в темную низкую кровлю, и мечтал о том, как она вернется – веселая, утомленная, принесет в волосах запах вечерней прохлады и лесных трав. Она сразу почувствует его присутствие, но сделает вид, что в темноте ничего не заметила, – развяжет поясок, снимет тесьму с головы и сразу бросится на лежанку, а потом вскрикнет, будто очень испугалась, обнаружив здесь кого-то. И как он обнимет ее, перевалит через себя к стене, прижмется к ней… Он уже ощущал жар такого знакомого и желанного стройного тела под одной льняной рубахой, и холод босых ног, еще не согревшихся после ходьбы по лесной тропе, и запах немного разгоряченной кожи – тоже знакомый, будто свой собственный… И как она будет отталкивать его, но потом наконец сдастся и прильнет к нему…

Это началось той весной, когда Лютаве исполнилось пятнадцать лет. Она вошла «в пору», как это называется, то есть миновало три года после ее женского созревания. В пятнадцать лет девушки обычно выходят замуж. Ну, кто-то и до семнадцати сидит, но это уж кому не везет. Она думала, что в этом году, когда настанет Ночь Богов, ее судьба определится. Но до Ночи Богов еще были весенние игрища – Ярила Молодой, Ярила Мокрый, Купала… В весенних хороводах она веселилась пуще всех – и никого не искала, как другие девушки, не высматривала себе жениха, и весь жар ее юного сердца предназначался одному Яриле. И в какой-то игре она вдруг выскочила прямо на Лютомера – как же без него, ведь Ярилой Ратиславльской волости был он.

Лютомер, которому тогда сравнялось двадцать два, уже понял, что Лютава, его сестра и «сестра волков», стала взрослой. Она уже не та маленькая девочка, которую он водил по лесу за руку, и не та девушка-подросток, которую он оберегал здесь, в Варге. Она почти женщина. И когда она вдруг выскочила из круга среди всеобщей суеты и беготни и налетела прямо на него – он поймал ее, взял за плечи, чтобы не упала, засмеялся, видя радость на ее разгоряченном, румяном лице с горящими глазами, – и неожиданно для себя поцеловал в губы, совсем не по-братски. Он просто не думал тогда о том, что она – его сестра. Он видел в ней прекрасную женщину, единственную на свете в этот миг, как единственной была для Велеса Лада. И она только улыбнулась ему, задорно и лукаво, вырвалась и убежала.

Никто из кричащей и бегающей вокруг молодежи ничего не заметил. А произошедшее они сами осознали позже. Ведь весенние игрища прошли, а это совсем не родственное чувство, соединившее их в тот краткий миг, никуда не делось…

Лютомер уже не мог побороть своего однажды возникшего влечения к ней, да и не особенно старался. Для него их родство не имело значения, вернее, не служило основанием для запрета, а, напротив, подталкивало к тому, чтобы сделать их близость наиболее полной. Для него это было естественно. И Лютава ощущала почти то же самое, с той разницей, что помнила о существовании запрета, который для всех прочих людей был внутренним, а для них – только внешним. Но, живя в лесу и продолжая обычаи глубочайшей древности, они имели право не считаться ни с чем, кроме воли богов. А что сами боги подталкивают их к этому, им не только говорило собственное убеждение, но даже подтвердила бабка Темяна.

Поначалу Лютава думала, что на нее просто наваждение какое-то нашло, и пошла к бабке Темяне, своей наставнице, с просьбой помочь. Для Лютомера, сына Велеса и оборотня-волка, их кровное родство имело то же значение, что для Велеса родство с его сестрой и супругой Ладой или для вожака волчьей стаи – родство с самой лучшей волчицей, скорее всего, тоже сестрой, ибо вожак стаи одновременно с этим является и отцом всех волчат. То есть это родство означало именно близость и привязаннось наивысшей степени – так, как это у зверей и у богов. Но она, Лютава, находилась все же ближе, чем он, к человеческому миру, и человеческие законы нынешних времен для нее значили больше. Та древняя общность рода, при которой все мужчины-братья являлись мужьями всех женщин-сестер, закончилась тысячи лет назад. Но мать рассказывала ей об этом, как обязательно должна была рассказать волхва-наставница своей будущей преемнице. И уже тогда Лютава думала, что ей, с таким братом, как Лютомер, никакие чужие мужчины и не понадобились бы. Но сейчас так не живут. Сейчас так нельзя. Боги дали людям другие законы, и значит, так надо.

Старая волхва, их с Лютомером родная бабка, поворожила, поговорила со своими духами и развела руками:

– Твой дух на тебя отсушку наложил, сердце затворил, чтобы ты никого не любила, его дожидалась. А нельзя любовь совсем в сердце запереть – Лада-матушка всякого духа посильнее будет! Где-нибудь да прорвется. А Марена Велеса не любить не может – вот и прорвалось.

– Что же мне делать?

– Справляться.

Лютава с нетерпением ждала, когда же появится обещанный покровителем жених, надеясь, что с ним она найдет свою, судьбой предназначенную любовь, выйдет замуж и будет жить, как все женщины, и в Лютомере видеть только брата. Но ни в эту осень, ни в следующую обещанный жених так и не появился. Она по-прежнему любила Лютомера больше всех на свете, и их ласки становились все менее и менее родственными… Лютомер уверенно наступал, не торопился, ибо знал, что она от него не уйдет, но постепенно заманивал ее все дальше и дальше. В этот первый год Лютава еще противилась его не братским поползновениям, хотя разделяла его влечение и сама страдала от своей вынужденной неуступчивости. Но она боялась нарушить волю своего духа-покровителя, и в этом Лютомер ее понимал. Ссора со своим духом для волхва большая беда, грозящая потерей части силы, а то и гибелью. Он сам боялся за сестру и поэтому старался сдерживаться. До той Купалы, перед которой Лютаве исполнилось шестнадцать лет и они поняли, что это сильнее их…

Хорошо, что бабка Темяна научила внучку делать другую отсушку, чтобы не привлекать к себе желания «отреченных волков». На Лютомера почему-то не действовало, но хотя бы не приходилось объяснять Чащобе, Дедиле и прочим, почему варге можно ночевать в землянке волхвы, а остальным нет. Все помнили о том, что она – его родная сестра, и никаких вопросов не задавали.

Зато именно после той Купалы дожди прошли в нужные сроки и в нужном количестве, не более. Засуха не посушила поля, как в прошлом году, и градом не выбило зреющий хлеб, как в позапрошлом. Угряне славили богов на богатом жертвенном пиру, ликовали, что наконец-то Велес, Перун и Макошь взглянули на угрянские нивы благосклонным взором, а Марена, наоборот, обошла своим губительным дыханием. Лютомер и Лютава, нарядившись в волчьи шкуры с личинами, гоняли «хлебного волка» и шутливо кусали жриц, несущих в святилище последний Велесов сноп. И никто, кроме них, не знал, почему боги наконец подобрели. Потому что они, дети Семилады, их об этом попросили. Ибо подобное имеет власть влиять на подобное – это один из основных законов волшбы, а они теперь обрели большее сходство со своими божественными покровителями, чем прочие волхвы.

Скоро опять придет Купала, третья с тех пор. А после Купалы настанет Ночь Богов. Ее прихода Лютомер ждал с глухим враждебным чувством – ведь может быть, что именно в этом году варга Радом наконец исполнит свое давнее намерение и даст Лютаве мужа.

Лежа в темноте знакомой землянки, где лишь в углу смутно белела сухая березка – обязательная принадлежность жилища волхвы, – Лютомер старался гнать неприятные мысли, думать не о том, что будет через полгода, а о том, что будет сейчас… когда она вернется с Ярилиной Плеши и…

Он не заснул – он провалился в Навный мир, выдернутый из Явного могучей нездешней силой.

– Идем со мной, брат, – сказал ему Черный Ворон, старший сын Велеса. – Ты мне нужен.

На свете было еще двое таких же, как Лютомер, сыновей Велеса, так же, как он, рожденных жрицами Ладами разных земель. Страший брат – Черный Ворон, младший брат – Огненный Змей, являлись помощниками Лютомера в Навном мире, как и он, Белый Волк, помогал любому из них, если приходила нужда. Втроем они составляли такую силу, что в иных покровителях уже не нуждались. И вот сейчас он понадобился брату.

Лютомер даже не знал, кто этот человек – обладающий духом отважного и закаленного в боях воина. Воин лежал где-то в беспамятстве, сжигаемый лихорадкой из-за тяжелой раны, а лихорадка Огнея, служанка Кощной Матери, тянула дух из тела в Навье Подземелье. Но Черный Ворон не хотел, чтобы воин умирал, и позвал братьев, чтобы помогли отстоять эту жизнь. Воин метался в забытье – где, в какой земле он лежал, в какой битве получил рану? – а Черный Ворон, Белый Волк и Огненный Змей бились с Огнеей и ее одиннадцатью сестрами, не давая им забрать беспомощный дух…

В Навном мире время идет иначе – вернее, его вовсе там нет. Нельзя было сказать, сколько времени продолжался этот бой. Но воин очнулся, дух его вернулся в тело, и братья-оборотни простились, возвращаясь каждый в свое человеческое тело и к своим земным делам…

И проснулся Лютомер от того, что волк скребся и скулил за дверью землянки, как собака, а Лютавы, на лежанке которой он провел эту ночь, рядом не было.

Внутренним взором Лютомер быстро окинул пространство, пытаясь ее отыскать. Этим внутренним чувством они были связаны так прочно, как если бы держались за два конца невидимой нити. И сразу понял, что с сестрой случилась беда. Правда, еще не беда, а скорее неприятность – жизни ее сейчас ничего не угрожает, но все же дела очень нехороши!

Мигом скатившись с лежанки, Лютомер распахнул дверь. Перед землянкой сидел молодой волк – один из местной стаи.

– Здравствуй, брат! – с тревогой произнес Лютомер. – Почему ты пришел? Что случилось?

Волк отбежал немного и оглянулся. Все ясно – зовет.

Быстро вернувшись к лежанке, Лютомер торопливо оделся, выскочил наружу, заколотил в дверь большой землянки, поднимая десяток Дедилы. Заслышав шум, и из трех других землянок показались взъерошенные спросонья головы.

– Что, Теребила таки сбег? – ахнул Чащоба, у которого в эту ночь на уме была только одна забота. – Да я ему сам щас все оторву…

– Все за мной, – быстро распорядился Лютомер. – Ждать некогда, с Лютавой что-то стряслось.

Встревоженные парни быстро оделись без суеты и задержек, разобрали оружие. Каждый миг казался Лютомеру досадно долгим, но вот наконец все собрались, и он крикнул волку:

– Веди, брат!

Волк устремился вперед, уже не оглядываясь и зная, что братья-бойники следуют за ним.

Уже на свету добравшись до Ярилиной Плеши, бойники застали здесь бабу Гневаниху и двух парней из рода Отжинковичей, из ближней веси. Те отправились поутру искать своих, которые слишком уж долго не возвращались, и нашли Лазорку с братом и с парнем из Коростеличей, по имени Заяц. Бедняги были чуть живы, пролежав всю ночь связанными. Их уже освободили, но они едва могли говорить.

– Лешие их унесли, княжон, – бормотал Молва. – Как есть лешие, варга. Молинку так и унесло, никто моргнуть не успел. Стояла – и нету, а никто не подходил. Потом Лютава туда – и ее унесло. А потом как набросились на нас…

– Да ну, не лешие это. – Заяц покрутил головой. – Что я, леших не видел? Люди это, варга, только чужие совсем. Откуда только взялись! Ни слова не сказали, повязали нас и бросили. Спасибо чурам, не убили, не увезли, а мы уж тут с жизнью простились.

Лютомер даже не сомневался, что лешие и водяные тут совершенно ни при чем. Осмотрев поляну и обрыв, он по отпечаткам на земле, на песке, по сломанным веткам кустов и по запахам быстро определил, что именно отсюда его сестра, а с ней и Молинка шагнули прямо в воду – и не сами, а с чужой помощью. А потом он увидел тело волчицы. Той самой, Хромой, из ближайшей к Ратиславлю стае. Поврежденная ли лапа ее подвела или бой выдался уж слишком неравным – но больше ей не бегать по лесам…

– Она была здесь, ее увезли, – беззвучно шептала ему река. Блестела вода под солнцем, шумел ветерок в вершинах берез, колыхались длинные стебли водяной травы, и все вместе складывалось в речь, не доступную человеческому слуху, но отчетливо понятную сыну Велеса. – Чужие люди увезли. Она и сейчас с ними. Ее везут туда, к устью. Волчица хотела спасти ее. Теперь она взяла ее дух.

– Спасибо, Угрянка. – Лютомер понял, кто говорит с ним, и в благодарность низко поклонился. – Да не иссякнут воды твои, покуда стоит Мировое Дерево!

– И ты будь здоров, сын Велеса!

Лютомер снова поднялся на поляну. Берегиня Угрянка, дух и хозяйка реки Угры, только подтвердила его собственные догадки – впрочем, надо быть совсем дураком, чтобы не догадаться! Его сестер увезли оковцы, и зачем увезли, тоже было ясно. Понимая, что не уговорит угрян добром, Доброслав решил заставить их силой.

Доброслав сам не знал, чем рисковал. Потому что он не представлял и не мог представить, чем являлась Лютава для Лютомера. С тем же успехом он мог украсть то яйцо с иглой внутри и надеяться, что хозяин смирится с пропажей.

Лютомер смотрел на воду, и Лютава стояла перед его мысленным взором как наяву – ее загорелое скуластое лицо, ее яркие серые глаза, длинная русая коса, крепкие руки с серебряными решетчатыми перстеньками. Среди них был один с уточкой, привезенный от плесковских кривичей, и один с серебряным змеем, причудливо обвивавшим палец, – его продали варяжские купцы, пробравшиеся сюда с далекого озера Весь. Каждое из этих колец стоило три куницы, иначе – три шеляга, но Лютомер без сожалений тратил свою долю собранной дани, лишь бы порадовать ее.

Отвернувшись от людей, Лютомер сжал зубы, стараясь усмирить чувства и сосредоточиться. Глаза заволакивало багряной пеленой, в горле рождался жгучий спазм, такой знакомый и жуткий, потому что угасить его можно только одним средством – горячей, еще живой кровью врага. Никакой водой этот пожар не потушишь. Кости напряглись, мышцы и суставы плавились, готовясь перелиться совсем в другую форму, сделать человека зверем… Но Лютомер напрягся, сдерживая порыв, стиснул зубы и ждал, пока схлынет яростный туман и вернется способность соображать здраво. Врага здесь нет, он ушел. И волком его не догнать, не вцепиться в горло. Здесь нужны не звериная сила и ярость. Нужны человеческий разум, расчет и осторожность, чтобы вырвать сестер из рук врага, не повредив им.

Мысли его метались между двумя событиями, которые одновременно случились с Лютавой, – похищением и волчьим посвящением. Второе даже более важно, потому что это посвящение, важнейшую ступень в жизни ведающих, достается пройти не каждому волхву. Уже имеющий две первых степени посвящения должен встретить взгляд волка, добровольно отдавшего ему свою жизнь. Мужчина-бойник, желающий пройти это посвящение, должен попросить о нем Отца Волков. И тот, если найдет его достойным, пришлет ему соперника для поединка. Если человек сумеет одолеть волка, то примет его дух и станет волком, приобретет способность оборачиваться, разбудит в себе память, опыт, силы предков – далеких, очень далеких предков, на сотни поколений вглубь. А сто поколений – это примерно три тысячи лет.

Лютава, женщина, едва ли способная одолеть волка в открытом бою, если и подумывала об этом, то ничего не говорила. И вот это посвящение подарила ей сама судьба. Волчица добровольно отдала жизнь, пытаясь ее спасти, и тем передала ей свой дух. Лютомер не знал, успела ли Лютава встретить взгляд умирающей волчицы, но чувствовал, что да. На поляне, в траве, в ивах, в самом воздухе сохранился след древней ворожбы, той ворожбы, что течет в крови детей Велеса. И сама Угрянка трепещет, вспоминая то, чему ночью стала свидетельницей…

Тут-то и подоспел князь Вершина с прочими Ратиславичами. Лютомер не прислушивался к гомону, крику, спорам и возгласам. Он уже знал главное. Оковский княжич все же добился своего – на Угре будут собирать войско.

До Купалы оставалось всего ничего, но молодежь засела дома. По округе стремительно разлетались слухи, что вчера на ночном гулянии случилось что-то нехорошее – то ли нечисть кого-то унесла, то ли утонул кто (что, впрочем, то же самое). Водить хороводы никому не хотелось, бабы толпились возле Макошиного святилища, надеясь, что им разъяснят случившееся и научат, как обезопасить собственных детей. Но старшей жрице Молигневе было не до них – у нее украли нестеру, и она точно знала, кто это сделал.

Только пять оставшихся княжеских дочерей, одетые в нарядные купальские рубахи с особыми, положенными для этого праздника, узорами, вышли сегодня из дома. Возглавляла их Русава – голубоглазая, пышногрудая, светловолосая шестнадцатилетняя красавица, в отсутствие Лютавы и Молинки оставшаяся старшей из княжон. За ней следовала Замира – пятнадцатилетняя дочь княгини Замилы, такая же темноволосая, но, в отличие от матери, совсем не красивая, низкорослая, толстогубая девушка с широким носом и сросшимися черными бровями. Зная, что ее в округе не любят, она всегда ходила с опущенными глазами и держалась тихо. Ветлица и ее родная сестра Премила, наоборот, очень гордились своей смелостью и выступали с поднятыми носами. Замыкала цепь Золотава – тоже дочь Любовидовны, но самая младшая, одиннадцатилетняя. С венками на головах, пять дочерей Вершины водили маленький хоровод на опушке рощи и пели:

Гой Купала удалец! Гой Купала злат венец!

Гой Купала Божедар оберег от навьих чар…

Беда бедой, а Купала не ждет и богов чествовать надо. Единение богов и людей поддерживается обрядами, и целостность цепи надо оберегать даже среди огня, иначе собьется порядок мироздания, забудутся предки, рассеется род и рухнет мироздание…

Беглецы выиграли целую ночь и запаслись заложниками, поэтому мчаться за ними сломя голову не имело смысла. До назначенного веча осталась всего пара дней, и многие уже прибыли. Почти во всех жилищах Ратиславля появились постояльцы – дальние родичи из весей, рассеянных по Угре и ее притокам. На той же луговине, где недавно жили оковцы, снова появились шатры.

Князь Вершина тоже не спал ночами от беспокойства за двух любимых старших дочерей, но от поспешных действий воздержался. Произошедшее, а главное, возможные последствия его могли затронуть не только княжеский род, а все племя угрян, поэтому принимать решение должно было только вече. Единственное, что Вершина решился сделать, – это провести его на день раньше назначенного, потому что большинство угрян уже собрались.

Конечно, собирать всех взрослых мужчин племени, как делалось в прежние века, было и невозможно, да и не нужно. Каждый род присылал одного-двух человек – обычно старейшину с помощником, который, совместно с другими приняв решение, должен будет обеспечить в своем роду его выполнение.

Даже в Варгу Ратиславичи прислали особых гонцов, чтобы пригласить Лютомера, как главу бойников, на вече. Живя в лесу, братья-волки, собственно, не входили в обычный человеческий «мир», но сейчас были нужны ему как полезные союзники. Лютомер явился в сопровождении четырех своих десятников – «отреченных волков». Как положено при выходе «в мир», оружия они с собой не взяли, но их накидки из волчьих шкур мехом наружу и без того производили грозное впечатление.

Вече собралось у Перунова дуба, под покровительством божества ратной доблести, справедливости и правосудия. В Ратиславле существовало предание о том, что сам Ратислав Старый по дороге на восток остановился ночевать поблизости от старого, заброшенного голядского городища, а во сне ему явился Перун и повелел остаться здесь. В благодарность Ратислав немедленно после пробуждения отправился в лес, вырыл красивый молодой дубок, на плечах притащил его на вершину холма вместе со здоровенным комом земли и там посадил – вот какой силищи был человек! Дубок прижился на холме, а Ратиславов род – на старом городище. С тех пор Перунов дуб и род Ратиславичей росли и крепли наперегонки, а потомки Ратислава приносили жертвы дубу, развешивая их на ветвях или раскладывая у корней, собирались возле него на вече или на суд.

Под самим дубом расположился на скамье князь Вершина, по бокам – Богомер и его брат Борелют – как старшие мужчины в роду, они и являлись жрецами Перуна. По сторонам встали ближайшие родичи, пришел и Велерог – служитель Велеса, он, однако, являлся единственным сейчас в роду мужчиной-волхвом. Перуну принесли жертву, прося благословить вече и не оставить без помощи, потом начали разговор.

Первым говорил князь Вершина. Почти все присутствующие уже слышали все важнейшие новости, но князь коротко и ясно пересказал основное: о смерти князя Велебора и провозглашении смолянами новой княгини Избраны, о ее отказе поддержать Русский каганат. Потом перечислил пути, лежащие ныне перед племенем угрян: вернуться под руку днепровских кривичей и наверняка оказаться втянутыми в войны, которые поведет княгиня Избрана за сохранение своей власти, или же присоединиться к оковским вятичам, признать над собой власть Святомера оковского и через него – Святослава киевского, а значит, совместно с русами вступить в войну с хазарами. Или же можно попытаться жить независимо, а при удаче и расширить владения за счет южных и западных рек.

Третий путь понравился угрянам больше других: он тоже предполагал ведение войны, но, по крайней мере, за свои выгоды, а не чужие. Но и опасности этот путь таил немалые, на что князю быстро указали.

– А ну как княгиня Избрана на столе усидит и нас придет наказывать за непокорство? – вскочив, спросил боярин Даровой. Его городок, Селибор, стоял в верховьях Угры, в непосредственной близи от кривических земель, а значит, в случае войны со смолянами он пострадал бы первым.

– Смоляне – еще что! – вслед за ним слова затребовал боярин Благота, живший в верховьях реки Рессы, на рубежах с дешнянскими кривичами. – А вдруг так выйдет, что князь Бранемер дешнянский со своим племенем то же самое удумает и воевать нас придет?

– А то еще и оба разом! – в досаде крякнул дед Перелом.

– Этого еще мало! – воскликнул Годила. – Смоляне – раз, дешняне – два! А еще ведь Святко оковский есть! Нехорошо его сын от нас ушел, не по-доброму! Зло он на нас затаил! Того гляди – летом русы хазар и без нас разобьют. А зимой, как реки встанут, пойдут вятичи на нас, за обиду мстить, что не помогли супротив хазар! А у нас тут смоляне да дешняне! Пропадем совсем, сохраните нас чуры!

– Ну, Годила, ты уж перегнул! – в досаде ответил князь Вершина. Ему были хорошо видны подавленные лица угрян, на которых развернутое Годилой будущее произвело уж слишком удручающее впечатление. – Напророчил тридцать три беды! Смолянам и без нас врагов хватит, и вятичи не дураки, чтобы у нас кровь проливать, когда хазары под боком.

– Да и мы ведь времени терять не станем! – добавил боярин Будояр, глава рода Воловичей. – Я бы, по своему уму, послал людей к Бранемеру дешнянскому. С ним воевать мы не будем, а вот ряд с ним установить, чтобы против иных ворогов помогать друг другу, – самое правильное, я так думаю.

Народ одобрительно загудел. Князь Бранемер дешнянский, владевший землями в верховьях Десны и по Болве, находился в точно таком же положении, что и сам Вершина, – обязанный платить дань смолянам, он после смерти Велебора остался предоставлен сам себе. И уж конечно, он обрадуется союзнику, который поможет ему сохранить независимость.

– Это верно, но от Святки мы так просто не отделаемся! – крикнул боярин Честослав, брат Любовидовны. – Ведь княжич Доброслав не просто так уехал. Он, как медведь свирепый из стада, двух овечек драгоценных у нас увез! Двух дочерей княжеских старших, от знатных матерей рожденных, – Лютаву, дочь Семилады, и Молиславу, дочь сестры моей!

Вече загудело в негодовании. В основном все уже знали о прискорбном происшествии, но что с этим делать, никто не знал.

– Зачем они ему понадобились, он же вроде женатый? – недоумевал кто-то. – Я его видел, он в шапке был.

– Женатый-то он женатый, да у него братьев молодых четверо или пятеро, или сколько их там Святко наплодил! – втолковывали ему. – Вот и забрал наших девок.

– Все же нехорошо – уводом! У нас кто поумнее, так не делают, разве что совсем глупый парень!

– Да не в этом дело! Ты сам-то, Ржанко, за ум возьмись! Если наши княжны в их роду замужем, то как же мы им не поможем? Придется воевать, коли они нам родня, деваться некуда! Родне не помочь в таком деле – чуры нас проклянут!

Переждав первый всплеск волнения, князь Вершина снова поднялся, и старейшины принялись унимать друг друга, чтобы его услышать.

– Моих дочерей увезли из дома силой, тайком, обманув наше доверие, – заговорил он. – Я не могу покинуть в беде моих любимых дочерей, рожденных знатными и мудрыми женами, долг перед родом и предками обязывает меня и моих сыновей защитить их честь и благополучие.

– Уж если увезли, то теперь не воротишь! – горестно воскликнул Честослав. – Теперь надо приданое снаряжать, чтоб им там, в вятичах, честь и уважение было. А то будут держать, как холопок, в услужении у старших жен – куда ж это годится!

– Не позволим! – рявкнул Богомер. – Это что же – у нас будут девок воровать, а мы еще приданым приплачивать! Много таких охотников найдется, не напасешься на всех! Приходите, дескать, лиходеи, берите детей наших, жен наших, скотину и что хотите, мы вам рады! Не бывать! – Он гневно взмахнул тяжелым кулаком. – Я князю говорил, Ратиславичам всем говорил и вам, угряне, скажу! Войско надо собирать, девок отбить, а обидчикам голову с плеч снять! Предки завещали: за такое – мстить кровью!

Вече волновалось и шумело. Старинный обычай требовал кровной мести за похищение знатных женщин, бесчестившее весь род, но мысль о войне с оковскими князьями, за спиной которых стоял весь могучий Русский каганат, смущала. Положение казалось безвыходным: если смириться с тем, что две княжеские дочери входят в род Святомера оковского, то придется воевать с хазарами, а если не смириться – то с самими вятичами.

– Эх, не уберег ты дочерей, Братомерович, а тут нам всем такая беда! – крякнул старейшина Званец.

– Так оковцы же с хазарами воюют? – подал голос старейшина рода Залешан, Головня. – А вот когда они на хазар уйдут, тут бы нам и ударить! Чего теряться-то? Они нас обидели, как волки в ночи, а мы что же? Малыми силами, скрытно подойти – девок вернуть, за обиду отомстить, а то и прихватить чего-нибудь… Нам тоже пригодится…

– Да у нас же бойники есть! – вспомнил боярин Будояр и кивнул в сторону Лютомера, стоявшего среди княжеских родичей. – Малыми силами, да скрытно! Самое для них дело!

– Да и кому, как не Лютомеру! – подхватил Дерюга. – Ведь его родную сестру увезли, дочь его матери!

– «Волчью сестру» увезли, волкам за нее и мстить!

Князь Вершина вопросительно посмотрел на Лютомера, и тот, взглядом спросив у отца разрешения заговорить, шагнул вперед.

– Верно говорите, мужи угрянские! – Лютомер слегка поклонился, разом признавая правоту людей и свою вину. – Я виноват, не распознал замыслы черные у тех, кого мой отец как гостей в своем доме принял. Не уберег я сестер, мне их и вызволять. Если позволите, поеду сам с моими братьями. – Он кивнул в сторону четырех своих десятников.

Угряне гулом и криками выражали одобрение. Князь Вершина кивнул:

– И правда, поезжай. Может, и проберетесь как-нибудь, пока оковцы хазарами заняты будут. Что хочешь делай, но сестер верни и клятв Святке никаких не давай.

– Мстить надо! – требовал Богомер, рассекая воздух тяжелым кулаком.

– Успеем! – с твердостью отвечал ему Вершина. – Месть не ржавеет, не черствеет. Вот выберем время получше – и ударим. А в лишнюю драку ввязываться, пока не знаем, откуда еще беды ждать, – глупо это, Богоня, брат ты мой!

Решив самое сложное дело, угряне приободрились, и дело пошло веселее. Одобрили решение послать Русилу и Радяту в смоленские земли, а заодно положили снарядить такое же посольство в земли дешнянских кривичей. Посла искали недолго – боярин Благота приходился Ратиславичам родней, жил на рубежах дешнянских земель и хорошо разбирался в тамошних делах.

– Только уж обожду, как там с княжнами обернется, – говорил он. – А то если не выйдет дело, что же я Бранемеру говорить буду?

Все прочее теперь зависело от того, сумеет ли Лютомер вернуть сестер домой, не связывая угрян союзом с оковскими вятичами. А если не сумеет – ни Бранемер дешнянский, ни кто-то другой не станет разговаривать с угрянским князем, впавшим в зависимость от чужого рода и чужой воли.

Уже когда вече разошлось, княжич Хвалислав вдруг объявил отцу, что тоже хочет идти в этот поход. После того как Доброслав уехал не один, а прихватив княжон, чего и сам Хвалис, разумеется, никак не предвидел, просить войско для помощи оковцам, как он раньше намеревался, было бы чистым безумием. Но и остаться в стороне, раз нацелившись действовать, он уже не хотел.

– Позволь и мне на Оку пойти, отец, – сказал он. – Моих сестер увезли, семью обесчестили, а я тоже не баба, чтобы дома сидеть. Позволь и мне за честь рода постоять.

Он с трудом находил слова, стараясь при этом задавить сомнения в том, правильно ли поступает. А вдруг оковский княжич вольно или невольно проговорится о том, кто побудил его бежать? Но и просто ждать было мучительно: каждый миг Хвалису не давала покоя мысль о том, что эти двое, Доброслав и Лютомер, каждый из которых по-своему представлял для него опасность, встретятся там, вдали, а он даже не сможет узнать, как у них складываются дела.

– Сокол ты мой! – Князь Вершина в первый миг удивился, а потом обрадовался и в воодушевлении обнял своего любимца. – Молодец! Ты меня прости, я сам о тебе не подумал сразу! Конечно, и ты у меня удалец хоть куда, совсем взрослый уже! Не выпадало тебе случая крылья расправить, так теперь есть! Поезжай, да будут с тобой Перун и Макошь!

Толигнев кивал с довольным видом. Вместе с воспитанником в путь придется снаряжаться и ему, но Толига, не будучи трусом, был совсем не прочь развеяться и показать, что и сам чего-то еще стоит.

– Да, давно пора соколику нашему себя показать! – приговаривал повеселевший кормилец. – А то ходит он все смурной какой-то, я уж боялся, не сглаз ли…

Хвалис и впрямь побледнел и осунулся за последнее время, в больших темных глазах невольно отражалась тревога. На его счастье, угряне, особенно женщины, нашли для этого собственное объяснение.

– Что ты, мать, не замечаешь, что у тебя в дому парень сохнет? – как-то сказала боярыня Хотиловна, жена Немиги, Молигневе. – Хвалис то есть. По Далянке моей совсем извелся. Ты бы отсушила его, что ли. И ему легче, и людям спокойнее.

– Не буду я в эти дела встревать! – Старшая жрица покачала головой, украшенной рогатым убором многодетной матери. – Если Замилка узнает, то крик до небес поднимет – скажет еще, будто я испортить ее сокровище ненаглядное хочу. Носится с ним, как с яблочком золотым на блюдечке серебряном!

– Да откуда же она узнает? Кто ты, мать, и кто она! Да она болячку заговорить не умеет, где ей разобраться!

– Она-то, может, и не заметит ничего, пока молния прямо в лоб не треснет! А вот девка ее, ворожея…

– Галица-то? – сразу догадалась Хотиловна.

– Она, змеюка. Моя бы воля, давно бы согнала ее со двора, пусть идет куда хочет.

– Да у ее же нет никого. Мать одна была, и та померла. Она же полонянка была, Северянка.

– Она замужем жила, у бортника Просима на займище. Там бы и оставалась, кто ее сюда звал?

– Так выгоните. Кто в доме большуха – Любовидовна или Замила?

– Замилка крик поднимет. А князь наш ее крика слышать не может – хоть звезду с неба сними, а дай!

– Да, мать, просмотрела ты ее! – сочувственно вздохнула боярыня. – Тогда бы ее и избыть как-нибудь, как князь ее привез только. Продали бы куда-нибудь, мало ли купцов ездит?

– Это все Семилада. Она тогда княгиней была, да ей-то чего бояться? Она – Лада, к ней сам Велес ночевать приходит! – Молигнева вздохнула. – Вот и проглядели… А теперь поздно.

– Галица-то ведь приходила к нам, мою Далянку к Хвалису присушить пыталась. Мне Далянка потом рассказала. Боярин-то мой так обозлился, как узнал, не поверишь, – хотел было поймать ее да в омут кинуть со старым жерновом на шее. – Хотиловна усмехнулась. – Да со всеми этими делами, с вятичами и войском, позабыл.

– А зря, может, – не одобрила жрица.

– Я к тому и говорю. Отсушить бы парня, чтобы он на Далянку не заглядывался. А то ведь они еще чего удумают, а потом беды не оберешься.

– Ну, ты мать, ты и занимайся! А мне сейчас не до того, мне бы придумать, как нашу девку домой воротить! – Молигнева развела руками.

Расстроенный вид Хвалиса даже сам его отец относил за счет любви к Немигиной дочери и тем более обрадовался его желанию идти в поход – заняться настоящим мужским делом, которое, конечно, быстро выветрит из сердца глупую напрасную любовь.

Собирая любимого сына, князь Вершина воодушевился и обрадовался так, будто сам шел в первый поход. Из кладовок добыли хороший шлем восточной работы – взятый у того самого купца, у которого Вершина раздобыл себе жену Замилу. К шлему нашлась кольчуга, и Хвалис, облачившись в полный доспех, выглядел истинным воином и мог утешаться мыслью, что у самого Лютомера ничего подобного нет. Правда, в кольчуге и восточном шлеме вид у него стал совсем не славянский, но даже Замила, любуясь им, стала верить, что этот поход принесет ее сыну несомненную пользу.

Откликнувшись на княжеский призыв, Ратиславичи и жители ближних сел довольно охотно собирались в дружину Хвалислава. У простых людей никаких кольчуг и шлемов, разумеется, не имелось – уж слишком дорог настоящий доспех для того, чтобы заводить его тем, кому, быть может, и повоевать придется всего один раз в жизни. В каждом роду обычно хранилось по две-три стеганки или старый набивняк, в котором еще дед Коврига ходил со старым князем Братомиром на дешнян… нет, на северов… Ну, тогда, когда еще дядька Рознег без руки остался. Неоднократно подлатанные, перешитые, непонятных размеров, эти доспехи натягивали на протяжении многих лет по разным надобностям разные люди, но это ничуть не вредило ратному духу нынешних охотников.

– Ничего, это еще повезло тебе! – рассказывал какой-нибудь седой дед молодому кудрявому внуку, который вытащил с полатей это «чудо» и теперь с трудом разгибал, прижав коленом, задубевшую кожу. – А вот помню, как при князе Братяне с жиздрянами у нас вышла рать, у нас все снарядились, а я молодой был еще, ничего не приготовил, мне ничего не досталось. А дядька Вереда мне и говорит: ты, говорит, надень на себя все рубахи, какие есть сразу, ну, и все какая-никакая защита, а еще, слышь, кожух велел надеть. Ну, я и натянул четыре рубахи свои да кожух, так и пошел. Жарко, неудобно, смешно в кожухе середь лета, сам иду смеюсь. А помогло – вишь, живой вернулся…

Из оружия имелись топоры, которыми угряне владели очень ловко, луки и копья. Щиты, хотя бы по одному на каждого, спешно сколачивали на княжьем дворе – для этого собрали всех мужиков, а руководил ими княжеский кузнец Ветрозим. Щит собрать – большого ума не надо, а умбонов кузнец по приказу предусмотрительного князя заготовил еще раньше, про запас.

Каждого ратника его домашние снабжали съестными припасами. С едой, правда, было плохо – последние остатки прошлогоднего хлеба и крупы уже съели, в закромах оставались где несколько сморщенных репок, где бочонок квашеной капусты. Взяли, что нашлось, недостающее намереваясь добыть из реки и леса.

Не прошло и пяти дней после веча, как войско выступило в поход.