Вопреки общим ожиданиям, одевание «березки» прошло гладко: ветви больше не спадали, и выйти из рощи удалось без происшествий. Видя, что все опять хорошо, девушки приободрились и весело пели, обходя поля:

Веду я русалку от бора до бора,

Русалочка-душечка, серая кукушечка,

Больше нам не кумиться, не дружиться,

Пришла пора разойтиться.

Хозяева ближних полей провожали шествие поклонами, уже без обливания водой и прочего озорства; женщины держали огромные охапки собранных на заре целебных трав, обернутых в чистое полотно, все, даже мужчины, были в венках, с зелеными жгутами из травы вместо поясов. Парни, тоже нарядные и увитые зеленью, встретили «березку» прямо за рощей и шли позади, громкими криками и свистом провожая русалок прочь из земного мира. Теперь здесь были и Леденичи, и Младина помахала рукой на ходу поклонившемуся ей Данемилу; сердце радостно забилось в ожидании. Но приметила она и Травеня. Правда, отчего же ему было не явиться: их роду полагались невесты из Домобожичей, которые тоже шли с «березкой», так что, может быть, вовсе и не Веснавку он сюда пришел высматривать. Ну да, как же! Младина сама не верила своим благоразумным рассуждениям и держалась настороже.

Что же ты, березонька, не зелена стоишь?

– запевала она, стараясь не подать вида и притворяясь, будто все идет как нельзя лучше.

Лелюшка-Леля, не зелена стоишь?

– хором подхватывали прочие девушки, оправляя венки и задорно поглядывая на парней.

Аль тебя, березонька, морозом побило?

Морозом побило, инеем прихватило?

Лелюшка-Леля, инеем прихватило.

Инеем прихватило, солнцем присушило?

А Веснояра отвечала из гущи своего зеленого убранства:

Нет, меня, березоньку, морозцем не било,

Морозцем не било, солнцем не сушило.

Красны девушки веночки завили,

Веночки завили, веточки ломали,

Веточки ломали, в речку бросали.

В речку бросали, судьбу загадали…

Но хотя все шло хорошо, спокойнее Младине не становилось. День был странный: то проглядывало солнце, то натягивало облака, поднимался ветер, обещая к вечеру грозу. На Купалу часто бывает дождь, но никогда еще это не волновало Младину так, как сегодня. Казалось, весь мир колеблется на грани Того и Этого света, не зная, куда склониться; она видела то яркий солнечный свет, то серые тени; возникало странное чувство, будто само ее тело столь огромно, что вмешает весь мир в себя, что все видимое глазу и даже невидимое находится внутри нее. И это ее дыхание рождает порывы ветра, колеблющие верхушки леса. Она шла среди девушек, сразу после Веснояры, в паре с Домашкой, и видела одновременно траву, по которой ступали ее ноги, и черную бездну, над которой она плыла, как облако по небу, при этом оставаясь где-то в самом ее неизведанном сердце. Она пела, смеялась, улыбалась парням, размахивала березовыми ветками, и при этом не могла избавиться от чувства, что ось равновесия мира проходит через нее и важно ничего не уронить; делая каждый шаг, она боялась, как бы не раздавить ненароком целую волость с полями, весями и людьми.

Вышли к реке, и тут началось главное веселье.

– Русалка! – заорали парни, будто только сейчас увидели Веснояру в ее зеленом уборе. – Гони ее прочь, гони!

И с гиканьем, свистом и криком кинулись на девичью стаю. Девушки завизжали, столпились вокруг «березки» и стали хлестать парней ветками, пытаясь отогнать. Во все стороны летели ошметки травы и цветов, венки, листья, ветки, парни норовили вытянуть какую-нибудь девку из толпы, чтобы разорвать строй «русалок» и пробраться к Веснояре; девушки оборонялись, пуская в ход все возможные средства. Но парни напирали, тесня их к воде по пологому берегу. Стоял вопль, визг, азартный крик, хохот столпившихся зрителей – старших и детей, пришедших посмотреть на один из главных обрядов нынешнего дня.

Вот уже под ногами заскрипел мокрый песок, кто-то ступил в воду. Вот девок загнали в реку по колено, одна оступилась, запутавшись в мокром подоле и потяжелевшей поневе; Кудрявка упала, вереща, будто тонет, девичий строй рассыпался, Травень первым ринулся в прорыв, за ним с дружным ревом остальные. Окружив Веснояру, парни подхватили ее на руки и поволокли глубже в воду; кто-то на ходу рвал с нее зеленое платье, она вопила так, что супротивники чуть не оглохли, била по воде руками и ногами, стараясь ослепить их потоком брызг. Травеню и Данемилу, несущим ее, вода была уже по грудь; тут они остановились и сбросили девушку в волны. Веснавка, не чуя под ногами дна, заорала не шутя; обрывки листвы и травяных плетенок от ее наряда плыли вниз по течению. Парни хохотали – проводили-таки русалку! И вдруг Веснавка, не переставая вопить, скрылась под водой и больше не показывалась.

Раньше всех поняла Младина. Отличаясь небольшим ростом, она не могла зайти в реку так далеко, как высокие парни, и стояла там, где вода достигала ей до пояса. На поверхности все было гладко, но она мгновенно почуяла приближение чего-то очень нехорошего – будто резким, болезненным холодом повело по ногам. Быстро обернувшись, она вонзила взгляд в воду…

…Это было так же, как земная кора становилась прозрачной под ее взором, открывая черную бездну, только на сей раз вместо земли была вода. Силясь получше разглядеть происходящее, она сделала какое-то усилие, непонятное ей самой, и шагнула за грань Нави. То ли испуг подтолкнул, то ли сама грань в этот день сделалась тонка. Теперь сероватая полупрозрачная бездна была вокруг нее – простиралась во все стороны, насколько видно глазу, но можно было заглянуть и дальше. Однако Младина смотрела только в одну сторону. Она видела рослую черную фигуру, не то человека, не то зверя, покрытую взъерошенной темно-бурой шкурой. Этого злыдня она уже встречала перед рассветом, когда шла от избушки лунной женщины назад в человеческий мир. Паморок держал Веснояру, перекинув через плечо. Тело девушки, почти обнаженное, с кое-где задержавшимися обрывками зеленого «платья», было неподвижно, и Младина ясно видела, как маленький огонек-ведогон парит над ним, постепенно отдаляясь.

«Куда?» – бешено крикнула Младина и рванулась к ним. Ни малейшего страха она не ощущала, а только гнев и ярость. Но как-то странно она двигалась: в ее распоряжении было не привычное человеческое тело, а нечто другое… Она совершила длинный прыжок, пользуясь четырьмя лапами, и мощные челюсти, полные острых зубов, уже готовы были вцепиться в противника.

Паморок заметил ее; на его диком лице, заросшем спутанной бородой до самых глаз, отразился животный ужас. Бросив добычу, он метнулся прочь, но Младина еще одним прыжком догнала его, вспрыгнула на загривок, опрокинула лицом вниз, надавив мощными лапами, и вцепилась в шею. Он не в силах был причинить ей вреда, вызывал лишь гадливость. Хрустнули позвонки, она рванула, отрывая голову мертвого оборотня от тела, и, будто блоху, выхватила из него сизый огонек – ведогон навяка. И Паморок застыл мертвой грудой, похожей на кучу земли.

Но одолеть врага было мало – требовалось вернуть жизнь Веснояры. Та лежала, где Паморок ее уронил, и не шевелилась. Ее ведогон поднимался все выше, туда, где серая бездна постепенно переходила в прозрачную голубизну, и Младина со всех лап кинулась вдогонку. Она бежала как могла быстро, чувствуя, что не успевает – желтый огонек летел вверх еще быстрее, уносимый невидимой силой, а она становилась все тяжелее, и, напрягаясь все силы, не могла его догнать.

«Помогите!» – приказала она, заметив, что вокруг нее парят легкие белые тени.

Это были уходящие вилы: оживив поля и луга, они возносились в небесный мир, чтобы жить там до новой весны.

И тут же полет огонька замедлился: передавая его с рук на руки, белые облачка-вилы спустили его к Младине и передали прямо в пасть.

Осторожно держа его зубами, будто умная собака живого цыпленка, Младина метнулась обратно вниз – и теперь ей было легче, внешняя сила несла ее, будто на санях с горы. Подлетев к телу Веснояры, она осторожно вдула огонек ей в ноздри. Ресницы девушки затрепетали, послышался вздох…

«Ты обещала отпустить нас», – сказал кто-то рядом.

Младина обернулась: возле нее колыхались четыре серые тени, три ровные, одна искривленная – духи мертвых межевых берез.

«Отпускаю, – ответила Младина. – Идите в бездну, отдохните у матери нашей да в свой срок вновь в земной мир возвращайтесь. И вот это прихватите с собой – ему назад ходу нет!»

И выплюнула сизый огонек в руки кривобокой вилы. Та приняла его, и все четыре стали стремительно отдаляться – уносясь в бездну, где серая мгла постепенно густела, переходя в непроглядную черноту. Младина проводила их взглядом, подумала, что все кончено, слава Темной Матери…

…И очнулась, отчаянно дрожа в мокрой одежде, стоя по пояс в воде. Покачнулась, упала, едва держась на ногах от изнеможения и с непривычки – как быстро она приладилась бегать на четырех лапах! Но никто не заметил – кругом стоял дикий крик, вопли доносились и с берега. Пятеро или четверо парней непрерывно ныряли, высовывали головы, чтобы вдохнуть, и снова скрывались во взбаламученных волнах. Это Младине казалось, что она долго гонялась по Нави за ведогоном Веснавки, а в Яви прошло лишь несколько быстрых мгновений.

– Леля утопла! – кричали на берегу. – Веснавка утонула!

– Девки, а ну на берег все! – кричал Путим и сам пустился в воду, размахивая руками и выгоняя перепуганных девушек, будто стадо гусей.

Он хотел и сам кинуться на глубину – искать старшую дочь, но в это время Ярко, вынырнув еще раз, замахал – второй рукой он держал утонувшую, намотав волосы на кулак. Девушка была без сознания. К Ярко кинулись Травень, Данемил, Вышезар, Годоня, но он замахал теперь на них, чтобы не мешали. Веснояру выволокли на берег, перевернули, стали выгонять воду. От зеленого платья Лели остались жалкие обрывки, почти ничего не прикрывавшие, но всем было не до того. Над берегом царил ужас: Леля утонула! Никто не помнил, чтобы веселый молодежный обряд, задорно называвшийся «мокрые рубахи», кончился такой бедой!

– Водяной утянул! – причитали бабы. – Жертвы захотел хозяин.

Мелькнуло бледное, с расширенными глазами лицо Угляны, на котором особенно ярко выделялись черные брови. Она знала, кто во всем виноват.

Шатаясь, Младина выбралась на песок и упала прямо у черты воды – не было сил даже отойти подальше. Угляна бросила на нее быстрый понимающий взгляд, подошла, подняла. Но больше никто на нее не смотрел – люди ведь не могли заглянуть на Тропы Незримых, где разыгралась стремительная битва, а для внешнего взгляда Младина всю суматоху простояла неподвижно по пояс в воде и ни в чем не участвовала. Путим только взглянул на нее, убедился, что вторая дочь в безопасности, и вновь принялся хлопотать над Веснавкой.

Та начала отчаянно кашлять, выбрасывая воду из легких; она не успела захлебнуться насмерть, и народ разразился радостными криками. Младина обхватила себя за плечи, отчаянно стуча зубами; ее трясло, как в злой лихорадке, и не только от холода. Она чувствовала себя березовым листочком, который подхватили буйные ветры и треплют, вертят по своей воле.

– Испугалась за сестру, да? – Рядом с ней присел на песок Данемил, почти упал – тоже мокрый до последней нитки, последнего волоска, уставший, тяжело дышащий после ныряния. – Да я сам перетрусил – пропала, думаю, девка, сколько ныряем, шарим по дну, а нету, ровно и впрямь водяной утянул. И как это она? Не так уж там глубоко.

– Э-то в-вам н-неглубоко… – с трудом одолевая дрожь, отозвалась Младина.

– Ну, уцепилась бы за нас, мы ж совсем рядом стояли. Может, в ветках своих запуталась?

– М-может.

– Ну, ладно, обошлось, слава чурам! Не дрожи! – Данемил обнял ее за плечи. – Беги-ка домой, в сухое оденься. Вам хорошо, до дому близко.

– А в-вы как же?

– А мы обсохнем. – Данемид стал развязывать мокрый тканый пояс, чтобы снять и выжать рубаху. – Или подкинешь сорочку? – Он задорно подмигнул. – Небось ведь заготовила для жениха-то? Я бы и прямо теперь…

– Ну! Разогнался! – Младина заставила себя улыбнуться и шутливо стукнула его по плечу. – Может, я не тебе сорочки шила! У меня и полотна не достанет на такую дылду!

Тем временем Веснояру уже одели в рубаху и поневу, которую за «Лелей» носили в коробе, чтобы вернуть ей человеческий облик, когда обряд кончится, и повели домой – обсохнуть и передохнуть. Почти вся женская родня и половина мужской повалила следом.

– Ой… Схватили меня… – бормотала она, закрыв глаза и склоняясь на плечи то матери, то Муравицы, которые с двух сторон ее поддерживали. – Схватили… из-под воды… за ноги тянет… и крикнуть не успела… потом за шею… и не помню. Ничего больше не помню… Вода! Только знала: живой не быть мне, не видеть свету белого…

Женщины и девушки вокруг пищали от ужаса и жались к отцам и мужьям. И правда, водяной поймал! Нет сильнее той жути, когда из-под воды тебя схватит неведомо кто и потащит на дно! Тоже невесты себе захотел! Девушки клялись, что до смерти больше не полезут в реку. И только Младина знала, что бояться больше нечего: навяк, мертвый оборотень, двадцать лет живший в реке, наконец канул в бездну, где ему самое место, и никогда больше не покажется вблизи живых.

Данемил пошел ее проводить, и она была ему за это благодарна. Дрожь все не отпускала, ноги подгибались, ему даже пришлось взять ее за руку, чтобы не спотыкалась. И Младина цеплялась за его руку, как за единственную связь с привычным человеческим миром, откуда неведомые силы все настойчивее пытались ее утянуть. А ее кто вытащит?

***

К вечеру суматоха утихла, праздник пошел своим чередом. На валах Овсеневой горы, над берегом Сежи разложили множество костров, ожидая только сумерек, чтобы зажечь их от нового огня. На площадке святилища старики собрали «огневой плуг» – приспособление, при помощи которого огонь добывают трением. В ожидании вершины праздника парни и девушки затеяли игры на луговине, водили круги, пели песни.

Да посеяли, да посеяли,

Посеяли девкам лен.

Да посеямши, пололи,

Руки белые кололи…

Игры и девичьи круги заводила Ледана. Веснояра отказалась, и никто не настаивал. Девушкам разом вспомнилось, как она подвернула ногу в день встречи русалок – а сегодня и вовсе чуть не утонула! И глупый догадался бы, что сежанская Леля чем-то не угодила вилам, а может, и богам. Доверить ей верховенство в девичьих играх – всех сежанских невест заразить ее неудачей. Опасаясь за свою будущую судьбу, которой теперь наставал самый перелом, девушки вытолкнули вперед Ледану и Младину – эти две казались наиболее пригодными заменить Лелю.

– Пусть Ледана будет, – хмуро бросила Веснавка.

А сама сердито взглянула на Младину: вспомнила, как нынче утром младшая сестра уговаривала ее не ходить «березкой». Будто знала заранее, что случится!

Иные думали, что Веснавка совсем не пойдет на игрища – ведь какого страху натерпелась. Но та вскоре вышла – с расчесанной и заплетенной косой, одетая в нарядную рубаху и поневу, даже с новыми венками поверх пояса, на груди и на голове. И правда: кто же девку замуж возьмет, если она на купальские игрища не выходит? Родители бы вытолкали: нельзя род позорить, взрослую девку лишних два года в доме держать! И Веснояра отправилась на луг, где уже резвились ее младшие сестры, и вместе со всеми ходила в кругу, бегала, участвуя в играх, пела нарочито громким и смелым голосом, будто бросая вызов сумеречному лесу, реке и всем их незримым силам:

Как на Купало

Солнце играло,

Ходит Ярила по лугу,

Собирает девок во кругу,

Молодушек на гулянье,

Добрых молодцев на плясанье.

Как девицам венки вить,

А молодушкам шапки шить.

У девушек – своя воля.

У молодушек – дитя малое!

Нарядные девушки тянулись к роще, бродили по лугу, собирая цветы и травы – требовалось собрать двенадцать разных, начав непременно в сине-желтого цветочка, что зовется «брат-и-сестра». По преданию, в этот цветок боги превратили брата и сестру, что слюбились между собой не по-родственному, но хотя браки внутри рода были запрещены богами несчетное число поколений назад, сине-желтый цветок оставался главным знаком любовных, свадебных купальских гуляний. Потом искали траву, которую даже нельзя называть настоящим прозвищем и именуют «головная трава», а еще трипутник, дедовник, жар-цвет. Двенадцать трав надо собрать непременно молча и сплести из них венок тоже молча, а если скажешь хоть слово – все бросай и начинай сначала. Парни, забавляясь, прятались за кустами, вдруг выскакивали оттуда с диким криком, пугая девок, которые вопили от страха, бранились, забыв запрет, потом швыряли собранными травами в негодника и начинали искать заново; иные пускались в погоню, грозя исхлестать травой и выдрать волосы, выцарапать бесстыжие глаза – чем кончались эти погони в глубине рощи, неизвестно.

Младина принялась за поиски, волнуясь так, что даже руки немного дрожали. Венки из двенадцати цветов плетут только невесты, которым замуж идти, и потому такой венок свивают в жизни один раз – понятно, что девки злились, когда им мешали делать это судьбоносное дело. Младине не хотелось ни с кем ругаться и драться, поэтому она забралась в самую глубь рощи: здесь было тихо, уже сгустились сумерки, никто ее не приметит. Прежде чем произнести заговор-просьбу к Матери Сырой Земле, чтобы дозволила рвать свои волосы – травы растучие, цветы плетучие – Младина остановилась и перевела дух.

«Я здесь, здесь!» – зашептал кто-то совсем рядом: низкий, еле слышный шепот шел из гущи трав.

Наклонившись, она приметила среди зелени желтые и синие капельки – «брат-и-сестра» отзывалась, чтобы ей было легче ее найти.

«Возьми меня да пойдем – головную траву покажу!» – продолжал голос.

«Я покажу, я покажу!» – зашелестел другой, немного иной – заговорила вторая душа двойного цветка.

«Полно вам – здесь я, здесь!» – загудел третий голос чуть поодаль, и Младина, повернувшись туда с «братом-и-сестрой» в руке, сразу увидела «головную траву» – так ясно, будто она светилась.

Голоса зазвучали, перекликаясь, перебивая друг друга, и Младина едва успевала поворачиваться, собирая травы и цветы.

«Ярилушка, свет мой ненаглядный! – причитывал кто-то за березами, заливался слезным женским голосом. – Цвет мой лазоревый, что так рано увядаешь? Муж мой любезный, куда меня, молоду, покидаешь!»

Это была плакун-трава: она появляется как раз в эту ночь, вырастая из слез, что роняет Лада по мужу своему, гибнущему в самую короткую ночь года; смешиваются ее слезы с кровью Ярилы и родят плакун-траву, а та продолжает рыдать, когда Лада уже уходит в светлое небо. Бессмысленно ревела трава-ревелка: будто корова недоена, усмехнулась про себя Младина, срывая высокий стебель, покрытый нежно-розовыми, будто заря, мелкими цветиками.

«А я трава-зверобой! – разудало голосило где-то на опушке. – Кто со мной знается, того всякий зверь пугается, покоряется, без труда и мороки добывается!» Ишь, как мелет, прямо не трава, а баяльник!

Наконец она набрала все двенадцать трав и сплела венок. Получился он большим, пышным. Главное, нужна какая-то примета, чтобы точно отличить его от других. Это важно. И хотя теперь уже не так важно, как в прежние века, когда волшебные венки из двенадцати чародейных трав сводили женихов и невест в пары на всю оставшуюся жизнь, старинный обряд соблюдается с прежним благоговением девушками и с прежним усердием парнями. И для многих пар он сохраняет свою силу и сейчас – для кого с благословения родичей и предков, а для кого и нет, по велению одного Ярилы, удалого молодца.

Младине казалось, что она быстро собрала цветы – те ведь сами кричали, ей и искать не приходилось – однако забрела она в самую глушь, и когда вышла снова к реке, то оказалось, что ее одну и ждали. Все прочие девушки-невесты в новых венках уже собрались; хотели было идти без нее, да парни вступились, просили обождать. Особенно Леденичи – Данемил, Вышезар, даже Грудень и Вьял. Завидев на опушке еще одну «березку» в пышном венке, сиявшем вокруг головы, будто лучи встающего солнца, все разом замахали: скорее, скорее! – и гурьбой двинулись к Овсеневой горе.

Весь окрестный люд уже собрался на площадке святилища. Посередине стоял «огневой плуг», окруженный старейшинами родов, во главе с Леженем, старшим старшего рода на Сеже. Отцы и деды были в нарядных вышитых рубахах, с ткаными поясами, с посохами – жилищем родовых чуров, которые в самые важные праздники года покидают красный угол в избе старейшины и выходят на гору – на богов посмотреть, себя показать. Дальше теснились мужчины и женщины – молодые бабы в праздничных нарядах, пылавших всеми оттенками красного цвета – узорное браное тканье, вышивка, иные даже с полосками дорогого привозного шелка, нашитыми на вершники и нагрудники. Подалее толпились старики и старухи, которым скоро помирать – в белых рубахах с погребальной вышивкой, в том самом, в чем пойдут на встречу с ранее умершими дедами.

Еще на солоноворот, ровно полгода назад, при помощи Угляны в лесу выбрали пару «добрых» берез, срубили, принесли в святилище, высушили, очистили от коры; в одном из стволов проделали отверстие, а в него вставили такое же сухое, освобожденное от коры, длиной в человеческий рост полено. И вот теперь самые старшие из отцов – Лежень, Красинег, Станемер – глава Домобожичей, Суровец – глава Хотиловичей, – принялись вращать полено в отверстии ствола, трением добывая огонь.

Толпа замерла в благоговейном молчании; все, кому были видно, не отрывали глаз от отверстия в нижнем бревне, остальные тянулись, стараясь над плечами и головами увидеть как можно больше. Рядом с «огневым плугом» стояла Младина с лучиной наготове. Принимать священный огонь полагалось Леле, и летошний год это делала Веснавка, но сейчас ей сам дед Лежень не велел: оскверненная прикосновением водяного девка не годилась для этого дела. Конечно, мать и тетки ее живо отмыли в бане со священными очищающими травами, для людей-то она теперь была безопасна, а вот богам не понравится. Взглянули на Ледану и покачали головами: нужна старшая дочь у своей матери, а у Леданы имелись две старшие сестры, уже замужние.

– Пусть Младина, – сказала Угляна.

– Да как же… – заговорили вокруг люди, отлично знавшие, что Младина – вторая дочь Путима и Бебринцы-Соловушки после Веснояры.

– Пусть Младина, – повторила Угляна и кивнула. – Ей можно.

Лежень открыл рот, но тут, как видно, что-то вспомнил, посмотрел на свою старуху, потом на Путима… Все подумали одно и то же: коли Угляна так говорит, стало быть, можно… И старейшина кивнул: пусть идет Младина.

Сначала из отверстия под поленом пошел дым, потом наконец вспыхнул огонек. Младина наклонилась, зажгла лучину и высоко подняла ее над головой. Народ радостно закричал, к девушке подскочили два дюжих парня, подхватили, подняли как могли выше, чтобы вся волость и ее гости могли видеть новорожденный священный огонь, чтобы сами небеса приметили сверху его сияние! Так и понесли ее к сложенному посреди площадки высоченному костру-шалашу; там бережно спустили наземь, и Младина подожгла от лучины бересту и просмоленную солому, заложенные в основание. Занялось хорошо, дружно – видать, и правда богам была угодна вторая дочь Путима.

Костер быстро разгорался под ликующий крик сотен голосов: вот оно, солнце, в этот день взошедшее на крайнюю вершину небосвода! Ревущее пламя взметнулось выше, чем на два человеческих роста, народ отхлынул от льющегося жара, стоящие в переднем ряду подали друг другу руки, образуя круг, то же сделали и те, кто толпился у них за спиной – на общий круг тут не хватило бы места, но и так выходило, будто все три мира вращались вокруг торжествующего солнца: юный мир Прави, зрелый мир Яви и дряхлеющий – Нави.

От громкого пения, от жара и блеска священного огня, слепившего глаза, от хода по кругу у Младины так же кружилась голова, она едва передвигала ноги, цепляясь за идущих рядом Ледану и Домашку. Она сама не заметила, на каком шаге перешла в верхний мир, и теперь шла не по утоптанной земле старого святилища, а по голубым воздушным тропам, и не обрядовый костер перед ней пылал, а сам золотой солнечный дом. И навстречу ей мчался всадник на белом коне-облаке – сам сияющий, как золото, с волосами и бородой, будто пламя, с яростными молниями во взоре, румяный и горячий, как само солнце, удалой молодец – Перун. Каждый шаг Младины приближал ее к нему, и с каждым шагом сильнее овладевало душой горячее, томящее и пьянящее чувство счастья. Казалось, еще миг – и исполнится смысл самого всемирья, настанет ему закономерный конец, из которого также закономерно родится новое начало. Он был все ближе – его сияние закрыло уже полнеба, и пылающий взор Грома Гремучего не отрывался от Младины, наполняя ее восторгом и ужасом. Вот он поднял руку; она сняла с головы свой пышный невестин венок и протянула ему. Он хотел взять венок, уже почти коснулся розовых стеблей ревелки, распростертых, будто лучи встающего солнца…

– Ты чего застыла? – как из неведомых далей донесся до Младины голос Травушки. – Ну же?

Очнувшись, она обнаружила, что стоит на полуопустевшей площадке, и сестра теребит ее за рукав – видимо, давно уже теребит. Голубые просторы внезапно съежились и как-то угнездились в небольшое человеческое тело; им было там отчаянно тесно, и Младина, стараясь утвердиться и устроиться вновь в этом теле, не сразу смогла ответить.

– Я… видела его.

– Кого? – Удивленная Травушка заглянула ей в лицо.

– Перуна! – Младина улыбнулась, счастливая даже воспоминанием о своем видении. – Он взял мой венок!

– Выдумаешь тоже! – Травушка снова дернула ее за руку, будто боялась, что сестра не до конца пробудилась. – Без жениха останешься, о богах мечтаючи! Наши уже все к реке убежали, ты одна тут стоишь, как во поле береза!

И потащила сестру вслед за прочими, вниз, к речному берегу.

Приближаясь к воде, невесты снимали свои пышные венки и, благоговейно держа их перед грудью, заходили в воду. Про недавний страх перед водяным и думать забыли, поглощенные самым важным и почти самым последним обрядом своей вольной девичьей жизни. Даже Веснояра кинулась в воду одной из первых, не держа в уме, как утром цепкая холодная рука схватила ее за щиколотку и потянула в глубину, прочь от вольного воздуха и белого света. Нужно было зайти как можно глубже, слиться с матушкой-водой, довериться ей и просить показать судьбу.

– Суженый-ряженый, плыви, где судьба моя! – говорили девушки, зайдя по плечи, так что едва можно было стоять, и отпускали венок плыть по течению впереди себя.

Венок уплывал, уносимый матушкой-водой. И не успевала еще девка выбраться на сушу, как к венку устремлялся кто-то из парней, желающий оказаться той самой «судьбой». К иному венку рвалось по несколько женихов; прямо в воде затевалась борьба, один отпихивал другого, норовил притопить, обогнать, вырвать почти из рук добычу. Нередко бывало, что не рассчитавший свои силы вынужден был спасаться, гребя к берегу, чтобы и впрямь не захлебнуться; а там двое затеяли борьбу, не замечая, что третий уже ухватил желанный венок и вовсю торопится с ним прочь. В воде бороться еще позволено, а на суше уже нельзя – кто из воды с венком вышел, тот и владей.

Младина из-за малого роста не могла зайти особо глубоко, но это ее не смущало. Она не замечала царящей вокруг суматохи, плеска, крика, ливня брызг, намочившего ее до нитки еще раньше, чем вода поднялась ей хотя бы до колен. Не замечала и Данемила, который шел пообок, где глубже, сторожа миг, когда она положит венок на взбаламученные волны, почти обгоняя ее, чтобы течение принесло венок прямо ему в руки, и лишь изредка бросая снисходительные взгляды на братьев Вьяла и Груденя. Те двое тоже были не прочь раздобыть такую невесту, как Младина Путимовна; понятно, что со старшим братом им было не тягаться, но отчего же не попробовать? В игрищах матушки-воды старших и младших нет, тут кто поспел, тот и молодец.

А девушка их и не видела. Ее взор был устремлен в небо, где догорала алая вечерняя заря, и в этом сиянии она снова видела прекрасное лицо своего небесного жениха. Хоть и высоко небо, а он был совсем близко к ней, близко как никогда, она чувствовала на себе его пристальный взляд, ощущала прикосновение к щеке его теплой руки и шла прямо в его объятия. Она не замечала холода воды, на сердце у нее было горячо, жар разливался по телу, и каждый глубокий вдох, как исполинский шаг, приближал ее к божеству. Волны уже толкали Младину в грудь, она протянула вперед руки с лежащим на них венком и вручила его матушке-воде. Неси, вода, венок девичьей воли моей, отдай ему – моей любви, моей судьбе! Она знала, кому посылает этот дар, и знала, что вода непременно отнесет венок куда нужно. И ей было так хорошо, будто она уже сделала то, зачем родилась на свет.

Кто-то кинулся вслед за ее венком, замелькали чьи-то руки, головы, спины, поднялись брызги, окатили ее лицо, Младина зажмурилась. Венок пропал в поднявшихся волнах, и она не могла разглядеть, догнал ли его кто-нибудь.

***

Выжав кое-как подолы, побежали сушиться. Костров, зажженных от священного огня, уже было множество по берегу – сколько хватало глаз, до самой излучины в сгустившейся тьме блестело жаркое пламя. У каждого костра пели – где одно, где другое, играли на рожках, на сопелках, перебивая друг друга, стоял шум и гул веселого гулянья. Привезли бочки с брагой, пили с родичами и угощали всех встречных. Станята Баяльник завел рассказ о том, как Велес похитил Мару Моревну, жену Грома Гремучего, и как тот пустился в путь-дорогу ее выручать. Но молодые слушали недолго – только обсохли немного, как опять Ледана и Веснояра позвали всех на луг. Выстроились широким кругом, парни и девки вместе, в середине остался один из парней – Вышезар. Девушки-невесты были с непокрытыми головами, парни почти все в венках – мокрых, помятых, с торчащими стеблями, кривыми, порой порванными и кое-как связанными. Об этом ходило немало шуточек – коли, дескать, венок выловили порванным, значит и девка, того, не дождалась, покуда ее с мужем новобрачным на ячменные снопы уложат. Девки бранились: или мы виноваты, если вы, медведи лютые, венка путем выловить не умеете? Но каждая в глубине души гордилась, что за ее венок шла борьба – значит, женихов у нее, что в бору грибов!

Младина шарила взглядом по головам парней, пытаясь отыскать свой венок – то же делали и прочие девушки, с замиранием сердца угадывая «судьбу». На глаза Младине попалась Веснояра – та, как и все, выглядела взволнованной, ее лицо пылало, она не сводила глаз с Вышезара, но Младина сразу поняла, что сестра смотрит и не видит, мысли ее где-то далеко. И уже нарочно стала выглядывать среди парней Травеня – долго искать не пришлось. И у Вышезара, и у Травеня было на головах по венку, но который из них Веснавкин, Младина не знала – не заметила, какой был у сестры, да и темновато уже чужие венки различать. Свой бы найти…

Ладина береза посреди поля стояла!

– запела Веснавка, забыв, что уступила это почетное право Ледане. Но та не возражала, а подхватила вместе со всеми:

Она листьями шумела, шумела,

Золотым венком веяла, веяла.

При звуках песни Вышезар пошел, приплясывая, вдоль строя движущегося хоровода: это был лучший случай для парня показать себя, и каждый в кругу старался переплясать других.

Гуляй, гуляй, голубок,

Гуляй, сизенький.

Сизокрыленький.

«Ты куда, голубь, летал?

Куда, сизый, полетел?» —

«Я ко девице, ко красавице,

Коя лучше всех, коя важнее!

Как березонька бела,

Как солнышко румяна!

То невеста моя,

Поцелует меня!

Когда девушки пропели эти слова, Вышезар приблизился к Веснавке, переложил венок со своей головы на ее и поцеловал девушку. И тут, вблизи, Младина приметила, что венок, пожалуй, не тот – слишком свежий на вид, не помятый, не бывавший в воде, да и свит неказисто. Нет, не Веснава его плела! Видать, не достался Вышезару ее венок, вот и сделал другой, чтобы «с пустой головой» в круг не выходить. Парни, кому не досталось девичьих венков, делают их сами, чтобы поучаствовать в игре, хотя почету в этом меньше.

Вышезар встал в круг рядом с Веснавой, вместо него вышел Данемил, и песня началась с начала. Сколько ни вглядывалась Младина, в трепещущем свете костра не могла разглядеть, что у него за венок. Но когда Данемил, как и ожидалось, подошел к ней и передал венок, она сразу поняла: тоже не тот! Она послушно подставила сперва голову, чтобы жених возложил венок, потом лицо для поцелуя, но самого поцелуя почти не заметила, думая: где же ее венок? Неужели Данята кому-то уступил? Да нет, не может быть, он не из таких: хоть утопить супротивника, а отбить! Уже двигаясь в кругу, она все искала свой венок, но не находила. Бывало, что одну девку выбирает несколько парней, и она ждала, не подойдет ли к ней еще кто-то, но нет – ее венка так и не обнаружилось.

Не нашлось и венка Веснояры. Когда дошла очередь до Травеня «ходить голубем», он чин-чином подошел к Ледане, которая назначалась ему, как старшая из «отдашных девок» рода Домобожичей. Ледана была и рада, и смущена: венок-то он принес не ее! Но и не Веснавкин – тоже слишком свежий и не мокрый. Что за чудеса?

– Разорвали ведь они Веснавкин венок! – шепнула Младине Домашка. – Ты не видала? Пополам разодрали, прямо в воде, да чуть один другого не утопили. Видишь, у Вышени рубаха рваная! Нагорит от матери! Тоже, жених – пошел по невесту, вернулся ободранный!

Наконец все венки были розданы: парней было больше, чем девок, поэтому некоторым невестам досталось по два и по три венка. Младине их принесли аж четыре: кроме Данемила, и Вьял с Груденем не растерялись, и еще один парень, из Домобожичей, по прозвищу Лось – крупный, с грубоватым лицом, молчаливый. Младина не помнила, чтобы он хоть раз сказал ей слово, только улыбался издалека. На голове четыре венка держать невозможно, поэтому она спустила их на грудь, но ее собственного венка, сплетенного из трав, которые сами ей отзывались, ни у кого не обнаружилось.

Круг рассыпался, затеяли играть в «ручеек», в «золотой вьюн», в «просо сеяли». А Младина все думала о своем венке – пока он не вернулся, ей казалось, что она осталась «без судьбы». Полученные она пока повесила на березу, чтобы не мешали.

– Не знаю я, куда он делся! – сказал ей Данемил, сам раздосадованный этим обстоятельством. – Вроде перед глазами был, только руку протяни – протянул, а там одна пустая вода! Уж я этих дубинушек тряс-тряс, и у них нету! Видать, утонул он, пока мы вокруг топтались!

– Мой веночек потонул, меня милый вспомянул! – шутливо пропела Младина.

Ей было и страшно, и радостно. Когда венок тонет, это плохая примета – водяной забрал, а это если не утонуть, то уж точно еще год в девках просидеть. Но она была рада, что венок, приготовленный для Перуна, не достался Даняте и тем более его шустрым младшим братьям. Данята всем хорош – и собой красив, и боек, и умен, и роду доброго, богатого, жить бы с таким да радоваться. Но когда Младина смотрела на него, ничто в ней не отзывалось ему, и хотя он держал ее за руку, казался таким далеким, будто их разделяют горы и долы. Он казался каким-то… маленьким, хоть она и доставала ему затылком только до плеча. Он весь был здесь, земля крепко держала его, а ее сердце стремилось в небесную даль, где жил тот, от кого всякий добрый молодец получает силу и удаль.

И вновь тоска по нему, настоящему жениху, охватила ее с такой силой, что не было мочи оставаться на месте. Пользуясь суматохой игры, Младина ускользнула от Данемила и пустилась снова к реке. Она не хотела думать, что будет завтра – вернее, уже на заре, когда ее обручат с Данемилом и судьба будет решена, хочет она того или нет. Казалось, что путь ее судьбы окончится утром, и мысленный взор упирался в это утро, как в глухую стену. Оставалась только эта ночь, чтобы что-то изменить. Но это не так уж мало…

У реки было тихо, ползли над водой белые клочья тумана, будто тени ушедших вил, пучки травы и березовые ветки кое-где застряли между камней на песке. Младина медленно пошла вдоль берега, глядя в воду. Здесь берег на длинном протяжении был почти свободен от камыша, и она шла по самой границе земли и воды, по мокрому песку, внимательно глядя в воду, выискивая не то свой венок, не то тропу туда, где жило ее сердце. Ее била мучительная дрожь – то ли от холода, то ли от невозможности далее выносить свое одиночество. Она почти ощущала прикосновение сильных рук к своим плечам, ощущала объятия, губы приоткрылись, словно в ожидании поцелуя – но никого не было рядом, лишь темная река и небо с красноватой полоской грядущей зари.

Впереди послышались голоса. Младина вздрогнула, очнулась, прислушалась, потом ускорила шаг. Взобралась на мысок, миновала его, пробралась через крохотную рощицу из десятка берез, глянула вниз.

Уже достаточно рассвело, чтобы она узнала людей на отмели: женщину, вернее, девушку, и троих парней. Незнакомый парень сидел в челне, другой помогал перебраться девушке, а третий, с коробом за спиной, стоял на песке, тоже готовый сесть в челн. Младина узнала и девушку, и парня, и даже короб. Чего же не узнать – сама плела.

– Веснавка! – едва помня себя, ахнула она и кинулась с мыса вниз. – Ты куда навострилась!

Девушка в челне резко обернулась; обернулся и Травень, и парни встрепенулись, один даже взял весло наперевес, но, увидев, что это не погоня, а всего лишь одна девка, успокоился.

– Ты что же – бежать задумала? – в ужасе воскликнула Младина, остановившись на песке. – С Травенем?

– Гляди, какая догадливая! – усмехнулся Травень.

– А и бежать! – сердито ответила Веснавка. – Тебя не спросили! Какая мара тебя сюда принесла? Следила, что ли, за мной?

– Очень надо! – было обиделась Младина, но передумала. – Ты ума лишилась, Веснавка. Как же можно так род опозорить! За самого лучшего парня тебя сватают, а ты…

– А я сама знаю, какой парень мне лучше!

– Много ты знаешь! – Младина сделала еще шаг, будто хотела силой вытащить сестру из челна. – Ничего ты не знаешь! Знаешь, что это он межевые березы срубил? – Она кивнула на Травеня.

Веснавка переменилась в лице, и Младина поняла, что об этом сестра не знала. Стало чуть легче на душе, мелькнула надежда, что еще удастся ее отговорить.

– Врет она! – рявкнул Травень и в гневе шагнул к Младине. – Ты с чего взяла, ведунья?

– Мне сами березы межевые и сказали! – в отчаянии крикнула Младина. Было не время таиться. – Сами сказали! И кровь берез я видела на нем еще в тот день, как «волки» из лесу вернулись! Сама подумай: с чего бы Ладина береза тебя по щекам била, когда венки завивали, а потом земля ноги травами опутала, из рощи выйти не дала? Потому что огневались на тебя вилы, ведь из-за тебя их сестер загубили! Почему тебя водяной чуть не уволок? Потому что вилы сказали, что защищать тебя не будут! И еще сказали, нужна им голова человечья, чтобы обиду загладить! Хотели они тебя с собой за небесный край увести, сестра моя милая, только я их и отговорила! Но они сказали, что все равно человечью голову возьмут. И это будет он! – Младина ткнула в Травеня. – Не ходи с ним, сестра! Не будет вам счастья, да и жить ему недолго! Не выпадет долгого веку тому, на кого вилы разгневались! И году ему не прожить, овдовеешь, и будет твоя доля горше горького! Пойдем домой! – взмолилась она, протягивая руки к Веснавке, отделенной от нее полосой воды и просмоленным бортом челна. – Забудь его, как морок злой, иди за Вышеню, будешь жить в чести да в радости!

Веснояра слушала ее в изумлении, даже вроде бы смутилась, и надежда окрепла в душе Младины. Но Травень встал между ними и загородил от нее сестру.

– Больно ты умна, девка! – холодно и жестко бросил он. – Березы, вишь, с ней разговаривают, вилы являются, и волю богов как на ладони видит! Тебе самой не замуж идти, а в лес дремучий, с волками жить и медведями!

– Ты что, Младинка, сказилась? – Веснояра опомнилась. – Ума лишилась? Давно ли с тобой вилы разговаривают? Что ты здесь наплела? Завидуешь, что ли? Так беги скорей на поляну, там Вышенька одинокий остался, как хрен на горе, теперь ты ему в жены и пойдешь, если Домашка не перехватит. Тебе дарю и завещаю женишка моего любезного! – Она насмешливо махнула рукой. – А коли скажешь кому, куда я пропала, – лицо ее вдруг сделалось злым, в глазах мелькнуло уже знакомое Младине «зеленое безумие», насылаемое вилами, – то мы тебя с собой заберем!

– Заберем! – захохотали парни. – Нам такая пригодится!

– Или в реке утопим, – негромко добавил не смеявшийся Травень. Его желто-серые глаза были холодны, как речные воды на заре, и Младина отчетливо понимала, что это не пустая угроза. – А скажем, что вилы тебя с собой увели, подружку свою любезную! Нужна им человечья голова? Так твоя покрасивее моей будет, поугоднее!

Он сделал шаг к Младине, намереваясь не то силой посадить в челн, и без нее перегруженный, не то толкнуть в воду. Но не успела Младина в испуге отшатнуться, как между ними мелькнула светлая молния – белая волчица, будто метель, залетевшая в теплое зеленое лето. Одним прыжком она соскочила с мыска, из-под берез, и встала перед Младиной, грозно ощерясь и вперив в парня злобный и угрожающий взгляд желтых глаз. Черная губа вздернулась, обнажив белые острые клыки, и Травень попятился. При нем не было никакого оружия, даже ножа, только цветочный плетень на поясе, за который была засунута половина Веснавкиного венка.

Младина попятилась, отступая к тропе вверх, потом повернулась и побежала. Взобралась на мыс, ухватилась за березу, и сразу стало спокойнее – немногочисленные березки будто обступили ее, прикрывая живой стеной. Удобная тропинка кинулась под ноги, будто сама унося прочь от этого места, тянула дальше и дальше.

Волчица вдруг оказалась рядом, потом побежала впереди, иногда оглядываясь и явно приглашая следовать за собой. Младина скоро перестала понимать, куда ведет ее лесная вожатая сквозь серые предрассветные сумерки: знакомый берег скрылся, вокруг встала роща, потом вдали заблестели огни на широкой луговине – но это была не их, Овсеневская луговина, и не те огни, что раскладывали ее родичи. Возле костров плясали, кружились, но Младина не видела никого знакомого. Когда под ногами зашуршала примятая плясками и играми трава, Младина замедлила шаг, обернулась, словно желая спросить у белой волчицы, куда та ее привела, но волчицы нигде рядом не оказалось. Как появилась, так и пропала.

Этого места Младина вовсе не знала. Вспомнился чужой лес, через который ее вел сначала неведомый старик, потом женщина-лебедь, потом тур-оборотень, и Младина невольно огляделась, ожидая увидеть кого-то из них. Охватила теплая дрожь, все тревоги отступили и растаяли, Младину наполнило предчувствие чего-то радостного: кто-то здесь ждал ее, она это точно знала и оглядывалась, пытаясь понять, кто же это.

Я по солнышку хожу, себе девицы ищу,

Коя лучше всех, коя важнее!

– доносилось от кружащего хоровода. Там тоже играли в «голубка», на головах иных девушек уже пестрели венки, какие-то еще оставались простоволосы.

Как снежок она бела, как ягодка румяна!

Как березонька стройна, то невеста моя!

Младина подходила все ближе, но еще не видела того, кто был в середине круга. А песню запели заново, без остановки: видимо, очередной «голубок» все не мог выбрать, кому отдать венок.

Ходи, сизый голубок, сизокрыленький…

И вдруг песня оборвалась, только кто-то еще тянул на другой стороне: «То невеста моя, поцелует меня…» Круг распался, разорванный изнутри, и перед Младиной вдруг вырос высокий парень с венком в руках. И с первого взгляда она узнала и то, и другое: это был ее венок, с розовой ревелкой, и… ее жених?

– О боги! Это ты! – с лихорадочной радостью и недоверием воскликнул он, очутившись перед Младиной и жадно впиваясь взволнованным взглядом в ее лицо. – Тебя привезли! Привезли все-таки! А мне никто слова не сказал! Даже дед смолчал! Уж как я просил его, как умолял: ну когда же, давно пора за ней посылать, чего ждешь, пока я поседею, что ли! И не знал даже, а он снарядился, мне слова не сказав! Насилу я тебя дождался, истомился весь!

– И я тоже… – очарованно пробормотала Младина, ничего не понимая и в то же время зная, что говорит правду.

Парень торжественно возложил венок на ее непокрытую голову. Обнял за плечи, наклонился, нежно поцеловал в губы и прижал ее голову к своей груди, сминая венок. Младину пробирала дрожь, в душе недоумение мешалось с восторгом. Парень вел себя так, будто хорошо знал ее и с нетерпением ждал; она точно знала, что никогда в жизни его не видела, но это несомненно был он, ее жених! Она поняла это с первого взгляда, так ясно, как если бы они уже целую жизнь прожили вместе и были прочно связаны. Пустое место в душе вдруг оказалось заполнено, и весь мир изменился, будто нечто неустойчивое обрело прочную опору. Она, Младина, обрела вторую половину самой себя, которую прежде не знала и оттого тревожилась, металась. Теперь же она обеими ногами стояла на дороге своей судьбы, и впереди лежало счастье.

Вот он выпустил ее из объятий и немного отстранился, держа за плечи, будто желая лучше разглядеть, и даже сам сдвинул ее венок на затылок, чтобы не загораживал лица. Младина была ему за это благодарна: ей тоже хотелось его рассмотреть. Парень был высок, даже выше Данемила, и весьма хорош собой: правильные основательные черты лица, прямые темные брови, будто черные куницы, широкий выпуклый лоб, густые светло-русые волосы, волнами падающие на плечи. Кожа его, обожженная первыми жаркими лучами, имела золотисто-розовый оттенок, будто у встающего солнца. Был он крепок, в плечах широк, на всем его облике лежал отпечаток прочности, уверенности, зрелости тела и духа. На вид ему было лет двадцать-двадцать один. Понятно, что заждался, уж лет пять в женихах ходит. Но почему – ее ждал, пока вырастет? И так бывает, если роды заранее уговорятся о свадьбе детей…

И в то же время он был так похож на того златобородого воина, что грезился ей в облаках, что Младину брала оторопь. Это был он, Перун, только совсем еще молодой и сошедший на землю! Все существо Младины так явно отзывалось ему, что он сразу показался ей прекраснее всех на свете, и уже не казалось удивительным, что он тоже ее ждал. От восхищения она даже опешила: и мечтать не могла, что ей так повезет с женихом!

– Какая ты красавица выросла! – произнес парень, держа ее за плечи и жадно разглядывая. – Ты меня совсем не помнишь?

– Н-нет… – вымолвила Младина, дивясь, почему он думает, будто она должна его помнить.

– Ну да, давненько виделись! – Парень засмеялся. – Мне тогда как раз меч вручили, стало быть, тринадцать годов сравнялось, а тебе лет десять было, да? Или меньше? За семь лет мы оба не те стали, но это точно я, Хорт, жених твой нареченный, чурами клянусь, Перун мне свидетель. А ты даже еще лучше, чем я думал. Ты и тогда была хороша, а теперь такая красавица, березка белая!

Парень снова обнял ее. Младина глупо хлопала глазами, благо он не видел. Семь лет назад они встречались? Не может быть. Ей было девять – не год и не два, девочка уже не младенец и все понимает, по хозяйству матери помогает, с младшими возится, рукодельям обучается. Младина хорошо помнила себя в девять лет. Если бы ей тогда же указали будущего жениха, не могла бы она забыть! Да и родичи бы ее не сватали сейчас за других, кабы обещали кому-то. Ни в девять, ни в десять лет она не видела этого парня… Хорта. И имени такого не слышала. Но он уверен, что они встречались, он ее узнал! Что за чудо? И венок-то ее – вот он! Мать-вода отнесла его тому, кому было надо. И собственная радость, наполнявшая до последней жилочки, ощущение счастья, огромного ценного дара, полученного от судьбы, убеждали Младину, что Хорт говорит правду. Это и есть ее жених.

Только одно ей показалось странным. Кроме обычного тканого пояса с красными кистями белая рубаха ее жениха была подпоясана ремнем шириной в три пальца, вырезанным из волчьей шкуры с мехом. От этого несомненно веяло колдовством, если не оборотничеством, и Младина слегка вздрогнула. Но спросить не решилась, тем более что ничего угрюмого или угрожающего в парне не было.

– Вот ведь дед подгадал: на самую Купалу! – радовался Хорт, уверенный, что привезенная к сроку невеста знает об этом деле больше него самого. – Стало быть, это свадьба у нас будет! Ну, пойдем!

И потащил ее за руку в круг. Там уже ходили, опять пели про «девицу, коя лучше всех»; на Младину поглядывали с явным любопытством, но не так чтобы удивлялись ее появлению. Не зря ей мерещилось, будто ее тут ждут.

Утомление долгого праздника будто рукой сняло: Младина снова ходила в кругу, пела, плясала с девушками. Но гулянье шло на убыль: уже рассвело, по лугу и над рекой стлался туман, холодало, старшие уже разбрелись спать.

– Пойдем, я тебя на челноке покатаю! – предложил Хорт, взяв ее за руку и уводя прочь от стайки молодежи, еще игравшей в какую-то игру. – Поедем солнце встречать.

Младина засмеялась. Ей уже не хотелось петь и бегать, хотелось присесть на бережку в укромном месте, поговорить со своим ровно с дерева слетевшим женихом. Ему, видно, тоже хотелось; когда он смотрел на нее, в глазах его вспыхивала радость, выражение чистосердечного восторга и нежности разливалось в чертах. Он тоже давно ждал этой встречи, и наконец явившаяся невеста не обманула его ожиданий.

– На тот берег поедем, там у нас такие рощи, такие поляны! – говорил он, ведя ее сквозь туман к реке. – Земляника россыпью!

Он держал ее за руку, и это было так приятно, что хотелось никогда не выпускать этой руки; наоборот, Младине хотелось остановиться и обнять его, прижаться к нему, ощутить его тепло, услышать, как бьется его сердце – получше узнать того, кого она видела в первый раз, но в ком нашла свою судьбу. А Хорт говорил так, будто их давным-давно обручили с благословения всей старшей родни и ее, будущую невестку, уже ждут у него дома! Она даже спохватилась было, как же приданое, ни пояска ведь нет, только то, что на себе! Но отбросила это беспокойство: доставят и приданое, куда оно денется?

Они спустились к реке, где стоял под ивой челнок, привязанный к опущенным ветвям. Хорт помог Младине пройти в него по толстой ветке, придержал борта, пока она уселась, потом ступил в воду, наклонился, с силой толкнул челнок, собираясь прыгнуть… Но челнок свободно закачался, стрелой улетая от берега; Младина вскрикнула, видя, что белесая мгла сомкнулась над водой, отрезав от нее Хорта, и вокруг только вода и туман!

Она вцепилась в борта, лихорадочно огляделась, нашла весло, схватила, опустила в воду, пытаясь остановить челнок.

– Хорт! – закричала она. – Хо-о-орт!

Но только озвень ответил ей, отраженный туманом.

Перехватив весло поудобнее, она усердно принялась грести туда, где, по ее расчетам, находился оставленный берег. И действительно, даже раньше, чем она ждала, из тумана вынырнула полоса песка и челнок остановился, наехав на сушу. Младина торопливо выскочила, не боясь замочить и без того влажный подол, кинула быстрый взгляд вокруг, хотела снова позвать… и осеклась. Это было не то место, где она села в челнок. Это была та отмель под мысом с крошечной березовой рощицей, откуда Травень увез Веснояру.

Бросив весло обратно в челн, Младина медленно вышла на берег, ступая так осторожно, будто здесь-то и была неведомая-незнаемая земля. Ну, да. Все так и есть: березовый мыс на Сеже, невдалеке от Овсеневой горы и городка Заломичей. Здесь было пусто, над рекой уже не звучали голоса. Погасли костры, кончилась веселая Купала. Только перед воротами святилища толпился народ, и там Младина сразу узнала всех своих родичей и кое-кого из леденических стариков. Все перетоптывались, оглядывались, чего-то ждали.

Вернее, кого-то.

– Да вон же она! – со смесью негодования и облегчения закричала Муравица, первой ее заметившая. – Иди сюда, девка, бегом! Куда запропала?

– Старшую не видала? – Путим, озабоченно хмурясь, сделал шаг навстречу дочери.

В ответ Младина только покачала головой. Ей вообще не хотелось говорить, даже судьба Веснояры не занимала. Она и понимала, что вернулась домой, в свой привычный мир, но пребывать здесь теперь казалось странным и неправильным. Она должна быть там, возле Хорта… знать бы еще, где это. Где он? По этой ли земле он ходит, или купальская ночь заманила ее в иные мира, на Ту Сторону? Человек ли он, по правде сказать, или бог, сам Ярила? Но и это было неважно, а важно одно – быть с ним. Найти его снова и уже не расставаться. Теперь она знала, к кому ее влечет, знала, с кем накрепко сплетена ее судьба, но тоска не стала легче, она только изменила цвет. Теперь, глядя вокруг, она везде искала и видела его. Как он был хорош – продолговатое скуластое лицо, глубоко посаженные серые глаза, ровные, пушистые темные брови, русые волосы, красивыми волнами осеняющие широкий лоб… Закрыв глаза, Младина вспоминала прошедшую ночь и не замечала, что вокруг происходит.

А вокруг что-то говорили, ее куда-то вели, куда-то поставили. Кто-то чувствительно пихнул ее локтем в бок.

– Не спи, счастье свое проспишь! – прошипела Домашка, имевшая вид беспокойный и сердитый. – Счас дадут тебя жениху, и спи до самой Макошиной! Дуру-то не строй, хоть родни будущей постыдись! Такой ладный жених тебе достается, другая бы от радости скакала, а она, вишь, притомилася, гуляючи! Что-то я тебя на рассвете не видала – уж не прилегла ли ты отдохнуть за зелененьким кустом да с миленьким дружком?

Младина потрясла головой, пытаясь прийти в себя. Ее привели на вершину горы и поставили на площадке перед идолами, в ряд со всеми взрослыми сестрами. Вот они стоят: она, Младина, потом Домашка, потом Векша, дальше Криница, иначе Кринка, малорослая и худенькая дочка стрыя Еловца, потом Лебедушка и за ней три дочери стрыя Бродилы – короче, все «отдашные девки» Заломичей на этот год.

А напротив, также по старшинству, выстроились парни Леденичей – женихи. Вышезар, с явным беспокойством шарящий глазами по их стайке, Данемил, тоже взволнованный, но довольный, стоит подбоченясь, потом младшие их братья…

– А за старшего сына моего Вышезара прошу я деву вашу Веснояру Путимовну… – начал Красинег. С тех пор когда браки заключались на Купалу простым «уводом», остался обычай утверждать в этот срок ряд между родами о будущих свадьбах и назначать, кому которую девку. – Что-то я ее не вижу только…

Невесты стали переглядываться, отцы и матери вертели головами, звали.

– Веснавка! Веснояра! Куда девалась-то?

– Уж не увез ли ее кто? – Красинег вопросительно взглянул на Леженя.

Но старейшина только бородой шевельнул: если и увезли, то его вина, он недоглядел. Но разве усмотришь за каждой из двух десятков внучек среди буйного Купальского гулянья? И свою старуху сведут из дому, не увидишь!

Отцы и деды сошлись, заговорили о чем-то негромко, заспорили. Вышезар молчал, но на лице его все яснее проступали досада, злость и отчаяние. Он-то знал, кто увел Веснояру – тот самый «серенький волчок», кому он еще летошний год бил морду за то, что вылупил бесстыжие глаза куда не следует! Мало, выходит, бил! Сейчас Вышеня сильно жалел, что не оторвал злодею ярилку под самый корень и харю его бессовестную на затылок не свернул!

Наконец отцы пришли к решению.

– Хоть и думали мы за старшего моего сына самую хорошую невесту взять, да коли нет ее, совсем без невесты ему оставаться никак не годится! – говорил Красинег. – Давайте другую, какая вслед за той идет.

Все взоры обратились на Младину. Домашка, Лебедушка и Векша были старше ее годами, но ее отец, Путим, был по положению в роду старше их отцов, поэтому и она шла следом за Весноярой.

– Э, нет, эта моя! – невольно воскликнул Данемил, хотя ему не полагалось подавать голос – отцы лучше знают. – Батюшки мои! Вторая Путимовна моя! Я и венком с ней обручался, и… Не погубите жизни моей!

Младина даже пожалела его: вон как испугался, что потеряет ее, неужели так сильно любит? А прежде все усмехался, она и не знала… Однако вторая по старшинству невеста Заломичей полагалась старшему из братьев, то есть Вышезару.

– Не губи, батюшка! – очнувшись от задумчивости, Вышезар сам поклонился отцу. – Возьми эту за брата Даняту, коли она ему люба, а мне и другая пригодится.

– Да не ладно так-то… – в сомнении протянул Красинег. – Младшему вперед старшего невесту брать..

– Сделай как просят, отец! – поддержала одна из женщин, мать не то Вышени, не то Даняты. – Нам без разницы. Все их девки наши будут, а им вместе жить, да и меж братьев в роду зачем раздор чинить? Пусть Данята свою берет, а Вышене другую возьмем, постарше годами. Вон ту, хорошая какая девка! – И с одобрением кивнула на рослую, пышную Домашку.

Та приосанилась.

– Да, эта хороша! – подтвердил и Вышезар, окинув Домашку, впрочем, вполне безучастным взглядом, будто мысли его были далеко. – Эту хочу взять, благослови, батюшка!

– Ну, будь по-вашему, – сдался Красинег. – Прошу за сына моего Вышезара вот эту девку…

– Домашку, Корягину дочь, – подсказала бабка Лебедица.

Вышезар приблизился к девичьему строю, поклонился Домашке; подошел дед Лежень, взял ее за руку и обвел вокруг жениха, после чего передал Вышене руку невесты. Тот отвел довольную, покрасневшую от радости Домашку в сторону, где они и встали парочкой. На лице девушки сияло неприкрытое торжество. Не думала, не гадала, а так свезло! Пусть Веснавка, коза белая, по лугам скачет хоть до осени, а жениха-то лучшего проморгала! Домашка теперь в большухи метит, лет через двадцать над Леденичами хозяйкой станет!

– А за Данемила, братанича моего, сына Звонятина, беру Младину, Путимову дочь, Леженеву внучку, – продолжал Красинег.

Успокоенный Данемил едва дождался конца его речи – бегом кинулся к Младине, чуть не сам выхватил у Леженя ее руку, повел в сторону, будто боялся, что передумают и переладят по-другому. Отцы и матери проводили их сдержанными смешками: эх, молодежь! Да ведь и сами такие были двадцать лет назад… Иная большуха даже бросила насмешливый взгляд на своего старика: когда-то ведь и он ее чуть не на руках нес, боялся, что отнимут! Вторая парочка встала рядом с первой.

Остальных невест делили по жребию: каждая девушка бросила в кринку перстенек, а парни по очереди подходили и тянули, что попадется. Чтобы не было споров – богам виднее, кто кому сужден. Даже в конце родители утешились: после смерти Зимника оставалась лишняя невеста, и не кого иного, как Кринку, Лежень думал сбыть к Еловцам. У тех народилось парней гораздо больше, чем девок, поэтому они не могли выменять себе нужное количество невест обычным порядком и брали за выкуп, где есть лишние. Но с исчезновением Веснояры количество женихов и невест опять сравнялось, и Кринка, последней оставшаяся на месте, была уведена к прочим парочкам смущенным, но тоже довольным Вьялом. А уж как радовалась она сама, не сказать словами. Пускай жених ее на год моложе, весноват и малость лопоух, эка важность! Зато как хорошо идти в чужой род со всеми сестрами – не так страшно и тяжело, как одной, будто в берлогу к медведям. Кринка, давно уже ревевшая над своей долей, чуть не прыгала от радости, и родичи добродушно смеялись, на нее глядя. Иной раз и беда радостью оборачивается, на то она жизнь…

И уж точно никто не был так равнодушен к этому обручению, как Младина. Она спокойно стояла, не отнимая своей руки у Данемила, но суть этого события до нее почти не доходила. Жених у нее уже есть – не Данемил, а Хорт обручился с ней венком, который сама она сплела и доверила матушке-воде. А если верить его словам, то обручение их свершилось много лет назад, когда Данята о ней и знать не знал. Так ли, нет ли, но Младина пришла сюда, в святилище, уже обрученной, и свели бы ее сейчас с Вышеней, или с Вьялом, или с пеньком наряженным – ей все равно. Ничьей женой ей не бывать, кроме Хорта. И к Макошиной неделе, когда объявленные летом обручения завершаются свадьбами, именно Хорт приедет за ней и увезет. Она знала это так же точно, как если бы эти вот идолы разомкнули тонкие деревянные уста и объявили волю богов.