И почему ей раньше казалось, что осень – самое унылое время года? Вроде бы, и впрямь радоваться нечему: моросит дождь, не давая поднять глаз, зелень поблекла, листва облетела на холодную землю, день сделался короче ночи… Откуда-то сверху обрушился многоголосый, пронзительный, тревожный крик; Младина вскинула голову. Она шла через поле, и небо здесь, не зажатое вершинами деревьев, выглядело особенно огромным – ровное, серое, бесконечное. В вышине неслись на юг сразу четыре клина гусей: впереди один, громадный, из двух неровных линий – длинной и короткой, внутри него летел другой клин, поменьше, и еще два небольших позади. Гуси отчаянно кричали, будто желали все живое предупредить о неведомой опасности и позвать за собой туда, где спасение. «Летим, летим! – разобрала Младина в их суматошных криках. – Летим, не отстаем!»

– Легкой дороги! – Она помахала рукой вслед и засмеялась.

Сама не зная почему, этой осенью она испытывала не уныние, как все вокруг, а возрастающую радость. Насыщенный влагой воздух, шелест мокрой листвы под ногами наполнял душу беспричинным восторгом, будто все это обещало ей нечто очень хорошее. Да почему же нет? Близилась Макошина неделя, знаменовавшая конец девичьей жизни ее и сестер: в первую пятницу за ними приедут от Леденичей и увезут, а во вторую, завершающую пятницу, они уже явятся к родичам в гости на «отводы» – замужними молодухами. И никто из заломичских невест не радовался этому так, как Младина. Летние страхи растаяли и казались смешными. Вообразила себя волхвой, Ярила в голову ударил! Все у нее будет, как у людей – муж, изба, хозяйство, дети, внуки… Представив себя старушкой, окруженной мелюзгой в коротких рубашонках, Младина рассмеялась в голос от радости и подбросила в воздух горсть палых листьев. Подставила голову, чувствуя, как влажные листья падают на волосы и лоб, словно нежные поцелуи осени. Когда-нибудь она станет бабкой и будет для новых маленьких девочек тем же, чем для них с сестрами стала Лебедица – рассказчицей, наставницей, советчицей, почитаемой, как сама Макошь.

– Ишь, развеселилась! – раздался вдруг рядом голос. – Или клад нашла?

Младина обернулась: от реки приближались четверо. Впереди шла бабка Крючиха, а позади двое ее внуков и еще один довольно молодой мужик, незнакомый, однако, судя по поясу, тоже из Леденичей. Был он невысоким, щуплым, как подросток, с небольшой клочковатой бородкой, и улыбался Младине с самым искренним дружелюбием.

– Ой! – Младина опомнилась и поклонилась. – Здравствуй, бабушка!

Бабка Крючиха пользовалась известностью, пожалуй, переходов за пять во все стороны. Жила она в роду Леденичей, куда лет сорок назад ее взяли замуж от Домобожичей, и славилась тем, что наперечет знала все родственные связи не только своей волости, но, наверное, и нескольких соседних: кто когда кому давал невест, у кого сколько было сыновей и что с ними сталось. К ней обращались, чтобы выяснить, не слишком ли близкое родство для брака между того-то сыном и того-то дочерью, или нет ли в роду предполагаемой будущей родни худой славы, не было ли хворых или скаженных – она все знала, будто сама удельница, мотающая на веретено нити людских судеб. К тому же бабка Крючиха до тонкости знала все обряды: родильные, свадебные, поминальные. Неудивительно, что именно она была первой гостьей и распорядительницей везде, где кто-то появлялся на свет, женился или уходил к дедам. И поэтому же нежданное ее появление означало новости.

Поскольку бабка приехала по реке, двое внуков служили при ней гребцами. Это были женихи-первогодки: Грудень и Вьял, шестнадцатилетние двоюродные братья. Как почти все Леденичи, они были довольно рослыми, но еще по-юношески худощавыми, с угловатыми лицами, очень светлыми прямыми бровями и легким, светлым пушком на щеках. Младина поклонилась будущим мужьям своих сестер, они ответили тем же, ухмыляясь и перемигиваясь. Незнакомый мужик тоже поклонился. Вблизи Младина мельком заметила, что из-под кожуха у него виднеется «печальная» рубаха, с тоненькой полоской «дедов», вышитых черной нитью.

– Здравствуй, здравствуй! – отозвалась Крючиха. – Дома ли ваши большухи?

– Должно, дома.

Неприлично было задавать вопросы, и Младина молчала, пока вела гостей к жилью. Хотя любопытство разбирало: кого это бабка привезла и зачем? Для чего сама явилась, немудрено понять: обсудить с заломичскими большухами еще какие-нибудь тонкости свадебных обрядов или порядок вручение даров. Зачем отроки, тоже понятно – не сама же бабка грести в челне будет. А мужик этот кто? Вид у него был несколько смущенный, но на Младину он поглядывал с гораздо большим вниманием, чем обычно старшие смотрят на девок.

Проводив гостей до порога Леженевой избы, дальше Младина не пошла – не звали. Однако весть о гостях взбудоражила всех Путимовых женщин; и сами невесты, и их матери то и дело поглядывали на дверь избы, ожидая новостей. И дождались…

В сенях бухнула дверь, раздался всхлип; женщины невольно поднялись. Распахнулась внутренняя дверь, в избу почти ввалилась Домашка, и в каком виде! Без платка, в одной шушке, растрепанная и зареванная.

– Ой доля моя, злая недолюшка! – кричала она на ходу. – Лучше б на свет мне не родиться, горемычной! Уж лучше б я березкой белой выросла да сломилася! Лучше б я травушкой-муравушкой выросла да затопталася! Будто рыба я в сеть изловлена! Будто птица-лебедь я в силок попалася!

Опомнившись, все кинулись к ней, обступили, схватили за плечи и руки, стали теребить и расспрашивать.

– Пропал мой жених любезный, сокол ясный! Отдают меня, девушку, за вдовца за старого!

– Как – пропал? – заохали женщины. – Помер, что ли?

Младине вспомнился мужчина, приехавший с Крючихой, точнее, его «печальная» рубаха. И правда, у Леденичей кто-то умер – так неужели Вышезар? При этой мысли оборвалось сердце. Женщины переглядывались, будто пораженные громом.

– Такой молодой, такой красивый парень-то! – заголосили Бебреница и Муравица. – Самый ладный из всех, самый удалый! Вот родителям-то горе! Что же с ним приключилось-то?

– Младинка, сбегай за Крючихой! – велела мать. – Попроси к нам, пусть расскажет!

Конечно, они могли бы потом все узнать и от бабки Лебедицы, но хотелось поскорее.

Младина вышла на двор и увидела, что Крючиха уже сама идет к ним. Вскоре все выяснилось. Вышезар, назначенный Домашке в мужья, вовсе не умер, а сбежал из дома! Причем случилось это уже давно – сразу после Купалы. Но старейшины Леденичей не спешили объявлять эту новость – наверное, надеялись, что парень остынет и вернется.

– Выходило, что для одной вашей белой лебедушки не было у нас ясна сокола, – рассказывала Крючиха, усаженная в Путимовой избе под красный кут. – Уж думали мы, кому-то придется ее второй женой брать, чтобы слова не нарушить. Красеня сам хотел. А что – он мужик еще в силах, а Гнездилица-то старуха уже… Да вот: не было счастья, несчастье помогло. Померла у нас Дреманова баба, Воротилица. А он всего лет пять как женился, детишек трое, старшему вот только по осени волосики было подстригли… Решили, ему возьмем девку, вот оно и ладно будет. Он ведь не старый еще мужик, Дреман-то.

Женщины молча вздыхали, с сочувствием поглядывая на Домашку. Она уже не рыдала и не причитала, но продолжала плакать, кривясь и утираясь рукавом. Оно и понятно: за вдовца выйти – для девушки ни чести, ни счастья; не успев стать женой, она уже станет матерью чужим малым детям.

– А куда же… Вышеня-то делся? – осмелилась спросить Младина. – Искали его?

– Как не искать! – вздохнула Крючиха. – И по лесу искали, и по родне искали, и к Угляне я ходила. Угляна и нашла его след. К «волкам» он ушел.

– Ох ты! – По избе пролетел общий испуганный вздох.

– Да верно ли? – усомнилась Муравица.

– Чего уж вернее: он к самой Угляне заходил дорогу спрашивать! – Крючиха невесело усмехнулась.

– Она и указала?

– А чего ей не указать? Она для того там и сидит, на росстани, чтобы всякому путь казать – на нашем ли свете, на том ли…

Женщина вздыхали, переглядываясь. Почему так вышло, все, в общем понимали. Все знали, как сильно Вышезар любит Веснояру, которая была обещана ему, а убежала с Травенем из Могутичей. С тех пор от Веснавки не доходило никаких вестей. После Купалы все роды засели по своим угодьям, поскольку началась страда: сенокос, потом жатва. Не до разъездов, не до разбора обид.

– Он, видать, тогда еще задумал это дело, – сказала Муравица о том, о чем все думали. – Я тогда еще примечала, как утром на Купалу невест обручали…

Младина тоже помнила лицо Вышезара, узнавшего, что обещанная ему невеста исчезла. Сперва на лице его были злость и отчаяние, испугавшие ее особенно потому, что после Веснавки следующей шла сама Младина. А потом, когда Младину все же выпросил себе Данята, Вышеня легко согласился обручиться с Домашкой. Все даже удивились, как легко горячий парень принял немилость судьбы. А пожалуй, он тогда бы хоть с хромой козой обручился – потому что уже решил: до свадебных рушников дело не дойдет. Уже тогда его глаза смотрели в лес…

– Видно, да! – вздохнула Крючиха. – Кого он выбрал, не дала ему Доля, а к кому Недоля толкала, той он сам не захотел. Решил, видно, в «волки» пойти и никому не достаться.

Домашка снова зарыдала в голос: кому же не будет обидно, если от тебя жених в лес убегает!

– Не реви, девка, Дреман – мужик хороший! – утешала ее Крючиха. – Они с женой ладно жили, он ей во всем потакал, а ты, пожалуй, и вовсе его в руки заберешь – вон ты какая рослая да сильная!

Женщины украдкой засмеялись: Домашка и впрямь была выше ростом, чем вдовец Дреман.

– Еще сама его поколачивать будет! – шепнула Травушка на ухо Капельке, и обе захихикали, пряча лица на плечах друг у друга.

Младина слышала это, но даже не улыбнулась. На сердце легла тяжесть и возрастала с каждым вдохом. Ее пробрала дрожь, и она зябко передернула плечами. Всхлипы Домашки резали по сердцу, будто нож; было чувство большой беды, почти непоправимой. И разом вспомнились те тревожные чувства, что мучили ее всю весну до самой Купалы. Те странные, пугающие силы, что жили в ней, не ушли, а просто затаились и теперь снова напомнили о себе. Откуда эта уверенность, что бегство Вышезара несет беду не столько Домашке, сколько ей, Младине?

– Знать, девка, доля твоя такая! – раздался голос Крючихи, и Младина испуганно вскинула глаза.

Показалось, что старуха сказала это ей. Но Крючиха смотрела на Домашку.

– Да может, он вернется еще! – невольно вскрикнула Младина, будто пытаясь отодвинуть неведомую беду от самой себя. – Вот перед тем как за невестами ехать – возьмет да и вернется, будто с дерева слетел! Может, одумался за лето, да боится теперь старшим на глаза показаться!

Все в избе смотрели на нее, а она в воодушевлении продолжала:

– Может, Угляна что-то знает о нем! Надо к ней сходить да спросить. Я сама бы и сходила, если мне позволят. Матушка, попроси большуху, чтобы пустила меня к Угляне! Может, еще не поздно Домашкино счастье спасти!

Даже Домашка взглянула на нее с надеждой, хлопая мокрыми от слез ресницами. Но Крючиха покачала головой:

– Да уж это едва ли… Ушел, знать, ушел. У нас теперь Дреман – жених.

Домашка опять пустила слезу. Младина не посмела спорить, но успокоиться не могла. У нее было такое чувство, что все лето она проспала счастливым теплым сном, а теперь вдруг проснулась от резкого порыва холодного ветра.

Когда миновала еще одна ночь после купальской, пережитое уже казалось Младине сном. Сама она дивилась, что такое ей привиделось: будто была она в каком-то чужом краю, встречалась с каким-то парнем, ясным соколом, и будто бы была его невестой… И неведомо откуда взялся этот парень, и невесть куда пропал. И почему-то был убежден, что они обручены уже много лет и она так же хорошо должна знать его, как он якобы знал ее. Но знал ли, в самом-то деле? Потом уже Младина сообразила, что «жених» ни разу не назвал ее по имени. Сама она как-то между делом спросила у отца, не слышал ли он о парне по имени Хорт – Путим сказал, что не знает такого. И Младина почти успокоилась: приснилось ей. На Купалу или на Коляду чего только ни приснится! Или вилы заморочили, с кем не бывает? Спасибо чурам, что домой вернули невредимой. Через несколько дней она уже радовалась, что ее обручили с Данятой, и ждала свадьбы с тем же нетерпением, что и сестры. О своем сне она никому не рассказывала, но, порой вспоминая его, вздыхала украдкой. Данята, конечно, всем хорош, но никогда рядом с ним ее не охватывало такое яркое, безграничное счастье, как рядом с Хортом в том купальском сне… Но наяву такого и не бывает…

Теперь же все изменилось. Появление Крючихи и весть о бегстве Вышезара так ясно напомнили ей купальское утро – когда она в последний раз видела и сестру Веснояру, и Вышеню, – что Младина исполнилась твердой уверенностью, от которой все внутри похолодело: никакой это был не сон! Это было так же взаправду, как то, что Веснавка у нее на глазах сбежала с Травенем. Но… что же теперь делать? Как же быть? Если Хорт существует где-то на самом деле… вот только где? Как же ей выходить за Даняту – ведь где-то у нее есть другой жених, чьи права на много лет старше.

Младина схватилась обеими руками за голову – так можно с ума сойти! Как, как она могла быть обручена с каким-то Хортом, если ее отец и мать, бабка, дед и прочая родовая старейшина ничего об этом не знает? Такого ну никак не может быть! Но ей вдруг так отчетливо вспомнилась эта удивительная встреча – каждая мелочь. Даже купальский венок, немного влажный и помятый, пощекотал лоб своими поникшими стебельками… Хорт стоял перед ней как живой, и снова захватило дух – как же хорош он был! Такой рослый и притом ладно сложенный, с ясными серыми глазами на открытом лице, так красиво осененном пышными русыми кудрями – молодой Перун, мечта, а не парень! Сердце билось, пробирала дрожь. Даже показалось, что он где-то рядом и вот-вот войдет в избу.

И что бы она стала делать, если бы он вдруг вошел? Да вскочила бы с места и кинулась к нему! И если бы он задумал ее увезти, как Травень увез Веснояру, она, Младина, тоже без колебаний прыгнула бы в его челн, даже не оглянувшись в сторону родного городка. Потому что так богами задумано: девки принадлежат своему роду только до тех пор, пока не встретят истинную свою долю.

–…А все с того началось, что ребетенок ейный помер, старшенький, Воротилка, – вполголоса рассказывала Крючиха Бебренице и Муравице. Очнувшись от своих мыслей, Младина стала прислушиваться. Кажется, речь шла о покойной жене Дремана. – Три годочка ему было, как раз на Спожинки волосики подстригли. Уж как она убивалась по нему! Трое детишек ей Макошь послала, а Воротилку она всех более любила – первенький у нее, бывает так. И вот уж давно я на жальнике его устроила, пепел погребла… Пепла-то была вот такая горсточка, что там, ребетеночек…

Крючиха, служившая в своем роду «Марой», то есть распорядительницей и исполнительницей похоронных обрядов, горестно вздохнула. Ведь ей, как и другим таким старухам, погребать приходилось собственных внуков, племянников, невесток, зятьев, братьев…

– А она все плачет и плачет, плачет и плачет. Я уж ей говорю: уймись, не тревожь мертвых, не любят они, когда больше сроку по ним убиваются. А она: жизни моей, говорит, нету без птенчика моего бедного, хоть бы разочек еще мне повидать его, хоть одним глазочком. Я говорю, будь по-твоему, как раз Осенние Деды на дворе. Ступай, говорю, на жальник, в полночь увидишь, как деды пойдут, и сынка своего увидишь. Дала я ей мака-волхидки с собой да велела рассыпать, как мертвые пойдут, чтобы за ней, значит, не погнались. Она и пошла.

В избе наступила полная тишина: все, даже мужчины, слушали рассказ, затаив дыхание. Об эту пору, когда везде справлялись Осенние Деды, мертвые были особенно близки к живым, и даже казалось, что из темных углов невидимые слушатели тоже внимают повести, одной из множества подобных.

– И вот пошла она на жальник. Блины в миске теплые положила, развернула, чтобы, значит, пар шел, позвала дедов покушать, отошла подальше, стоит, ждет. И видит: идут! Деды идут, бабки идут, парни, девки в венках свадебных – все идут. И после всех Воротилка ее ковыляет, в рубашоночке белой, да два ведра несет. А в ведрах тех ее слезы, которыми она с утра до ночи умывается. Идет, бедненький, и приговаривает: «Чтоб моей матери так тяжело было на белом свете жить, как мне здесь тяжело ее слезы носить!» Она с испугу возьми да и ахни. А они как обернутся к ней! Как побегут на нее!

Крючиха, умелая и опытная рассказчица, повысила голос, всплеснула руками; слушатели содрогнулись, ахнули, отшатнулись, младшие дочки взвизгнули и вцепились друг в друга.

– Они видеть-то ее не видят, а слышать слышат, а еще носом чуют запах крови живой. Ей бы мак-волхидку из узелка рассыпать, ее бы и не достали, – продолжала Крючиха. – Принялись бы считать, а она бы убежала тем временем. А она, глупая, с перепугу узелок-то выронила, завязанный, и бежать. Бежит, слышит – догоняют. Она пояс развязала, бросила. Налетели они на пояс, вцепились, в клочки порвали. Она дальше бежит, слышит, нагоняют. Стянула свитку на бегу, бросила – налетели они на свитку, схватили, вцепились, в клочки разорвали. Она опять бежит, слышит, опять нагоняют. Развязала платок верхний, бросила им. Вцепились – разорвали. А она уж дома. Я-то не спала, ждала ее, в воротах стояла. Она и забежала, чуть жива, еле дышит, в одном повое да в поневе…

– А ты видела их? – Муравица робко тронула старуху за рукав.

– Видела, конечно, – просто ответила та.

Она привыкла видеть то, что сокрыто от других.

– Затащила я ее в дом, а она никак отдышаться не может, дрожит крупной дрожью. Мужика вон ее разбудили, стали растирать, хотели девясилом напоить, так пришлось зубы ножом разжимать, она как окаменелая вся. Так и почла с той поры болеть – то полежит, то встанет поработает, то опять приляжет. Потом и вставать перестала. Ну, и вот… Не ходите, девки, тот свет смотреть! – Старуха обвела взглядом притихших слушателей. – Будет срок, он сам к вам придет, и встречи той никто не минует. А торопиться некуда.

Младина повела взглядом и вдруг обнаружила, что возле Дремана, с опущенными глазами слушающего хорошо ему известную горестную повесть, сидит незнакомая женщина – молодая, нарядно одетая, с огромным свадебным венком на голове, с венком на груди, перепоясанная плетеным жгутом из трав и цветов. Лицо ее было неподвижно, веки опущены, грудь не вздымалась…

Словно почувствовав ее взгляд, мертвая вдруг подняла глаза на Младину. Потом задрожала, будто отражение в неспокойной воде…

В отчаянии Младина закрыла лицо руками. А когда опустила ладони, возле Дремана уже никого не было. Мертвая жена ушла, будто смущенная тем, что ее заметили. Младина вовсе не хотела «смотреть тот свет». Но он почему-то сам вновь и вновь выходил к ней навстречу.

***

Но и поздним вечером, когда в избах загасили лучины и улеглись спать, к Младине сон не шел. Ее терзало беспокойство. Против воли она прислушивалась к малейшим звукам снаружи. Тревожные вести и видения разбили покой, и была уверенность, что все это – только начало. Казалось, она должна немедленно встать и бежать куда-то, иначе случится беда. Но куда бежать? Что за беда? Уж не ждет ли ее, в самом-то деле, Хорт в челне на серой осенней реке, под облетевшей ивой, где Травень ждал Веснавку? Если бы еще не стемнело, она и впрямь пошла бы туда. Но теперь все спят, ворота городка закрыты, куда пойдешь в непроглядной хмурой тьме?

– Да что ты вертишься, веретено, жених снится? – пробурчала спросонья лежавшая рядом с Младиной на полатях Травушка, которой она мешала спать.

Младина еще раз попыталась успокоиться и закрыла глаза. И, стараясь не двигаться и ровно дышать, мысленно пустилась в путь: во двор, за ворота, вниз по тропке, к реке… Темнота ничуть ей не мешала: она довольно хорошо видела, а еще лучше улавливала запахи, помогавшие определять, где что. Она ясно чувствовала влагу осенней ночи, и так радовавший ее дух палой листвы стал во много раз сильнее, но вот холода она не ощущала. Резво неслась она через темные поля, дрожащие рощицы заросших лядин, так быстро, как будто… у нее было четыре ноги! Вдруг, как прозрев, Младина обнаружила себя молодой волчицей. Вот почему она так быстро бежит, вот почему так хорошо видит ночью и чувствует запахи!

Но удивляться было некогда: откуда-то она знала, что ей надо спешить, и знала дорогу. Путь ее лежал в места, где она никогда не была, но некое внутреннее чувство уверенно вело ее вперед. Дальше, дальше! Уголком сознания она отмечала, что несется быстрее ветра и преодолевает огромное расстояние, но тем не менее в душе кипело нетерпение: надо спешить изо всех сил! Иначе будет поздно, иначе случится ужасная беда!

Повеяло запахом реки – гораздо раньше, чем она выскочила на берег и так же быстро помчалась по берегу, пробираясь между ивами и кустаником. Здесь уже пахло человеком – люди здесь бывали довольно часто, это была их, человечья земля.

Под лапами оказалась тропинка, еще яснее указывая на близость жилья. Это уже были ближние угодья чужого рода, где ходят каждый день. Тропинка обогнула овраг и чуть отклонилась от берега.

А потом чуткое ухо волчицы стало различать звуки, так не подходящие к глухой осенней ночи. Где-то впереди раздавались крики, слышались удары по дереву и треск. Потянуло дымом. Волчица вылетела на пригорок и остановилась, присматриваясь и принюхиваясь.

За пустырем тропа снова поднималась, чтобы влиться в ворота меж столбами-чурами. Ворота были распахнуты, из-за частокола долетали эти тревожные звуки: крики множества голосов, женские вопли, лай одной-двух собак, лязг железа, удары по дереву. Несло душным дымом – одна из соломенных крыш уже горела, остальные, влажные от осенних дождей, еще тлели. Но уже блестел огонь во тьме, позволяя разглядеть мечущиеся фигуры. Волчица припустила вниз по тропе, к воротам.

В городке шла драка. Чуткий нос волчицы помогал ей хорошо различать дерущихся, даже если сами они во тьме и дыму, освещенном лишь всполохами горящей крыши, отчего дыма было больше, чем света, своих от чужих отличали с трудом. Они совсем по-разному пахли: одни – скотиной и домом, а другие – лесом. Одни были одеты в обычные рубахи – теплую одежду поднятые со сна хозяева городка не успели надеть, – а другие – в кожухи мехом наружу. Лица их закрывали звериные хари, сделанные иногда из шкур, иногда из бересты, а от кого-то разило сажей – вымазался, отчего и стал похож на чудо болотное. Немудрено было и впрямь принять налетчиков за игрецов – вдруг выскочивших из темноты и вломившихся в избы, косматых, черных, воющих.

Все они были вооружены копьями, топорами, луками. Мужики-хозяева отбивались тоже рогатина и топорами, стараясь не пустить их в дома. Большая драка шла перед просторным хлевом, перед овином, где хранилось в ямах уже обмолоченное зерно. То там, то здесь слышался женский визг.

Словно тень, волчица скользнула в ворота. Прижимаясь к тыну и прячась в густой тени, она скользила от избы к избе, выбирая ту единственную, которая была ей нужна. Она не знала, которая это изба, но не сомневалась, что учует нужный запах. Вот… кажется, здесь…

Быстро, но скрытно волчица двинулась вдоль стены, мимо поленницы. Перед низкой дверью было светлее, там толкались люди: двое мужиков из хозяйской семьи отбивались от троих или четверых игрецов. У одного из мужиков был топор, а у второго только длинная жердь, но зато сам он был таким рослым, мощным, длинноруким, что и этим простым оружием ухитрялся держать нападавших на расстоянии.

Волчица припала к стене под оконцем, втянула ноздрями разнообразные запахи, струящиеся изнутри. Сильнее всего пахло страхом. Но и тот, нужный ей запах тоже ощущался так сильно, что она знала – ошибки быть не может.

Однако оконце было слишком мало, чтобы она могла в него пролезть. Притаившись за поленницей, слившись с темнотой, волчица ждала удобного случая, наблюдая за происходящим. Тот рослый мужик все еще размахивал жердью, но вдруг из темноты вылетел камень и впечатался в его затылок. В ноздри волчице ударил запах свежей крови, по телу пробежала дрожь. Мужик упал, выронив жердь, и тут же трое его противников, которых уже некому было держать на расстоянии, набросились все вместе на его брата. Тот упал почти мгновенно, а те трое, перепрыгнув через два тела, устремились в избу.

Оттуда послышались женские крики, детский плач. Гневно закричала старуха, но крик оборвался на полуслове. Женские вопли усилились. Фигура в длинной белой сорочке, будто ожившая береза, метнулась из двери, убегая от ловящих ее рук, но почти сразу один из игрецов настиг ее и схватил за плечи. Женщина вырывалась и кричала.

И тогда волчица неслышной темной молнией прыгнула вперед. Без единого звука она пала на спину игреца и вцепилась зубами в шею сзади. Хрустнули шейные позвонки под мощными зубами, пасть наполнилась сладкой горячей кровью, рождая в зверином теле дрожь наслаждения. Игрец молча рухнул наземь, опрокидывая вместе с собой и кричащую женщину; волчица оказалась на нем сверху.

Ее жертва была мертва, и волчица с трудом оторвалась от еще теплого тела – своей законной добычи. Она пришла сюда не за этим. Женщина, наполовину придавленная мертвым телом, кричала и изо всех сил старалась освободиться. Волчицу она даже не сразу заметила – а когда вдруг увидела почти вплотную, на расстоянии локтя от своего лица оскаленную волчью пасть с темными струйками крови, горящие желтыми огоньками звериные глаза, то от изумления задохнулась и умолкла.

Волчица вскочила, схватила женщину зубами за подол рубахи и потянула за собой. Женщина кое-как встала на ноги и рванулась, пытаясь убежать, но волчица не выпустила подол и упрямо продолжала тянуть на себя. Обезумевшая молодуха сделала несколько шагов, но, как привязанная, лишь описала полукруг возле лежащего тела игреца. Она снова рванулась, затрещал рвущийся лен. Кто-то яростно вскрикнул рядом, женщина безотчетно метнулась в другую сторону, и тут почувствовала себя свободной. Волк из темноты больше ее не держал, и она побежала туда, где никого не было – в сторону ворот. Волчица следовала за ней, подгоняя, как пастушья собака – овечку.

Кто-то еще тоже бежал прочь из городка: какая-то баба, держащая под мышками с одной стороны ребенка, а с другой – визжащего поросенка, две вопящие во все горло девочки-подростка, намертво сцепившиеся руками, еще женщина с ревущим пятилетним мальчиком. Они поняли, что у них больше надежды спастись, затерявшись в темноте осенней ночи, схоронившись в кустах и ближних оврагах, чем забившись в углы родного жилья, где их раньше или позже все равно найдут. Не раз им пришлось по пути споткнуться о тела: одна из женщина рухнула на колени, как подкошенная, обхватила ладонями голову лежащего и запричитала.

Волчицы никто из бегущих не замечал: если кто и видел краем глаза серую тень, то принимал скорее за одну из своих собак. Кому бы пришло в голову, что осторожный лесной зверь явится в городок, где столько людей, шума, огня?

Пара игрецов, выскочивших из крайней избы, кинулись им наперерез; один схватил женщину с поросенком, и поросенок остался у него в руках, а второй устремился к молодой беглянке.

– А ты куда… – начал он было на ходу, но закончить не успел: так же беззвучно волчица совершила прыжок, ударила его передними лапами в грудь и вцепилась в горло.

Сомкнув зубы и вновь ощутив, как горячая кровь хлынула в пасть, она жадно глотнула этого хмельного напитка и тут же бросила свою жертву. Молодуха, вновь увидев зверя, опять метнулась в сторону, крича и пытаясь спасти сразу от всех напастей, но волчица одним длинным скоком перерезала ей путь и толкнула в сторону ворот. Те были уже совсем близко.

За воротами беглецы рассыпались кто куда и быстро потеряли друг друга в темноте, лишь иногда откуда-то доносились всхлипы, хмыганья носом и тяжелое усталое дыхание, хорошо различимое чутким ухом волчицы. Но ее занимала только одна из женщин. Стоило той свернуть в сторону, как волчица преграждала ей путь и угрожающим рычанием возвращала на тропу. И несчастная вновь бежала, не чая дождаться окончания этого кошмарного сна, не зная, куда ее гонит этот волк, не понимая, зверь это или дух.

– Гости… мил… Суровец… Доброча… Доброчин! – задыхаясь, отрывисто выкрикивала Веснавка, применяя старое средство отогнать волка именами предков.

Она-то сумела вспомнить правильно. И Младина ясно видела их: своих прадедов-чуров. Белым строем они стояли по сторонам тропы, но не вмешивались, зная, что этот волк не причинит их несчастной правнучке вреда.

Когда впереди заблестела река и показались мостки, беглянка обрадовалась им, как спасению. Вот ива, а под нею вытащенный на берег челн. Собрав последние силы, измученная женщина столкнула челн в воду, схватила со дна весло и оттолкнулась, торопясь отойти от берега, пока ужасный волк не запрыгнул вслед за нею. Река подхватила ее и понесла, полоса воды между нею и волкам все ширилась, и она поверила, что спасена.

Встав над берегом, волчица наконец громко подала голос: подняла окровавленную морду и завыла, словно прощаясь и напутствуя…

***

…Темнота… тишина… тепло, и вроде бы все вокруг спокойно… Потом Младина осознала свое тело. Она лежит. Судя по ощущениям и запахам, она у себя дома, на полатях. Еще совсем рано, но скоро рассвет, вот-вот мать встанет к корове. Все как обычно… И все же ее не оставляло странное, но уже знакомое ощущение: будто она огромна, как небо, и весь мир помещается внутри нее. Невидимая мощная река несла ее куда-то вдоль темных берегов, и не в ее власти было остановиться… И в то же время казалось, что течение этой реки – ток ее собственной крови в жилах.

Младина заставила себя открыть глаза, но почти ничего не увидела. Да, еще слишком рано, почти ночь. Откуда это чувство усталости, разбитости… она ведь не больна?

И тут ей вспомнилось… о боги! Что это было? Младина в ужасе села на подстилке и убрала с лица прядки из растрепавшейся косы. Ночь… она бежала куда-то… какие-то лешии напали на неведомый городок, убивали мужчин, ловили женщин… нет, это было не здесь, не у Заломичей – слава чурам! И даже не у родни – она никогда наяву не видела того пригорка, частокола, тех изб. И там она… она ловила и гнала прочь от опасности какую-то близкую ей женщину, и даже… Младина зажмурилась. Нет, ну этого уж точно не может быть! Она… была… волчицей… и загрызла двух человек! Загрызла! На одного напала сзади, а другому вцепилась в горло… Рот наполнился вкусом горячей крови, ее пронизало дикое наслаждение зверя, смешанное с человеческим ужасом; Младина сглотнула, чувствуя, что ее вот-вот стошнит, широко раскрыла рот и задышала как могла глубже, изо всех сил гоня прочь воспоминание об этом жутком ощущении. Опять, как на Купалу, когда Паморок пытался уволочь под воду Веснавку…

Веснавка! Младина чуть не подпрыгнула, сидя на полатях. Только сейчас она осознала, кто была та женщина, ради которой она сотворила все это.

И в это самое мгновение снаружи донесся глухой далекий стук, ясно слышный среди предрассветной тишины. И Младина сразу угадала, что это такое: чем-то деревянным, большим суком или поленом, колотили в ворота Залом-городка.

– Отец! – закричала она во весь голос, свесившись с полатей и не заботясь, что перебудит всю избу, скорее желая именно этого. – Проснись, батюшка! В ворота стучат! Пришли к нам, надо открыть поскорее!

– Какого лешего об эту пору несет? – Из-за занавески, которой была отгорожена родительская лежанка, высунулась светловолосая голова Путима со всклокоченной бородой.

– Ох, матушки мои! – Бебреница проворно выскочила и принялась одеваться. – Не светает еще! Не беда ли какая?

Младина молчала. Она точно знала – беда.

Во дворе, куда она выбралась вслед за отцом, обнаружилось еще человек восемь мужиков: в других избах тоже услышали стук.

– Кого там принесло? – крикнул Путим, подойдя к воротам.

В ответ донесся слабый, неясный голос; Путим переменился в лице и решительно взялся за засов.

Заскрипела воротная створка. В проеме, будто белая тень, стояла высокая молодая женщина; шатаясь, она держалась за воротный косяк.

Во дворе охнули; пришедшая сделала шаг вперед и почти упала на руки кинувшегося навстречу Путима.

– Веснавка! – в изумлении закричали вокруг.

В женском волоснике, под которым скрылись роскошные золотые косы, Веснояра была не похожа на себя, но все же родичи не могли ее не узнать.

– Откуда ты? Да ты жива ли? А она не блазень ли? – загомонили родичи.

– Убили… всех убили… загубили жизнь… мою… – бессвязно выкрикивала Веснояра, почти вися на руках у отца.

– Да где? Кто? – встревожились Заломичи, подумав, что неведомые враги где-то близко и угрожают им тоже.

– Закрывай ворота! – распорядился Путим. – Лычко, буди своих братьев, несите дозор. Будите всех!

Младина могла бы сказать, что тревога напрасна и сюда никто не придет, но как бы она объяснила, откуда ей это известно? Да она и сама не могла понять, наяву это все происходит или продолжается странный и страшный сон. Одно она могла сказать: ей известно, что случилось и что так внезапно привело назад к родным чурам сбежавшую почти четыре месяца назад Веснояру.

Путим потащил старшую дочь в избу, родичи побежали следом, не забыв затворить ворота. Там уже были зажжены лучины, толпились женщины, кое-как одетые, даже бабка Лебедица прибежала из своей избы. Бебреница кинулась к дочери, не веря глазам. Путим опустил Веснавку на скамью, мать укутала ее своим большим платком. Руки Бебреницы дрожали.

– Ты откуда? – посыпались вопросы. – Где же ты была? У Могутичей жила? Где муж твой?

– Где… муж мой? – тяжело дыша, повторила обессиленная Веснавка. – А вот у нее спросите! – вдруг закричала она, разглядев среди родственниц лицо Младины.

Младина вздрогнула: показалось, что Веснояра не хуже нее самой знает, кто вывел ее из разоряемого городка. Но, как оказалось, сестра говорила не о том.

– Она знает! Она загодя все знала! Тогда еще сказала: овдовеешь скоро! Тогда еще она смерть накликала безвременную на мужа моего любезного! Ведьма ты! Глаз у тебя дурной! Загубила ты моего соколика, меня вдовой горемычною оставила! Разорили нас злые волки, загубили Травенюшку моего, меня саму чуть не разорвали!

Веснояра зарыдала; Младина попятилась. Отвернувшись от Веснавки, все в избе воззрились на нее. Младина дрожала, но молчала. Она понимала: самое лучшее для нее делать вид, что она понимает не больше прочих.

– Что случилось, говори толком? – Путим взял рыдающую дочь за плечо. – Веснава! Что за злые волки, где они? Откуда ты прибежала?

Постепенно Веснояра кое-как умела прояснить суть дела. На лицах слушателей облегчение и тревога то и дело сменяли друг друга: слава чурам, что беда пришла не сюда, но как знать, что дальше будет? Да и судьба самой Веснавки, похоже, была разбита: потерянная дочь вернулась, но уже вдовой.

Вчера вечером, едва стемнело, на городок Могутичей напали живущие в лесу бойники, иначе «волки» – оторвавшиеся от своих родов и избравшие лесную жизнь мужчины и парни, частью изгнанные за какие-то поступки, частью сами сбежавшие. Время от времени они предпринимали подобные набеги, особенно осенью, когда в родовых весях и городках есть зерно собранного урожая, отъевшийся за лето скот, прочие сделанные на зиму припасы. «Волки», живущие только за счет охоты и рыбной ловли, всегда стремились поживиться чужими припасами. Страдали при этом и женщины, раздобыть которых иным способом лесные жители никак не смогли бы. Видали и Заломичи подобные набеги, но, правда, в последний раз это было лет двадцать назад: они славились как род многочисленный и способный к ратному делу, да и городок их был не в пример лучше прочих укреплен, поэтому легкой добычей их никто бы не посчитал.

– А ты точно знаешь, что твой муж… того? – допытывалась расстроенная Бебреница.

Она никак не могла поверить в это внезапное несчастье: едва успели свыкнуться с мыслью о бегстве любимой старшей дочери, и вот она уже вдова! Бабья жизнь ее кончилась, едва начавшись.

Веснояр отвечала только новым приступом отчаянного плача.

– Видела я… видела… свет мой ненаглядный… Ты знала! – вскрикнула она, вновь подняв заплаканные глаза на Младину. – Ты тогда еще знала… на Купалу… ты его сглазила!

– Ты знала? – обратился к Младине отец, еще более изумленный, чем поначалу. – Что ты могла знать?

– Ничего я не знала! – Младина в тоске отвела глаза. – Может, что-то я такое сказала, я же ее отговорить хотела! Убедить, чтобы не бежала она из дома, оставила парня своего… Ну, сказала, может, что не будет ей счастья против воли родичей, что не благословят чуры…

– Нет, ты знала, знала! – исступленно твердила Веснавка, с ненавистью глядя на младшую сестру. – Ты всегда мне вреда желала! Еще там, в роще, когда я ногу ушибла!

– Да я-то здесь при чем? – Младина горестно всплеснула руками. – Вилы сами тебе знак подавали, а ты их не слышала! Я-то в чем виновата?

– Нет, ты сказала, что я и года не проживу в молодухах – овдовею! Сказала, что требуют вилы головы человечьей и что это будет он, Травень! Откуда ты знала? Сама ты вила холодная, до людской крови жадная!

Младина только сглотнула. Веснояра хорошо запомнила все, что она сказала ей тогда, под ивами, хоть и делала вид, что не принимает ее слова близко к сердцу. И теперь ей же ставит в вину, что хотела предупредить и тем помочь избежать несчастья.

– Но ведь и правда вилы гневались на нее. – Младина взглянула на отца и бабку Лебедицу, но быстро опустила глаза. – Это ведь Травень… березы межевые срубил. Из-за него у нас тогда с Леденичами чуть ли не драка вышла, а мы все без женихов не остались.

– Неправда! – закричала Веснавка.

– Правда, – почти прошептала Младина. – Он ведь хотел, чтобы Леденичи у нас невест не брали, а она ему досталась. А как не вышло, пришлось уводом брать невесту. Но перед вилами они ведь вины своей не искупили, вот и вышло… как вышло.

– Но ты-то откуда знала, на кого вилы гневны? – спросила изумленная бабка.

Ни у кого не укладывалось в голове, что ответ, который так долго и безуспешно искали мудрейшие головы сежан, известен молодой девке.

– А мне… Угляна сказала. – Младина едва успела подобрать правдоподобный ответ.

Сейчас ее спросят, почему это ведунья именно ее удостоила такого доверия, когда никому из Заломичей или Леденичей не открыла того, что им было жизненно важно знать. И что она ответит?

Но старшие только переглянулись и не задали ей больше ни одного вопроса. И у Младины похолодело в груди: опять возникло чувство, будто они сами знают что-то важное, что-то имеющее отношение к ней и ее судьбе, но ей самой неизвестное. Но взгляды родичей оставались настороженными, полными тревоги. Они смотрели так, будто перед ними была не их собственная дочь и внучка, выросшая у них на руках, а нечто чужое и пугающее. Больше всего она боялась, что они проведают о ее ночных превращениях в волчицу – пусть всего лишь во сне! – а они, похоже, уже знали что-то такое… Знали больше, чем она сама. Но спрашивать их она уже пыталась, еще весной, и не добилась ничего.

– Ой! – вдруг прошептала позади нее Травушка. – А раз Веснавка вернулась, у нас что же теперь, опять на одну невесту больше получается? Или она уже не считается?