Глава вторая

Еще не проснувшись, Зимобор почувствовал сильный запах ландышей, но уже не свежих, а помятых, увядающих. Открыв глаза, он сел и обнаружил, что спал под дубом, среди примятых ландышевых листьев и цветов. Было еще светло, но в воздухе, особенно в глубине под деревьями, уже повисла легкая сумеречная дымка. Голова кружилась, он чувствовал слабость, усталость и истому. Мелькали какие-то отрывочные воспоминания, ощущения ужаса и блаженства, и притом имелось убеждение, что вспоминать об этом не надо. Во сне или в беспамятстве его душа заглянула в какие-то глубины, куда смертным ходу не было, и не следовало снова нарушать запрет уже наяву.

– Проснулся? Пора тебе в дорогу, мой сокол ясный, – сказал рядом с ним нежный голос, и Зимобор вздрогнул. От этого голоса веяло той самой иномирностью, которую он только что решил не вспоминать.

В двух шагах от него на пеньке сидела Младина – да, она велела так ее называть. Ее стройная фигура в белых одеждах источала заметное золотистое сияние, но притом казалась легкой, бесплотной, почти прозрачной. Длинные золотые волосы спускались густым потоком до самой земли, на голове был венок из ландышей в капельках росы. Да, они же там растут…

– Куда? – Зимобор потер лицо, стараясь собраться с мыслями. – Вяз червленый в ухо! Погребение же! – В ужасе от пришедшей мысли, он поднялся на ноги, цепляясь за ствол и проклиная неведомо откуда взявшуюся слабость и головокружение. Из него словно выпили всю кровь, заменив ее холодной болотной водицей. – Я же опоздал… Что люди скажут… Отец… Погребение… Срам какой, матушка моя, сын на отцовское погребение не пришел! Проспал!

– Не торопись, спешить некуда, – мягко сказала Младина, и звук ее нежного, но очень уверенного голоса разом погасил его спешку. – Погребение твоего отца не сегодня.

– Как? А когда? Отложили? Из-за меня?

– Нет. Не отложили. На его кургане уже трава выросла. И месяц ладич закончился, купалич идет.

– Купалич идет? – изумленно повторил Зимобор.

Он глянул под ноги – но цветы ландыша исчезли, как только он встал, теперь там были только широкие зеленые листья и зеленые ягодки на изящно изогнутых стебельках. Судя по буйству зелени, шли последние недели весны.

– Но как же так? – Веря и не веря, он посмотрел на Младину, хотя и сам смутно догадывался – как.

– Где ты был, там время по-иному идет.

Она встала, приблизилась и мягко провела ладонью по его щеке. Зимобор словно рухнул в пропасть от ее прикосновения – оно было ласково и воскрешало воспоминания о пережитом наслаждении, но в нем была Бездна, черная голодная тьма Первозданных Вод, принявших облик вполне земной, хотя и невероятно красивой девушки. От ее близости Зимобора переполняло блаженство, но вместе с тем ужас – казалось, вот-вот от этого блаженства он растает и растворится в окружающем, его кровь вольется в воду речки, кости станут ветвями дубов, кожа – корой, волосы – травами, а тепло дыхания и блеск глаз будут мерцать в солнечных бликах на листве…

– Время – моя власть, захочу – единый миг сделаю веком, захочу – целый век сожму в один миг, – сказала Младина, и Зимобор видел в ее потемневших глазах бездну времен.

Ее голос был негромок, но в нем слышалась такая мощь, что хотелось зажмуриться. Ничем вроде бы не угрожая, эта сила подавляла человека одним своим присутствием. Зимобору было жутко оглянуться назад, как жутко оглядываться на пропасть, в которую чуть было не сорвался. Но эта пропасть имела власть когда угодно притянуть его назад и снова поглотить. Человеческие чувства ей неведомы, она просто берет то, что ей нужно, там, где найдет. В образе Младины перед ним стояла Великая Богиня, Мать всего сущего во вселенной, и он, человек, был слишком мал и слаб, чтобы стоять перед ней лицом к лицу. Но, кроме ужаса, его переполняла горячая, подавляющая все любовь к ней – естественная и неизбежная любовь живого к своей создательнице. Оказавшись перед лицом Богини, Матери и повелительницы вселенной, он ни о чем не просил, ничего не хотел – только любил ее и жаждал поскорее высказать ей свою любовь, пока его душу не подавило и не заставило умолкнуть ее необозримое величие…

– Не бойся: те, кого ты знал, живы и не состарились, – мягко сказала она, и вселенная снова сжалась до одной стройной девичьей фигурки, многоликая Богиня обернулась к смертному лишь одним из множества своих воплощений. – Но возвращаться в Смоленск тебе не стоит: твой отец похоронен, на кургане выросла трава, а вече провозгласило княгиней твою сестру Избрану. Но ведь ты не хочешь воевать с родной кровью?

– Н-не хочу, – запинаясь, ответил Зимобор.

Он не был уверен в своей искренности. Одно дело – рассуждать, а совсем другое – узнать, что твоя сестра, женщина, уже села на престол твоих предков, который по праву рождения должен принадлежать тебе и только тебе! Может быть, эти несправедливость и бесчинство гораздо хуже, чем пара или даже десяток трупов, которыми пришлось бы вымостить дорогу к справедливости… Ведь что такое справедливость? Это не чтобы все были довольны. Это чтобы каждый получил по заслугам – кто награду, а кто и наказание.

Но если она уже провозглашена… Беривоя, конечно, уже сместили, воеводой в Смоленске стал Секач или еще кто-нибудь из приверженцев княгини, Достояна, Судимира и прочих его сторонников разослали по дальним погостам. Возвращение сейчас не даст ему ничего, кроме позора. Если бы он не проспал… То есть не провел этот месяц, показавшийся ему одним днем, в каких-то иных измерениях…

Но было поздно. Теперь придется принимать то, что есть.

– Ты со смоленским престолом не навек прощаешься, – сказала Младина. Она видела все его мысли как на ладони. – Я хочу, чтобы ты стал смоленским князем, и ты им станешь. Но – не сразу. Будешь меня слушаться, я тебе не одно, а два княжества отдам. А захочешь – и все три. Будешь один всеми кривичами владеть, как Крив владел. Не торопись, отступи, уйди зерном под землю – расцветешь в новой славе, как Мировое Древо, никто с тобой не сравнится.

– Куда же мне теперь идти?

– Я тебе дорогу укажу. Пойдешь ты теперь в Полотеск.

– В Полотеск? – Зимобор вспомнил, что она вроде бы когда-то уже заговаривала об этом городе. – Зачем?

– Завоевать его, конечно! – Младина засмеялась, и над ней засверкала звездная пыль.

– В одиночку?

– Но ведь я же с тобой! А со мной других союзников не нужно! Слушай. Было у князя Столпомира двое детей, да ни одного не осталось. Дети его прокляты, и сам он проклят, род его сгинет без следа. – Вещая Вила уже не улыбалась, лицо ее стало строгим, и Зимобор содрогнулся – никто не спасет того, кого обрекла на гибель судьба. Даже ножницы померещились в белой руке, готовые перерезать дрожащую нить. – У него нет наследников. Иди к нему. Наймись в дружину, да не открывай, кто ты. Он тебя полюбит, как сына. Он все для тебя сделает. Даст тебе войско, чтобы Смоленск завоевать, завещает тебе Полотеск – а там и Изборску недолго собой гордиться, против тебя ему не устоять.

Зимобор слушал, зачарованный. Его не спрашивали, хочет он этого или не хочет, согласен что-то делать или не согласен. Дева лишь открывала ему будущее, которое предсказано и в силу того решено. От его желаний ничего не зависело. Его дорога лежала перед ним, как нитка из клубочка, и ему оставалось только идти по ней.

– Дам я тебе оберег. – Младина сняла с головы ландышевый венок, и в ее руках он вдруг съежился, стал маленьким, не больше ладони. А стебли цветущего ландыша в ее волосах сами собой приподнялась, потянулись друг к другу, переплелись, и вот уже на голове Вилы сияет живым жемчугом новый венок, точь-в-точь как снятый. – Храни его. – Младина протянула венок Зимобору, и он принял его обеими руками, как сокровище.

– Пока с тобой мой венок, никакой враг тебя не одолеет и в любом сражении одержишь ты победу, – мягко, нараспев пообещала Вила, словно заклиная. – Захочешь повидать меня – положи венок под подушку, и я во сне к тебе явлюсь. А захочешь позвать меня – позови, и я к тебе приду. И помни! – Она строго глянула ему в глаза, и Зимобор ощутил себя полным ничтожеством перед ее божественной силой. – За тобой ходит мертвая. Вздумаешь другую полюбить – и ее погубишь, и себя. Я тебе помогу, но за это ты мне одной верен будешь. Обещаешь?

– Обещаю, – шепнул Зимобор. Он не был властен над собой сейчас – его желания, его чувства, воля и судьба принадлежали младшей из Вещих Вил, госпоже будущего. Как можно спорить с той, чье слово созидает судьбы?

– Тогда иди.

Младина показала ему на опушку. Зимобор сделал шаг. И от изумления почти опомнился.

Перед ним не было речки с высокой травой, луговины и новой полоски леса. Местность стала совсем другой. За спиной шумел сосновый бор, а впереди был пологий берег небольшой, но еще судоходной реки. Чуть поодаль виднелась отмель, а на ней лежали две вытащенные ладьи, нагруженные мешками и бочонками. Горело несколько костров, хорошо видных в сумерках, шевелились люди. С ветром донесся запах дыма и вареной рыбы.

– Иди туда, – шепнул голос из-за спины. Зимобор не оборачивался, чувствуя, что Младину возле себя больше не увидит. Она осталась там, в полутьме под дубом, густо насыщенной ароматом ландышей. – Эти люди едут в Полотеск. Прибейся к ним, они тебя примут. С ними доберешься до города, а в городе пойдешь на княжий двор. А там увидишь. Ничего не бойся. Пока я с тобой, никто тебе не страшен. А я тебя не покину, пока ты мне верен будешь. Если изменишь – ждет тебя страшная смерть и рода забвенье. Иди.

Прохладный, проникающий голос леденил душу. Зимобор не смел обернуться, как будто за спиной могло таиться что-то страшное. Истинный облик того существа, которое до сих пор показывалось ему таким прекрасным… Будущее… Самое желанное, самое сладкое и манящее – и самое ужасное, холодное и беспощадное… Его душа изнемогала от близости иного мира, он был на пределе и хотел отдохнуть.

В руках его по-прежнему был ландышевый венок. Его запах мягким облаком окружал Зимобора, и казалось, что Младина не ушла, что ее глаза смотрят из каждого бубенчика ландышевых цветков. С ним по-прежнему оставался ее голос, похожий то на звон лесного ручья, то на тихий шум дубовой листвы, ее чарующие глаза с острой звездной искрой, теплота и прохлада ее белых рук. Она была самым прекрасным и самым страшным, что ему довелось повстречать за двадцать четыре года жизни. Но понять ее было выше человеческих сил. Оставалось покориться и принять то, что она – Дева Будущего – собиралась ему дать.

Стоять на месте не было смысла. Прошлое миновало, настоящее не позволяет задерживаться больше, чем на миг, подталкивая к будущему – к тому, что с каждым шагом наступает и на тот же шаг отдаляется.

Зимобор оглядел себя. Меч, нож, кремень и огниво, гребень – все на месте. Плащ на плечах. Гривна на шее, два серебряных обручья и серьга в ухе – все, что осталось после разорительного плавания за море за хлебом. Вот что совсем некстати – застежка плаща, где в узорный круг вписана фигура золотого сокола с маленьким красным самоцветом, вставленным в глаз. Серебряного сокола носили кмети княжеской дружины, а золотой был знаком принадлежности к Перунову роду. Выйти к людям с такой застежкой на груди – все равно что сразу сказать: «Люди добрые, я – княжич Зимобор Велеборич из Смоленска». Говорить он собирался нечто совсем другое, поэтому спрятал застежку в кошель, а плащ заколол маленькой, с ворота рубахи.

Не так легко будет объяснить людям, что он делает в одиночестве и на порядочном, судя по всему, удалении от жилья. Впрочем, на разбойника и изгоя он не похож, да и Младина обещала, что его примут.

Зимобор спрятал венок за пазуху и стал спускаться к отмели.

* * *

Он еще не знал, как объяснит людям свое появление, но они, как оказалось, уже сами все объяснили. Когда Зимобор неспешно, чтобы не напугать, сошел с откоса и приблизился к кострам, несколько человек подняли головы и только один вышел навстречу. Все остальные продолжали свои нехитрые дела: кто-то следил за котлом, кто-то рубил притащенную из лесу сухую корягу, двое чистили рыбу, двое стирали в реке какое-то тряпье, один вырезал из чурочки ложку. У опушки виднелось три-четыре шалаша, покрытых еловым лапником и снятыми с ладей парусами. Зимобор поздоровался, ему ответили.

– Из Оршанска, что ли? – крикнул мужик средних лет, с реденькой бороденкой и пронзительными глазами. Он сидел у ближайшего костра и ковырял иглой кожаную подметку своих лычаков. По выговору и по узорам на рубахах было видно, что это западные кривичи-полочане. – Только мы туда не идем, так что в этот раз вашему тиуну с нас пошлины не брать, не взыщите.

– За то и взыщет, что не взыщет пошлины! – захохотал другой, совсем молодой, тощий, с мелкими чертами лица и темными волосами, падавшими на глаза. – Ты, Сивак, сам-то понял, что сказал?

– А ты, Печурка, не ори, как на пожаре, отец и так еле заснул, – хмуро сказал подошедший к ним парень – рослый, крепкий, светловолосый, с простым румяным лицом. Одежду его, как у всех, составляли некрашеная потрепанная рубаха и такие же порты, он был босиком, но на поясе его висела вышитая сумочка-кошель, а держался он так уверенно, что в нем легко было определить хозяина.

Всего на отмели у двух ладей расположилось человек семнадцать-восемнадцать, чуть меньше двух десятков.

– Здравствуй, добрый молодец! – Зимобор вежливо поклонился. – Ты здесь старший?

– Старший – мой отец, Доморад Вершилович, из города Полотеска. А я – Зорко, – солидно представился парень. – Идем из нижних полянских земель, сейчас на Оршанку, там до Радегоща и на Оболянку. В смоленские земли не пойдем. Тебя зачем прислали?

За это время он внимательно оглядел Зимобора, оценил стоимость его одежды и оружия, а также предполагаемый нрав нежданного гостя. Зимобор сообразил, что его приняли за кметя, присланного проследить, чтобы торговцы не миновали как-нибудь княжий городок и не уклонились от уплаты пошлины. Хотя как они его могут миновать – ведь ладьи с товаром не понесешь на руках через лес! Из Оршанска? Если здесь рядом Оршанск, значит, Младина вывела его на границы с полотескими землями.

– Никто меня не присылал, я сам пришел, – ответил Зимобор. – Так это какая река?

– Оршанка, – Зорко удивился. – А ты что же, не знаешь, где сам?

– Заблудился я, – сказал Зимобор. – С самого ладича месяца людей не видел.

– Врешь! – озадаченно воскликнул Зорко и еще раз оглядел собеседника.

Зимобор его понимал: он не был похож на человека, который месяц скитался по лесу.

– Ну, я не только в лесу… – Зимобор не привык лгать и чувствовал себя неловко. – Был я у одной… женщины… но людей не видел уже почти месяц. Как из дома ушел, так и…

Это, собственно говоря, была чистая правда: он ушел из дома месяц назад и за это время вообще не видел людей – Младина ведь к людям не относилась.

– Возьмете с собой? Я по пути пригожусь. – Зимобор улыбнулся. Вот и он заговорил как волк из кощуны!

– Да… взять-то можно… – Зорко еще раз окинул его взглядом.

Такой человек в превратностях дальней дороги был бы полезен, но парня мучили понятные сомнения. В образе этого человека, по виду – только что из дружины смоленского княза, из леса могло выйти все что угодно. Вернее, нечто такое, что совсем не угодно живому человеку.

– Ну, смотри! – Зимобор вынул нож и прикоснулся к острию, показывая, что не боится железа. – Не нечисть я, не леший какой-нибудь, Перун мне свидетель. Хочешь, пересчитаю что-нибудь?

– Да ладно, нечисть… – Купеческий сын из города не подозревал в каждом чужаке нечистого духа, как родовичи какого-нибудь лесного огнища. Его подозрения были более приземленными, но и на разбойника обладатель таких красивых серебряных вещей не походил. – Только куда же ты теперь путь держишь? Мы-то не к вам, мы совсем наоборот, на Двину и в Полотеск.

– Куда едете, туда и я с вами, а там найду себе попутчиков. Не идти же мне опять через лес одному!

– Оно верно. Ну, если хочешь, то с нами до Полотеска, а там, глядишь, найдешь торговый обоз в вашу сторону. Наш прокорм, ну, обувка там, еще если чего…

– Идет! – Зимобор протянул ему руку. По нынешним временам требовать денег за службу уже не приходилось, еда на время дороги была достаточной платой. Сами смоленские кмети у князя в последний год служили только за еду и одежду.

Если бы он действительно заблудился, то гораздо проще ему было бы вернуться в Оршанск, а там уж купить у рыбаков челн и по Днепру подняться до Смоленска. Но Зорко или не обратил внимания на эту несообразность, или смекнул, что его собеседник вовсе не хочет возвращаться.

– Звать-то тебя как?

– Ледич, – ответил Зимобор.

Он родился в день праздника, в который «зиме ломают рог», что сопровождается игрищами и потасовками. Праздник называется Зимобор, и в его честь мальчику дали имя. Но его также могли бы назвать и по месяцу, в который он появился на свет, и Зимобору не пришло в голову ничего другого.

– Отца только спросить надо, – Зорко поднял ладонь. – Хозяин-то он. Только приболел. Вот и кукуем тут третий день, а с места двинуться не можем.

Доморад Вершилович был довольно богатым купцом. Еще прошлой осенью он закупил в плодородных полянских землях зерна, теперь забрал его, набрав в придачу сыров, масла, соленого мяса, и ехал с этим товаром через пострадавшие от неурожая земли, меняя еду на меха, добытые за зиму. А меха в Полотеске можно выгодно продать варяжским гостям. И все было бы хорошо, если бы не подвело здоровье.

На этой отмели полотеские гости жили уже третий день, потому что у Доморада прихватило сердце. С посиневшими губами, он лежал в шалаше и едва дышал, так что вся его дружина сидела испуганная, а Зорко ходил суровый и сосредоточенный, опасаясь, что не довезет отца живым даже до ближайшего села.

– Говорил я ему: сиди дома, сам съезжу! – горько делился он с Зимобором, когда они, после знакомства, выбрались из шалаша. – Нет, привык все делать сам! Я ему говорю: после зимы чуть жив, сиди на бережку, рыбку лови да сил набирайся, нет, надо ему суетиться, дела делать! Все путем каким-то грезит торговым, великим, чтобы дорогу от Варяжского моря до Греческого сыскать! Слышал он, что люди ездят, – и ему надо, самолично Греческое море найти хочет!

– Я бы тоже не отказался! – Зимобор улыбнулся. – Греческое море-то поглядеть, есть ли оно на свете или так, болтовня одна. Смелый у тебя батя!

– Смелый! – проворчал Зорко с таким видом, что, дескать, морок один это все, но видно было, что в глубине души он гордится своим беспокойным родителем. – Не, не нашли. От полянских земель, от Киева-города еще дальше на полудень надо, вниз по Днепру, а там опасно – и пороги, и степняки всякие. Ну их! Туда если ездят, то большие обозы собирают. И это на целый год с чурами прощаться! Хоть это уговорил – домой вот возвращаемся. Я вообще, если хочешь знать, мог бы и сам съездить! Дороги все с закрытыми глазами знаю! Я с ним уже десять лет езжу каждый год. Тетка нам травок с собой надавала, да вот толку от них чуть. Надо бы в село, где хоть какая-нибудь приличная травница есть, или волхва хорошего найти, а тут, в лесу, только лешего, тьфу, найдешь!

Зимобор осторожно сунул руку за пазуху и оторвал пару стебельков от венка Младины. Будучи оторванными, ландыши сразу увяли и высохли, оставаясь почти такими же белыми, как будто их высушила со всем тщанием самая умелая зелейница.

– Вот тебе молодильник, завари, пусть пьет по глотку по три раза в день. – Зимобор протянул Зоричу сухие стебельки. – Я знаю, мой отец такой же хворью страдал. Ему помогало.

– И ты что же, молодильник всегда при себе носишь? – с удивлением спросил Зорко, бережно принимая хрупкие стебельки и нюхая – ему это средство тоже было хорошо знакомо.

– Нет, – Зимобор усмехнулся, – у меня за пазухой сам растет.

Утром Домораду стало настолько лучше, что он сам выбрался из шалаша и сидел на воздухе, глядя, как Зимобор и Зорко упражняются, сражаясь вместо мечей на палках. Молодой купец сам попросил Зимобора поучить его, потому что сразу увидел, что у смолянина есть чему поучиться. Даже вооруженный простой палкой, Зимобор очень ловко успевал прикрыться щитом от любого выпада и найти неприкрытое место у соперника. Каждое его движение было быстрым, четким, осмысленным – драться для него было так же естественно, как для птицы летать.

– Ты бы еще моих обалдуев поучил, – попросил его запыхавшийся Зорко, – а то нападут, сохрани Попутник, а они только палками и могут… Машут, как цепами на току, разве же это драка!

После двух голодных зим купеческая дружина, потощавшая и ослабевшая, и впрямь выглядела не слишком грозно. Многие ратники впервые в жизни забрались так далеко от родных мест. Молодой кожемяка по прозвищу Костолом нанялся в дружину к Домораду, потому что в полуразоренном городе не хватало работы и отец не мог всех прокормить, но был вполне доволен переменой в судьбе, он еще раньше, в Полотеске, наслушался рассказов бывалых людей и тоже хотел посмотреть мир. Сивак, Печурка и Неждан, наоборот, прожили жизнь в глухих родовых поселочках, но в самую голодную пору были проданы своими старейшинами в холопы к купцу в обмен на еду. Эти трое, особенно двое последних, еще совсем молодые парни, поначалу шарахались от каждого незнакомца и искренне считали, что уже заехали на тот свет, раз так далеко от дома.

– Этот совсем дикий! – оживленно рассказывал Зимобору Костолом, как городской человек городскому, кивая на Неждана. – У них, слышь, еще в глуши на сестрах женятся, потому что все чужие – вроде как лешие!

– Сам ты леший! – злобно отвечал Неждан. По нему было видно, что продали его совсем не от хорошей жизни: он и сейчас еще был истощен, под глазами на бледном лице вечно темнели круги. – У нас стариками все заповедано: из каких родов можно брать невест, из каких нельзя. А если нельзя, значит, нечистый род.

– А на сестре нельзя жениться, – подтверждал и Сивак. – У нас вот, чтобы злого дела не случилось, пока мальчонка еще маленький, его в материнский род отправляют на воспитание, а там ему невесту подбирают. У нас все по порядку, как богами научено, дедами завещано. Это у вас там в городе все перемешано: хоть водяница из реки вылезь, вы и ее за девку примете!

– Да что же она не лезет? – Таилич бросил мечтательный взгляд на реку. – Хоть бы и водяница, я бы…

О девушках им оставалось только мечтать: жениться пока никому было не по средствам.

Из оружия все они привыкли держать в руках рабочий топор, охотничий лук да рогатину. Утешало только то, что разбойники, которые могли на них напасть, будут вояками ничуть не лучше и в руках у них будут те же рабочие топоры.

К следующему утру Доморад почувствовал себя настолько хорошо, что велел двигаться дальше. За день два струга прошли остаток пути до устья Гостилки, переночевали в маленьком рыбачьем селе, а завтра поднялись по реке почти до истоков, где стоял погост под названием Новогостье, принадлежавший полотескому князю. Выше него река уже не была судоходной, и от Новогостья была проложена гать, струги и товары за две версты по лесу доставляли к другому городку, Радегощу. Он стоял на реке Выдренице, по которой можно было плыть дальше, к реке Оболянке, а с нее на Западную Двину.

Городок Новогостье был невелик и тесен – весь он умещался на мысу, отделенном от берега высоким, но обветшавшим частоколом. Внутри укрепления располагались только длинные дружинные избы, конюшни и амбары для собранной дани. Здесь же стоял тиунов двор: в одной клети и горницах жил сам воевода с домочадцами, вторая предназначалась для князя или воеводы, возглавляющего полюдье. За частоколом беспорядочно выстроилось сельцо, где жили в основном рыбаки, землепашцы и несколько ремесленников. На пригорке стояло маленькое святилище с дубовыми идолами, у которых были грубо обозначены только лица. Но оно выглядело заброшенным: оба местных волхва умерли последней зимой, замены им пока не нашлось. Зорко, как заботливый сын, сразу стал искать для отца травника, но местные жители качали головами:

– Как наши-то двое померли, сами за помощью на сторону ходим. Или к Иловичам, там, за бором, они живут, у них старик хорошо травы знает, или к Елаге в Радегощ. Только в Радегощ сейчас не очень-то дойдешь…

Здешний воевода, разумеется, взял с полочан пошлину за постой и проезд, но при этом задумчиво и даже где-то растерянно почесывал дремучую бороду.

– Гать-то она, конечно, никуда не делась, – говорил он в ответ на расспросы Доморада о дороге. – Куда она денется, ее ж не украдешь… Только езды по ней мало, сами знаете почему – обветшала. Кое-где, люди говорят, совсем сгнила. Лешие, что ли, на ней пляшут, совсем, говорят, местами пропала гать…

– А что ж не чинишь? – Доморад огорченно хлопнул себя по бокам. – Ты, мил человек, для чего тут князем поставлен? Ты вот с меня пошлину взял, а за что же ты ее взял, если я дальше ехать не могу? Ты же за дорогой поставлен следить, вот и следи!

– Да не прикажешь ведь ей не гнить! Оно так положено…

– Ей гнить положено, а тебе чинить! Что же ты не чинишь?

– А с кем я ее чинить буду? Людей у меня – полторы калеки, на двоих одна нога! Думаешь, столько у меня тут раньше людей было? Не видел, сколько изб пустых стоит, и в городе, и там, над речкой? У вас там, в Полотеске, может, богато живут, а мы тут чуть все не перемерли! Не сам же я пойду тебе в лес с топором!

– А чего же и не сам? У тебя-то руки-ноги целы, от слабости вроде не шатаешься! А как князь с полюдьем поедет? Не проедет ведь по твоей гнилой гати, тебе же и настучит по хребту! Давно вы тут князя не видели, забыли, какая рука у него тяжелая!

Но воевода только ворчал что-то, почесывая в бороде. До полюдья было еще далеко, а в душе он надеялся, что князь вообще не станет забираться в такую глушь.

– В баню сходи, что ли, чего скребешься! – в сердцах бросил Доморад и пошел к своим людям.

На другое утро выехали. Оба струга поставили на катки, товар переложили на волокуши, в которые, за неимением лошадей, впряглись те же Сивак, Печурка, Костолом и прочие. Зимобор и Зорко тащили оглобли наравне со всеми, и только Доморад, по причине больного сердца, шел впереди налегке, внимательно оглядывая дорогу.

Дорога и правда была хуже некуда. Через каждый десяток шагов приходилось останавливаться. Большинство, к своей радости, получали передышку, а кто-то брал топор и шел в березняк вырубить несколько жердей, чтобы подложить в расползающуюся под катками гать. Места были низкие, болотистые. Иной раз приходилось всей толпой собирать хворост, рубить кусты и подлесок, чтобы хоть чем-то прикрыть лужи и жидкую грязь. Однажды струг сорвался с катков и засел носом в топи – еле выволокли и потом долго отдыхали. Все были мокрые, по пояс и по грудь в болотной грязи и тине.

В полдень остановились передохнуть и подкрепиться. По всему выходило, что прошли не больше версты. Но чем дальше, тем дорога становилась хуже. Трава росла между бревнами рассыпающейся трухлявой гати, кое-где вовсю торчал подлесок, и можно было подумать, что здесь никто не ездил уже лет десять.

– Соловей-разбойник, что ли, тут завелся! – ругался Доморад. – Совсем плохая дорога, как будто сто лет заброшена! Так и жду, что костяки и черепа попадутся!

– Ой, батюшка, не говори! – морщился Зорко, которому совсем не хотелось увидеть что-то подобное. Он был благоразумен и вовсе не мечтал о приключениях.

Пока люди отдыхали, Зорко прошел немного вперед посмотреть дорогу, потом вернулся и позвал Зимобора. Шагов через двадцать расползающаяся гать так густо заросла всякой болотной травой, что ее едва было видно.

– Что за леший! – Зорко озадаченно чесал затылок. Раскрасневшийся, искусанный комарами, со слипшимися от пота светлыми волосами, по плечи забрызганный болотной грязью, он сейчас совсем не напоминал богатого купеческого сынка и служил живым доказательством того, что богатство достается не задаром. – Да ведь перед самой этой зимой проклятой мы тут ездили с отцом, гать была хорошая. А теперь – чисто чащоба. Как будто тут не две версты, а двадцать до ближайшего жилья. Впору «ау!» кричать.

– Как бы нам не заблудиться, – заметил Зимобор. Сам он тут не бывал уже лет восемь, поскольку в Полотеск не ездил со времен своего сватовства к тамошней княжне и местности не знал совсем. – А то подумай, каково будет такую тяжесть не в ту сторону волочь.

– Я повешусь! – взвыл Печурка.

– Надо пройти вперед еще, посмотреть, – предложил Голован, почти лысый, большеголовый, немного горбатый, но очень сильный мужик. – Давай, Таилька, ты туда, к березкам, а я сюда, за елками пройдусь. Кто дорогу найдет, кричи.

– Да осторожнее, в топь не угодите! – предостерег Доморад. – Вы лучше по двое идите, не по одному! Если что, один другого вытащит или хоть «на помощь!» закричит.

Как ни хотелось уставшим людям отдохнуть подольше, тащить струги и волокуши неизвестно куда хотелось еще меньше, поэтому почти все пустились искать дорогу. А дорога шалила: в разные стороны расходилось несколько вроде бы тропинок, везде проглядывали сквозь мох остатки трухлявых бревен, белели в сплетенных травах огромные куски березовой коры сгнивших стволов, еще сохраняя круглую форму, точно половинки бочонков самого лешего. Искали, аукались, пытаясь нащупать хотя бы направление, в котором мостить себе гать. Ночевать на чужом болоте никому не хотелось.

Зимобор сначала шел вместе с Радеем, холопом Доморадова двора, потом тот, утомившись, присел на пенек и махнул рукой:

– Ты иди, а я передохну малось. Всю спину изломал с этим катком проклятым. А тут еще леший над нами потешается!

– Смотри не ругайся, а то и назад не выйдешь! – предостерег Зимобор. – Ведь услышит.

Радей только махнул рукой.

Зимобор пошел один. И вскоре понял, что ему повезло: под ногами больше не хлюпала вода, земля стала суше и тверже, жесткая болотная трава сменилась мягкой и низкой. Признаков гати не было видно, зато появилась тропинка – узенькая, но набитая, с обломанными корнями близко растущих деревьев, выступавшими из земли, что доказывало – тропинкой часто пользуются. А значит, к какому-нибудь жилью она приведет. Зимобор очень надеялся, что не увидит уже знакомый частокол Новогостья и что люди с той стороны болота укажут, где найти ближний к ним конец гати. Может быть, воевода Радегоща лучше следит за своей частью торгового пути?

Поблизости раздалось побрякивание. В нем слышалось нечто, когда-то хорошо знакомое, но подзабытое. Зимобор огляделся и сначала не увидел ничего. Звук был все ближе. Наконец вспомнилось, на что он похож, – примерно так гремит ботало, то есть колоколец, который вешают на шею скотине, пасущейся в лесу. Но после голодных годов скотины осталось мало, и этот звук стал редкостью. Зимобор заторопился вперед: где корова, там ведь и пастухи.

Из-за куста выдвинулось что-то большое и темное, так что Зимобор, вздрогнув, отступил и схватился за меч – медведь, что ли? Но нет – на Зимобора глянула широкая горбоносая морда, большие уши подергивались быстрой мелкой дрожью… Это был молодой, примерно годовалый, лось, видимо бычок. Он деловито объедал ветки маленьких березок и ничуть не встревожился, увидев человека. На шее у него висело то самое ботало, привязанное некогда красной, а теперь совсем выцветшей ленточкой.

Чуть в стороне послышался шум раздвигаемых веток, и из-за кустов выскочил мальчишка лет девяти, в длинной серой рубашонке, похоже перешитой из женской. В руке он держал длинный стебель травинки с нанизанными на нее розоватыми, иногда с красным бочком, ягодами едва созревшей земляники, жесткой и безвкусной, пригодной только для всеядных мальчишек. На ходу он внимательно шарил глазами в траве под ногами, выискивая земляничные кусты.

– Давай сюда, я тут еще нашел! – закричал он кому-то назад и хотел уже пасть на колени возле желанных зеленых кустиков, но тут заметил Зимобора.

Зимобор вдохнул было, чтобы поздороваться и спросить, куда он вышел, но мальчик вдруг заорал широко открытым ртом и опрометью бросился бежать, не выронив, однако, крепко зажатый в кулаке стебель с ягодами. Зимобор недоуменно оглянулся, проверяя, не возникло ли у него за спиной что-нибудь ужасное. Ничего нет – мальчишка его испугался. За разбойника, что ли, принял?

Пожав плечами, Зимобор пошел по тропинке в ту сторону, куда убежал мальчишка. Вскоре за деревьями посветлело, и он вышел на опушку.

Перед ним лежало не село, а целый городок: детинец на холме и несколько посадских улочек под ним. Видимо, это и был Радегощ, поскольку других городов в этой округе не имелось. Выскочив из леса, тропка переходила в первую улочку, а сразу от опушки уже начинались поля. На длинных полосках зеленели всходы пшеницы, ржи, ячменя.

У самого леса возле тропинки был вырыт колодец со срубом и двускатной крышей над ним, а по тропинке от колодца к городку шла девушка в беленой рубахе, составлявшей всю ее одежду. Из-под самого подола длинной рубахи мелькали босые ступни, а толстая, длиной до колен, темно-русая коса плавно покачивалась. На плече девушка несла коромысло с двумя ведрами воды, но шла с этой ношей так легко, спокойно, так плавно, словно танцевала, – и Зимобор безотчетно залюбовался ею, еще не видя лица.

«Никого не смей любить!» – дохнуло вслед ему из леса, и холодок пробежал по спине. Зимобор оглянулся: вслед ему смотрели только молодые березки и кусты орешника, но они покачивались на ветру, словно грозили множеством зеленых рук. Они следили за ним, за его шагами, даже мыслями, и он вздрогнул, вспомнив о Младине и снова осознав, как он слаб и беззащитен перед своей неземной возлюбленной. Он был в полной ее власти, ей были открыты все его тайные помыслы, все мимолетные чувства, и даже на такую безделицу, как одобрительный взгляд на красивую девушку, он больше не имел права.

Зимобор двинулся по тропинке, которая уже стала улочкой и тянулась вдоль ряда тынов. Раз уж ему повезло выйти в Радегощ, то имеет смысл найти кого-нибудь из старейшин и попросить помощи для застрявших в болоте купцов.

Он прошел почти всю улицу, когда спереди стал доноситься неясный шум – какие-то крики, отрывочные вопли. Идущая впереди девушка тоже прислушивалась, сперва замедлила шаг, потом пошла быстрее. Ведра на ее коромысле закачались, вода блестящими крупными каплями посыпалась на утоптанную землю. Зимобор тоже прибавил шагу. Девушка уже дошла до своих ворот, остановилась у приоткрытой створки, но, держась рукой за большое кольцо, смотрела все туда же, вдаль по улице.

– Тетка! Тетка Елага! – кричал кто-то за углом тына, и прямо на девушку у ворот вдруг выскочил подросток лет четырнадцати, в распоясанной серой рубахе и со всклокоченными волосами. – Дивина! Где тетка? – кричал он, едва переводя дух. – Давай скорей ее! Там гончарные с кожемяцкими сцепились, перебьют! Горденя со своим вязом так и косит, так и косит! Будениных парней в ручей загнал! Зови, говорят, скорее Елагу, а то живыми не быть! К воеводе за дружиной побежали!

– Так ведь нет ее, она с рассвета за березняк пошла! – вскрикнула девушка, живо опуская ведра наземь и освобождая коромысло. – Ну, беда!

С этими словами она кинулась бежать, и подросток припустился за ней. Ничего не понимая, Зимобор ускорил шаг: на улице все равно больше некого было спросить, где искать кого-нибудь из старост. Тем более что нужда в помощи, судя по всему, возникла не только у него.

За углом он увидел площадь, от которой тропа поднималась к воротами детинца. На площади бурлила толпа, раздавались крики. По возам и волокушам, расставленным тут и там, по обилию людей, похожих скорее на лесовиков, чем на городских жителей, Зимобор определил, что сегодня тут, видимо, день торга. А в торговый день, как известно, не работают, а гуляют, а гульбы не бывает без стенки, когда сборные дружины посадских улочек выходят помериться силой. В Смоленске был тот же обычай, и князья поощряли его, поскольку боевой дух и какая-никакая выучка очень пригодятся, когда придется собирать ополчение. В большом городе и побоища случались большие, а здесь стенки состояли из десятка-другого бойцов с каждой стороны. Растрепанные, запыхавшиеся, местами окровавленные стеночники виднелись в толпе по сторонам: кого-то родные уже пытались перевязывать, поить и умывать, но большинство рвались вместе со всеми к речке, протекавшей с другой стороны площади.

Здоровенный парень в праздничной рубахе, когда-то зеленой, а сейчас вылинявшей и отчаянно измятой, с красным плетеным поясом, стоя у самой воды, вовсю орудовал длинной нетолстой дубинкой, которая бытовала при стеночных боях и обычно называлась вязом, хотя и не обязательно делалась из вяза. Его рубаха, взмокшая и потемневшая от пота, была разорвана снизу у полы. Противниками его было четверо или пятеро парней и молодых мужчин, стоявших уже по колено в воде и кое-как отбивавшихся; но расходившийся боец бил и бил своим вязом, доставая всех сразу и понемногу загоняя их все дальше. Вот под особенно удачным ударом один из противников упал спиной в воду и забил руками, пытаясь приподняться – там было уже достаточно глубоко. Еще кто-то сидел и полулежал на берегу, придерживая окровавленную голову. Народ вокруг вопил: где-то раздавались смех и одобрительные крики, где-то причитали женщины.

– Давай, Горденюшка, лупи их, родимый! – во всю мочь голосил тщедушный старикашка с длинной реденькой бородкой, подпрыгивая, похлопывая себя по бедрам, словно плясал. – Налегай, завязывай! Узнают горшечники наших!

– Так им! – голосил рядом еще какой-то посадский. – Попомнят пословицу: бей по роже, да не тронь одежи!

– Да уймите же вы его, бурелома, перебьет, перекалечит! – совсем рядом кричали испуганные женщины. – Ошалел малый! Леший в него вселился!

Зимобор, достаточно опытный в делах такого рода, мельком глянул на женщину, сказавшую это. Она была права: удалой Горденя сейчас себя не помнил, в нем проснулся тот неукротимый и неосознаваемый боевой дух, который роднит воина и зверя. У варягов бойцы, умеющие пробуждать этого зверя в себе, пользуются известным почетом, хотя не сказать чтобы любовью; у славян ими немного брезговали, хотя иные князья и воеводы старались держать у себя в дружине хотя бы одного-двух таких. Горденя, как видно, и впрямь сумел дозваться Перуна и сейчас не помнил себя. В таком состоянии убивают, не замечая, а после горько каются. И даже очень умелый воин подумает, прежде чем выйти против такого, – против этой стихийной силы и выучка не очень-то помогает.

Но девушка, за которой Зимобор сюда пришел, не тратила времени на раздумье, а как бежала, так и кинулась прямо к Гордене. Народ на площади не успел и ахнуть, увидев ее, как она уже оказалась за спиной у ошалевшего бойца и со всего размаху ударила его своим коромыслом по голове. Зимобор диву дался, видя ловкий, умелый, привычный замах, сильный удар и, главное, неукротимую решимость, не уступавшую Гордениной ярости. Показалось, что он слышит тяжелый звук удара, – и вяз остановился в поднятых руках Гордени. Мгновение тот постоял, как замороженный, потом качнулся, потом стал поворачиваться…

И тут уже Зимобора что-то толкнуло вперед: та же неосмысленная сила, которая вывела его из-под внезапного удара возле кургана на темном Княжеском поле, подсказала, что сейчас будет. Сейчас Горденя развернется и опустит свой вяз на голову того, кто окажется позади. А уж потом, может быть, посмотрит, кто это.

Как сам Рарог, Огненный Сокол, Зимобор с разбегу прыгнул на могучие плечи Гордени, мокрые от пота и горячие, как натопленная печка, опрокинул его на песок, лицом вниз, и заломил за спину руку с вязом.

Толпа вокруг при его внезапном появлении резко вскрикнула, и даже девушка, отскочившая было в сторону, изумленно глянула на него.

– Воды дайте! – заорал Зимобор, зная, что дорого каждое мгновение.

Девушка, к счастью, поняла его: схватив ведро, из которого старик со старухой умывали рыжего мужика, она опрокинула его над обоими противниками. Большая часть попала на Зимобора, но и Гордене немало досталось, и холодная вода помогла тому прийти в себя. Оглушенный и изумленный, он не сразу понял, отчего упал, откуда взялся тот, кто сидит над ним. Дернувшись, Горденя охнул и замер: его держали крепко, и попытки вырваться только причиняли напрасную боль. Парень что-то промычал, толпа вокруг замолкла, пораженная и недоумевающая.

– Пусти! – почти шепотом выдохнула девушка. – Пусти его.

Зимобор ослабил хватку, Горденя не шевелился. Зимобор совсем выпустил его и разогнулся, сверху глядя на лежащего буяна и на девушку, склонившуюся над ним. Тут она тоже выпрямилась и в изумлении стала разглядывать Зимобора. Казалось удивительным, что она смотрит на него как впервые: в глазах Зимобора они были уже почти знакомы, поскольку пришли сюда вместе, и только потом он сообразил, что он-то ее видел, а она его нет. Она была красива, и это показалось правильным: издали любуясь ее стройным и сильным станом, Зимобор так и думал, что лицом она будет столь же хороша. Особенно привлекали взгляд ее черные, тонкие, красиво изогнутые брови, из-под которых темно-голубые умные глаза казались особенно яркими, искрящимися. Правильные черты, стройная шея и мягкая ямочка между ключицами, немного видная в вырезе рубахи, нежная, золотистая от первого легкого загара кожа, высокая грудь, сильные загорелые руки с поднятыми повыше и прихваченными тесемкой рукавами, небольшие, но крепкие ладошки – все это как-то сразу накатило на него и словно обняло. Она была живая, такая живая, теплая и яркая, что Зимобор даже растерялся. Вроде бы девушек он видел немало, но сейчас смотрел на эту чернобровую с ее коромыслом, как будто заново открыл для себя белый свет.

– Ты кто? Ты откуда взялся? – немного хрипло после бега и волнения спросила девушка, и Зимобор спиной ощущал, что вся толпа ждет ответа вместе с ней.

В маленьком городке все друг друга знали, незнакомый человек сразу всем бросался в глаза.

Зимобор по привычке запустил пятерню в волосы и только тут сообразил, как выглядит. После целодневной борьбы с гатью, с ног до головы забрызганный болотной грязью, взмокший, с красными пятнышками комариных укусов на всей открытой коже, с мокрыми и спутанными волосами, даже с кусочком тины, присохшим возле уха…

– Да ты водяной, что ли? – пробормотала одна из женщин рядом, оглядывая его. И так подумать у нее были все основания.

– Уши показать? – Зимобор тоже усмехнулся и убрал кудри с ушей, показывая, что они у него не лошадиные, а вполне человеческие. – Простите, люди добрые, что незван-непрошен к вам явился. – Он оглядел толпу вокруг себя и поклонился. – С купцами мы едем, из Новогостья, весь день через гать продирались, потом вовсе застряли. Разбрелись все дорогу искать, мне повезло к вам выйти. Хотел найти кого-нибудь из старост, чтобы дорогу показали и поклажу дотащить помогли, а тут такое дело… Прямо не дело, а вязом червленым в ухо…

– Это точно так, – кивнул один из мужиков поблизости.

Горденя уже не лежал, а сидел на земле, в изумлении глядя то на девушку, то на своего неожиданного усмирителя.

– Да какой ты водяной, что я, водяных не видала? – Девушка усмехнулась. – А говоришь не по-нашему. Так ты из смолян? – Она посмотрела на вышитый ворот его рубахи и сразу отметила чужой узор.

– Я – да. А купцы мои – полочане. Доморад Вершилович и сын его Зорко. Может, кто слышал про них?

– Я слышал! – Один из мужчин в толпе, лет сорока, рослый и сильный, кивнул и подошел поближе. При ходьбе он заметно хромал и опирался на палку. Глянув ему в лицо, Зимобор сразу заметил сходство с Горденей. – Проезжал через нас такой, помню его. А тебя, водяной ты или кто, вовремя к нам принесло! Сыночка моего, кроме меня, никто усмирить ведь не может, а с тех пор как меня медведица-матушка в лесу приласкала, и я не в счет. Быть бы Будениным ребятам сильно битыми… Ну, вылезай, теперь уж нечего…

Последнее относилось к бывшим противникам Гордени, которые уже понемногу выбрались на берег. Двое держали под руки третьего, того, что чуть не утонул, оглушенный Гордениным вязом.

– Да… такое дело… – бормотали они, разглядывая своего нежданного избавителя и от удивления позабыв его поблагодарить. – Погуляли на торгу… Бывает…

– Ну, вставай, что ли, непутный! – Высокая худощавая женщина с тонкими морщинками возле глаз на загорелом лице опустилась на колени возле Гордени и провела рукой по его голове. Длинный конец ее платка был опущен за спину, а два коротких повязаны вокруг головы, образуя как бы маленькие ушки надо лбом. – Мать-то хоть узнаешь? Или совсем разум отшибло?

– Тебя не Летомирой звать? – спросил Зимобор у девушки. Она так и стояла, держа в руке свое коромысло, оказавшееся оружием сильнее крепкого вяза. – Знаешь песню про Летомиру?

– Ее Дивиной звать! – вставил тот подросток, который прибегал звать ее на помощь, за что немедленно получил от кого-то рядом подзатыльник и ойкнул.

– Приходилось слышать! – Девушка опять усмехнулась, не отводя от него внимательных, пытливых, немного настороженных глаз. – А тебя как звать?

– Ледич.

– Ну, привет тебе в городе Радегоще! – сказала девушка. – Где купцов-то своих потерял?

– Где-то с версту мы от Новогостья прошли, а там и застряли.

– Понятное дело! Как раз с версту, а там Вол… – начала было какая-то из женщин, но на нее шикнули, и она замолчала, словно прикусила язык.

– Нечего зря дурное поминать, надо дело делать, – сказала девушка и огляделась, опираясь о песок концом коромысла. – Дядя Крепень, дай твоих ребят, а? Побыстрее надо людей выручить, а то ночь настанет, сами знаете…

– Как не знать! – Крепень и его жена, возле которой стоял понурый Горденя, разом закивали.

Зимобор оглядывался, пытаясь понять, в чем дело. Все здесь знали что-то нехорошее, чем не хотели с ним делиться.

– Сейчас пойдем, только посмотрю, не надо ли кому руки-ноги чинить! – сказала девушка. – Передохните чуток. Пестряйка! – Она оглянулась и позвала того парнишку в серой рубашке. – Подержи коромысло.

Еще некоторое время Зимобор сидел в сторонке на чьей-то волокуше, пока девушка возилась возле пострадавших стеночников: обмывала и осматривала раны и ушибы, кого-то перевязывала, объясняла матерям и женам, какой травой поить, а какую прикладывать. Один мужик вывихнул кисть, и Дивина быстро ее вправила, действуя так же умело и решительно, как и при усмирении Гордени. Горденя тем временем окончательно пришел в себя и ходил за Дивиной с видом побитой собаки, что-то говорил ей, объяснялся и, видно, оправдывался, показывал свою рваную рубаху. Зимобор острым глазом из-под полуопущенных век наблюдал за ними: казалось бы, его это все не касалось, но почему-то не давал покоя вопрос, не жених ли ей этот Горденя. Но девушка только отмахивалась от него:

– Ну, схватили тебя за рубаху, великое дело! Ты сам-то на Медвежий день Горобцу чуть руку не оторвал – ничего, а теперь рубаху порвали ему – а он и взбеленился! Ну тебя, не мешайся! Надоел! Поняла, Зарянка? Травой кровохлебкой омывать, как станешь перевязывать. Если нету, то зайди к нам, мы дадим. Вот и заваривать заодно научу! Ну, ты хороша, мать! Уж третий год замужем, а такого простого дела не умеешь!

Наконец покончив с делами, Дивина подошла, вытирая руки краем подола, и не один Зимобор при этом невольно бросил взгляд на ее ноги.

– Пошли, ребята! – Хромой Крепень призывно взмахнул своей суковатой палкой. – Кто не додрался, тому мы сейчас работу найдем! И ты с нами ступай, сынок, там как раз твоя сила требуется.

Вслед за ним и Зимобором двинулась целая толпа мужчин и парней, человек в двадцать. Дивина тоже шла с ними, опираясь на коромысло, как на посох.

– Нет ли у вас в городе травницы хорошей? – спросил Зимобор по пути. – В Новогостье говорили, что есть.

– Конечно, есть. – Девушка кивнула. – Это моя матушка. А что у вас, болеет кто?

– Сам Доморад и болеет. Сердце у него слабое. Я его уже ландышем поил, а то он три дня с места двинуться не мог, застряли за переход от Новогостья.

– А ты сам, что ли, ведун? – Дивина покосилась на него и недоверчиво усмехнулась.

– Я не ведун, а мой отец тем же самым хворал. Тут научишься.

– У нас ландыш есть и еще кое-что есть. Давай тогда к нам купца, у нас в беседе есть где его положить. – Она кивнула на свои ворота, мимо которых как раз проходили. – Сейчас, только ведра занесу.

Она скрылась за воротами, и Зимобор замедлил шаг. Но Дивина почти тут же вернулась и догнала их, уже обутая в лычаки с кожаной подметкой, причем ничуть не запыхалась, как будто ведра, полные воды, ничего не весили. От девушки веяло свежестью, здоровьем и силой, редкими в нынешнее время. Приглядевшись, Зимобор определил, что она не из самых юных, лет ей было восемнадцать-девятнадцать. Впрочем, созревших и незамужних девушек было много везде, поскольку в два последних тяжелых года свадеб почти не играли.

– Значит, город Радегощем называется? – расспрашивал он дорогой.

– Да, здесь погост. Самый край, отсюда князь на полудень поворачивает, идет на Друть, а там и не знаю куда. А вон там святилище старое. – Девушка обернулась и показала куда-то за пригорок, на котором стоял детинец. – Отсюда не видно.

– А кто здесь правит?

– Сидит у нас воевода Порелют, он родич князю Столпомиру. Князь сам его сюда посадил, потому что место особое.

– В такую глушь такой знатный человек! Не любит, стало быть, князь Столпомир своего родича.

– Почему не любит? Места здесь опасные, до ваших, – она окинула Зимобора значительным взглядом, – близко. Того гляди опять воевать пойдут. Потому князь и держит здесь дружину с воеводой.

– Чудной у вас воевода! – Зимобор пожал плечами. – Такое буйство на торгу, а ему и дела нет! Прислал бы хоть кметей, разняли бы! У нас в… – он хотел сказать «в Смоленске», но прикусил язык, – всегда разнимают.

– И у нас разнимают, да тут… тут дело особое. – Дивина поколебалась, не сразу решив, говорить ли. – Воевода наш Горденю очень не любит. Звал его к себе в дружину – тот не пошел. А еще… – Она хотела сказать еще что-то, но передумала. – Ну, он такой. Горденюшка наш, как разойдется, ни матушки, ни батюшки не пожалеет. Кроме как коромыслом, его и не вразумишь. Ничего, голова крепкая, и не то выдержит. Завтра опять будет колобродить, как новенький.

Но в невнимании к гати воеводу Порелюта нельзя было обвинить. Гать начиналась чуть дальше того места, где Зимобор вышел на тропу, и содержалась в относительном порядке. Местные хорошо знали дорогу и вскоре вышли почти туда, где остались купцы. Правда, к этому времени возле стругов и волокуш маялись только вернувшийся Радей, Голован с Печуркой и сам Доморад, а остальные разбрелись по лесу в поисках уже не столько дороги, сколько друг друга.

Нежданно явившейся помощи они так обрадовались, что Доморад даже обнял Крепеня, которого тоже помнил по прежним поездкам. Радегощцы споро принялись чинить гать, другие отошли кричать «ау!» и собирать полочан. У Дивины оказался настоящий нюх: не хуже собаки, собирающей стадо, она мигом согнала обратно к гати разбредшихся путников, и вскоре груз, толкаемый и влекомый почти сотней рук, двинулся по выправленной гати к Радегощу.

Дивина шла последней и что-то шептала, то притоптывая, то поворачиваясь, то пятясь. Никто из радегощцев словно не замечал ее занятия, и Зимобор только косился, но ни о чем не стал спрашивать. Понятно было, что дочь знаменитой травницы и сама многое умеет.

Наконец впереди показалась река, последние расползающиеся бревна гати спустились к песку. Оба струга благополучно столкнули в Выдреницу, бочонки и мешки перетаскали, люди с облегченными стонами опустили натруженные руки и выпрямили измученные спины.

– Ничего, тут теперь близко, а там в баню, и как новорожденные будете! – утешал их Крепень. – Баней-то мы и теперь богаты, за дровами далеко не ходить, воды тоже – хоть залейся! Давай, Горденя, за весло берись, видишь, люди устали!

Как видно, староста не привык жалеть свое могучее и непутевое дитятко, и Горденя, не споря, послушно взялся за весло.

– Как устроитесь, приходи, мы тебе отвар сделаем. – Дивина, оставшаяся на берегу, махнула Домораду. – Моя матушка кого хочешь на ноги поставит, вон люди не дадут соврать!

– Это точно, – закивали радегощцы.

– Смотри, отец, у тебя вон губы уже синие и дышишь, как будто струг на руках нес, – предостерегла девушка, окинув купца взглядом. – Заворачивай к нам, а то не было бы хуже!

После борьбы с гатью и блужданию по лесу Доморад и впрямь выглядел не лучшим образом: побледнел, дышал тяжело и невольно хватался за сердце.

– Иди-ка ты, отец, прямо сразу, а? – предложил Зорко. – Что я, сам людей и товар не устрою? И пошлину заплачу, за всем пригляжу, а потом к вам зайду. А ты иди сейчас, чего тебе ходить туда-сюда?

Слова его убедили купца, да тот и сам слишком устал и очень хотел поскорее на покой.

– Пожалуй. – Доморад устало кивнул. – Поезжайте, а я тут… с девушкой… – Он посмотрел на Дивину и улыбнулся сквозь одышку.

– Иди с ним. – Зорко глянул на Зимобора, которому стал доверять после двух совместно проведенных дней. – Помочь там, если что. А мы потом подойдем, как все устроим.

Зимобор спокойно кивнул, надеясь, что никто не заметит, как он рад.

Дивина повела их обратно по улице. На их дворе, кроме обычных построек – хозяйской избы, хлева, курятника, баньки, погребка, покрытого зеленым дерном, – имелась еще одна просторная изба – беседа, в которой зимой женщины собирались на посиделки. Летом, когда через Радегощ ездило много торговых гостей, ее использовали как еще один гостиный двор.

Только войдя в ворота, Зимобор сразу заметил, что по всему двору, особенно возле избы, были навалены охапки чуть подсохшей травы, дедовника и полыни, издававшей резкий пряный запах. Конечно, неудивительно, что на дворе у травницы сушатся травы, но зачем полыни-то столько?

– Пестряйка! – на ходу крикнула Дивина в соседний двор. – Бабуля! Баба Осташиха! Помогите баню натопить, гости у нас, а матушка еще не вернулась!

Пока соседка с сыном топили баню, Дивина дала Зимобору и Домораду умыться и посадила их за стол. Угощения были сплошь лесные: хлеб из белокрыльника, печеные корневища камыша и рогоза и… молоко. Зимобор, забывший его вкус, сперва был изумлен, как сумели сохранить корову в долгой голодной зиме, но молоко оказалось лосиным.

– У нас лосиха взрослая, трехгодовалая, годовалый бычок-лосенок и новорожденная телушка, этой весной только принесла! – с гордостью объясняла Дивина.

– Дома держите? – расспрашивал Доморад. – Надо же, чего только люди не придумают!

– Ну да. Днем их Пестряйка с сестрой в лесу пасут вместе со своими, а на ночь в хлев ставим. Молоко берем, сколько можно, потом бычка забьем – мясо, шкура, кость будут. Коров-то во всем городе одиннадцать голов осталось, и те все в детинце. А в прежние годы на каждом посадском дворе были, и не по одной. А теперь вот лоси у людей. Жить-то надо. У кого бычки, у кого телушки. Мы с матушкой по лесу ходили, лосих с телятами искали и с собой забирали. Здесь людям раздали, по хлевам расставили. Их прокормить легче – они же осину, и дуб, и чего только не едят!

– Как это – лосиху в город привести! Сроду не слышал! – Доморад едва ли поверил бы, если бы Зимобор не подтвердил, что уже видел в здешнем лесу лося с боталом на шее. – Разве лосиха пойдет за человеком? И разве лосят своих даст забрать?

– Даст, если уметь с ней говорить.

– Говорить?

– Да. Я с любым зверем умею говорить. Хоть с медведем.

– Кто же тебя научил?

– Лес Праведный. Я у него росла. Знаешь, бывает, что Лес Праведный забирает к себе девочек, если потерялись, или по обету отданы, или матерью в злой час прокляты. Он их держит у себя, растит, уму-разуму учит. А потом выводит отбратно к людям.

– Чудеса! – только и сказал Зимобор, глядя на Дивину, и сам не знал, что ему кажется большим чудом – ее лесное воспитание или ее красота.

У всех славян имелись предания о Лесе Праведном. Они шли из той глухой, дремучей древности, когда лес был и единственной средой обитания человека, и защитой, и кормильцем, и главным божеством, тем и этим светом. Оттуда, из леса, приходило богатство – дичь, мех, дерево, мед, – там же можно было нарваться на смертельную опасность, попасть под падающее дерево, повстречать разъяренного зверя, завязнуть в болоте, просто заблудиться и пропасть. Оттуда выходили зимой стаи голодных волков под предводительством своего хромого хозяина-оборотня, туда же уходили души умерших предков, навеки растворяясь в чащобе, чтобы потом лишь шепотом листвы и мерцанием болотных огоньков давать о себе знать потомкам. Лес Праведный был воплощением дремучей чащи, общим предком, повелителем мира на грани того и этого света, как и сам лес, способным богато наградить или жестоко покарать. О нем рассказывали и то, что заблудившихся или уведенных из дома детей он собирает у себя, оберегает, учит, а потом возвращает, если родители сумеют их найти. Зимобор слышал об этом, но не думал, что когда-то ему удастся повидать девушку, воспитанную Лесом Праведным. Впрочем, из Радегоща до той дремучей чащи на грани было гораздо ближе, чем из Смоленска.

Из бани Зимобор вышел уже совсем другим человеком – в чистой рубашке, одолженной ему Зоричем, с мечом у дорогого пояса, с гривной на шее. Влажные волосы подсыхали и завивались на концах в крутые кольца, только башмаки пришлось пока оставить сушиться, но и без них сразу было видно, что перед вами не водяной, а вполне приличный парень хорошего рода.

В избе уже сидела мать Дивины, зелейница Елага. Вошла она, как видно, только что и едва успела поздороваться с Доморадом, а теперь сидела на лавке, устало уронив руки. Рядом на столе, на расстеленном большом платке, высилась целая груда увязанных в пучки разных трав. Дивина уже возилась, разбирая травы, в избе висел густой свежий запах земли, влаги и зелени.

Увидев Зимобора, Елага поднялась и поклонилась гостю. Зимобор отметил, что лицом мать и дочь совершенно не похожи, но в выражении глаз у них было что-то общее – какая-то тайна, скрытый намек на нечто важное.

– Здравствуй, матушка, извини, что незваны пришли! – Зимобор низко поклонился хозяйке. – Дочка твоя нас обласкала, накормила. Спасибо вам, не сказать какое огромное! Что бы мы делали без вас – ума не приложу, пропали бы в болоте совсем!

– Ведь сам не знаешь, какую правду сказал, – пропали бы, истинно так! – Елага улыбнулась разговорчивому парню. Его карие глаза смотрели ясно и весело, в его искренней благодарности не было ни капли лести, и даже она, опытная женщина, чувствовала такое тепло в груди, как будто вдруг явился ее собственный родной сын. – Ну, ладно, ужинать будем, – сказала хозяйка, снимая со стола платок и травы.

Дивина мельком улыбнулась и побежала к печи. Там уже был готов горшок, из которого доносился вкусный запах вареной рыбы. Вкусным теперь было решительно все, что съедобно, и жевать привыкли все, что жуется…

В придачу к похлебке из речной рыбы с теми же кореньями Елага каждому отрезала по маленькому кусочку хлеба, а Дивина потом заботливо собрала с доски все крошечки до самой маленькой.

– Тяжело вам приходилось тут? – расспрашивал женщин Зимобор.

– Еще бы не тяжело! – ответила Елага. – И теперь тяжело, а когда легче будет, только боги знают.

– Крепись, матушка, с этого лета гораздо лучше дела пойдут! Я ведь видел ваши зеленя на полях – хорошие зеленя, дружные! Дадут Велес и Макошь хороший урожай, из-за пирогов не увидите, кто напротив за столом сидит!

– Ох, тебе бы в волхвы-прорицатели пойти! – Елага снова улыбнулась. – Да, всходы есть, у нас хоть семенное зерно сохранилось, немного, но хоть есть чего посеять. В других местах и его поели, одни семена остались, лен, да репа, да капуста, да морковь. Лосих вот приспособились доить понемногу. А по улице идешь – тишина, ни коровка не замычит, ни овечка не заблеет… Собаки и те не лают – какие сбежали, какие подохли. В Утице, говорят, своих собак поели всех. У нас и в городе-то едва половина народу осталась. Там, на закатной стороне, за рощицей, у нас Дедово поле – много там новых могилок за два года приросло, целый край новый заняли. Тяжело людям живется, ох, тяжело… Будем репой, капустой, рыбой пробавляться. Каких-никаких мехов зимой набили…

– Ну, ну, это по нашей части! – Доморад оживился. – Мы ведь и масло привезли, и ячмень есть, и рыба, и мяса соленого тоже есть немного. У кого есть соболь – пусть несут, будем менять.

– Есть у мужиков и соболь. – Елага кивнула. – А все равно белокрыльник опять по осени будем копать… Дал бы теперь Стрибог дождей хороших – урожай бы получше. Опять кору сосновую будем мочить да тереть – все хлеб. Ну, ладно, отец, пойдем-ка я тебя в беседу провожу, устрою, тебе теперь лежать надо, вон губы все синие. Дивинка тебе питье заварит, принесет. Пойдем.

Доморад поднялся, зелейница по привычке подошла помочь ему и поддержать, но внезапно раздался какой-то стук. Все четверо огляделись. Стук раздавался где-то совсем близко, прямо посреди стола. Нож, которым Елага только что резала хлеб, нож с костяной рукоятью в виде птицы со сложенными крыльями, вдруг сам собой приподнялся над доской, встал стоймя и постукивал острием лезвия по столу, будто приплясывая. Словно маленький человечек, нож прошел до края стола, потом поднялся в воздух и завертелся. Люди следили за ним, застыв и едва дыша. Нож вертелся в воздухе все быстрее и быстрее, потом вдруг метнулся к Дивине, нацелившись острием ей в лицо, и она отскочила – молча, без крика, но с таким застывшим ужасом на лице, что Зимобор при виде этого немного опомнился.

Нож носился перед столом, как будто им водила невидимая рука. Теперь он выбрал своей целью Елагу: скользя туда-сюда, играя и словно дразня, запугивая, он приближался к зелейнице. Елага попятилась; губы ее шевельнулись, пальцы сжали край передника. Она смотрела на нож так, словно знала, в чем тут дело, но была бессильна.

Вдруг нож, оставив женщину, метнулся к Зимобору. Зимобор едва успел хотя бы заметить это – и внезапно нож оказался зажат в его собственной руке. Тело само сделало нужное движение. Его пальцы помнили прикосновение чьей-то чужой руки, твердой и холодной. В воздухе раздался странный звук – похожий на вскрик или всхлип, изданный сквозь зубы, как при сильной досаде.

– Поди прочь, сила нечистая, поди туда, где солнце не светит, роса не ложится, – именем Перуна гоню тебя в болото, на три сажени вглубь! – вдруг, как опомнившись, крикнула Елага и быстро, сорвав с пояса огниво, прочертила в воздухе перед собой громовой знак.

Что-то невидимое пронеслось через избу к двери, и Зимобор всей кожей ощутил, как нечто плотное, холодное, движется мимо него, раздвигая слои воздуха. Скрипнула дверь, и все стихло.

Люди молча ждали, но все было спокойно.

Елага опустилась на лавку, куда перед этим сел и Доморад. Дивина так и стояла у стены, там, куда ее загнало взбесившееся лезвие. Зимобор посмотрел на нож в своей руке: тот вел себя смирно. Сам нож тут был ни при чем. Задним числом вспоминая, Зимобор сообразил: он просто вырвал нож из рук у кого-то, притом этот кто-то совершенно не умел обращаться с ножом… Это было не настоящее нападение, а только злая игра – которая, однако, вполне может превратиться в нападение, если вовремя не дать шутнику по рукам.

– Положи, – не сказала, а выдохнула Дивина и, шагнув к Зимобору, забрала у него нож. – Не тронет… Он сам-то не опасный. Нож как нож…

– Что это было?

– Вол… Волхиды наши… Объявились. Купала скоро, вот они и выбираются на белый свет… Ой, матушка! – Дивина бросилась к Елаге и обняла ее. – Объявились! И прямо к нам! Осмелели, дальше некуда! Сколько же они за зиму силы набрали!

– Ну, ничего! – Елага погладила ее по голове, но на ее лице оставался все тот же застывший испуг перед неодолимой опасностью. – И на них найдем управу.

– Кто такие волхиды? – спросил Зимобор. – Что за напасть?

– Духи невидимые, с того света приходящие.

– Невидимые?

– Да. Да ты никак видел его! – Дивина пристально глянула на Зимобора.

– Кого?

– Да волхидника! Или волхиду! Кто это был?

– Я не знаю… – Зимобор растерялся.

– Ты же видел его! Ты же нож отобрал, как будто видишь! Как будто руку видишь, которая нож держит!

– Я не видел! – Зимобор мотнул головой. – Просто мне и видеть не надо. Меня же учили. – Он беспокойно потер пальцем горбинку на носу. Дивина посмотрела на эту горбинку, и лицо ее несколько прояснилось, как будто она что-то поняла. – Глаза видят только нож, а тело само знает, где рука, которая его держит.

– Я что-то такое когда-то видела, – пробормотала Дивина. Взгляд у нее вдруг стал сосредоточенно-отсутствующий, как будто она пыталась разглядеть в своем прошлом что-то безнадежно забытое. – Это же все равно что слепому драться со зрячим, да? Я что-то такое видела… Был человек, который мог на мечах биться с завязанными глазами. Так смутно помню… приснилось мне, что ли? Никогда не вспоминала, а тебя увидела – вспомнила. Где, когда, не знаю, а вот стоит перед глазами: двое бьются, мечи блестят, а у одного глаза завязаны. Сам рыжий такой, коренастый и в малиновой рубашке.

– Был когда-то у полотеского князя такой, Стремиша Слепой его звали, хоть он был зрячий, – с недоумением дополнил Зимобор. – Ты про него, что ли? Я сам его там видел давным-давно. Точно, рыжий был. Но ты-то где могла его видеть? Или ты была в Полотеске?

– Может, с полюдьем приходил, – вставила Елага, с беспокойством глядя на Дивину. – Может, из княжьих людей кто рассказывал, еще пока ты маленькая была, а дети малые и сами не знают, то ли видели, то ли им рассказали, а они помнят, будто сами видели. Бывает так.

Она держалась спокойно, но Зимобору почему-то подумалось, что зелейницу беспокоит этот разговор.

– Так расскажите наконец, что это за волхиды такие! – воскликнул Доморад.

Волхидами называли чародеев и колдунов, которые сторонились людей, отличались злобным нравом, знались с нечистью и были опасны. Лет сто назад неподалеку от Радегоща поселилась одна такая, пришедшая неведомо откуда. И с ее появлением в городе начались беды: недобрая и жадная волхида ворожбой отнимала молоко у коров, уводила скотину, портила посевы. У нее была большая семья – как говорили, семь сыновей и семь дочерей, и все такие же чародеи-волхиды. Говорили, что мужа у старухи никогда не было и что всех детей она родила от Огненного Змея, который летал к ней по ночам. Еще говорили, что ее сыновья взяли в жены дочерей и что от них скоро расплодится столько злыдней, что заполонят собой всю землю. Не раз жители Радегоща и окрестных родовых поселков пытались извести семейство старой волхиды, но никто не мог найти ее дома: волхида так ловко отводила людям глаза, что жители Утицы однажды брали приступом тын Гатища, а низодольские мужики в другой раз подожгли Русавку – в полной уверенности, что бьют и жгут Волхидку со всеми ее обитателями. Жаловались и самому князю. Князь Честослав хотел было пойти на Волхидку – но пала с неба молния и погубила его вместе с дружиной. Говорили, что и молнию ту вызвала старая волхида, после того уже никто не смел с ней воевать. Окрестности пустели, жители разбегались, целые роды снимались с места, бросали насиженные места и уходили в лес, куда глаза глядят.

Но всему есть свой срок, пришло время и волхиде помереть. Как рассказывали, старуха мучилась трое суток, не в силах расстаться с душой, пока сыновья не разобрали крышу. И тут пал с неба Огненный Змей, схватил старуху в когти и понес прочь. Рассказывали, что кричала она, как тысяча диких зверей, хваталась руками за крыши и те крыши сразу загорались жарким пламенем. И вдруг дрогнула земля, и вся Волхидка провалилось вместе со старухиными сыновьями, дочерями и внуками. Теперь там озеро, называемое Волхидиным, а вокруг болото, и никто туда не ходит. С тех пор жить в округе стало гораздо легче. Но три раза в год – на солнцеворот, на Медвежий день и на Купалу – волхиды невидимо выходят из болота и являются к людскому жилью: крадут молоко у коров, сушат источники, портят посевы. Иной раз уводят людей, хотя все отцы и матери только и знают в эти дни, что стеречь детей.

– Болото это такое дурное, что ни за каким делом туда не ходят, – говорила Дивина. – Вот прошлой осенью с голоду пошли было туда клюквы поискать… Да кто пошел, ни один не вернулся. А болото растет. Что гать в Новогостье зарастает – тоже их работа. Хорошо еще, ты дорогу пошел искать и на нас вышел. Останься вы на болоте ночевать – еще неизвестно, дождался бы утра хоть кто-нибудь.

– А еще есть слух, что те, кто у нас той зимой умер, все к волхидам в болото ушли и теперь с ними поселились, – добавила зелейница. – Той зимой нечисть вся в великой силе была. Людям плохо – нечистым хорошо. Мы голодали – они, проклятые, нашим горем питались. Заклинали мы их, пытались им путь на белый свет затворить – как ни бьемся, а они щелочку находят. Вот теперь и опять… Купала скоро… Вот, полынью, чертополохом запасаемся. Всю ночь будем костры жечь, скотину оберегать.

– А я еще сейчас подумала: не сглазили ли они Горденю? – заметила Дивина. – С чего бы он вдруг в такое буйство впал? Вот такое у нас место нехорошее.

– Однако же живете? – спросил Доморад.

– Живем.

– Отчего же не уходите, не поищете себе местечко получше? Земля большая!

– Наше это место, отец, родное, – подавляя вздох, отозвалась Елага. – Дед Утеша, с Выдреницкой улицы, рассказывал: шел он как-то, еще молодой был, через болото, смотрит, болотник сидит – зеленый, мохнатый, тиной оброс. Дед его спрашивает: «Чего ты, нечистик, все на болоте живешь?» А тот отвечает: «Привык!» Так и мы – привыкли, вот и живем. Богами нам это место дано, другого не будет. Как сумеем, так живем. И ведь хорошее у нас место! Пока волхида, старая змеиха, к нам не заявилась, лучше житья и не надо! Лес дичью богат, зверями разными, грибами-ягодами, в реке рыбы – ловить не переловить. Урожаи какие были! Как нигде – ведь сам Ярила над нами стоял. Торговые гости ездили, за меха и мед всякие товары давали. Помогут боги, выведем волхид – и опять заживем.

– А можно их вывести?

– Все можно. Нет ничего такого, что было бы нельзя. Вот только пока не знаю как. Поближе к Купале пойду на Дивью гору, там, может, подскажут.

До вечера в избу к зелейнице еще не раз заходили люди – женщины, мужчины, девушки – подруги Дивины. Чуть погодя явился Зорко – проведать отца. Тоже чистый после бани, с расчесанными светлыми кудрями, в нарядной розовой рубахе с зеленым воротом, с плетеным поясом, он выглядел как настоящий купец, и женщины, даже те, что были старше, в разговоре почтительно именовали его батюшкой. Всем было любопытно, как идет жизнь в других землях: как люди пережили зиму, чего ждут от будущего, не было ли каких знамений, что говорят волхвы, что думает делать князь.

С Зорко пришел и кое-кто из дружины. Таилич, острым глазом живо оценивший, что Ледич пристроился возле самой красивой девушки в городе, тут же предложил остаться «присматривать за хозяином» вместо него, но Зимобор только усмехнулся: дескать, нашел дурака! Таилич значительно двинул бровями и подсел вместе с Костоломом к Дивининым подругам. Девушки, давно не видевшие чужих, смущались и хихикали, но исправно хлопали по рукам, лезущим куда не надо.

Радегощцы обсуждали сегодняшний кулачный бой, толковали о Гордене, судили, кто же разорвал ему рубаху, – никто из бойцов не помнил, чтобы он это сделал. Приходил и сам Горденя, клялся, что и думать не стал бы про рубаху, не толкни его под руку какой-то «леший».

– В глазах темно было, в голове пусто, как в бочке, – сам не знаю, что со мной сделалось, а теперь ничего не помню! – так он объяснял свое тогдашнее состояние и беспомощно разводил руками.

Девушки смеялись, женщины качали головами, а Дивина не смеялась и не бранила Горденю. У нее не выходил из ума сегодняшний случай с ножом, после которого внезапное буйство Гордени приобрело новый смысл. Об этом они никому не рассказали, чтобы не множить страхов, но каждому приходящему вручали заговоренный стебель дедовника или полыни с наказом воткнуть над дверью в избу.

А Зимобор уже забыл про нож и волхид. Он видел одну Дивину и невольно обрачивался каждый раз, когда она проходила мимо, в тесноте едва не задевая его. Ему все сильнее хотелось ее обнять, почувствовать живое человеческое тело, которое не растает в руках туманом, не распахнется Бездной Первозданных Вод, хотелось вдохнуть теплый человеческий запах, а не прохладное благоухание ландыша, которое приносила с собой звездная тьма. Одно присутствие Дивины согревало и успокаивало, и оно же помогло ощутить, как много сил выпила из него Бездна. Она могла бы выпить его до дна, если бы он не был ей для чего-то нужен.

Для чего? Зимобор вдруг словно очнулся и трезвым взглядом увидел все произошедшее с ним. Почему сама Вещая Вила внезапно стала ему помогать, за что такая честь? У нее какие-то свои цели, непостижимые для смертного. Она унесла его с белого света, а он даже не заметил, что прошел целый месяц. Она не пустила его на погребение отца и лишила смоленского престола, отправила вместо этого в Полотеск, в чужую землю… Она пытается делать его руками какие-то свои дела, а ему остается подчиняться. Но почему-то именно здесь и сейчас он стряхнул с себя ландышевые чары и осознал, что происходит.

Следя глазами за стройной и ловкой фигурой Дивины, хлопочущей у стола и у печки, Зимобор понимал, что без нее тут не обошлось. Одним своим присутствием «лесная девушка» помогла ему снова стать самим собой.

Вот только возвращаться к прежнему было поздно. Из Смоленска он ушел, путь его лежит в Полотеск.

– Скажи-ка, мать, если судьба от человека чего-то хочет, может он противиться? – спросил он у Елаги. – Или что решено и на роду написано, от того не уйдешь?

– Кто ж его знает, сынок! – Елага вздохнула, и видно было, что ей и самой не дает покоя этот вопрос. – Жизнь-то свою один раз проживаешь, нельзя назад вернуться да посмотреть: а что было бы, кабы я у того камня не налево, а направо свернул?

– Так можно выбрать, куда повернуть?

– Выбрать всегда можно, но какие три дороги на твоем камне начертаны, из тех и выбирай.

– Выходит, человек у судьбы как рыба на крючке – как ни бейся, а не соскочишь?

– Можно соскочить, если из окунька налимом стать! – Елага улыбнулась. – Изменить судьбу есть только одно средство – самого себя изменить. Себя изменишь – и судьба изменится, в этом она за человеком идет. А пока человек все тот же, сам он идет за судьбой.

Разговор этот, как и все подобные разговоры, мог что-то прояснить только тому, кто уже раньше что-то понимал. Но Зимобор смотрел на Дивину с таким чувством, будто все объяснения его судьбы содержатся именно в ней. Что-то уже изменилось, уже сдвинулось, и он стал не тот, кто шагнул навстречу прекрасной Звездной Деве и сам протянул ей руку, чтобы она вывела его из темноты перед курганами. Что-то уже изменилось, но, чтобы перемены созрели, еще требовалось время.

* * *

Устроив гостей на ночлег в беседе, Дивина не пошла в избу, а села на крылечке, глядя поверх тына вдаль, где по небу тянулись медленно тускнеющие багряные полосы заката. Сзади скрипнула дверь – Елага вышла, поглядела на небо, прикинула, какая будет погода, потом окликнула дочь:

– Что в дом не идешь? Замечталась?

– Вроде и замечталась. – Дивина сама не знала, как назвать состояние тихой, какой-то очарованной задумчивости, при которой в голове нет ни единой мысли, а есть только ощущение чего-то огромного, важного.

Вслед за матерью она вошла в избу, села опять к столу, с которого уже было убрано все до последней крошки, оперлась подбородком на руки.

– Ну, как тебе гость понравился? – спросила Елага. Дивина молчала, и она спросила снова, уже по-другому: – Понравился?

Было понятно, которого гостя она имеет в виду.

– Не знаю, – медленно ответила Дивина. – Вроде и всем хорош – а вроде что-то с ним не так. Улыбается всем, а у самого какой-то камень на душе. Может, убил кого и от мести скрывается?

– Думаю, не в этом дело… – Елага тоже подошла к столу и села напротив дочери. – Стоит за ним… кто-то. Кто – не знаю, но сила в нем большая, если я его не вижу, пока сам показаться не хочет. А у парня словно печать на лбу: не тронь, мое!

– Так я же и не трогаю. Очень надо!

– Надо, не надо, а беспокойно мне как-то. – Елага вздохнула. – Сердце знак подает. Сам спрашивал: можно ли, мать, судьбу изменить, или сиди, как рыба на крючке? Не зря спрашивал. Не просто так он пришел, это судьба с ним пришла.

– Чья?

– Да уж, видно, не моя. Моя судьба ко мне давно приходила, тебя еще на свете не было. Пришел человек, вроде как все, а вроде и особенный какой-то… В той же беседе, на той же лавке ночевал…

Елага подперла щеку рукой и задумалась. Дивина осторожно покосилась на нее: ни о чем таком Елага никогда раньше не рассказывала.

– Не знаю, помнишь ты или нет… – снова заговорила зелейница. – Говорил ли тебе дед… Помнишь, что обручаться тебе нельзя? И не в том дело, что дедову науку забудешь. Там… еще хуже было дело. Я сейчас… всего не знаю… – Елага хмурилась, подозревая, что где-то в глубинах ее памяти, ей самой недоступных, недостающее знание все-таки прячется, но в руки не дается. – Но если ты обручишься или замуж выйдешь, то ждет тебя какая-то беда… Какое-то проклятье родовое… Ох, не помню! – Она сдвинула платок повыше и с досадой потерла лоб. – Ну, надо будет, так Мать надоумит.

– Да о чем ты! Скажешь тоже! – в замешательстве и почти с негодованием воскликнула Дивина. – Да я его в первый раз сегодня увидела! Подумаешь, парень! Мало ли таких! Я что, матушка, каждому встречному на шею кидаюсь? С чего ты вдруг о замужестве заговорила? Знаю я, что мне нельзя, все я знаю!

Елага опять вздохнула и покачала головой. Вроде бы не было оснований думать, что пришедший с Доморадом смоленский парень опаснее для Дивины, чем прочие. Но само волнение и возмущение Дивины, с которыми она отвергала подозрения, подтверждали – опаснее. Почему-то.

А Дивина сама не понимала, почему так разволновалась. Да, конечно, парень хоть куда – и красив, и удал, и весел, смел без наглости, приветлив без заискивания, и держится так, что каждый рядом с ним себя чувствует уважаемым человеком, но и сам проникается к собеседнику уважением. От него словно исходит некая сила, бьют ключом молодость, удаль и здоровье, так что всем вокруг становится веселее жить. Дивина отлично замечала, что на нее саму блестящие карие глаза молодого гостя смотрели совсем иначе, чем на всех прочих, и ей это нравилось, хотя к восхищенным взглядам ей было не привыкать. Но и она немало видела кудрявых удальцов, чтобы терять голову. Дело было совсем в другом.

Насчет «печати на лбу» Елага была права. За его спиной явственно ощущалось присутствие некой высшей сущности. И Дивина была уверена, что его бьющая через край жизненная сила есть только причина внимания к нему неземной сущности, а не следствие. Эта сущность выбрала его. Думать о нем было не нужно и опасно. У него свои дороги, а высшие силы не любят, когда их дороги топчут кому не лень. И Дивина, как воспитанница Леса Праведного, отлично это знала.

Тогда почему она все время думает о нем? Почему и сейчас, когда он ушел в беседу и закрыл за собой дверь, ей кажется, что он здесь, рядом? Почему кажется, что его неведомая дорога откроется и перед ней, если только… если она решится на нее вступить. Измениться и тем изменить свою судьбу.

А ей это надо?

Дивина даже поерзала на месте от беспокойства: только влюбиться ей не хватало! И нашла еще в кого! Как будто в Радегоще парней мало. Правда, в таких вот, особенных и непохожих, влюбляются гораздо охотнее, чем в понятных и привычных. Ну, ничего, он ведь скоро уедет, утешила она себя. Может, еще обойдется.

Но Елага смотрела на нее как-то странно, испытывающе, глаза ее потемнели, воздух в избушке сгустился и мягко поплыл, как будто рядом творились высокие и могучие чары… Дивине вдруг стало страшно. Она отвернулась и стала укладываться спать. Утро вечера удалее.

* * *

Длинный день конца весны неохотно уступал место сумеркам, но наконец ночь опустила на землю темные крылья. Радегощ давно спал, над городком повисла мертвая тишина, и только звезды перемигивались в вышине. Зелейница Елага все сидела у стола, в полной темноте, неподвижно, только вслушиваясь, как за занавеской ровно дышит во сне ее дочь.

Наступила полночь, и зелейница почувствовала ее приход, как будто нечто невидимое коснулось лица. В тот же миг что-то царапнуло в дверь снаружи. Елага не пошевелилась. В дверь стукнуло. Потом поскреблось у окна.

– Впусти меня… – шепнул невнятный голос, и в темной избе повеяло ландышем. – Впусти меня, я все равно войду…

Девушка за занавеской задышала чаще, сильнее, точно ее мучил дурной сон.

– Впусти меня… – с угрозой дохнуло за окном. – Впусти! Она моя!

– Нет, – ровным, спокойным голосом сказала вдруг Елага.

Поднявшись, женщина подошла к окну. От ее движения по избе пронеслась целая волна разнообразных запахов: свежевыпеченный хлеб, парное молоко, душистая каша со сливками, сладкие медовые «коровки», которые матери пекут для всей семьи на праздники, – все то, что каждый помнит с детства как образ домашнего уюта и покоя. Женщина вдруг стала выше ростом, крепче, и во тьме на ее платке замерцали звездные искры.

– Она не твоя! – сказала Мать в окошко. – Она со мной, и ты ее не тронешь. Уходи.

Снаружи не донеслось больше ни звука. Запах ландыша растаял, снова стало легко – нездешняя сила ушла.

Елага вдруг опомнилась, стоя возле окна, и оперлась рукой о стол – она не помнила, как здесь оказалась. Голова слегка кружилась.

– Надо же, как задумалась… Аж сидя уснула… – пробормотала она, потирая рукой лицо. – Чуть во сне из дома не ушла…

Зелейница чувствовала следы огромной силы, которая была здесь вот только что. И не просто в доме, а в ней самой. Совсем близко дышала спящая девушка, и Елага вдруг заново вспомнила, какие беды ей грозили и почему ее выбрал Лес Праведный. Опасность отступила, девушка снова жила, как все… и неужели что-то изменилось? И это ноющее в сердце беспокойство – предупреждение, знак Матери Макоши, что опасность может вернуться… или уже вернулась?

Елага заглянула за занавеску, поправила одеяло, сделала оберегающий знак над своей дочерью. Захотелось вдруг, чтобы она стала маленькой, ничего не понимающей девочкой, чтобы ее можно было взять на руки, покачать, поиграть, а если испугается чего-то, отвлечь игрушкой, успокоить песенкой… Увы, назад время не возвращается. Можно изменить судьбу, если измениться самому, но иной раз перемены приходят, не спрашивая, хочешь ты того или нет. Это тоже – судьба, замкнутый круг из воли и предопределенности. Дивина не хочет ничего менять, но не зря ей сегодня вдруг вспомнилось то, чего она помнить не могла, не должна была. Это тоже – знак. Пришла судьба – открывай ворота…

* * *

Обширная, длинная беседа служила заодно и чем-то вроде зимнего святилища: кроме двух открытых очагов, в ней были два деревянных идола – Макоши в глубине и Рода – ближе ко входу. Спать в святилище было не очень уютно, но Зимобор и Доморад слишком устали, чтобы привередничать. Да и дополнительная защита им не помешала бы. Прощаясь на ночь, Дивина дала обоим гостям по стеблю полыни и велела положить возле изголовья.

– А если померещится что – хлещи полынью и говори: Перунов гром на тебя! – советовала она.

Зимобор взял полынь, но рядом с ней на пол положил обнаженный меч. Глядя на эти два орудия, он вспоминал князя Зареблага, говорившего: «Не верую я ни в сон, ни в чих, а верую в свой червленый вяз!» Вспоминая своего прадеда, чье молодое буйство вошло в сказания, Зимобор улыбался: казалось, что и сам удалой боец где-то поблизости и готов помочь правнуку.

Укладываясь, он успел только мимоходом удивиться, как сильно изменилась его жизнь за немногие считанные дни и как далеко от всего привычного его забросила. Но за этот день он слишком вымотался, чтобы много думать, поэтому сам не заметил, как уснул. И обнаружил это только тогда, когда внезапно проснулся и по глухой темноте, по глубокой тишине вокруг сообразил, что уже ночь.

И он был не один. Совсем рядом ощущалось чье-то присутствие: неровное дыхание, беспокойное движение, смутный шорох.

– Кто здесь? – Зимобор мгновенно приподнялся, и пальцы опущенной к полу руки тут же сомкнулись на рукояти меча.

– Это я… Я, Дивина… – прямо над ухом раздавался глухой, невнятный голос, и казалось даже, что дыхание касается лица. От него веяло влажным, прохладным, тревожащим запахом леса и болота. – Голубчик мой, как же я тебя полюбила! – прерывисто, словно задыхаясь, шептала Дивина, и от невидимого во тьме движения легкие воздушные токи задевали лицо Зимобора. – Как же ты красив, как же ты удал! На всем свете такого больше нет, ни на кого я тебя не променяю! Помоги мне, сокол мой ясный, боюсь я этих злыдней! Никто меня защитить от них не может, только ты, голубчик мой! Не покинь меня, не прогони, обними меня покрепче, укрой от них!

Чьи-то дрожащие, как от сильного страха, ледяные руки коснулись груди Зимобора, потянулись к шее, желая обнять, и его вдруг охватил такой холод, что даже дыхание замерло. Невидимое тело прижималось к нему, норовило уложить спиной на подушку, невидимое лицо тянулось к нему с поцелуем, и голос из темноты страстно шептал:

– Люблю тебя, свет мой ясный, радость моя, сердце мое! Ты мне лучше отца-матери, ближе роду-племени! Думаю я о тебе не задумаю, ем не заем, пью не запью, сплю не засплю, ты для меня милее света белого, краснее солнца красного! Красота твоя и удаль на меня навели тоску-кручину, только я теперь тоскую и горюю, во сне тебя вижу и наяву, в полдень и в полночь, без тебя мне радости не видать, утех не найти!

Каждое слово этой мольбы словно накидывало на Зимобора какие-то путы, петлю за петлей; сердце билось, внутри поднималась неудержимая дрожь, чем-то схожая со страстным влечением, но только диким, горьким, нерадостным и опасным. Было холодно и жутко, словно его затягивает болотная трясина, хотелось орать и биться в нерассуждающем животном ужасе, но голос завораживал, сковывал, так что даже шевельнуться было трудно.

Зимобор понимал, что эти холодные руки и этот дрожащий, как осиновый лист на болоте, голос не могут принадлежать Дивине, – но тогда кто это? На ум пришла его мертвая невеста – неужели вот так же эти холодные пальцы сжимали горло всех его подружек? А теперь она пришла к нему самому! Почему вдруг, что такое случилось?

Невидимое во тьме тело прильнуло к нему, томя внутренним холодом, чьи-то руки обвивались вокруг шеи, голос страстно молил:

– Обними меня, обними!

«Померещится что – хлещи полынью!» – вспомнился ему голос Дивины, совсем не похожий на этот, молящий с болезненной, лихорадочной страстью.

Высвободив одну руку, как в тумане, Зимобор нашарил на полу стебель, поднял, неловко замахнулся и хлестнул в то место, где должна быть спина невидимого существа.

Раздался тихий вскрик, существо сильно вздрогнуло и отшатнулось. Обнимающие руки разжались, и Зимобор, вскочив с лежанки, уже со всей силы наугад хлестнул перед собой горьким стеблем. Из темноты раздался дикий визг, что-то метнулось прочь; скрипнула дверь и закачалась на петлях. Зимобор стоял в одной исподней рубашке, держа перед собой, как оберег, полынный стебель.

– Что там такое? Что? Ты, Ледич? – раздался от другой стены обеспокоенный голос Доморада.

– Я… Комары замучали, – с трудом успокаивая дыхание, ответил Зимобор. – Житья нет…

Ощупью найдя дверь, Зимобор закрыл ее, заложил засов и засунул полынь под скобу. Потом он снова лег, но сердце сильно билось и никак не хотело успокоиться. Настороженно прислушиваясь к тишине, Зимобор перебирал в памяти все подробности происшествия, и внутри холодело от запоздалого ужаса. Это никак не могла быть Дивина. Хотя что, собственно, он знает о дочке зелейницы? Она – приемная дочь Леса Праведного, а значит, такое же неоднозначное и непостижимое существо, как любое дитя леса. Может быть, она днем – одна, а ночью – совсем другая. Однажды ушедшие в лес не возвращаются целиком, какую-то часть души Лес навсегда оставляет себе, заменяя частью себя. И может быть, что в красивой и приветливой дочке зелейницы под покровом темноты пробуждается совсем иное существо, неведомое и опасное…

Ага! Зимобор сам себя поздравил с мудрыми выводами. Не на себя ли ночную обычная дневная Дивина дала ему стебель полыни и велела бить?

А что? Могла… Если знает, что происходит с ней ночами, ничего не может с собой поделать, но не хочет погубить кого-то еще…

Но все было тихо, и он постепенно погружался в зыбкую, неприятную дрему, так ничего и не решив.

Выспался он не слишком хорошо, но утром, видя яркое солнце, залившее приветливый уютный дворик, воспрянул духом.

– Иди в избу умываться, я уже воды принесла! – Дивина от поленницы помахала ему рукой и стала набирать в охапку наколотые чурочки. – Как спалось на новом месте? Невеста не приснилась?

Зимобор вздрогнул. Она знает, что к нему приходила «невеста»?

Но, глядя на Дивину, Зимобор сам не верил своим подозрениям. Лицо девушки, свежее и румяное, было открыто и ясно, а тот ночной морок казался таким нелепым и противным, что между ними не могло быть ничего общего.

– Мало того! – ответил он, усмехаясь и подходя поближе. – Приходила ко мне невеста! Так обнимала, что чуть не задушила.

– Что? – Дивина изменилась в лице и замерла с тремя поленьями в руках. – Шутишь?

– Ага. Сам ночью обхохотался, аж Доморада разбудил. – Зимобор оглянулся к крыльцу беседы, не слышит ли их в самом деле купец, и продолжал, понизив голос: – Девица какая-то ко мне ночью приходила. Обнимала, в любви клялась. Говорила, что я ей дороже отца-матери, милее света белого…

– А ты что? – Дивина смотрела на него с таким ужасом, словно перед ней был живой мертвец.

– А я, неучтивый, полынью ей по белой спине.

– И что?

– Убежала. Обиделась, знать.

– Ну, слава матушке Макоши! – Дивина с облегчением выронила наземь поленья и прижала обе руки к ожерелью на груди, где висело несколько мелких оберегов. Зимобор мельком заметил среди них изогнутый кусочек кованого золота с едва заметным тонким узором и мимоходом удивился, как сохранили такую драгоценность за два длинных голодных года. – Ведь это, получается, волхида к тебе приходила! Ну-ка, расскажи по порядку, как оно было. Что она говорила?

Двинув бровями – у него не имелось привычки делиться своими любовными приключениями, но случай был особый, – Зимобор изложил все, что пережил ночью. Рассказывая, он стал понимать многое, чего не понял раньше: и то, что голос ночной гостьи вовсе не был голосом Дивины и та нарочно говорила только шепотом, чтобы это скрыть, и что слова ее точь-в-точь напоминали любовный заговор, то есть она пыталась его заворожить.

И еще само собой думалось: а вот если бы это и правда была она… то все сложилось бы иначе. Взгляд невольно скользил по загорелой стройной шее Дивины с пушистыми завитками русых волос, падал в вырез рубахи и скатывался по нему к высокой груди, где и терялся. Там, под рубахой, висел еще какой-то маленький оберег на тонком, но прочном кожаном шнурке с накрепко стянутым, почти сросшимся, узелком. От девушки пахло полынью и свежестью луговой травы, веяло живым теплом, так непохожим на дрожь и холод ночной гостьи, что Зимобор был бы и сам не прочь попросить: «Обними меня!»

– Ну, ты крепок, я погляжу! – Дослушав, Дивина глянула на него с явным уважением. – Молодец, что догадался! Ведь если кто такую вот «невесту» своей волей обнимет, тот навек в ее власти! Иссушит, истомит, совсем погубит!

– Погубила одна такая! – Зимобор невесело усмехнулся, вспомнив свою неотвязную мару, но говорить об этом Дивине не хотелось. – Ну, пойдем в дом, что ли? – сказал он и поднял три полешка, которые так и лежали возле ее ног. – Любопытно только: почему она твоим именем назвалась? – сказал он уже на пороге.

– Да потому что ты во всем городе никого, кроме меня, еще не знаешь! – безо всякого смущения ответила Дивина. – Вот и назвалась!

После завтрака Доморад отправился в детинец, и Зимобор пошел с ним. Сам Радегощ был не намного больше Новогостья и весьма походил на десятки таких же городков, рассеянных по пути полюдья любого из славянских князей. Приход полюдья, княжеский суд, если в нем возникала нужда, и был самым большим событием в жизни Радегоща. Правда, время от времени через городок проезжали торговые гости, привозили новости из низовий Днепра, из Подвинья и с побережий Варяжского моря.

Детинец располагался на вершине холма – там жил сам воевода с дружиной и челядью. Склон и подножие холма занимали улочки посада, которых было всего четыре: Выдреницкая улица, ведущая от ворот детинца к речке Выдренице, Дельницкая улица, на которой жили ремесленники, Прягина-улица, которая вела к лесу и где жила сама Елага, и самая короткая, улица Чернобор, которую начали было населять, сводя начало Черного бора, но потом бросили, и теперь там было всего три обитаемых двора.

Два раза в месяц по пятницам на маленькой площади у ворот детинца бывал торг: ремесленники продавали свои изделия приезжим лесовикам, то есть жителям окрестных родовых поселков, в качестве платы принимая дичь, меха, лосиную кость, мед и прочее. Но прокормиться только с этого было трудно, поэтому при каждом дворе имелся обширный огород. Да и ремеслом занимались по большей части зимой, а в теплое время усердно обрабатывали вплотную прилегавшие к городу поля, удобряя их навозом из собственных хлевов и потому не имея нужды корчевать и палить новые росчисти.

Появлению полотеских гостей воевода Порелют обрадовался, поскольку скучал в глуши и жаждал новостей. Это был еще совсем молодой парень, лет двадцати, невысокий, плотный, круглолицый и щеголеватый. Гордой осанкой, надменным лицом и яркой одеждой он словно пытался возместить недостаток роста. Однако с приезжими он держался любезно и гостеприимно и даже на самом деле был им рад – здесь нечасто приходилось видеть новых людей.

На Зимобора он, как и его дружина, посмотрел с любопытством, сразу выделив из прочих. Действительно, рядом с вчерашним кожемякой Костоломом или пахарем Печуркой Зимобор смотрелся как сокол среди серых гусей. Десятки пар глаз с напряженным любопытством бегали по его фигуре, по гривне на шее и по серьге в левом ухе. Его воинский пояс имел целых три хвоста – один застегивается и еще два ложных, для красоты, и эти два последних были усажены серебряными бляшками, по которым можно было подсчитать, в скольких битвах участвовал владелец пояса. Количество серебряных накладок на самом ремне означало, что в дружине этот человек занимает должность не ниже десятника, и иметь подобный пояс в таком молодом возрасте мог только человек из старого воинского рода.

Десятник тут же попросил посмотреть меч и присвистнул: он стоил в десять раз дороже, чем мечи всех воеводских кметей, вместе взятые.

Спрашивая его об имени и происхождении, хозяин откровенно разглядывал Зимобора, но тот не боялся: они никогда не встречались, и Порелют не мог его узнать. Стараясь поменьше лгать, Зимобор назвался сыном старосты Корени из-под Торопца, то есть своего настоящего деда. Про такой городок здесь могли слышать, но никто не мог знать, есть ли у старосты сын по имени Ледич или нет.

– Ну, вот ты какой… – говорил Порелют. – А я слышал, что какой-то гость захожий Горденю Крепенича одним махом с ног свалил и укротил, как ребенка малого! Не верил, думал, болтовня! А ты, пожалуй… С чего же ты к купцу в дружину нанялся – поссорился, что ли, дома с кем?

– По своим делам еду, – уклончиво ответил Зимобор.

– У меня не хочешь остаться? Платой не обижу.

– Не хочу. Дела у меня.

Если бы он просто хотел уйти из Смоленска, то без труда нашел бы себе место в дружине и обеспечил со временем очень неплохое положение. Однако он хотел не только уйти, но и вернуться.

Собольи меха у Порелюта были запасены в достаточном количестве, и Доморад разом избавился от половины своего товара. Потом воевода долго перечислял, чего ему привезти в следующий раз: южные шелка, красивую посуду, персидские ковры, греческие вина. Воевода любил жить красиво.

– Тогда и жениться можно! – жизнерадостно говорил он, подмигивая Домораду и Зорко. – Что, не видали где какой-нибудь воеводской дочки, чтобы и красивая, и покладистая, и умная, и с хорошим приданым? Мне князь Столпомир хочет за морем невесту найти, а я думаю, ну их, варяжек, строптивые они, все по-своему хотят делать! Сам князь Столпомир на варяжке был женат, так вон что вышло…

– Князь-то тебе плохого не посоветует, – сдержанно отозвался Зорко. Ему не нравилось, что молодой воевода хотя бы в разговорах идет против воли старшего в роду, тем более князя.

– Ну… А что, Бранеслав назад не собирается? Ничего там не слышно? – вдруг спросил Порелют.

– Не слышно покуда, – ответил Доморад. – Отцу подарки шлет – весной варяжские гости приезжали, привезли.

Зимобор внимательно посматривал на участников этой беседы, не все понимая, но о многом догадываясь. Единственный сын Столпомира, княжич Бранеслав, уже несколько лет жил за морем, у своих варяжских родичей по матери. Он поселился там настолько прочно, что не в одну голову заползали мысли: кто станет наследником Столпомира, если Бранеслав и вовсе не вернется? И голова Порелюта здесь была первой: будучи связан с нынешним князем дальним родством по женской линии, он происходил из древнего и знатного рода и, если Полотеску опять придется выбирать себе князя, мог рассчитывать на успех.

– Ну, а нам и здесь неплохо! – сказал Порелют. Дескать, не нужно мне ни варяжских стран, ни Полотеска. – Наше святилище, может, во всех кривичских землях самое старое и его сам Крив поставил!

Волхвы могли бы ответить Порелюту, что святилище Радегоща даже старше Крива на несколько веков и впервые священный огонь на горе разожгли еще тясячу лет назад люди неведомых языков. Славяне, пришедшие позднее, устроили на древнем священном месте жертвенник в честь Ярилы. В течение веков жители всех окрестностей собирались сюда несколько раз в год на велики-дни, приносили жертвы богам, внимали предсказаниям волхвов и просили о милости. При одном особенно знаменитом предсказателе и чародее, которого звали Радегостом, возле святилища возникло поселение. Несколько веков святилище и город жили рядом, глядя друг на друга через ручей. А потом святилище прекратило свое существование, и дорогу Яриле перебежала опять-таки злодейка старая волхида.

Сто лет назад князь Честослав пировал в святилище в день Перуна, когда разразилась страшная гроза, вызванная злой волхидой, и молния ударила прямо в святилище на горе. Все постройки мгновенно оказались объяты пламенем, и все бывшие в них – князь, его дружина, волхвы, старейшины Радегоща – разом погибли. С тех пор место считалось проклятым, Ярилина гора осталась заброшенной. Если скотина случайно забредала туда, за ней не ходили, и она никогда не возвращалась. Рассказывали, что раз в год, на солнцеворот, ночью на горе снова появлются призрачные палаты и в них пируют восставшие из пепла князь и дружина.

– Поглядеть бы такое диво! – заметил Зимобор, и воевода бросил на него странный взгляд – то ли насмешливый, то ли уважительный.

– А ты смел, я смотрю! – ухмыльнулся он. – У нас туда никто не ходит, всех мамки еще в детстве до дрожи запугали: не ходи, мертвецы утащут! Горденя, чучело дурноголовое, и тот боится к Ярилиной горе ночью близко подойти. Сколько раз его девки подзадоривали – пойди да пойди. Уж чем только ни прельщали… А он: что хотите, хоть на медведя, только не туда.

Но Зимобор, не будучи с детства запуган мамками, все же попросил Дивину сводить его к Ярилиной горе. Дорога была не дальняя – только обойти детинец. Сейчас гора пустовала, если не считать густой высокой травы, зарослей бузины на склонах и легконогого березняка на самой вершине. Но валы, опоясывающие вершину, были хорошо видны, только поросли травой и священных огней на их вершинах больше не разжигали. Из травы на склоне выглядывали большие валуны, когда-то отмечавшие тропу к святилищу. Помня, как устраиваются такие места, Зимобор прикинул: вдоль всей верхней площадки должна была стоять длинная замкнутая хоромина для пиров, в которой помещалось все взрослое население окрестных сел, а вон с той стороны, что ближе к реке, над обрывом располагалась сама площадка святилища – ряд идолов с Ярилой в середине, жертвенник и кострище. А вот тут, над склоном, были ворота, к которым по праздникам вели богато украшенную жертву…

– Все сгорело, даже камень провалился, – сказала Дивина, словно прочитав его мысли.

– Он людей требовал? – спросил Зимобор, глядя на вершину и стараясь угадать, был ли раньше виден идол от подножия. – У нас говорят, что человеческие жертвы богам неугодны, за это, наоборот, гневаться могут.

– Нет. По барану и овце весной и зимой, быка на Ярилин день, – ответила Дивина. – И девицу.

– Так, может… – Зимобор бросил на нее вопросительный взгляд.

– Да не резать. Просто… на ночь оставить.

– И что? – с намеком спросил Зимобор. О чем-то подобном он тоже слышал.

– Ага, – так же ответила Дивина, с преувеличенным вниманием глядя на пустой склон, но потом, не удержавшись, фыркнула: – Мать рассказывала, у него это было… позолоченное.

– У нас в Смоленске Ярила тоже такой. – Зимобор усмехнулся и тут же прикусил язык, но Дивина не заметила его оплошности. – Где же вы теперь жертвы приносите?

– На Девичьем лугу. Там, за речкой. – Дивина кивнула в сторону Выдреницы. – Вечером пойдем, увидишь. Поставили Рода с Рожаницами, таких же, как в беседе, только побольше.

Шел месяц купалич, и вечерами на Девичьем лугу собиралась молодежь. Старшие тоже приходили посмотреть на игры и послушать песни. По сравнению с прежними годами нынешние хороводы выглядели убого: новой одежды ни на ком не было, серебряных украшений не осталось, на головах девушек в косы было вплетено по одному простому кольцу с каждой стороны вместо прежних трех-четырех. Бусины и подвески из ожерелий тоже обменяли на хлеб, на ремешках остались только звериные когти и зубы.

Любоваться хороводами Зимобор теперь мог каждый вечер, потому что Доморад, желая получше окрепнуть, не торопился в дальнейший путь. Его дружина только обрадовалась передышке. И Костолом, и Таилич, и даже Печурка, наконец переставший видеть в каждом незнакомце злого духа, каждый вечер гуляли с местными девушками, все норовя завести в укромное место за ореховым кустом. Особенно усердствовал Таилич, у всех на глазах жадно обнимая то Вертлянку, то Ярочку, то Милянку. Местные парни однажды даже пытались его побить за такое бесстыдство, но он, благодаря урокам Зимобора, с честью вышел из положения, хорошо расквасив пару-тройку носов. Гордени, на его счастье, рядом не случилось.

А Зимобор по-прежнему видел только Дивину. Сидя в траве под березой, он смотрел, как она под долгую песню плавно движется в девичьем хороводе, и не замечал больше никого. Во время танца девушки отпускали длинные рукава рубах, так что они свешивались почти до земли, и каждая становилась похожа на белую лебедь, прилетевшую из неведомой выси. Но когда Дивина танцевала в кругу, все замирали: ее стремительный и искусный танец завораживал, превращая простую поляну в дивную землю сказания, где вилы прилетают в лебедином оперении, сбрасывают его и превращаются в девушек, а охотнику, притаившемуся за деревом, надо только выскочить и покрепче схватить свое счастье…

Любой из местных парней был бы не прочь оказаться этим удачливым охотником. Во всех играх они постоянно выбирали Дивину, но непохоже было, чтобы ей кто-то нравился. Со всеми она обращалась одинаково, дружелюбно, но отчасти снисходительно, и все парни смотрели на нее снизу вверх. Ее отличало какое-то неброское сознание своего достоинства, и умным казалось каждое ее слово, даже не содержащее ничего особенного. Воспитанница Леса Праведного и сама была отчасти потусторонним существом, внушавшим если не страх, то робость и уважение. Даже могучий Горденя смущался и ловил ее взгляд.

Да что Горденя! Уже на третий вечер, когда молодежь сидела стайкой под березами, отдыхая после шумной игры и беготни, на Девичий луг явился сам воевода Порелют, мечтавший о красивой воеводской дочери с богатым приданым. На нем был щегольской красный плащ с золоченой пряжкой, на всех его пальцах блестели разнообразные узорные перстни, с литыми зверями и птицами, с цветными камнями. Среди бедно одетой толпы он выделялся, как красное солнце среди сизых туч.

И сразу направился к Дивине.

– Здорова будь, красавица! – весело сказал он в ответ на ее поклон и посмотрел на Зимобора, но уже далеко не с таким удовольствием. – И ты тут, сокол залетный! Что-то все ваши на гостином дворе у меня, а тебя и не видно. Говорят, у зелейниц живешь? Или места не хватило? Так к нам приходи, мы в дружинной избе тебя устроим. А, ребята? – Он оглянулся на своих кметей, которые всегда сопровождали его, и ребята в несколько голосов подтвердили, что место найдется.

– Доморад у зелейниц живет, они его лечат, а я при нем, – ответил Зимобор. Было ясно, что воевода ревнует, и Зимобор не собирался его успокаивать. – Надо же, чтобы свой человек рядом был.

– А соседей не боишься? Бывает, шалят по ночам!

– Жив покуда. – Зимобор невозмутимо пожал плечами. Он уже знал, что «соседями» в Радегоще называют волхид.

– Ну, ты смелый! И ты смелая! – Воевода подмигнул Дивине, но было видно, что он шутит через силу. – С таким соколом удалым на одном дворе жить! И ты смотри, молодец! Если испортишь нам ведунью, мы тебя не помилуем! Правда, ребята?

– Спасибо тебе за заботу, воевода, я и сама за себя постою! – сердито ответила Дивина. – У меня мать есть, не сирота я, чтобы имя мое кто хотел, тот и трепал!

– Нет-нет, известное дело! – тут же согласился Порелют. – Не сердись на меня, красавица, я ведь не со зла, а так… Уважаю же я тебя! Твоей мудрости все старухи завидуют! Если уж забыть, то не задаром, за хорошего человека выйти… В чести жить и в богатстве… А не так, чтобы от прохожего молодца…

Уж я сеяла, сеяла ленок!

– громко запела в сторонке Милянка, дочка уличанского старосты Ранилы, – ей надоело ждать, пока все наговорятся.

Девушки встрепенулись, как стая птичек, и побежали занимать место в двух шеренгах для плясовой игры; Дивина побежала одной из первых, словно обрадовавшись случаю уйти от воеводы.

Гуляли до сумерек, потом Горденя и еще два парня провожали до дому Дивину и Милянку, которая жила через два двора от нее. Перед дверью беседы, прощаясь на ночь, Зимобор все же задержал Дивину и спросил:

– А может, мне и правда еще куда-нибудь перейти от вас? Чтобы лишних разговоров не было.

– Вот еще! – Дивина даже возмутилась, а потом усмехнулась: – Или ты воеводу боишься?

– Я не воеводу боюсь, – с мягким намеком ответил Зимобор и придвинулся поближе. Рядом с «лесной девушкой» он чувствовал не робость, а, наоборот, воодушевление. – Но все-таки… Девица в доме, а тут я…

– Ну и что? – Дивина с выразительной небрежностью пожала плечами. – Замуж мне все равно не идти, пусть болтают, если кому делать нечего.

– Почему тебе замуж не идти? – Зимобор удивился. – Такая красавица…

– Лес Праведный большую силу дает и такую мудрость, какой больше нигде научиться нельзя. Но только как выйдешь замуж, так все забудешь. Вот и мне замуж никак нельзя, а то все забуду и стану не умнее Нивянки. А я не хочу. Меня Лес Праведный не для того от смерти спас и пять лет учил, чтобы я все забыла, кроме того как блины печь. Так что все это не для меня. А воеводу ты не слушай. Он бы сам к нам жить попросился, да мы его не примем! Вот ему и завидно, что других принимают. Оставайся. И не думай даже.

Дивина в темноте взяла его за руку. Хорошо зная, что ей можно, а чего нельзя, она думала, что присутствие в доме этого смолинца ничем ей не грозит, но сейчас вдруг заподозрила, что ошиблась. И что мать предостерегала ее не зря. Чувствуя ее совсем рядом, Зимобор невольно потянулся ее обнять, но она вцепилась в запястья его рук, почти коснувшихся ее талии, и, подняв голову, посмотрела прямо ему в глаза. Взгляд у нее был тревожный.

– То-то я… сразу понял… ты какая-то не такая… – прошептал Зимобор.

– Так ведь и ты какой-то не такой! – так же шепотом ответила Дивина. – За тобой стоит кто-то. Не знаю кто, не вижу, не слышу, а чувствую. Ты-то хоть знаешь, кто это?

– Знаю, – едва слышно отозвался Зимобор. – Это опасно.

– Тебе нужно помочь?

Зимобор не сразу понял, что она сказала. Он хотел предостеречь ее, предупредить, что всякой девушке рядом с ним грозит опасность, а она, оказывается, лишь хотела знать, нужна ли ему помощь в борьбе с загадочным и грозным кем-то, стоящим за спиной.

– Н-нет. – Он сам не был уверен, говорит ли правду. – Я сам… ее принял. Я и отвечу… если что. Но может, мне правда уйти? – Он мягко высвободил свои руки и все-таки обнял ее за талию, и она не возражала, только смотрела на него так же пристально и требовательно. – Чтобы волков не дразнить…

– Бояться волков – быть без грибов! – Дивина слегка усмехнулась, и по ее глазам он видел, что она ничуть не боится, что ее даже воодушевляет мысль о борьбе с таинственным иномирным противником. – Оставайся. А там видно будет. Ну, иди спать.

Она вывернулась из его объятий и мигом оказалась на крыльце избы.

– А придет опять ночью какая-нибудь и будет моим именем называться – не верь! – задорно крикнула она оттуда. – Гони прочь!

– А ты сама-то приходи, если что! – так же крикнул в ответ Зимобор. – Если напугает вдруг кто – приходи, я спрячу!

Дивина исчезла в избе, и он не был уверен, что она услышала его слова. Улыбаясь и качая головой над собственным безрассудством, Зимобор пошел в беседу. Умом он понимал, что дошутится, но ему было весело. Вроде бы ничего хорошего ему будущее не обещало, совсем наоборот, но он еще чувствовал в руках тепло ее тела и ничего не боялся. То, что их так тянуло друг к другу вопреки судьбе и рассудку, казалось важнее и рассудка, и даже судьбы.

Назад: Глава первая

Дальше: Глава третья