Глава 1
Угляна наставляла Младину: каждый раз, ложась спать, нужно позвать своего чура-вещуна и попросить о науке. А потом обязательно вспомнить свои сны и обдумать, что они означают. Младина так и делала; нередко просыпалась ночью и рассказывала сама себе виденный сон, чтобы утром было легче вспомнить. Видения были по большей части приятные, красивые: иной раз ей снилось, будто она плавает, как рыба, в прозрачной теплой воде среди зеленых берегов, а иной раз – летает, но не птицей, а в своем, человеческом облике. Это оказалось очень легко: только подпрыгнуть, оттолкнуть ногами от земли и делать такое движения, будто плывешь. Приходилось прикладывать усилие, чтобы не упасть, но воздух держал ее, как держит пловца вода. И она взмывала ввысь, видела под собой зеленую и голубую землю – во сне всегда стояло лето. Иной раз она вдруг ослабевала и снижалась, но тогда нужно было лишь сосредоточиться, сделать плечами усилие, и воздушные токи снова несли ее вверх. И тогда она видела себя со стороны: в белой рубахе, с распущенными волосами до пят, она летела в небесной голубизне, похожая на облако, лебединая дева с руками-крыльями.
Иногда она видела во сне других людей, и чужие жизни целиком проносились перед ней. А иной раз лишь слышала из туманной мглы спорящие незнакомые голоса и потом просыпалась, зная нечто такое, чему Угляна ее еще не учила.
Привыкнув, она начинала смотреть и сны наяву. Для этого даже не требовалось закрывать глаза: глядя на лес с завалинки или возясь по хозяйству, она различала все, что перед глазами, и в то же время в ее зрении было некое подводное течение – видения иной жизни, взявшиеся неизвестно откуда. Обитая в лесу, по многу дней не видя никого из людей, кроме Угляны, она почти перестала понимать, на каком свете находится. В лесу это немудрено, ведь он и есть порубежье миров.
Один сон ей особенно запомнился. В этом сне ей вновь показалась Семилада, ее чур-вещун. Белая женщина с ярким огнем в груди возникла среди тьмы, будто полная луна на ночном небе, и поманила за собой. Младина шагнула вслед за ней из тела и поплыла над ночным лесом. Внизу тянулась дорожка синих огней. Приглядевшись, она разобрала, что это волчья стая идет цепочкой; среди вершин деревьев спины зверей были отчетливо видны на белом снегу, залитом лунным светом. Их было десятка полтора; вожак первым разрезал нетронутый снег, но позади стаи оставался только один след, будто прошел всего один волк: так точно каждый из них ступал в след идущего впереди.
Но полет ее замедлился: Семилада держала ее за руку и не пускала дальше, словно призывая смотреть внимательнее. Младина окинула цепочку взглядом и отметила, что вожак намного крупнее остальных. Это был не волк, а настоящий медведь! Но не успела она удивиться, как увидела, что это и не медведь… От ужаса ее пронзило холодом: такого чудовища она никогда не видела и не знала, что подобное может существовать. Это было нечто среднее между волком и змеем: вытянутое тело с короткими когтистыми лапами, покрытое вместо шерсти блестящей серой чешуей, голова вроде волчьей, с огромной пастью и горящими круглыми глазами. Четыре лапы двигались так проворно, что казалось, их не меньше восьми, и в самих движениях этого чудища было змеиное проворство, внушавшее омерзение. Потрясенная Младина упала бы, если бы ее не поддержала рука Семилады. И тут же она обнаружила себя лежащей на обычном месте в избе Угляны – в холодном поту, всхлипывающей от страха. «Ну, будет, будет!» – успокаивающе шептал знакомый голос Раганы, и невидимая рука сжимала ее руку. Шамкала что-то старая ведунья-голядка – видимо, Младина невольно разбудила хозяев очага.
Весь день этот сон не давал ей покоя, и еще несколько дней не отпускало чувство тревоги. Младина вдруг начала бояться чего-то: глухой заснеженный лес стал казаться полным опасностей, и с приходом сумерек она тщательно задвигала заслонки на оконцах, чтобы огонек светца никак нельзя было увидеть снаружи. Хотелось спрятаться вместе с избушкой, зарыться под снег, затаиться, как мышь в норке. И все мерещилось, будто волки уже сидят вокруг избы, а то чудовище – прямо напротив двери…
А потом случилось страшное. Под утро Младина проснулась, еще в глухой тьме, сама не понимая, что ее разбудило: это вроде был какой-то звук, но она не успела его разобрать сквозь сон. В самом воздухе было разлито леденящее чувство присутствия чего-то жуткого.
– Кто здесь? – одновременно с этим крикнула со своего места Угляна.
Звук раздался снова: со скрипом отворилась в темноте дверь, потом закрылась. Потом опять открылась и не закрывалась дольше, будто проходили несколько человек. Однако звука шагов слышно не было. Но этого не может быть, двери на ночь они запирали тщательно – и в сени, и наружную, обе по очереди ходили друг друга проверять. Никто не мог ее открыть! Кроме…
Младина соскочила с лежанки, вертя во тьме головой. По избе веяло холодом, словно дверь была распахнута прямо в зимнюю ночь. И воздушные токи шевелились, будто кто-то, один за одним, проходил мимо нее. Вот зашуршало что-то у печи, застучало на столе. И вскрикнула Угляна, но не успела Младина спросить, что там, как на ее лицо и руки посыпались обжигающе холодные капли. Она ахнула от неожиданности, хотела прикрыть руками лицо, но замерла – ибо вдруг прозрела.
Тесная изба была полна людей. Они входили вереницей через беспрестанно хлопающую дверь и выстраивались возле Угляны и Младины. Скрюченные бабки, раскосмаченные старые девки, бородатые мужики. Несколько подростков, в чьих лицах отпечаталось нечто нездоровое, нежизненное. Она вроде бы догадывалась, кто это, но не могла собраться с мыслями. Все были полуодеты, в основном в сорочках, волосы распущены, без шапок. И у всех на белом полотне, на столь же белом теле ярко выделялись чернеющие кровавые раны. На голове, на груди, у иного на животе – рубленые раны, расплывшиеся по полотну пятна, потеки на бледной коже. У кого-то черная полоса пересекала шею – голова была почти отделена от тела. Полузакрытые глаза смотрели на нее, дрожащие руки тянулись, будто жаждали схватить, но не могли достать сквозь какую-то невидимую преграду.
Это были мертвецы. Те, кто убит злодейским образом, но не погребен по обычаю, не успокоен, не отомщен, кого родичи не кормят в дедовы дни, не приглашают за стол. Но едва Младина это осознала, как первый ужас и растерянность сменился гневом. За каким лешим к ней притащились эти гнилушки! Разве еще не поняли, что с ней шутки плохи?
– А вы чего здесь забыли? – в ярости закричала она. – Кто вас сюда звал? А ну пошли прочь – Ящеру в пасть, в бездну преисподнюю, где солнце не светит, роса не ложится, там вам место пусто до скончания времен!
Мертвая рать дрогнула и подалась назад, будто ее оттолкнула ярость Младины. А она схватила прислоненную к стене метлу, которой мела по утрам избу, и бросилась на покойников, держа метлу обеими руками за конец палки и размахивая прутьями по широкой дуге, как делают ведуньи, пытаясь смести с неба дождевые тучи.
И помогло: толпа мертвецов пошатнулась, и те, кого задели прутья, исчезли, только белые пятна мелькнули. Крича что-то про «бабьи зазоры и ярого волхва», Младина продолжала махать метлой, пока ни в одном углу не осталось ни единой бледной тени. После этого она выронила метлу, села на камень очага и разрыдалась от потрясения. Было холодно, как при большой потере крови, ее колотила дрожь, во всем теле чувствовалась слабость, голова кружилась, а перед глазами мерцали белесые пятна в темноте. Они то наступали, то отодвигались, то тянули за собой в бездну, то грозили поглотить. Под камнем бормотали что-то по-годядски: не то бранились, не то удивлялись.
– Ты жива? – Ее обняли дрожащие руки Угляны. – Погоди, я огонь…
Она застучала кресалом, посыпались искры, запылали тонкие веточки и береста. Посветлело, и Младина испытала громадное облегчение, увидев, что изба пуста – никого, кроме нее и Угляны. О незваных гостях напоминала только валяющаяся метла да сдвинутые лавки и стол.
– Что ты сделала?
– И-и… не зна-аю, – всхлипывала Младина, утираясь подолом сорочки. – Откуда они?
– Из Ящеровой задницы! – в сердцах ответила Угляна. – Не отвязались сестры мои любезные! Видать, всей сворой колдовали, подходы к нам искали. Мстят за Ру… ну, за ту, которую ты там в лесу уложила. – Она не стала называть умершую по имени. – Пробрались все-таки. Целой ратью навалились!
После того случая они приняли меры: уложили вокруг избы веревку кольцом, с навязанными наговоренными узлами, а в узлы завязали обережные травы. Защита помогла, и злобным бабам понадобилось немало времени, чтобы найти способ прорваться. Похоже, всех мертвецов своего рода пригнали!
– Как же ты их… – заикнулась было Угляна, но замолчала.
– Не знаю. Это не я…
Младина уже не удивлялась тому чувству, что в ней порой просыпается иное существо и делает ее руками такие вещи, на которые она сам никогда не была способна. И не могла быть. По крайне мере, навлекая на нее гнев могущественных недругов, избравшие ее давали ей и оружие защиты.
До утра они не спали, но постепенно, выпив отвара сон-травы, успокоились. При свете дня все это уже казалось жутким сном, но обе знали: это правда. За день они выложили вокруг избы еще два защитных кольца, разожгли девять костерков, в которые бросили защитные травы. В урочное время они легли спать, но заснуть удавалось с трудом и ненадолго. Однако ночь прошла спокойно. Но и на другой день Младина с тоской думала, как тяжело будет пережить зиму, если нечто подобное будет повторяться. Ох, не легка жизнь волхва! А впереди еще Коляда, дно года, время наивысшего торжества Нави…
И когда уже в сумерках в дверь вдруг постучали, Младина уронила горшок и облилась холодным потом. Негромкий стук, казалось, потряс всю избу до самого конька на крыше.
Они с Угляной взглянули друг на друга, и в глазах волхвиты тоже был страх. Призраки не стучат, но ей вспомнился Паморок, не раз вот так же приходивший сюда самыми глухими темными ночами. Угляна знала, что он никогда больше не придет, и тем не менее к двери двинулась легким неслышным шагом, будто боялась выдать ночному гостю свое присутствие.
– Кто там такой? – негромко, будто все еще прячась, окликнула она.
– Угляна, это я, Одинец! – послышался глухой голос.
Узнав его, волхвита перевела дух и подняла засов. Пригнувшись, в избу вошел человек в волчьем кожухе мехом наружу и сел на ближнюю лавку у самой двери. Он снял шапку, и Младина тоже узнала это лицо – со следами прежней красоты, скрывшейся под многочисленными шрамами на огрубевшей, обветренной коже. Только борода у Одинца почему-то росла клоками и была совсем короткой.
– Велес в помощь! – Он кивнул. – Как у вас?
Одинец всегда говорил отрывисто, будто разучился. Младина обрадовалась гостю так сильно, как и сама не ожидала: было таким облегчение ощутить себя под защитой мужчины, пусть ненадолго.
– Да вроде все слава чурам. – Угляна кивнула в ответ. – Голодный?
– Нет. – Одинец мотнул головой. – Вот, принес вам.
Он вынул из-за спины связку дичи – пара птиц, заяц – и положил на лавку. Младина подошла убрать принесенное.
– Все у вас тихо? – спросил он. – Не слышали ничего?
– Что такое? – Угляна присела рядом, сложив руки на коленях и внимательно глядя на гостя. – Где-то что-то случилось?
Одинца всегда тянуло к ней – много лет прожив «отреченным волком», он не совсем истребил в себе влечение к дому, воплощенному в женщине, – но, зная, что этот путь ему заказан, нарочно старался приходить к ней как можно реже. За исключением тех случаев, когда думал, что волхвита нуждается в помощи и защите.
Младина остановилась посреди избы, обернулась с дичью в руках и тоже напряженно ждала ответа.
– Худые вести. – Одинец мял в руках шапку, глядя в пол, будто был в чем-то виноват, но лишь оттого, что отвык от людей. – Разорили… извели…
– Кого? – Младина нетерпеливо шагнула к нему.
– Родичей… твоих…
У Младины оборвалось сердце; теперь она поняла, что значит «помертветь». От прилива крови голова, казалось, сейчас лопнет, зато все жилы в теле разом остыли, мышцы онемели. Вспомнились недавние мертвецы… Но ведь она не узнала ни одного лица!
Но Одинец смотрел не на нее, а на Угляну.
– Каких еще родичей? – дрогнувшим гоосом уточнила волхвита. – Чьих?
– Да твоих. Бывших. Глуховичей.
Его слова дошли до сознания Младины, и она начала дышать. Даже сделала шаг, чтобы лучше разбирать тихую и маловнятную речь «волка». Только голова еще кипела, во лбу ощущалась резкая боль.
– Что случилось? – Угляна схватила его за руку, будто надеялась подтолкнуть боязливую речь. – Говори толком!
– Разорили их. Все подчистую. Мои ребята чужого в лесу приметили, проследили, он туда привел. Все хозяева… – Он сделал резкое движение, будто рубил что-то. – За околицей в куче валяются. А в избах чужие «волки» живут. Голов с полтора десятка. «Отреченные». Я сам ходил, видел издалека. Не знаю их. Ребят посылал следить, говорят, раненые там почти все. Следы засыпало, откуда пришли, когда – не знаю.
– Откуда же они взялись? – с трудом выговорила Младина, еще не осознавая толком, что все это значит и чего теперь ожидать.
– Ну, откуда? – Одинец бросил на нее короткий взгляд исподлобья. – Видать, согнали их с какого места… Князь или воевода разорил, побил… Если бы сами ушли, то загодя, по теплому времени, приискали бы место потише, избы поставили. А так пришли, в самую зиму, в лесу, видать, мерзли да с голоду околевали… Раненые опять же. А тут весь полупустая, там же их, Глуховичей, мало оставалось. Всех и порешили, чтобы жаловаться было некому.
– Они не стали бы жаловаться, – прошептала Угляна, знавшая, что ее бывшие родичи уже двадцать лет не общались с соседями.
– А волкам откуда знать? – Одинец пожал плечами. – Чужие они здесь.
– Это были они. – Младина посмотрела на волхвиту, и та ответила ей понимающим взглядом.
Вот почему прошлой ночью к ним сюда явилось множество мертвецов со свежими кровавыми ранами. Это были Глуховичи, той самой ночью перебитые злобными пришельцами. Эти самые тела, с этими самыми ранами, теперь валяются в куче за околицей Глуховичей, прикрытые свежим снегом, пеленой Марены. И в миг своей страшной гибели они пришли к Угляне – последней из рода. Ее они окропили своей остывшей кровью – то ли хотели проклясть, то ли попрощаться…
– И что теперь будет? – задала Младина мучивший ее вопрос.
– Да вот, я к тебе и пришел. – Одолевая явную неохоту, Одинец снова взглянул на нее. – Сходила бы ты, девка, к своим родичам. Ну, в Залом-городок. Расскажи старейшине. Пусть мужиков собирают. Или как он там себе решит, то не наше дело. Но только они, волки-то, смирно всю зиму сидеть не будут. Что там припасов было-то, у Глуховичей? Все подъедят да пойдут искать себе поживы. Куда пойдут, не знаю.
«Возможно, сюда, – слышалось в его умолчании. – Или на Заломов городок». Отложив дичь, Младина села и призадумалась. О таких «соседях» отец… то есть Путим и прочая старейшина должны узнать как можно скорее.
– Сколько их? – Она подняла глаза на Одинца.
– С полтора десятка.
– Вооружены?
– Копья да топоры. Луки, может, есть, наши не видели.
– Если вас позовут, будете помогать?
– А куда ж мы денемся? – Одинец пожал плечами. – Мы ж не отреченные, моим всем по родам весной возвращаться…
В своей зимней стае он был единственным, кому не предстояло вернуться домой. Никогда…
– Доворожились… – пробормотала Угляна.
Младина взглянула на нее: волхвита сидела, широко раскрытыми глазами глядя перед собой. Она не плакала и вообще выглядела не столько огорченной, сколько потрясенной.
– Нашла коса на камень… – шепнула она, потом подняла взор на Младину. – Это ты… Помнишь, ты к ним назад отослала… ну, когда со свадьбы мы приехали… назад отослала все, что они прислали на тебя. Вот они и получили.
Младина зябко обхватила себя за плечи. Она помнила рой игрецов, взвившихся воздух, когда она прыгнула через брошенную на порог прикрыш-траву.
– Но не я же этих волков сюда привела!
– Нет. Но жертву им указала ты.
– Я не виновата! – почти безотчетно попыталась защититься Младина, не желая брать на себя вину за уничтожение целого рода, пусть даже такого вредного.
– Конечно, нет! – с неожиданным дружелюбием утешила ее Угляна. – Не ты, а хозяйка твоя. То Маренушка, Черная Лебедушка, метлой своей взмахнула, сор гнилой с земли в бездну смела. Туда им и дорога.
Младина сидела, опустив глаза; было чувство, будто эта огромная черная метла, сметающая отжившее, где-то рядом и насильно лезет ей в сжатые руки…
***
Подходя к подножию холма, на котором стоял Залом-городок, Младина чувствовала себя так, будто возвращается после столетнего отсутствия. Все казалось новым и незнакомым, но она знала почему: это она изменилась так сильно, что стала смотреть совсем новыми глазами. И на нее глядели так, будто она среди бела дня воротилась из Нави. В чем-то это было верно, к тому же теперь она оказалась единственной здесь взрослой девушкой: из незамужних дочерей рода самой старшей была четырнадцатилетняя Комелева дочь Быстрёна.
– Ты воротилась?
Вышедший ей навстречу Путим смотрел с надеждой, которой сам не верил. Что-то в лице дочери – бывшей дочери, как он сам невольно думал, – указывало на такие большие перемены, которые возврат к прошлому делают никак невозможным. Бебреница и Муравица просто молчали, не решаясь даже подойти.
– Не вините, что дурные вести несу. Да как бы не было хуже…
Ее провели в Леженеву избу – на Путимову Младина лишь бросила взгляд, проходя мимо, но зайти не хотела. Дедова изба, знакомая не меньше собственной, переворачивала душу, будила воспоминания раннего детства, когда ее приносили сюда по праздникам для общих застолий. Так же, как пятнадцать лет назад, здесь пахло щами, только варила их уже не бабка Лебедица, а Яробудова молодка. Младину позвали за стол вместе с семьей, и она, берясь за ложку, чувствовала себя одним из чуров, что приходит в прежний дом в поминальные дни…
Выслушав ее, родичи сразу принялись за дело. Благодаря возвращению и новому замужеству Веснояры повесть о разорении Могутичей «отреченными волками» с Касни была хорошо известна по всей Сеже, и никто не хотел повторить их судьбу. Лежень немедленно разослал внуков к старейшинам окрестных родов, в том числе и к Леденичам. Те жили далеко, но благодаря обмену невестами стали, наряду с Хотиловичами, ближайшей родней Заломичей. Младину приглашали остаться ночевать, но она отказалась и пошла обратно домой – она уже привыкла называть домом избушку Угляны. Туда же три дня спустя должен был прийти Путим, чтобы встретиться с Одинцом и договориться о совместном походе мужиков и бойников на старую весь Глуховичей.
***
Наступал самый короткий день в году – Карачун. Но, как ни скоро пали наземь зимние сумерки, воеводша Лютава едва могла их дождаться и уже загодя забралась в свою «избушку на ножках», зависшую между небом и землей, тем и этим светом. Нужно было спешить: этим вечером и ночью она должна быть в Крас-городке, руководить обрядами велик-дня, на который соберется народ со всей нижней Угры. Но прежде чем выйти к людям в белой шубе, в волчьей личине и с метлой Марены, она должна была исполнить еще одно дело.
Сев прямо на пол в тесной избушке высоко над землей – правда, сейчас, когда в лесу было по пояс снега, избушка казалась не столь высокой, – Лютава накрылась с головой волчьей шкурой и закрыла глаза. Больше ничего ей делать не требовалось. Горло привычно перехватило, по коже хлынули мурашки, глаза защипало от мимолетных слез, тело наполнило томление вовсе не телесного усилия. Так было всегда. Казалось бы, за тридцать лет пора было привыкнуть – но привыкнуть к этому нельзя. Даже тот, кто всю жизнь, с отрочества, наметался ходить в Навий мир, каждый раз при первом шаге туда испытывает ужас погружения в чуждое, нежелание, смешанное с чувством неизбежности – как тот, кого уносит холодная река. Дух рвет оковы, устремляясь «во Ино»; это неизбежно для того, чья душа – вещая, но земная природа с тревогой смотрит ему вслед, будто мать, чье дитя устремляется за подвигом в темный дремучий лес…
И вот она была уже совсем в другом месте. Другом, но почти так же хорошо знакомом. Не так уж много времени она в нем провела – несколько недель, и то с большим перерывом. И это было давно – почти двадцать лет назад. Когда сама Лютава была лишь чуть старше, чем ее дочь, которая жила здесь сейчас – в Ладином подземелье под Ладиной горой, что в земле дешнянских кривичей, над Десной-рекой.
Это была вполне обычная земляная изба, только погруженная почти на всю высоту сруба, так что лишь несколько верхних венцов смотрели на белый свет – в них были прорезаны оконца. Зато убрана изба была необычайно богато: шелковые покрышки на укладках и лавках, браные скатерти, серебряная посуда, бронзовые светильники. Уже три века лучшая из дев или молодок княжьего рода дешнянских кривичей проводила здесь пять зимних месяцев, чтобы служить богине Ладе в ее зимнем заточении, и ей, а через нее Ладе, дешнянские князья жертвовали лучшее из добычи или заморских покупок. Когда-то «дешнянской Ладой» стала Лютава. Теперь это место заняла ее дочь. Как и Лютава когда-то, она сидела возле кованого светца и пряла лен – Лютава помнила, как скучала в тот год в начале осени, пока еще куделя не была готова, и как радовалась, когда ей принесли работу… Колодара… Божедара… как же их звали, жену и дочь Доброведа, волхва, который приходил сюда каждое утро топить печь?
Унелада чуть заметно вздрогнула и подняла голову. В самом темном углу, куда не доставал слабый свет, вдруг обозначилась высокая женская фигура. «Марена… мать…» – отрывисто мелькало в голове, пока Унелада откладывала веретено и поднималась на ноги.
Женщина сделала шаг вперед, и Унелада разглядела лицо матери. Но это ничего не значило. Вздумай Марена явиться к ней, она приняла бы именно этот облик.
– Здравствуй, красавица моя, – сказала гостья, и Унелада убедилась, что это все-таки ее мать. – Хорошо ли тебе поживается?
– Спасибо, матушка. – Девушка поклонилась.
– Кто теперь печь топит? – Лютава прошла ближе, оглядывая избу, как знакомый дом после долгой разлуки. Шелковые покрышки были все те же, но и неудивительно: персидский шелк по четыре-пять поколений берегут и по наследству передают. – Все Добровед?
– Нет, он умер. Князь рассказывал. Теперь сын его, Огняша… то есть Огневед.
Лютава кивнула и застыла под оконцем, прислушиваясь к долетавшим издали звукам. В княжьем городке Витимове уже ходили по домам, собирая угощение на пир в обчине. «А кто даст пирога, тому полон дом скота…»
Тряхнув головой, она подошла к дочери, стоявшей возле лавки, и внимательно вгляделась в ее лицо. Унелада хотела опустить глаза – все же она сбежала из дома, нарушив волю родителей и вынудив их нарушить договоренности, и стыдилась этого. Но что-то во взгляде матери ее удержало: в глазах Лютавы не было гнева или осуждения, она вообще смотрела не на саму Унеладу, а вглядывалась в нее, будто в дом через оконце, пытаясь увидеть внутри его обитателей. И Унелада поняла, как молода она еще по сравнению с матерью и насколько меньше знает. Глупо было пытаться помешать ее замыслам, но… Как ей известны не все мысли Лютавы, так и Лютаве известна не вся воля богов. И вот эту-то волю она и пыталась сейчас разглядеть. Ей ни к чему было тратить слова на упреки, как сделала бы другая мать на ее месте. Ей ли не знать, как мало властны над своими жизненными путями люди, подобные им?
– К нам твой жених приезжал по осени, – произнесла Лютава и села, знаком предложив дочери тоже сесть. – Хортеслав Зимоборович. Ты встречала его?
– После обручения – нет.
– Тогда откуда он знает, что ты в подземелье?
Унелада повела рукой: дескать, мало ли способов для понимающих людей, но я к этому не причастна.
– Значит, сюда он… не приходил?
Лютава и сама понимала, что обычным путем прийти в подземелье внук полоцкого князя никак не мог, но так же знала и то, что способов этих много. Унелада помотала головой.
– А ты к нему?
– Зачем? – Унелада даже удивилась. «Я ведь выбрала другого жениха!» – читалось в ее ясных голубых глазах.
– А он говорит, что приходила ты к нему, кляла Кощеево подземелье, куда тебя судьба злая загнала, и молила прийти скорее, спасти, на белый свет вывести.
– Не было такого! – воскликнула Унелада. – Я не приходила и не молила. Разве что…
– Это была не ты! – закончила ее мысль Лютава. – Но кто? Кому было надо тобой прикидываться?
На этот вопрос дочь могла ответить ей лишь взглядом, выражавшим недоумение.
– За ним могла прийти… Младина, – подумав, шепнула Унелада. Она, разумеется, знала, какая опасность подстерегала ее жениха и почему его обручили именно с ней.
– О какой Младине ты говоришь?
– О вещей виле. Она же одна.
– Нет. – Лютава улыбнулась. – Она не одна. Ты забыла, что у тебя есть двоюродная сестра? И что ее тоже зовут Младина?
– Но она же… – Унелада чуть не сказала «она же умерла», потому что дочь ее вуя, угрянского князя Лютомера, в роду принято было считать умершей и поминать среди «дедов». Так говорили вслух, и только на самом дне памяти хранились тонкие намеки, когда-то сделанные матерью, что та девушка «мертва» лишь в обрядовом смысле. – Ее же…
– Ее отдали из рода прочь, чтобы спасти от проклятия. Но она жива. Я даже не знаю, где она и у кого, но ее веретено цело, а значит, с ней все благополучно. И не может быть, чтобы наша кровь не сказалась, чтобы боги и чуры не вспомнили о ней. Наверное, она мало чего умеет, но она много чего может. И это способно далеко ее завести! А ты еще сильнее Макошины нити запутала, когда с Бранятой сбежала. Пришла пора распутывать. Уж вы поделите, девки, ваших женихов, кому какого. А то ведь Хортеслав, князь молодой, ждать судьбы у воды не станет.
– Я уже нашла свою судьбу! – Наконец Унелада набралась смелости сказать это и взглянуть матери в глаза. – А она пусть Хортеслава забирает. Все равно ее жених тоже в лесу пропал, родичи его уж сколько лет сыскать не могут. Пусть она за него идет, а я Бранемеру нового сына рожу!
– Может, и родишь. – Лютава не стала спорить. – Отчего же нет? Но что посеяно, то взойдет. А поле судьбы забросить – самому потом чертополох вместо хлеба есть. Пойдем искать их с тобой.
– Куда? – изумилась Унелада, знавшая, что ей нет ходу из этого подземелья еще почти три месяца, до самого равноденствия.
Лютава посмотрела на нее, улыбнулась и помолчала. Потом взяла за руку:
– К бабушке твоей пойдем.
И будто прыгнула куда-то вниз, увлекая за собой дочь. В этом подземелье они и так уж были на том свете, но требовалась сила, подвластная не каждому волхву, чтобы отсюда шагнуть за более далекие пределы.
***
…Безграничный молчаливый лес. Сюда Унелада попала впервые. Здесь не было тропинок, но Лютава шла вперед, держа ее за руку, и деревья расступались перед ними, чтобы снова сомкнуться за спиной. Вернее, Унелада думала, что они смыкаются, поскольку ни разу не посмела обернуться. На этих тропах оборачиваться нельзя – это она знала очень хорошо. Невольно бросая взгляд на деревья впереди, она видела, как на них вдруг отчетливо проступают лица: суровые черты, окладистые бороды, опущенные веки. Под ее взглядом веки оживали, начинали трепетать, готовясь подняться, но Унелада всегда отводила глаза, не дождавшись. Она еще не смела встречать эти взгляды.
В стороне мелькнуло что-то живое, и Унелада вздрогнула. Этот лес был неподвижен и тих: здесь не пели птицы, не ползали муравьи, не качались ветки, не трепетали листья под ветром. И потому нечто серое, мелькнувшее где-то справа, было хорошо заметно. Но едва она успела это отметить, как что-то серое мелькнуло и за левым плечом – глаз выхватил среди зелени мохнатую спину длиннолапого зверя. «Волки!» – хотела она сказать, но по невозмутимому виду матери поняла, что та и без того о них знает.
– Здесь всегда так, – шепнула Лютава, не оборачиваясь. – Мы же к Волчьей Матери идем.
– А далеко еще?
– Это мне у тебя надо спросить: далеко еще?
Унелада поняла вопрос и сосредоточилась. Перестала вертеть головой, волноваться, удивляться. Перестала противиться зову этого леса. Не поднимая век, ловила взгляды деревьев. И каждый этот взгляд будто пронзал ее мягкой стрелой, не ранил, а пришивал к себе, соединяя с собой. Появилось понимание, где она находится. В душе Леса Праведного – общей душе всех своих предков, соединенных в божестве Рода…
И тогда лес расступился широко, открыв поляну, а на ней – избушку, наполовину вросшую в землю. Высокие травы закрывали ее почти до крыши, а крыша густо поросла дерном, на котором стояли тонкие березки. Войти туда было все равно что войти в землю. У дверей лежало несколько волков – будто собаки, они приподняли головы с настороженными острыми ушами, завидев гостей. Иные приподнялись на изжелта-серые лапы, давая дорогу.
Лютава шагнула вниз по замшелым ступеням, постучала, толкнула дверь и вошла. С замирающим сердцем Унелада следовала за ней, и с каждым шагом вниз ее сердце будто падало все ниже и ниже в бездну. Вот она ступила на земляной пол – как на самое дно мира. Огляделась. Изнутри изба казалась просторнее, чем снаружи, стены не сразу удалось разглядеть в полутьме. На них были развешаны длинные вышитые рушники, будто в день имянаречения, свадьбы или поминок. Разглядеть мелочи узоров было нельзя, но по общему виду Унелада догадалась, что это и есть рушники трех родов: нареченные, свадебные и поминальные, всякий вид на своей стене.
Перед каждой стеной стояла скамья. Две свободные, одна занятая – крайняя слева. Там виднелась прялка, за которой сидела женщина. Было видно, что она немолода, хотя никогда еще Унелада не видала такой красивой старухи. Она пряла нить, которая тянулась от ее руки к срединной стене, напротив входа, где на пустой скамье лежало веретено.
– Здравствуй, матушка! – Лютава низко поклонилась старухе. – Вот, внучку твою привела.
– Здравствуй, дочка! И ты будь здорова, внучка! – Старуха приветливо кивнула им, не прекращая работы. – Садитесь, место готово.
Лютава глазами показала Унеладе скамью напротив старухиной, а сама села на середине и взялась за веретено. И тут же оно ожило в ее руках, завертелось, стало наматывать нить, которую вытягивала из кудели старуха.
Унелада ушла на указанное место, робко опустилась на скамью, огляделась, ища себе какой-нибудь работы, чтобы не сидеть перед двумя прядущими старшими женщинами сложа руки – и увидела лежащие на скамье блестящие ножницы.
И вздрогнула, сообразив, на чьем месте оказалась. Сев подальше, она крепко сжала руки, сложив их на коленях и всем видом выражая, как не хочется ей браться за эти ножницы и пускать их в дело.
– Ну вот, теперь все в сборе! – ласково улыбнулась старуха-хозяйка. Взгляд ее окутывал любовью, внушал чувство покоя и безопасности – безграничное, как небо, так что Унелада согрелась душой и расслабилась. – Рассказывайте, зачем пришли.
– Видишь, матушка, какая у меня невеста выросла! – Лютава кивнула на дочь. – В самой поре, в самом расцвете. И у брата моего такая же. Только унесли ее в лес, от проклятья спасая, и никто не знает, где она сейчас. А покуда ее нет, и жениха ее некому в лесу найти и назад к родичам, к людям вывести. Помоги нам, скажи: как ее отыскать? И пришла ли пора?
– Да ведь ты сама знаешь – коли ко мне пришла. Нелегкая доля твоей племяннице досталась: не одно проклятье ей избывать приходится. Вспомни, когда ты сама невестой была, что вам, Ратиславичам, столько бед принесло? Что вас до вражды-раздора со своей же кровью довело?
– Когда сама я… – Лютава слегка переменилась в лице. – Уж не про… Хвалиса ли ты…
– Понимаешь, вижу! – Старуха кивнула. – Вновь его дорожки с твоими пересеклись.
– Так он еще жив! – Лютава привстала в изумлении, едва не выронив веретено. – Но как!
– Ведь он тогда, в Пекельном Кругу, не просто дух-подсадку в себя принял. Он еще и все те душеньки уловил, что на волю в тот день вырвались, а их было двадцать и еще две. Вот ему и отпущено было Бездной двадцать два года жить, подсадку в себе носить. А еще те годы не прошли, хоть и на исходе.
– Он где-то здесь! – Лютава так сильно задрожала, что это было заметно со стороны, и Унелада похолодела: ни разу в жизни она не видела свою сильную, уверенную мать в такой тревоге.
– Он – вблизи нее, – сурово поправила старуха. – И подсадка ее уже чует, молодую, сильную кровь. Потому и потянула к ней.
– Но она же… ничего не знает! – Лютава выронила веретено и заломила руки в смертельном отчаянии. – Ничего!
– Она не знает – мы знаем. Мы ей поможем, ведь так? Я вот весточку ей пошлю.
Старуха вытянула из кудели льняное волоконце, свернула, дунула на него. Оно вдруг превратилось в белое лебединое перышко и затрепетало в воздухе, будто бабочка.
– Лети к ней, к Младине, дочери Лютомера, внучке моей! – приказала старуха. – Приведи ее к нам. Скажи, матери рода на совет зовут.
Перышко устремилось ввысь и выскользнуло в оконце под крышей.
***
В Карачун Угляна и Младина приготовили особенно обильный ужин и уставили мисками весь стол. Там, где обычно стояли только две плошки – а недавно и вовсе одна, – теперь красовались мисочки и ложки для каждого из прежних хозяев ведовской избы: Хитрована, Раганы, Бержели, Ведоты. Только для Паморока миску не ставили: он не придет, ибо отправлен туда, откуда и мертвому нет возврата. Сев за стол, обе хозяйки, молодая и старая, держались особенно чинно, не дули на ложки, старались не стучать посудой и не шевелиться на лавках. Так положено держаться, выражая почтение к умершим участникам застолья. Обе отлично видели их: мужчину в расцвете сил, молодку, старика, старуху в голядском праздничном уборе. Сидя каждый перед своей миской, они ложками ели горячий пар от каши, причмокивая от удовольствия.
Молчаливый ужин подходил к концу, и вдруг в воздухе что-то мелькнуло. Младина первой подняла глаза: над столом реяло белое перышко.
– Это за тобой! – первой сказала Рагана.
– Тавяс атеё,– по-голядски проскрипела Ведота. – За тобой пришли.
И тут же обе призрачные гостьи встали и отстранились, освобождая место. У стола появилась женщина в белой одежде – уже знакомая Младине. Девушка тоже поспешно вскочила и поклонилась:
– Здравствуй, матушка! Садись, угощайся! Для тебя место готово!
Для Семилады она тоже приготовила миску с ложкой и тревожилась, что той все нет. Ее чур-вещун, к тому же кровный предок, не мог не прийти на угощение в первый день важнейшего кологодного праздника.
– Здравствуй, дочка! – Семилада приветливо кивнула и села, вдохнула пар от каши, которую Младина поспешно положила из покрытого горшка в ее миску. – Спасибо за угощение. Но нельзя нам с тобой за столом этим долго сидеть. Идем со мной.
Младина послушно встала, стараясь скрыть тревогу. Куда ее поведет неземная спутница в самую длинную ночь года?
– Женщины рода твоего зовут тебя на совет, – пояснила Семилада. – Прислали меня за тобой, чтобы от беды неминучей спасти. Грозит тебе большая опасность, и если не послушаешь их, то и жизнь, и душу совсем скоро навек потеряешь.
– Да как же я могу не послушаться? – пробормотала Младина, рассеянным взглядом глядя перед собой и удерживая в поле зрения и полупрозрачную фигуру чура-вещуна, и печь с лавкой позади нее. – Помоги, матушка! Не оставь советом, научи беды избыть!
– Не я тебе помогу, но отведу к тем, кто поможет. Ступай за мной!
Семилада встала из-за стола и протянула Младине руку. Та робко подала свою и последовала за гостьей к двери. И с каждым шагом пол избы под ногами будто таял, делался все более зыбким. Семилада толкнула дверь и шагнула через порог; Младина видела, что на самом деле дверь осталась закрытой и гостья шагнула сквозь нее, но одновременно увидела свободный проход на месте двери. И тут же внутри нее будто раскрылся легкий пузырь и потянул наружу. Не успев сообразить, что уже вышла не из избы, а из тела и следует за проводницей только духом, она шагнула в темноту…
И сразу увидела впереди огонь. Три лучины горели во тьме: две напротив друг друга, третья между ними, чуть впереди. Каждая освещала лавку и женскую фигуру на ней. Позади женщин угадывались стены, увешанные длинными вышитыми рушниками.
Младина застыла, пытаясь разглядеть все это и понять, где, перед кем она оказалась. Взгляд Младины сразу привлекла та женщина, что сидела напротив нее: средних лет, с веретеном, на которое она мотала нитку, прибегавшую со стороны. С первого взгляда Младине показалось, что это и есть Семилада, но тут же она с трепетом узнала черты лунной женщины. Скользя по нитке, взгляд ушел ко второй женщине. Это оказалась старуха с морщинистым лицом, но удивительно статная и красивая для таких лет. И в ее лице Младина уловила знакомое сходство, да так, что растерялась – это точно была Семилада, но только лет на тридцать старше. А когда она перевела глаза к скамье напротив старухи, то и вовсе ахнула. Там сидела, сложив руки на коленях, девушка с длинной косой. И ее лицо было Младине знакомо, но теперь уже она знала почему. Это было ее собственное лицо – то самое, которое она видела отраженным в воде. Или скорее то, каким она хотела бы себя видеть. Сидящая девушка была очень похожа на нее, но еще красивее: ее волосы отливали золотом солнечных лучей, ростом она была выше. Весь ее облик источал некую светлую величавость и при этом приветливость, будто у самой Солнцевой Девы. Младина вдруг подумала мельком, что такой каждая девушка выглядит в глазах того, кто ее любит…
– Здравствуй, дочка! – сказала женщина, сидевшая в середине.
Старуха приветливо кивнула, девушка улыбнулась. Младина поклонилась по очреди всем трем и пробормотала:
– Здравствуйте, матушки…
Как обратиться к девушке, она не знала, и лишь бросила на нее еще один взгляд. Теперь она заметила, что рядом с той лежит на скамье какое-то блестящее орудие – нож, что ли? – но та ничего не делает, в отличие от прядущих старших.
– Подойди поближе, не бойся, – с дружелюбным любопытством глядя на нее, пригласила старуха.
Младина сделала еще пару шагов и остановилась точно на границе света от лучин. С ее стороны никакой лучины не было, и она стояла в единственной вершине четырехугольника, погруженной во тьму. Как Марена, Мать Темноты, перед Ладой, Лелей и Макошью.
– Вот и снова сблизились наши пути, – продолжала женщина с веретеном. – Я знаю тебя, но ты меня не знаешь: когда мы виделись, тебе было от роду два месяца. Я тебе не мать, но кровное родство между нами близкое. Вот это – твоя бабка по отцу, а это – сестра. – Она по очереди показала на двух других. – На твою мать было проклятье наложено, и пасть оно должно было на ее первого ребенка. Это оказалась ты. И она, чтобы спасти тебя, попросила дать тебе другую судьбу. Я тебя волчьей шкуркой обернула и в темный лес унесла. Вырастили тебя там, где никто рода твоего не знал, и сама ты не знала. Оттого и проклятье Чернавино с пути сбилось, след потеряло. Но есть еще одно. У отца твоего был сводный брат. Он и сейчас еще жив, хоть себе и не принадлежит. Двадцать лет назад завладел им подсадной дух, своей воле подчинил и много зла сотворить заставил. Тот человек, Хвалис, разбои чинит, людей губит, а душами их своего духа питает. И теперь он совсем близко от тебя. Он – вожак тех людей, что разорили Глуховичей. А ваша волость на них ратью идти собралась. Но если убить Хвалиса, то дух подсадной выскочит из него и завладеет первым, кто будет рядом. Он попытается взять тебя, потому что в тебе почует сильную княжескую кровь. Но если тобой он завладеет, то дух твой погубит и пожрет, и не будет ему пути ни в Навь, ни в Явь, а только в Бездну…
Младина слушала, похолодев и не помня себя. Она узнавала слишком много сразу: ей дали ответы почти на все вопросы, которые так давно ее мучили. И она осознала себя на краю пропасти. Но как она могла знать, что за ужас ждет ее в разоренной веси Глуховичией?
– Но мы-то не пугать тебя позвали, а помогать! – улыбнулась ей старуха. – И на подсадку управа найдется. Совьем мы тебе плеть не плеть, сеть не сеть, а узду для коня, пекельного огня.
И запела:
Макошь Мати, Макошь Мати
Лен сажала!
– Лен сажала! – подхватили две другие пряхи.
Макошь Мати, Макошь Мати
Лен трепала!
Макошь Мати, Макошь Мати
Лен мочила!
Макошь Мати, Макошь Мати
Лен сушила!
Макошь Мати, Макошь Мати
Лен чесала!
Макошь Мати, Макошь Мати
Пряжу пряла!
Макошь Мати, Макошь Мати
Нить свивала,
Нить свивала, обрывала,
Узду сплетала.
Старуха тянула нить, женщина мотала на веретено, потом бросила его девушке. Леля взяла с лавки то блестящее орудие, которое Младина еще раньше заметила – это оказались ножницы – и ловко отрезала часть нити. Сложила несколько раз, перевязала – и в руках у нее оказалось некое подобие самой простой узды, вроде того, что мальчишки делают из оборвыша веревки, а потом перебросила матери, та – старухе.
– Беру я силу от двух ключей, от семи камней, от девяти трав, от семидесяти семи ветров! – заговорила старуха. – Как тех ключей черпать – вовек не исчерпать, как те камни грызть – вовек не сгрызть, как те травы считать – вовсе не счесть, как те ветра ловить – вовек не словить, так и духу зловредну, игрецу подсадну, сей узды с себя вовек не снять! И будь он той узде покорен, угодлив и повадлив, пока травы не утонут, камни не поплывут, ключи не возгорятся!
– Как увидишь коня, набрось на него. – Старуха протянула узду Младине. – И пока узда на нем, дух подсадной будет во всем тебе покорен. Только смотри, узду не снимай, как бы ни просил, чего бы ни сулил. Найдешь, как его к делу пристроить, так держи у себя, а как станет не нужен – отошли в Бездну. Но на белом свете не выпускай, и в Нави не выпускай, иначе вновь себе жертву найдет. Этот дух давно уже по белому свету бродит и много зла принес…
– Я поняла, – прошептала Младина и поклонилась. – Спасибо вам…
Огонь впереди померк. Младина вздрогнула и очнулась, вдруг ощутив навалившуюся тяжесть, усталость всех мышц тела. Она спала, уронив голову на стол, среди неубранных мисок и ложек. Руки затекли, спину ломило. В темноте перебравшись на свою лежанку, она мгновенно заснула опять, отложив до утра все воспоминания и размышления.
Когда она проснулась, было уже светло и Угляна убирала со стола, собираясь топить печь. Гремела мисками и стучала ложками, перемывая их в лохани.
– Проснулась? – заслышав позади шевеление, Угляна обернулась. – Что-то тут у нас за подарок лежит. Из гостей кто оставил?
Младина перевела взгляд на стол. Там одиноко лежала узда, будто игрушечная, свитая из тонких белых льняных нитей.
– Это мне… – хрипло от волнения проговорила она.
– Откуда же?
– Бабушка подарила.
Подойдя к столу, Младина бережно свернула нитяную узду и спрятала в берестяной коробок, где хранила иголки и соколиное перышко. Теперь она была действительно готова избавить сежанскую волость от опасных незваных гостей.