Но не только Младина с радостью встретила первую грозу, как ясный знак, что Перун окончательно сбросил оковы зимнего сна и вернулся в мир. Ждали этого знака и люди в избах, и «зимние волки» в лесу, ибо теперь им была открыта дорога назад, в человеческий дом, к родичам и невестам.

На следующий день, еще до зари, над лесом разнесся волчий вой. Разбуженные им – на самом деле большинство, едва сдерживая нетерпение, не спали почти всю эту весеннюю ночь – «зимние волки» вскакивали с полатей и подстилок, торопились наружу. Зиму они проводили в нескольких земляных избах, запрятанных в лесной глухомани; избы стояли по кругу, а между ними оставалась довольно широкая площадка, посередине которой возвышался идол Велеса, потемневший за множество лет под открытым небом – в толстом дубовом бревне были грубо намечены очертания лица и бороды. К нему была прислонена рогатина на толстом древке.

Перед идолом стояло некое существо – на двух ногах, как человек, но покрытый волчьей шкурой, с мордой, закрывающей лицо. Он выл, неотличимо от настоящего волка, низко и протяжно. Заскрипели двери, на поляне показались «молодые волки» – парни от тринадцати до восемнадцати лет, прожившие здесь всю долгую зиму от Ярилы Осеннего. Сегодня им пришла пора возвращаться в человеческий мир – кому-то на полгода, до новой зимы, а кому-то навсегда: те, кто повзрослел и заслужил право жениться, в лес больше не пойдут. Иные, кто постарше и поудачливее, тоже носили шкуры и морды собственноручно добытого волка, кто-то накинул на плечи пестрый, пятнистый рысий мех, иные были покрыты частями разделенной шкуры совместно заваленного медведя. Младшие, еще не достаточно умелые и сильные для единоборства со зверем, были одеты в серые свиты, в обычные овчинные кожухи, лишь вывернутые шерстью наружу, но лица их тоже прикрывали личины из кожи и бересты.

Когда все собрались вокруг идола, волк перестал выть.

– Прошла зима, удалилась Марена-матушка, настала пора Яриле Молодому в белый свет возвращаться, весну отмыкать, а волкам пасть замыкать! – объявил он. По голосу, который глухо звучал из-под личины, по движениям было видно, что он не молод и годится в отцы «молодым волкам», с которыми прощался сегодня на полгода. – Замыкаю я пасти волкам лесным, чтобы не трогали они ни коровы, ни быка, ни телка, ни овцы, ни барана, ни козы, ни свиньи, ни доброго человека!

Он наклонился к волчьему черепу, лежавшему у подножия идола, крепко обмотал челюсть веревкой, завязал хитрый заговоренный узел.

– А вы, волки лесные, сыны мои серые, собирайтеся к Волчьей Матери, пусть она вам покажет дорогу в белый свет! – велел он, разогнувшись.

– Спасибо, отец Одинец! – Один из «молодых волков», в такой же волчьей шкуре, поклонился. – Целую зиму ты нас кормил, поил, уму-разуму учил. Теперь прощай до новой зимы, до первого снега!

– Велес в добрый путь!

Все разом поклонились Одинцу и кинулись по избам, чтобы почти сразу показаться вновь наружу, уже с заплечными мешками и коробами. Двое волокли привязанную к жерди тушу косули – добыли вчера и хранили в холодке, обернутую в стебли первой молодой крапивы.

– Добрый путь!

– И тебе подобру оставаться, батюшка!

Еще раз поклонившись на прощание, волки потянулись вслед за своим молодым вожаком по тропинке прочь от заимки. Старый вожак молча смотрел им вслед, стоя перед Велесовым идолом и опираясь на рогатину. Под волчьей личиной не видно было его глаз и невозможно рассмотреть лица, только седоватая борода слегка виднелась снизу. На руке, державшей рогатину, не хватало двух пальцев, а двигался он, заметно припадая на правую ногу. Вот уже много лет – не считал сколько – он провожал по весне парней и подростков, иные из которых были сыновьями его собственных прежних товарищей и ровесников. Иногда их уходило меньше, чем пришло – и в этот раз тоже. Но ему самому не суждено было последовать за уходящими в человеческий мир – он был «отреченным волком», навек покинувшим мир людей. Эти, молодые, сегодня вспомнят свои человеческие имена, и лишь ему никогда больше не суждено услышать имя, которым кликали его по ту сторону леса. Да и что вспоминать имя покойника – того человека больше нет.

***

Ближе к полудню волхвита Угляна разобрала вдали за деревьями первые звуки волчьего воя. Да, сегодня, после первой грозы, в день Ярилы Молодого они должны воротиться. Она вышла и встала, прислушиваясь, перед дверью избушки. Это была старая изба, покосившаяся, ушедшая в землю, с заросшей кустами дерновой крышей. Двадцать лет назад здесь жил ведун Паморок, перед ним – его наставник Хитрован, перед ним, как говорили, голядская ведунья, которую звали Рагана – в те времена здесь вокруг обитало еще немало голядских родов. От голяди остался обложенный камнем очаг посреди пола, хотя еще Хитрован сложил в углу обычную для словен печку. Но очаг остался в целости: под ним обитали духи, те самые, которых жившие здесь ведуны по наследству передавали друг другу, да и сами прежние хозяева ведовской избы. По старому-престарому, всеми прочими давно забытому обычаю прах умерших ведунов, собранный с крады, погребали в их прежнем доме, под очагом. Там, под черной землей, перемешанной с золой, зарыты в широкогорлых горшочках обгоревшие кости Хитрована, Раганы и ее предшественников, которых Угляна подкармливала в велики-дни и в дни поминания мертвых. Глядя в огонь очага, Угляна знала, что еще через несколько лет он станет могилой и для нее. Вот только Паморока там нет. Угляна знала почему.

Минувшей ночью она не спала. Начиналась вешняя Дедова седмица, когда просыпаются мертвые в земле и их полагается угощать. Накануне Угляна, как и каждая хозяйка в избе, ставила поминальные кушанья на камни очага, призывая их – Рагану, Хитрована и прочих, чьи имена узнала от самих духов. Они не причиняли ей вреда и не сердились, что возле их старого очага теперь хозяйничает дочь племени криевсов – ведь кто-то должен их кормить. Часть от каждого блюда – каши, блинов, яичницы – Угляна отнесла к реке и там опустила в воду, шепча напутствие и пожелание. Ах, как не хотелось ей этого делать – каждую весну, вот уже лет двадцать или около того, она через силу заставляла сама себя выполнить обряд – но другого выхода нет. Не принесешь блинов и каши – мертвый сам найдет себе пищи…

Но когда спустилась тьма, Угляна не легла спать, а продолжала сидеть у очага, поддерживая небольшой огонек. Перед дверью, возле оконца были разложены прошлогодние сухие стебли полыни, свежие молодые побеги крапивы, чертополох, иначе трава дедовник. Угляна ждала: она знала, что должно произойти. И все же вздрогнула, пронизанная невыносимым холодом в жилах, когда в дверь снаружи раздался первый тяжелый удар.

– Уг… Угляна! – позвал оттуда низкий, медленный, глухой голос, будто рот говорившего был набит землей. Сам этот голос ложился на плечи, будто груда сырой земли, и Угляна невольно пригнулась, хотя знала заранее, что так будет. – Отвори…

Стиснув сложенные на коленях руки, хозяйка молчала.

– Отвори, Угляна! – позвал снова голос снаружи. – Я знаю, здесь ты. Где тебе еще быть? Впусти меня. Я ведь муж твой. Это мой дом. Я вернулся. Отвори!

Угляну все сильнее била дрожь. Она до боли сжимала пальцы, потом обхватила себя за плечи, как от холода, но на самом деле она пыталась усидеть на месте. Она ясно ощущала, как чужая внешняя сила проникает в нее, пытается овладеть телом и сознанием, заставить встать… пойти к двери… убрать чертополох – чтоб-ты-подох! – полынь и прочие травы… а засов на двери ночной гость и сам выломает. Ибо не засов, а именно травы, невыносимые для мертвых, служили ему преградой, да еще заговор, который она читала над каждым стебельком. Другая женщина давно впустила бы его… еще лет пятнадцать назад впустила бы, когда Угляна только поселилась в этой избе, изгнанная родичами умершего Хотилы. Она не обиделась: они поступили правильно. Уже тогда, когда присутствие мужа перестало ее защищать, мертвец потянулся к ней, и не вышло бы ничего хорошего, если бы он приходил искать ее в весь, где и без нее полно людей. Но Та Сторона, на которой Угляна когда-то прожила пять лет, наделила ее некими силами, и эти силы помогали ей выстоять. Не отрывая глаз от огня, она шептала заговор, а когда становилось совсем невмочь, подносила оцепеневшую руку к огню, и боль отрезвляла ее, разрывала оковы ледяных чар.

– Впусти меня, ладушка моя ненаглядная! – умолял голос из темноты. – Холоден дом мой ныне, не живется мне там! Ведь здесь мы вместе с тобой жили, у этого огня грелись, за этим столом сидели, и все у нас было ладно! Я ли тебя не берег, не ласкал! Зачем забыла меня, лебедушка моя белая? Почему отвернулась, горлинка моя сизая? Разве весело тебе одной – люди тебя сторонятся, родной сын забросил! Впусти меня, снова будем вдвоем жить, все у нас хорошо пойдет!

Угляна молчала, вцепившись в край лавки побелевшими пальцами. От звуков этого голоса на нее всегда сначала накатывала тоска, потом чувство невыразимой усталости, потом начинало мутить, и что-то будто душило ее изнутри, так что все тело, каждую жилочку и косточку наполняла томительная тоска и тяжесть, будто не хватает воздуха, будто тесно в собственном теле, как в крепких путах, хотелось рваться, биться и кричать, бежать отсюда прочь, лишь бы это поскорее кончилось. Такое же чувство она испытывала возле него и раньше, пока он еще был жив, но теперь, когда он уже около двадцати лет был мертв, это стало нестерпимым.

– Отвори! – Голос окреп и стал страшен. – Все равно войду! Дверь выломаю, избу по бревнышку размечу! – И что-то тяжелое ударилось в дверь, которая вдруг стала казаться очень тонкой и непрочной. – Все равно доберусь до тебя! Все равно войду, найду тебя, шею сверну, кровь выпью, косточки сгрызу! Ты моя! Моя!

Звериный рев сотрясал избушку от нижних венцов до крыши, и в нем слышался ненасытимый, дикий голод самой бездны. Бездна навалилась на Угляну, в глазах потемнело, в ушах поднялся шум, и она упала на пол лицом вниз, безотчетно прикрывая голову.

А когда очнулась, огонь в очаге давно погас, избы остыла, близилось утро. Но она была жива, хоть и изнурена ночной битвой. Он не вошел. Опять не вошел. И каждый раз ей казалось, что этот раз – последний, что на будущий год он непременно ворвется и погубит ее окончательно. И еще через год они уже вместе придут к порогу живых и будут рваться, требуя, чтобы их впустили…

Перебравшись на скамью, Угляна завернулась в несколько шкур – ее била дрожь – и забылась болезненным сном, будто в жару. А когда проснулась, дурным сном казалось все прошедшее. Снаружи, над лесом, ярко светило весеннее солнце, воздух дышал первым теплом, мир был свеж, молод и будто вовсе не помнил о смерти. Когда она вышла и с наслаждением вдохнула весеннее тепло и запах свежей листвы, в груди будто что-то ожило и расправилось, сбросив гнетущую тяжесть.

А за деревьями уже пели десятки волчьих голосов. Вой нарастал, отражаясь от деревьев, вплетался в шум ельника. Вот за бурым стволом мелькнуло что-то серое, живое, и перед Угляной предстал вожак «зимних волков» – покрытый волчьей шкурой с высушенной мордой, закрывающей лицо. За ним появилось еще несколько таких же, потом еще, и вот уже поляна оказалась полна людей-волков и подростков с берестяными личинами, которые показывали их принадлежность к иному миру.

– Здравствуй, Волчья Мать! – Пришедший первым поклонился Угляне. – Явились к тебе волки лесные, сыночки твои серые, да не с пустыми руками, а с подарочками! – Он махнул рукой, и побратимы поднесли и положили возле избы привязанную к жерди тушу косули, пару связок беличьих и лисьих шкур, резные из лосиного рога гребешки и ложки. – Прими наши подарки и позволь нам шкуры сбрасывать, в белый свет ворочаться!

– И вам здоровья подай Велес и Ярила, сынки мои лесные! – Угляна тоже слегка поклонилась, украдкой потирая красные пятна ожогов на руках. – Закрыты ли пасти ваши, не будет ли от вас вреда добрым людям?

– Затворил нам пасти отец Одинец, не велел чинить зла добрым людям!

– Все ли вернулись?

– Не все, мать! – Вожак вздохнул и свесил голову. – Одного лихорадка зимняя загрызла, один медведю под лапу попался. Двоих братьев взял у нас Лес Праведный.

– Погребли ли вы их по обычаю, угостили ли душеньки, как положено?

Так бывало почти каждую зиму: лес забирал часть приходивших к нему, и Угляна лучше всех знала, что никакие блага не даются даром. И еще знала, что будет, если неправильно проводить тех, кто умер дурной смертью.

– Погребли мы их под корнями еловыми, угощали кровью горячей, делили добычу с братьями мертвыми, как с живыми.

– Тогда не будет от них вреда. А кого отпустил назад Лес Праведный, тот пожалуй назад в белый свет! Сбрасывайте шкуры, серые волки, станьте передо мной, добры молодцы!

Угляна взмахнула руками, и волки с визгом бросились на землю: переворачиваясь через головы, они оставляли на земле свои шкуры и личины, вставали в рубахах и свитах – взъерошенные, заросшие бородками, с отросшими волосами, дикого вида, но довольные, улыбаясь во весь рот. Из-под личин показались лица: иные из них были Угляне хорошо знакомы, самых старших она провожала осенью в лес и встречала оттуда по три-четыре раза.

Волхвита скрылась ненадолго в избе и вернулась с целой связкой разноцветных поясов. Сотканные из шерстяных нитей, окрашенных корнем подмаренника и конского щавеля, соком черники, корой крушины и дуба, крапивой и березовым листом, чистотелом, цветками нивяницы и велес-травы, каждый имел свое сочетание цветов и узоров, благодаря чему сразу было видно, кто из какого рода.

Бывшие волки стали по старшинству родов подходить к ней, она опоясывала каждого его собственным поясом, оставленным ей на хранение, и приговаривала:

– Был серый волк, стал Задор Путимов сын… Был серый волк, стал Вышезар Красинегов сын… Был серый волк, стал Данемил Звонятин сын… Был серый волк, стал Журяга Нажилов сын…

Парни подбирали свои шкуры, сворачивали, совали в заплечные мешки и короба, радостно оправляли пояса – каждому весело было вновь видеть знакомые цвета и родовые знаки, вытканные руками матерей и сестер. Настоящие имена в лесу не использовались, и каждый, вновь после долгого перерыва услышав свое родовое имя, ощущал себя заново родившимся в человеческом мире, предвкушал встречу с близкими и радость, которую доставит им своим возвращением.

Два пояса остались в руках у ведуньи – тех, кого забрал лес. Их она отдала Вышезару – чтобы отнес родичам погибших, а те привяжут их на погребальные столбы на своем родовом кургане и будут приносить перед ними жертвы в поминальные дни.

– Ступайте, сынки, и да будут к вам милостивы боги в мире людском, как были милостивы в мире лесном! – напутствовала парней Угляна, и те, еще раз поклонившись, торопливо устремились по тропинке прочь из леса.

Угляна еще немного постояла, глядя им вслед, потом вернулась в избу. Ей эта тропа была заказана. Она когда-то пришла в лес, чтобы остаться в нем навсегда.

***

Когда бывшие волки добрались до Овсеневой горы, там их уже ждали. Старейшины, женщины, девушки – из каждого рода люди собрались сюда встречать своих сыновей и братьев. Но главное – сегодня праздновали приход на землю самого Ярилы, младшими братьями которого были «зимние волки». Ярилины дни – праздники молодых, и сегодня старики и большухи стояли подалее, а девушки в лучших весенних уборах собрались на вершине священной горы. По сравнению с женщинами они казались одеты просто и бедно – беленые рубахи, вздевалки с небольшой отделкой, свиты, шушки – все белое, только очелья с красной вышивкой да тонкие красные пояски. Похожие на стайку белых березок, они пели, протяжно выкликали молодого бога весеннего расцвета земли.

И вот на опушке замелькали серые пятна рубах, на горе поднялся гомон, девушки разразились ликующими воплями. Из леса показались их братья, их женихи, которых они с таким нетерпением дожидались всю свою девичью жизнь; там, в лесу, они заслужили право стать взрослыми мужчинами, и девушки ликовали, кричали, приветствуя будущих мужей, воздавая им честь и радуясь предстоящим переменам в своей собственной судьбе.

Один из парней шел впереди – самый статный, красивый, еще с волчьей шкурой на плечах, хотя и с родовым поясом. Под пение и радостные крики Ярила со своей стаей поднялся на вершину горы, и тут к нему навстречу вышли двое: седой прихрамывающий старик с резным посохом – Лежень, и молодая стройная дева в нарядно вышитой беленой одежде, с распущенными светлыми волосами, прекрасная, как солнце в окружении сияющих лучей – его внучка Веснояра. На голове ее был пышный венок из березовых ветвей, другой такой же венок она держала в руках. На недавнем Лельнике Веснояру снова выбрали Лелей. Избранная воплощением самой богини пользовалась большим почетом: другие девушки были обязаны уступать ей дорогу, не имели права первыми с ней заговаривать; она заводила круги и управляла весельем на игрищах, руководила гаданиями о замужестве. Правда, власть ее продолжалась недолго, всего два месяца: от Ярилы Молодого до Купалы, когда богиня-дева уходит из земного мира, уступая место своей матери Ладе. Земная Леля на Купалу или по осени обычно выходила замуж и на следующую весну красовалась уже в кругу молодух, нередко – в ожидании скорого появления первенца. А Лелей выбирали новую девушку. Редко так случалось, чтобы прошлогодняя Леля к следующей весне еще была не замужем, но все знали, что Веснавкиной вины тут нет, и потому ее выбрали снова. Да и кого еще, если равной ей не находилось и многие девушки с нетерпением ждали, когда же она покроет голову и даст другим возможность показать себя.

– Здоров будь, батюшка Велес! – Подойдя, Ярила низко поклонился. – Дозволишь ли мне к вам прийти?

– Здоров будь, Ярилушка! – Старик кивнул. – Давно тебя дожидаемся! Пришла тебе пора к нам возвращаться, землю отмыкать, весну закликать, тепло в белый свет выпускать! Вот тебе посох мой, а с ним передаю тебе силу и власть мою, земле зарод творить, хлеб родить, пиво варить, малых детушек водить! – И с этими словами вручил Яриле посох.

– Я бы рад, да один не могу! – Парень ухмыльнулся и потряс отросшими волосами.

– А что же тебе надо? – Старик будто бы удивился.

– Невеста нужна! – Ярила бросил веселый взгляд на стоящую напротив него Веснояру.

– Есть у нас невеста для тебя! – Лежень взял внучку за руку. – Леля краса, золотая коса, давно тебя дожидается.

– Здоров будь, Ярилушка, друг мой желанный! – Леля-Веснояра задорно улыбнулась, и лицо ее сияло, будто само солнце. – Всю-то зиму я тебя во сне видела, ждала, дождаться не могла, пока ты придешь, солнце мое ясное! Прими от меня подарочек, дай нам весну теплую, лето красное, осень щедрую!

Она надела на голову Яриле венок из березовых ветвей, он обнял ее и поцеловал под ликующие крики народа.

– Люди добрые, да у нас нынче свадьба! – в радостном удивлении воскликнул Лежень, будто никак этого не ожидал. – Принесем же дары богам и чурам нашим, восславим Ярилу и Лелю!

Поднялся крик, зазвучали радостные вопли, толпа смешалась; пришедшие и ждавшие пробивались к своим, обнимались, рвали друг у друга из рук долгожданного сына, внука и брата, хлопали по плечам, тормошили; бабы рыдали и причитали от избытка чувств, парни и девушки из разных родов обменивались быстрыми изучающими взглядами, словно проверяя, на что те нынче годны. Парни возмужали, но и девки подросли, округлились в нужных местах, и у соскучившихся в лесу парней просто глаза разбегались. Кое-где причитали вовсе не от радости: к Леденичам и Рудяничам вернулись не все, и женщины поливали горькими слезами пояса, врученные им Вышезаром-Ярилой, старшим над «зимними волками».

Веснояра тайком шарила глазами по толпе, отыскивая Травеня. Вышезар Красинегович, с которым она справляла «Ярилину свадьбу» уже четвертый год подряд, был всем хорош: не так чтобы очень красив лицом, зато высок, силен, разумен, ловкий охотник и толковый работник. Все ждали, что именно ему она достанется, когда Леденичи наконец приедут забирать невест. И лес валить, и пахать, и косить, и ложки резать, и железо ковать – все он умел, да так хорошо, что старики отпускали его в лес на зиму со стонами, ради обычая, а еще потому, что мало кто приносил по весне столько куньих, лисьих, беличьих шкурок. Любая девка за таким женихом по снегу бы побежала, но Веснояра не ценила своего счастья. В присутствии Травеня ей почему-то не удавалось думать ни о ком другом; он притягивал ее, даже когда она на него не смотрела. И чем взял, спрашивается? Парень как парень, стройный, ловкий, лицом ничего себе, но и не сказать чтобы красавец. Однако было в его живом лице и насмешливых глазах что-то втягивающее, раздражающее, манящее и обещающее, ухмылка, сдержанная и задорная, словно намекала на нечто столь захватывающее, что потом долго не шла из ума. Волосы темно-русые, бородка отросла рыжая – смех да и только! И глаза не голубые, как у Ярилы-молодца, а желтовато-серые, как у Ярилы-волка, но этот волк будто вилял хвостом по-собачьи, припадал к земле, приглашая с ним поиграть, подсовывал лобастую голову под ладонь и улыбался. Все это забавляло, дразнило, влекло Веснояру, хотя она всегда знала, что предназначена для другого – если и не Вышезару, то уж кому-нибудь из Леденичей наверняка. С Травенем она могла только плясать в весенних кругах, и то если Вышезар не смотрит. А Вышезар смотрел за будущей женой, какой ее считал, и эти двое уже не раз затевали драки.

Встретив взгляд Лели, Травень подмигнул, и она опустила глаза, подавляя улыбку и пряча лицо за пышным березовым венком. С отросшими волосами, с бородкой, которую бывший «волк» еще не успел сбрить, он был похож на взрослого женатого мужчину и это ему шло, так что он показался ей сейчас почти красивым. Вспомнилась их случайная встреча на дворе у Хотиловичей – тогда Веснояра почти не разглядела его в темноте и не была уверена, что ей все это не померещилось. Но сейчас она по глазам его поняла: не померещилось. Это было и… что-то еще будет, взгляд Травеня, задорный и значительный, обещал ей это.

На площадке зарезали молодого барашка в жертву богам, окропили кровью идолы, потом старики понесли его голову и ноги на ближнее поле. Вслед за Леженем, несущим голову барашка, шел Ярила, ведя за руку Лелю, за ними парни и девушки, потом мужчины, и все пели:

Ходил Ярила по всему белу свету,

Куда он ногою – там жито копною!

Куда он взглянет – там колос взыграет!

На каждом углу поля шествие останавливалось, в земле копали ямку, лили в нее пиво, сыпали зерно из посевных запасов, а Ярила так охотно целовал свою подругу, обещая земле, скоту и людям всяческое плодородие, что народ вокруг одобрительно кричал и смеялся, а раскрасневшаяся Леля под конец стала отбиваться – чего свидетели не одобрили.

Тем временем женщины готовили в обчинах столы. Главным блюдом была яичница, а еще пироги с мясом, зелень, пиво, мед. Во главу стола посадили Ярилу с Лелей, по сторонам уселись напротив друг друга парни и девушки – сейчас, на празднике в честь юных весенних богов, им принадлежали первые места, тогда как на праздниках после сбора урожая тут сядут зрелые отцы и матери, а зимой, на солнцеворот – старики и старухи.

Усевшись между сестрами Домашкой и Лебедью – происхождение от Залома Старого обеспечивало его правнучкам весьма почетные места ближе к голове стола – Младина поправила заушницы, подняла глаза и обнаружила, что напротив нее расположился Травень. Встретив ее взгляд, он задорно подмигнул с таким видом, будто у него нечто приготовлено только для нее. Младина строго поджала губы и опустила глаза, но тут же снова вскинула их. На груди Травеня, под распахнутым овчинным кожухом, она заметила ярко-красные пятна.

– На лову, что ли, был? – Она кивнула на эти пятна. – Рубаху бы хоть переменил, или у тебя нет?

– Был и на лову! – охотно подтвердил он. – Ловил куниц, белок, серых уточек, белых лебедушек! И теперь еще поймаю!

– Широко шагаешь – порты не разорви! – отозвалась Младина. – В грязной рубахе, а туда же, в обчину! Хоть богов постыдись, непутевый! Бесстыжие твои глаза!

– А чем тебе моя рубаха не угодила? – Травень в удивлении оглядел себя, и Младина усмехнулась: мало кому удавалось смутить этого ловкого парня.

– Так в крови вся!

– Где? – Травень еще раз оглядел себя и взглянул на нее с искренним недоумением. Похоже, не прикидывался.

– Домашка, глянь! – Младина дернула за рукав сестру. – У него кровь на груди, а он и не видит!

– Где? – Домашка уставилась на Травеня, но быстро опустила глаза под его вызывающим взглядом. – Да ну, ты что выдумываешь?

– Я не выдумываю! – Теперь уже Младина удивилась. – Ты разве не видишь?

– Молода ты еще на парней глаза пялить! – строго осадила ее Лебедь, самая старшая из незамужних правнучек Гостимила Суровича.

Травень расхохотался, а Младина отвернулась. Украдкой вновь бросив взгляд на парня, она вновь увидела на сером полотне рубахи яркое пятно свежей крови – да большое, с две ладони. И на руках вон тоже… Как они не видят? Но и сам он не видит и вроде бы не думает даже, что она там может быть. Что это значит?

– Послушай-ка, Ярилушка, по нашу беду! – начал с другого конца стола Лежень, когда утолили первый голод и уже начали запевать.

Народ притих, навели порядок – все знали, о чем сейчас пойдет разговор.

– Что у вас за беда? – Вышень выпустил руку Веснояры и нахмурился. Он еще ничего не знал – раньше обряды не давали времени для разговоров о житейских делах.

– Вышел спор у нас за угодья.

Вышезар-Ярила слушал, постепенно меняясь в лице. В мыслях его еще был сумбур после «превращения», возвращения домой, встречи с родичами и Весноярой, ему еще не удавалось осознать обычные житейские заботы, но то, что ссора его собственного рода с Хотиловичами может разлучить его с невестой, он понял довольно быстро и оглянулся на девушку: она сидела рядом, опустив глаза. Что Хотиловичи пометили выбранный ими участок, не подлежало сомнению: при этом были их родичи из Заломов, слишком уважаемые люди, свидетельством которых нельзя пренебречь. И теперь Суровец с братьями обвиняли Леденичей в том, что они тайком срубили межевые березы, сделав участок как бы ничьим.

– Не знаю, что за леший эти березы заломал, а из моего рода никто к тому не причастен! – с негодованием восклицал Красинег, оправдываясь перед собственным сыном, который в этот день воплощал весеннего бога.

Вышень посуровел лицом и перестал улыбаться, все лучше осознавая, чем все это грозит. Не только потерей участка – ладно бы с участком, есть еще целое лето на то, чтобы найти новый, пусть и еще дальше от жилья, вырубить, до будущего года просохнет. Их обвиняли в злостном посягательстве на чужие угодья. Если за ними признают вину, то и невест им не дадут, и их дочерей никто не возьмет, и Ярилой его уж больше не выберут. Но что здесь можно доказать?

– Коли так… – Ярила поднялся, оправляя пояс, и народ притих, чтобы выслушать решение того, в ком сегодня пребывал бог. – Пусть боги нам правду скажут. Пусть от каждого из спорных родов по бойцу выйдет, и за кем останется верх, тот и прав. Я сам за мой род биться стану, если отец позволит!

Он поклонился Красинегу, но тот, с неохотой покачал головой:

– Тебе нельзя нынче – скажут, в тебе бог был, сам Ярила за Леденичей бился, кому ж Ярилу в Ярилин день одолеть! Другого бойца сыщу.

– Парней выберем – пусть Ярилу своей удалью потешат, – кивнул Лежень. – Ты согласен, брат Суровец?

– Согласен! – Тот тоже кивнул. – И наши парни не из худших. Я братанича моего выставлю Годонега, Немилова сына.

– Пусть братанич мой Данемил, Звонятин сын, за нашу правду бьется, – сказал Красинег, и из-за стола с готовностью встал рослый, худощавый, но жилистый и сильный парень, которому тоже этой осенью предстояло жениться. – И коли он одолеет, то все племя сежанское пусть признает, что мы к нарушению межей не причастны! Не так уж мы плохи, чтобы к чужому тянуться – мужиков у нас довольно, понадобится, хоть пять делянок вырубим! Топоры чай найдутся! Видно, и впрямь леший нас с Заломовыми внуками рассорить хочет, а мы с ними всегда в дружбе жили и дальше хотим в дружбе быть!

– Легко на лешего пенять! – выкрикнул Нажил, старейшина Могутичей. – Да только лешему с того какая корысть?

– Может, недоволен, что лес сводят? – заговорили в толпе. – Может, в заповедную рощу его залезли, он и огневался!

– Вырастет там один бурьян вместо проса!

– Чем рубить, сперва надо было у леса спросить позволения!

– Так спрашивали же! И жертвы приносили, не дикие же мы, порядка не знаем! Нет, не леший нам воду мутит!

– Да кто же тогда? – опять встрял Нажил. – Кому еще делянка та нужна была, кроме Леденичей? Там ищи виноватого, кому корысть есть!

– Корысть она разная бывает… – Красинег покачал головой. – И уж коли я найду того лешего…

– С себя сперва навет сними!

– За нами дело не станет! Чуры нашу правду видят и всем покажут!

– Так и нам свары искать не годится, – кивнул отчасти хмурый Лежень. – Но уж коли вышло такое дело, надо правду сыскать, иначе так и будет гнилью тянуть…

– Откладывать нечего! – Вышень еще раз оглянулся на Веснояру и кивнул брату Данемилу. – Пошли, ребята!

Все снова повалили во двор, радостный гул сменился тревожным, озабоченным.

– Ой, горе наше горькое! – Домашка пихнула Младину в бок и скривилась, будто собираясь заплакать. Тычки ее были весьма чувствительны, поскольку Домашка отличалась высоким ростом и могучим сложением – из нее одной можно было сделать двух таких, как Младина. Но когда она морщилась, у нее всегда делался такой потешный вид, что Младина улыбнулась вместо того, чтобы пожалеть ее и себя заодно. – Младинка, что смеешься! Если Данята одолеет, наши будут за напраслину отвечать, а коли Годоня, то мы с тобой без женихов останемся!

– Женихи-то найдутся! – Младина проводила глазами русоволосую голову Данемила, возвышавшуюся над толпой парней. – Только не те…

– А я вот хочу тех! – Домашка даже притопнула. – У Леденичей парни – будто дубки, один к одному. А достанутся нам какие-нибудь завалящие, негодные… Веснояре-то чего горевать! – Она оглянулась на двоюродную сестру, которую легко было найти среди девушек по пышному зеленому венку. – За нею сразу съедутся, хоть с Касни, хоть с Жижалы! А мы…

– Мы тоже не пропадем, не ной! – оборвала ее Младина. – Пойдем, а то не увидим ничего.

Они пролезли вперед, и старики пропустили их в первые ряды, где толпилась прочая молодежь. В середине круга уже стояли Данемил и Годонег, плотный коренастый парень, не такой рослый, но плечистый, с крупными кулаками. Никакого оружия при них не было: они бились «простым боем», и проигравшим считался тот, кто вылетит за пределы обозначенной камнями площадки. Данемил и Годоня посматривали друг на друга с вызовом, но скорее шутливым, чем злобным. Оба были достаточно взрослыми и умными, чтобы понимать важность повода, грозившего рассорить их роды, но они полгода прожили в лесу под одной крышей и считались братьями по «лесному роду», поэтому в нынешнем поединке видели скорее возможность показать родичам и девушкам свою силу и ловкость. Но тем не менее, а может быть, как раз благодаря этому каждый намерен был биться до конца и не давать противнику спуску. Эта схватка была для них продолжением все той же многолетней борьбы – уже лет пять они оба выходили друг против друга в рядах «стенок», когда парни обоих концов Сежи, истоков и устья, выходили сражаться в обрядовых поединках Ярилиных и Перуновых дней.

Друг друга они знали очень хорошо и заране представляли, как противник будет действовать. Плотный коренастый Годоня, скорее мощный, чем подвижный, почти не замечал ударов, предпочитал захватить противника в охапку, опрокинуть на землю и давить, пока тот не запросит пощады. Более легкий Данемил в подобных схватках охотно пользовался преимуществом, которое ему давали длинные руки и ноги, и наносил точные сильные удары.

Когда Вышезар дал знак к началу, Годоня сразу кинулся вперед, норовя своим весом вытеснить Данемила из круга, так что народ с той стороны площадки с криком отшатнулся, чтобы не попасть под горячую руку. Увернувшись, Данемил ловко ударил под ребра, но тот и бровью не повел. Они закружились по площадке, выбирая каждый удобный для себя миг, Данемил нанес еще несколько ударов – ногой под колено и одновременно кулаками по лицу. В прежние времена этот прием не раз приносил ему успех, но сейчас льющаяся с разбитых губ кровь лишь раззадорила противника, ничуть не уменьшив упрямства и боевого пыла. Годоня отступил на полшага и тут же ухватил Данемила за предплечье – тот едва выскользнул, и то благодаря тому, что оба они перед поединком сняли рубахи и остались в одних портах.

Потерпев эту неудачу, Годоня вдруг пригнулся, но Данемил слишком хорошо его знал, чтобы не понять, куда тот клонит: Суровцев сын тоже не один поединок уже выигрывал, кинувшись противнику в ноги, сшибив наземь и навалившись всем весом сверху. Другой отступил бы, но Данемил вместо этого резко выдвинул вперед левую ногу и перенес на нее вес тела. Только эта нога, а не обе, и попала Годоне в захват; Данемил устоял и со всей силой ударил противника по спине обоими локтями, выбив из его легких весь воздух. Тот только хэкнул, а Данемил без задержки, выпрямляясь, одновременно правым коленом врезал склонившемуся Годоне в лицо. Выпустив его левую ногу, Годоня рухнул, хватаясь за сломанный нос, ловя воздух ртом и захлебываясь кровью, а Данемил не мешкая уселся на него сверху, коленями придавив руки, и для верности врезал промеж глаз – уже не всерьез, лишь вложив в этот удар остаток боевого настроя. Бой был окончен.

***

Гулянье после этого продолжалось всю ночь, до новой зари. Победив, Данемил освободил свой род от обвинения в том, что сами Леденичи срубили межевые березы, освободив участок, и подтвердил, что они покусились на чужое без злого умысла, по неведению. На том старейшины и помирились к облегчению округи: ссора старейших и наиболее многочисленных родов нарушила был мир и покой всей волости. Выпив мировую братину, Лежень, Суровец и Красинег подтвердили уговор насчет обмена невестами, к великому облегчению последних. Девушки визжали и обнимались на радостях, и только Веснояра улыбалась словно через силу. Младина дивилась, что с ее сестрой, но вдруг заметила в толпе Травеня, который смотрел на Данемила довольно злобно, и застыла: кое-что ей стало ясно. Ну, конечно! Ведь если бы Заломичи отказались давать невест, кому обещали, то Веснояра могла бы достаться Травеню. Вот он ухмыльнулся, заметив, что на него смотрят, взъерошил волосы; на руке его мелькнуло кровавое пятно. Кровь была по-прежнему ярко-красной, будто свежей, но… этого не могло быть! Кровь ведь быстро темнеет, сворачивается… что это такое?

«Убийца, убийца…» – вдруг долетел до ее слуха еле слышный шепот.

Младина обернулась: внезапно ей стало страшно. Вокруг были люди, но никто из них не смотрел на нее, все были заняты разговором между собой.

«Убийца, убийца…» – зашептало снова сзади, и она снова обернулась, но опять никого не увидела.

– Младинка, что вертишься? – Пробегая мимо, двоюродный брат Поспел шутливо дернул ее за косу.

И вот тут она, услышав настоящий человеческий голос, осознала, что шепот раздавался будто у нее в голове. С ней пытался говорить тот, кого нельзя увидеть.

Ее пробрал озноб, зубы застучали, и она крепко стиснула челюсти, чтобы подавить дрожь, даже обхватила себя за плечи, будто боялась развалиться на части. Травень – убийца? И с ней пытается говорить дух его жертвы? Но кого он мог убить? Все в округе живы, не было никаких убитых… Разве что один из тех двоих, кто не вернулся из леса… И почему с ней? Она разве волхвита какая?

А Травень уже вновь улыбался, подошел к ее брату Ярко, заговорил с ним, похлопал по плечу – видать, прослышал, что у Ярко зимой первенец родился, поздравлял. Тот отвечал, кивал, благодарил, смотрел на Травеня без малейшего удивления – будто не видел кричащих ярко-красных пятен у того на груди и на руках, прикасавшихся к его плечу. Почти безотчетно, пользуясь присутствием брата, Младина подошла и встала возле Ярко.

– Что смотришь на меня, девица-красавица? – задушевно обратился к ней Травень, но она ясно слышала в его голосе подавленную досаду. – Или я так собой хорош да пригож? Посватался я бы к тебе по осени, да не судьба, богам не поглянулось!

Младина молча смотрела на него исподлобья, будто пыталась просверлить взглядом голову и посмотреть, что внутри. «Убийца, убийца!» – сильнее, быстрее, горячее зашептали голоса у нее в голове. И Травень отвел глаза, с досадой поджал губы. Судя по тому, что держался он уверенно, как всегда, вины в кровопролитии он за собой не знал и бояться ему было нечего. И Младина поняла, что эти пятна крови действительно видит она одна, а ни люди, ни даже сам Травень о них не подозревают. Да и как бы он посмел явиться в святилище, если бы знал за собой такое страшное дело?

– Ох, да что же такое? – Рядом возникла бабка Лебедица с окровавленным платком в руке. – Никак кровь не уймется! – воскликнула она, и Младина вздрогнула, обернулась: опять кровь? – Поди смочи платок! – Бабка протянула ей тряпку. – Уж я моей бабки Удачихи словом его заговариваю, а кровь идет да идет, ну никак не уймется!

Младина сходила к корыту, возле которого была налита в бадью вода из реки, намочила из ковша платок и пошла вслед за бабкой в обчину, где сидел Годоня, все еще без рубахи, и тяжело дышал открытым ртом. Сломанный нос ему вправили, но кровь никак не унималась, отчего он и не одевался, чтобы не испортить рубаху. Его кровь была самая настоящая, видимая всем, горячая, такая нестерпимо горячая…

– Вот, брате! – Младина подошла, сама прижала мокрый платок к его носу. – Была вода живая, стала вода мертвая, и как у мертвого тела кровь не течет, так и у тебя не будет.

– Чего? – Годоня в изумлении поднял на нее глаза. – Ты чего это заговорила, будто Угляна?

Он взялся за мокрый платок, отнял его от носа, словно для того чтобы получше разглядеть сестру – и оказалось, что кровь больше не идет.

– Ну, слава чурам, унялась наконец! – Подошедшая следом Лебедица всплеснула руками. – Помог бабкин заговор!

– Да нет, Младинка сильное слово знает! – Годоня поднялся и потрепал сестру по волосам своей огромной рукой. – Ты такого слова не знаешь, чтобы во всех драках верх брать? А то сказала бы сегодня, и не он был мне, а я бы ему нос-то расквасил! Да он ведь… – Тут он увидел вошедшего в обчину Данемила, помахал ему рукой и продолжил во весь голос: – А то ведь этот игрец – сегодня Ярилин брат, как же ему было не одолеть!

Данемил усмехнулся и тоже помахал: дескать, сегодня я, завтра, глядишь, и тебе повезет.

– Пойдешь за него? – Годоня шутливо подтолкнул Младину.

– За Ярилиного брата чего же не пойти? – Младина улыбнулась, едва понимая, о чем ее спросили и что она ответила.

В ней снова проснулись те странные ощущения, пережитые в роще. Откуда-то она знала, что не бабкин заговор помог, а платок, который она принесла: вода, которой она коснулась, стала мертвой водой, той самой, которая бьет из источника в Нави и обладает способностью заживлять все раны, даже приращивать назад отрубленные руки и ноги… Только не каждый волхв может до того источника добраться, а к ней мертвая вода сама пришла.

Данемил в это время обернулся и взглянул на нее. Она попыталась улыбнуться, и он сделал было шаг, будто хотел подойти, но тут еще какие-то молодые мужики налетели на него, стали обнимать за плечи и тянуть наружу, где народ уже плясал на площадке, с топотом и присвистом.

– Пойдем, а то все веселье пропустим! – Приободрившийся Годоня натянул наконец рубаху, опоясался, накинул на плечи свиту и потянул Младину наружу.

– Подожди! – Она уперлась ногами в землю и сама вцепилась в брата. – Ты ведь знаешь, каким случаем те двое погибли?

– Какие двое? – нахмурился Годоня.

– Ну, которые из леса не воротились. Один Леденичей, второй Руденичей.

– А… Знаю. А тебе чего? – ревниво осведомился Годоня, привыкший оберегать тайны лесного братства от посторонних, тем более женщин.

– А вы… вы уверены… что им… особенно Зимнику… ну, никто умереть не помог? – решилась Младина, знавшая, что парню не понравится поклеп на его братьев-волков.

– Да мы сами уж пытались сыскать, нет ли на ком вины, – ответил Годоня, воровато оглянувшись, не слышит ли кто. – Данята сам уж из тех четверых, кто с Зимником на медведя в тот раз ходил, чуть все кости не вытряс, да ничего не нашел.

– А кто это был? – тоже оглянувшись украдкой, шепнула Младина. – Эти четверо?

– Воронец из Бебряков, Осока да Новиша из Домобожичей, да их Вьялко.

– Хорошо, – отозвалась Младина, отметив, что Травеня в тот день и близко не было. Хотя чего хорошего – невидимое пятно крови и обвинение в убийстве остаются без объяснений. – А я вот еще… Как ваши ту делянку нашли, ну, из-за которой свара вышла?

– Да мы и нашли! Мы с парнями! Еще осенью, когда ходили берлоги смотреть, чтобы зимой, значит, взять «соседушку». А кто-то из парней и говорит: вот, дескать место хорошее под пал.

– А кто это сказал?

– Не помню.

– Не… Травень?

– Может, и он. – Годоня подумал и пожал плечами. – Вроде он был с нами в тот раз… а может, в другой. Не помню я, давно же было… Нас человек шесть тогда ходило, всех не упомню.

Младина вздохнула. Так не разберешь, хоть в воду гляди! Уметь бы еще…

– А ты почему про Травеня спрашивала? – Годоня пытливо взглянул на нее. – У вас, девок, одна дурь на уме!

– Нипоче… – начала было Младина, но сообразила, что глупо скрывать важные вещи от старшего брата. – Сам посуди: кому больше всех надо, чтобы Веснавке жениха не хватило? Или не примечал, что он возле нее так и вьется?

– Нос у него не дорос! – грубо и зло выразился Годоня. – Много парней у Леденичей, всех только Мара изведет, чтобы ему до Веснавки добраться! Но я и сам уже на него думал, собаку рыжую! Вот я на Ярилиных днях погляжу за ним – увижу рядом с ней, руки-ноги повыдергаю! Ну, пойдем!

И он потянул ее к шумной толпе. Младина пошла за ним, но люди вдруг снова показались ей серыми тенями, сквозь которые она может пройти, как сквозь дым…