Глава 7
… Княгиня Вжелена, первая жена Скородума, рожала очень тяжело. Два первых ребенка родились мертвыми, едва не уведя на тот свет и ее саму. Князь Скородум уже подумывал о том, чтобы взять вторую жену — а то как бы не остаться совсем без наследников. Но княгиня, вопреки предсказаниям всех бабок-ведуний, понесла в третий раз. Роды пришлись как раз на первую пятницу Макошинои недели, и в этом все видели добрый знак. Мать Всего Сущего, покровительница женщин и матерей, поможет княгине в свой велик-день, и Скородум с надеждой ждал вестей из бани, где лежала роженица. Может быть, боги даже пошлют ему наконец сына?
В нижних клетях княжеского терема, по обычаю, собрались женщины и девки, занятые изготовлением обыденной пелены, ежегодным подношением богине. Протяжное многоголосое пение совсем заглушало крики княгини. Сначала пронзительные и отчаянные, они со временем стали тихими и слабыми, но полны были такой тоски и боли, что бабки, помогавшие при родах, недовольно качали головами. На этот раз дело шло так плохо, что они не надеялись увидеть живой и саму роженицу.
Расторопная ведунья, нарочно к родам княгини привезенная из Макошина святилища, приказывала готовить жертвы, брызгала на княгиню освященной водой, велела развязать все узлы в княжеских хоромах, отворить все замки, расплести косы всем девкам. Зная, что происходит в бане, женщины в клетях были в растерянности. С одной стороны, для помощи роженицы надо все расплести и развязать, для благополучия новорожденного нельзя ничего завязывать и скручивать — а то дитя родится скрюченное. С другой же стороны, был вечер обыденной пелены, когда для Богини-Матери требовалось прясть и ткать.
— Скорее, скорее работайте! — говорила какая-то женщина в клети. — Чем скорее кончим пелену, тем быстрее родит княгиня! Как скоро нитки с веретен побегут, так скоро дитя на вольный свет выйдет! Скорее, скорее, не ленитесь, милые! Голубушки, поспешите, помогите княгине!
Никто не знал этой высокой женщины с сильными руками, никто не заметил, как она вошла — просто вдруг она оказалась среди них. Но весь вид ее был таким уверенным, голос звучал ласково и повелительно, и женщины вдруг ощутили прилив сил. Она обходила клеть, поправляла кудель на лопасках прялок, сама стала налаживать пряжу на ткацкий стан, и веретена завертелись быстрее, тонкая и прочная нить сама текла с пальцев. Какие-то мгновения прошли, а уже челнок быстро бегал меж нитей, ровное гладкое полотно рекой текло из-под рук неведомой женщины.
Окончив тканье, она всем велела вдеть красные нитки в иглы и посадила вышивать пелену. Сидя в ряд плечом к плечу, девицы и женщины шили на полотне фигурки Матери Макоши, едущей по земному миру на золотом коне с сохой позади. Вот она подняла руки, взывая к Небу о дожде, вот опустила их, награждая Землю благодетельной животворящей силой. А по сторонам ее едут Лада и Леля, помощницы Богини-Матери в поддержании жизни в земном мире.
В один миг вышивка была окончена, и пелена вышла на загляденье: ровная, гладкая ткань без узлов и перекосов, чудесная вышивка — словно все умение, все сердечное тепло женщин-матерей собралось в ней. Неведомая мастерица взяла пелену и пошла с ней в баню, где лежала княгиня. Покрыв роженицу пеленой, женщина подняла над ней руки и произнесла:
— Возьми силу Земли-Матери, дай свету белому новую жизнь! Отворены золотые ворота, выйди живое живым!
И тут же у ослабевшей, измученной, почти без памяти лежавшей княгини начались сильные схватки. Женщина сама приняла на руки новорожденную девочку, окропила ее водой с горящим угольком, завернула в вышитую пелену. Женщины радостно загомонили, кто-то побежал сказать князю, кто-то хлопотал над роженицей. Ведунья из святилища качала новорожденную, даже не заметив, как та оказалась у нее на руках. А неведомая женщина пропала. Никто не заметил, как она вышла из бани — просто вдруг ее не стало среди них. И только потом, рассказывая князю, как все было, ведунья догадалась, как озарило — да ведь эта женщина и была сама богиня Макошь.
В память о доброте богини княжну назвали Дарованой — Дарованная Макошью. Пелену, сотканную руками самой богини, берегли как ее священный оберег, защищающий от любой беды. Каждый год княгиня Вжелена, взяв с собой дочку, ездила на Макошину неделю в святилище богини, расположенное на реке Кошице в пяти днях пути от Глиногора. После смерти матери Дарована ездила туда одна. В этом году она задержалась, ожидая приезда Светела. И вот теперь она больше прежнего заторопилась.
На другой день после разговора с отцом и Светелом, на самой заре, княжна Дарована отправилась в путь. Ее провожали два десятка отцовских кметей и несколько челядинок. У Светела не лежала душа отпускать ее, но и запретить он не мог — даже не жених еще. Выйдя на гульбище, он смотрел, как кмети выводили коней, как подвели к крыльцу рыжеватую кобылу с рубинами в серебряной уздечке, предохраняющими от падения, как Дарована, закутанная в лисью широкую шубку, садилась в седло. Она даже не оглянулась на него. Дней через десять она вернется. И Светел, никогда не уделявший много внимания богиням, теперь горячо молил Мать Макошь дать именно тот ответ, которого он желал. Который был нужен ему, как воздух.
Кошица бурлила, как в весеннее половодье. На мутной, почти коричневой от размытых глинистых берегов воде неслась серая пена. Грязная, разбитая дорога упиралась прямо в воду. Там, где раньше был мост, теперь в двух верстах от берега торчали из воды несколько обломанных бревен. А вода яростно кипела вокруг них, цепляла и снова уносила прочь сорванные где-то ветки, всякий мусор, словно хотела стереть и эти последние остатки покушения людей на ее волю.
— Вот это да! — Десятник Рьян сдвинул шапку на затылок и по примеру князя подергал себя за длинный ус. — Мост-то снесло!
— Говорила я — надо было возле Кошца переправляться! — ворчливо крикнула Любица, нянька Дарованы. — Там хоть широко, да тихо! А теперь ворочаться придется — в такую-то даль! Вот — никогда умного слова не послушаете!
— Помолчи, мать! — с досадой ответил Рьян. — Что теперь говорить!
— Нет, нам никак возвращаться нельзя! — заволновалась Дарована. — Это же целый день назад ехать, да еще день от Кошца — мы два дня потеряем! Мне столько нельзя ждать! От Макошиной недели всего два дня осталось!
— Да что же поделать, княжна моя? — Рьян виновато посмотрел на нее, словно сам не доглядел за своенравной рекой. — И правда — коли такая погода дурная, такие дожди, надо было нам догадаться — возле Кошца за реку править. А теперь ничего иного не придумаешь.
— Нет, так нельзя! — Дарована упрямо покачала головой. Она растерялась, но не могла согласиться потерять столько времени. Возвращаться назад на двадцать верст, когда до цели осталось не больше пяти! — Что-то нужно придумать! Тут ладью негде взять?
— Да где же? — Рьян сдвинул шапку теперь на лоб и почесал в затылке рукоятью плети. — Ближе Кошца, опять же, доброй ладьи не найдешь. А у здешних — разве что долбленку рыбачью. А в ней в такую реку пускаться — Водяному прямо в лапы. А коней как же?
— Может быть, брод поискать? — несчастным голосом предложила княжна.
— Какой тебе брод! — опять заворчала Любица. — Где брод был — теперь омут!
— Матушка Макошь! — Дарована чуть не плакала от такой незадачи.
Не попасть в Макошину неделю в святилище казалось ей не просто несчастьем, а целым оскорблением богини, словно без этого нарушится весь мировой порядок. И уж конечно, ей самой не знать покоя целый год. Вот ведь он противоположный берег, рукой подать! Перелететь бы как-нибудь, что ли!
— Видно, надо назад поворачивать, делать нечего! — решил Рьян и хотел подать знак кметям разворачиваться, но один из них вдруг вскрикнул и показал куда-то на опушку.
Из леса чуть выше по течению появились несколько всадников.
Их было четверо, кони их по брюхо измазаны были в грязи, сапоги мужчин хранили те же рыжие глинистые разводы.
— Смотри! — крикнула Дарована и даже несильно хлопнула десятника свернутой плетью по рукаву. — Смотри, они все в грязи — верно, переправлялись! Спроси у них — где?
— Да где тут? — усомнился Рьян. — Видно, пытались, влезли в воду, да назад повернули.
— Нет, ты спроси! — требовала княжна.
Сдавшись, десятник повернул коня и поехал навстречу незнакомцам. Дарована тронула лошадь вслед за ним. Ей было бы неприлично приближаться к чужим, но уж очень хотелось самой услышать, что они ответят Рьяну.
— День вам добрый, добрые люди! — приветствовал их Рьян.
— Велес и Попутник да будут добры и к вам! — ответил ехавший впереди, видно, старший из незнакомцев.
Выговор его был дебрическим — точь-в-точь как у Светела, и Дарована разочарованно вздохнула: раз они не здешние, то едва ли знают окрестности лучше них.
— Не из-за реки ли едете? — на всякий случай спросил Рьян, тоже не ждавший толка от этого разговора.
— Из-за реки, — к общему удивлению смолятичей ответил незнакомец.
Он был молод, высок, его длинные русые волосы были связаны на шее в хвост. На нем был полушубок из пятнистого рысьего меха, крепкие сапоги из толстой кожи, украшенные бронзовыми бляшками на голенищах, оружие его блестело серебром, и по всему его облику было видно, что это бывалый воин, несмотря на молодость.
— Как же вы переправились? — недоверчиво спросил Рьян.
— Выше по реке знаем брод один. Вам не туда ли надо?
— А далеко ли ваш брод?
— Он не наш. — Незнакомец усмехнулся. — Владеют им бродницы, а мы только мимо прошли. Недалеко, коли любопытно, — версты три отсюда.
— Три версты! — воскликнула Дарована, издалека слушавшая разговор. — Это мы быстро обернемся! Едем туда!
Все четверо незнакомцев посмотрели на нее, потом еще раз оглядели кметей. Видимо, им показался странным этот воинский отряд, в котором едут две девушки — одна госпожа, вторая челядинка — и скрюченная старуха, сидящая на рыжей коротконогой лошади, как ворона на свинье.
— Где же он? — спросил Рьян у русоволосого. — Разъясни дорогу, добрый человек. А то уж мы думали в Кошец возвращаться. Дорога дальняя, а время не терпит.
— Найти его нетрудно. — Русоволосый оглянулся назад, словно думал отсюда увидеть за три версты, и показал плетью вдоль берега. Плеть у него была северной заморянской работы, со звенящими кольцами — такой и бить коня не нужно, он повинуется одному звуку. — Поедете вверх по реке, а как минуете три сосны, там, за ручьем, и будет брод. В былое время там коням по колено было воды, а теперь по брюхо — видишь, сами как извозились. — Он показал грязное брюхо коня и свои сапоги. — Только переезжать там надо не абы где. Этой дурной водой омутов намыло — кони спотыкаются. На этом берегу стать надо ровно против березы с грибом — ее издалека видно.
— Да там берез — сам погляди! — Любица сердито махнула рукой на тот берег, сплошь заросший березняком. — Где ни стань — против березы будешь!
— Плохо ты слушала, почтенная. — Русоволосый поглядел на нее. — Говорю же — береза с грибом. Гриб тот с овечью голову, береза кривая — увидите.
— Ой, темна вода, помоги Попутниче! — вздохнул Рьян. Как и Любице, ему не нравилась эта затея с переправой.
— Едем, едем! — требовала княжна.
— Может, проводим их? — негромко предложил русоволосому один из его спутников.
Он был смуглым, темноглазым, бурая медвежья накидка плотно обтягивала широкую грудь, черные волосы тоже были сзади связаны в длинный хвост.
Русоволосый призадумался.
— Хотите, проводим вас, брод покажем? — все же предложил он Рьяну. — А то и правда не переедете — на нашей совести будете. Ведь девки у вас…
Теперь призадумался Рьян. Осторожный десятник не хотел подпускать близко к княжне чужих людей, но отказаться от их помощи в таком трудном деле тоже было бы неумно.
— Спасибо! — наконец согласился он.
В самом деле — что они сделают княжне? Их четверо, а у него двадцать кметей!
Развернув коней, четверо дебричей поехали впереди глиногорского отряда. Не проявляя неприличного любопытства, они не расспрашивали, кто эта красивая, богато одетая девушка и почему ее провожает такая внушительная дружина. Чуть побольше — и это уже будет маленькое войско. Только один из дебричей, светлоголовый кудрявый парень, тоже с длинными волосами — все, что ли, дебричи теперь так ходят? — в рыжей лисьей накидке, все поглядывал на Даровану с задорным восхищением. Четвертый, смуглый, с густыми, сросшимися угольными бровями, ни разу не оглянулся даже на новых попутчиков, а молча смотрел на дорогу впереди.
Глиногорцы тоже ни о чем не спрашивали. Едут куда-то четыре кметя, и пусть себе едут — никого ведь не трогают.
День был холодным, с неба посыпал мокрый снег, сменивший наконец бесконечные дожди. Снег в этом году запоздал, но вот и мелькнул за облаками край подола Зимерзлиной шубы. Белые волки со льдистыми глазами везут ее сани, из-под лап их сыплется снег. Земля уже промерзла, с каждым днем холодает — скоро снег ляжет, укроет грязь, дорога полегчает. Обратно из Макошина ехать будет намного легче, как утешал себя Рьян. Добраться бы добром.
— Вот здесь! — Русоволосый показал плетью на широкий разлив впереди. — Вон и береза, вот здесь и переезжать будем.
Дарована двинула коня вперед, Любица заверещала, Рьян ухватил коня княжны за повод.
— Постой, куда ты! Соколко, ты сперва! — Десятник махнул одному из кметей на реку. — А мы после тебя.
— Первым уж я тогда, — сказал русоволосый. — А вы за мной.
— Да погоди, ишь заспешил! — ворчливо крикнула бабка Любица и принялась суетливо шарить в узлах и мешках, которыми была увешана вся спина ее рыжей кобылы, так что старуха сидела словно на возу.
Из груды поклажи она извлекла белый княжеский калач и завозилась, пытаясь слезть на землю. Двое кметей сняли ее с седла, и старуха подошла к бурлящей воде. Пустив калач в воду, она быстро забормотала, кланяясь стремительной реке:
— Прими, Кошица-матушка, калач румяный, пусть будет наше угощение и воде, и рыбам, и солнцу, и месяцу, и Водяным, и водяницам, и бродницам, и жальницам, и чтоб как калач круглый катится, так и мы гладко да быстро через реку переправилися!
Калач мгновенно умчался и исчез в водовороте — надо думать, река и ее многочисленные обитатели благосклонно приняли угощение. Да только хватит ли им на всех?
Смолятичи терпеливо ждали, пока старуха умилостивит брод и всех его хозяев, а дебричи обменялись быстрыми насмешливыми взглядами. Они-то, видно, никаких жертв не приносили.
— Ну, может, теперь… — с ворчливым удовлетворением бросила Любица и заковыляла к своей кобыле. — Ох, беды наши тяжкие…
Двое кметей ждали рядом, чтобы посадить ее назад на узлы, но смуглый молчаливый дебрич подъехал и взял кобылу за повод.
— Намокнешь, бабушка, — сказал он. — Ростом твоя кобыла не вышла для таких переправ, на ней только через лужи ездить. Садись-ка ты к кому из своих, кому лучше веришь, а я твою кобылу переведу.
Старуха хотела было возмутиться, но дебрич говорил так почтительно и вместе с тем так уверенно, что нянька сочла за лучшее признать его правоту.
Русоволосый дебрич уже въехал в воду, позвякивая плетью над ухом коня, которому совсем не хотелось опять лезть по самое брюхо в эту пронзительно-холодную, липкую от грязи, сильно толкающую в бока и норовящую опрокинуть воду. Вслед за русоволосым несколько глиногорских кметей стали перебираться, правя под углом, чуть выше по течению, как их провожатый.
Дебрич первым выехал на берег возле старой кривой березы с черным пятном чаги на стволе. Его товарищ уже довел кобылу старухи почти до середины реки, а сама Любица, сидевшая позади седла одного из смолятинских кметей, покрикивала на него, требуя вести кобылу поосторожней. Кудрявый светловолосый парень тем временем подмигнул челядинке княжны.
— А ты, краса девица, поезжай со мной! Я тебя как лебедь на тот берег перевезу, и ножек не замочишь!
Девка не удержалась от улыбки в ответ — дебрич был так хорош собой, такой веселый задор играл в его голубых глазах, что ни одно девичье сердце не устояло бы. А четвертый, что предложил проводить их, подъехал к княжне.
— Берись, — предложил он Рьяну, кивая на повод ее коня. — А я с другой стороны возьмусь. А ты, боярышня, держись крепче за гриву.
Он глянул на Даровану, и взгляд его темных глаз вдруг уколол ее горячим лучом прямо в сердце, ей стало и тревожно, и спокойно разом, если так вообще бывает. Словно ее охраняет от чего-то огромный страшный зверь. Он и тебя пугает, но и никакую другую беду не подпустит. «Да что они за люди-то? — вдруг подумалось Дароване. — Длинноволосые… Не нежить ли лесная прикинулась?»
Пристальным взглядом обежав одного, другого, третьего, она все же успокоилась. Никто из четверых не был одноглазым или одноруким, у всех на оружии блестело серебро, к которому нечисть и близко не подойдет. Сильная смуглая рука, державшая повод ее коня, была украшена тяжелым серебряным браслетом со старинным витым узором. Нет, не могут они быть нечистью. Облегченно вздохнув украдкой, княжна крепче вцепилась в гриву своей лошади.
— Вот так! — одобрил ее дебрич. — А коли что — лошадь оступится, водой плеснет, — не бойся и руками не маши, я тебе упасть не дам.
Дарована согласно кивала. Непонятно почему, но смуглый дебрич внушал ей доверие.
Светловолосый парень с челядинкой были уже на середине реки, половина кметей переправились, человек шесть стояли в воде по обе стороны брода, ожидая, пока проедет княжна. Крепко держа с двух сторон повод рыжей кобылы, Рьян и дебрич повели ее в воду. Дарована подбирала ноги, глядя, как пенящиеся грязью коричневые струи поднимаются все выше, все ближе к ней. Кобыла упрямилась, не хотела идти, но сильная рука дебрича тянула ее вперед.
От вида бегущей так близко воды у Дарованы начала кружиться голова, а они не добрались еще даже до середины. Княжна закрыла глаза, и вдруг ее сильно тряхнуло. Напуганная кобыла дернулась и попала ногой в яму на дне; мигом открыв глаза, Дарована невольно вскрикнула. Еще сильнее напуганная ее криком, кобыла забилась, словно хотела в то же мгновение как-нибудь выпрыгнуть из этой холодной сердитой воды; княжна покачнулась в седле.
— Э, волчья сыть! — яростно крикнул дебрич, силясь сдержать кобылу, но и его серому жеребцу приходилось нелегко, его тоже толкала стремительно бегущая река.
Любица и девка на том берегу подняли истошный вопль, увеличивая общее замешательство, кмети хотели было помочь, но не знали, как подступиться.
Кобыла била копытами, обливая Даровану, дебрича и Рьяна волнами грязной холодной воды, двое мужчин пытались усмирить ее и тянули вперед. Жмурясь, Дарована изо всех сил цеплялась за косички мокрой гривы; ей отчаянно хотелось кричать от страха, но она не кричала — берегла силы.
И вдруг она почувствовала, что кожаный мешок, привязанный возле самого ее седла, быстро пополз вниз. Видно, в этой суматохе он отвязался или порвался ремешок — и он уходил в воду.
Забыв обо всем, Дарована выпустила из рук гриву и вцепилась в мокрый, скользкий кожаный бок мешка. Ведь в нем была та самая Макошина пелена, под которой она родилась, вышедшая из рук самой богини, ее оберег, важнейшая святыня всего племени смолятичей. Потерять ее для Дарованы было страшнее смерти — она даже не думала об опасности для себя, просто забыла о ней, стараясь спасти пелену. Рухнуть вместе с ней в воду казалось лучше, чем упустить и потерять навегда.
— Стой! Куда! Да держись! Ах, Ний поганый! — орал Рьян, пытаясь дотянуться до княжны, но она склонялась в другую сторону, а кобыла все билась, ржала, вскидываясь и разбрызгивая воду.
А Дарована ничего не слышала, силясь удержать в озябших руках скользкий бок мешка. Намокнув, тот стал тяжелее камня и потянул ее за собой. Видя, что грязная бурлящая вода стремительно кинулась ей навстречу, ощущая ее пронзительно-холодное дыхание у себя на лице — словно дыхание смерти! — Дарована кричала, сама себя не слыша, но не выпускала мешка — если спасаться, так только вместе с ним.
Вся река была полна воплей, криков, брани, плеска и конского ржания, но никто не мог помочь тем трем, что застряли на самой середине бурлящего грязного потока.
Сильные руки обхватили Даровану, уже почти выпавшую из седла, сдернули ее со спины строптивой кобылы, положили перед седлом на шею серого жеребца. Мертвой хваткой держа свой мешок, задохнувшись от крика, Дарована видела, как бурая вода несется мимо нее, в каком-то локте ниже лица, несется сразу во все стороны, словно река окончательно взбесилась и опрокинула даже закон Сварога, установившего ей течь в одну сторону. В перепуге Дарована не поняла даже, что река течет, а она двигается через реку. Словно догадавшись наконец, она крепко сомкнула замерзшие веки, но и теперь ощущая только одно — холодную и скользкую тяжесть мешка в окоченевших руках.
На берегу ее сняли с коня, уложили на расстеленные плащи, Любица и девка хлопотали над ней, причитали, просили то огня, то медовухи из дорожных припасов. С трудом няньке удалось разомкнуть закоченевшие, судорожно сжатые пальцы княжны и отобрать у нее мешок. Ощутив, что ее сокровище расстается с ней, Дарована мигом пришла в себя и открыла глаза.
Вся дружина столпилась возле нее. Кмети возбужденно гудели, еще не опомнившись от пережитого волнения и страха. Шутка ли — чуть княжна не утонула! Молчаливый дебрич оглаживал пугливую кобылу, успокаивая ее, и чутко прислушивался к взволнованному гулу смолятичей.
— Вот так брод! — восклицали кмети, то отряхивая одежду, то вытирая с лиц грязные брызги, то отжимая обвисшие усы.
— Да с нас бы князь головы снял!
— И жених тоже!
— Правду бабки говорят — стережет беда рожениц да невест!
— Эдак вместо сговора на страву привезем!
— Язык прикуси! Обошлось — и слава Макоши!
Смуглый дебрич, вывезший Даровану с реки, присел рядом с ней на корточки. От его плеч поднимался пар, словно промокшая одежда лежала возле горячей печки.
— Эх, красавица, чуть к Водяному в невесты не ушла! — досадливо упрекнул ее он. — Дался тебе этот мешок! Что у тебя там — золото, что ли?
— Ты как с княжной разговариваешь? — возмутился Рьян.
— С кем? — Смуглый дебрич быстро вскинул на него глаза.
Десятник прикусил язык — вот этого чужим вовсе незачем знать, — но было поздно.
— Вовсе не золото! — слабым голосом ответила сама Дарована. — Тому в золоте и цены нет! Там оберег мой — пелена из рук самой Макоши! Она мне жизни дороже! Она от бед бережет! Мне ее никак нельзя потерять!
— От бед бережет! — повторил дебрич. — Ты из-за нее чуть не утопла!
— Может, она и спасла меня! — храбро возразила Дарована, но больше для порядка, вовсе не желая приуменьшить заслугу дебрича и свою благодарность. — Спасибо тебе! Мой отец тебя наградит!
— А жених? — с непонятной усмешкой спросил дебрич.
Дарована заглянула ему в лицо и увидела в нем какое-то темное смятение — как будто ее спаситель узнал вдруг что-то очень важное, опасное, в чем и сам не полностью разобрался, но что нарушило весь ход его мыслей и все замыслы на будущее.
— И жених тоже! — согласилась Дарована. — Он-то и больше наградит. Он ведь ваш, дебрический, и я, как за него выйду, дебрической княгиней стану. Хочешь, в дружину тебя возьму? И товарищей твоих тоже.
— Ой спасибо, княжна светлая! — с непонятным выражением протянул дебрич и отвел глаза. — Ой спасибо! И не ждал такой чести… Ладно! — Он легко, как зверь, поднялся на ноги, словно хотел спрятать от сидящей на расстеленных плащах Дарованы свое лицо. — Давай-ка костер разложим, обогреемся, обсохнем, а там и дальше поедем.
Несколько кметей с топорами пошли в близкий березняк собирать сучья посуше, Любица и девка принялись развязывать и раскладывать съестные припасы — какой привал без еды? Рьян недовольно качал головой, дергал себя за намокшие усы, досадуя на собственную оплошность. Так за честь княжескую стоял, что проговорился. Все разболтали — и что княжна, и что сговор вот-вот. Не к добру.
А дебричи, нисколько не смущаясь присутствием княжны, принялись снова чистить сапоги и коней от речной грязи. Только теперь Рьяну почему-то казалось, что старший у них не тот, русоволосый, которого они поначалу посчитали за вожака, а этот, смуглый, вырвавший княжну из жадной пасти взбесившейся реки.
За едой дебричи уселись отдельно от своих спутников. Смолятичи усердно зазывали их на свое угощение, но Утреч отговорился, что в их роду есть зарок — по вторникам не брать пищу у чужих. Смолятичи отстали, и четверо названых братьев сели в стороне, угощаясь копченой олениной из собственных запасов. Так решил Огнеяр, и у него на это имелись две причины. Едва поняв, с кем свел их Исток Дорог, он поостерегся делить еду с княжной и ее провожатыми — никто не знает, чем обернется эта встреча, так не стоит заранее связывать себе руки. Второе было проще — Огнеяр не хотел, чтобы во время еды кто-то из смолятичей заметил его клыки.
Усевшись спиной к смолятичам и глядя на воду взбесившейся Кошицы, Огнеяр не столько жевал, сколько думал. Броды недаром считают священными местами, напоминающими людям о переправе через Огненную Реку, служащую гранью миров. На этом броде он узнал много такого, ради чего и в Надвечный Мир можно заглянуть. Внезапные новости оглушили Огнеяра, его мысли путались. Девушка была смолятинкой по виду, ее назвали княжной — а княжна у смолятичей только одна. Это она, дочь Скородума, которой когда-то очень понравился Светел. И у нее вот-вот сговор — жених обещает сделать ее чуроборской княгиней. Знала бы она, что сталось с той, которой Светел прошлой осенью обещал то же самое! Знала бы она, кого она звала в свою будущую дружину! Огнеяр фыркнул, сжимая в зубах недобрый смех. И Скородум отдает ее за Светела, думая увидеть дочь княгиней в Чуроборе…
Огнеяру живо вспомнилась худощавая фигура высокого старика с блестящей лысиной, его красный нос, белые кустистые брови, под которыми сияют голубые глаза, то по-детски наивные и любознательные, то по-старчески мудрые. Не может быть, чтобы глиногорский князь изменил их недолгой дружбе, стал покушаться на наследство, за которое сам же призывал Огнеяра бороться. Не может быть. Как же тогда он дал свое согласие на такое подлое дело? Или его, Огнеяра, уже везде считают мертвым? Немудрено, поскольку в Чуроборе его не видали с прошлой зимы, а на Белезени — уже несколько месяцев.
Нет, не зря он выбрался из личивинских лесов, не напрасно решил разузнать, что делается на белом говорлинском свете. И верный путь указал ему Исток Дорог!
Покончив с едой, смолятичи стали собираться в путь.
— А далеко ли едете? — спросил у них Тополь.
— Теперь уж недалеко, — с облегчением ответил Рьян. — На Макошину гору.
— Хочет княжна перед сговором судьбу у богини спросить? — Огнеяр не глядел в лицо княжне, словно выказывая свое почтение, а на самом деле не хотел показывать ей свои глаза.
— А как же иначе? — ответила Дарована.
Она уже забыла пережитый испуг, промокший мех ее шубки обсох, только еще топорщился иголочками слипшихся волосков. Растрепавшиеся золотистые волосы трех ее кос Любица пригладила, и ничто уже не напоминало о том, как она чуть не ушла в подводные палаты Водяного Хозяина.
— Не возьмете ли нас с собой? — спросил Тополь, и в голосе его слышалось: «Не возьмете — сами поедем». — Нам тоже есть о чем богиню спросить.
Тополь всегда угадывал, чего хочет Огнеяр, и на этот раз он не ошибся. Рьян хотел возразить — четверо чужаков смутно не нравились ему, несмотря на всю их ловкость и силу. Но княжна ответила раньше, чем десятник успел открыть рот. Дарована умела быть благодарной, а темные подозрения не жили в ее чистой душе.
— Поедемте с нами! — даже обрадовавшись, предложила она. — Я сама о вашей судьбе богиню спрошу.
Рьян недовольно покачал головой, но спорить с княжной не стал. Он тоже заметил, что дебричи не взяли ни крошки из их еды.
Святилище Макоши стояло на горе, вернее, на береговом холме — там богиня-Земля была ближе к другим благодетельным стихиям, к Небу и Воде. Вершина горы была обложена белыми камнями, а само святилище состояло из девяти столбов, вкопан-ных в землю по кругу. Между столбами оставались широкие проемы, через которые изнутри святилища можно было видеть плоскую равнину на много верст вокруг. У подножия горы стояло несколько избушек, предназначенных для тех, кто приедет к богине. В самом святилище жили только служительницы Макоши. С наступлением холодов, когда Макошь-Земля засыпала, они уходили жить в подземные пещеры, вырытые под самим святилищем. Зимой дым от их очагов был виден издалека, чтобы люди могли знать — Земля не умерла, она только спит, ожидая новой весны.
Мужчинам не было ходу в святилище Великой Матери. Глиногорские кмети и четверо дебричей остались в избушках у подножия горы, развели огонь, устроились отдыхать и обогреваться после холодной дороги предзимья. В само святилище с княжной поднялись только Любица и девка. Обе челядинки несли с собой хлеб, мед, репы, шерсть в дар богине. Дарована обеими руками прижимала к себе тот самый кожаный мешок с Макошиной пеленой — на этой пелене подносились дары богине.
— Так не забудь мою судьбу узнать, — попросил ее Огнеяр.
— И мою, — подхватил Тополь.
Княжна вопросительно посмотрела на Кречета, но он коротко мотнул головой, предпочитая не знать судьбы заранее. Утреча княжна напрасно искала взглядом — в избушке его не было, но сдавленные взрывы смеха девки-челядинки, доносившиеся из тесных сеней, указывали на его местонахождение. Утречу было не до судьбы.
— Дайте чего-нибудь из своего серебра, — велела Дарована. — По нему вашу судьбу скажут вещие женщины.
Огнеяр снял один из своих браслетов, Тополь вынул серьгу из уха. Поднимаясь на гору, Дарована украдкой рассматривала и ощупывала их, но серебро было самым настоящим, дебрической работы. Нет, не нежить эти четверо. Хотя что-то странное в них все-таки есть. Может быть, богиня скажет?
При мысли о богине Дарована совсем успокоилась, все досужие мысли сами собой отступили. Она почитала Макошь не так, как другие, — неизмеримо сильнее. С детства она знала, что обязана Макоши жизнью не так, как все люди и звери, — не общим ходом Мирового Закона. Она получила свою жизнь прямо из рук Всеобщей Матери, и поэтому Дарована не только почитала, но и горячо любила Макошь как вторую мать. Особенно с тех пор, как умерла княгиня Вжелена. Во всех печалях, во всех тревогах и сомнениях Дарована привыкла искать утешения и покоя у той, что дала жизнь всему живому и не покидает в беде никого из своих творений.
Ожидая княжну, Огнеяр смотрел в огонь и думал. За время пути до святилища он привел свои мысли в порядок и теперь трезво искал решение. Еще на Истире, куда вывела их река Стужень, они встретили купеческий караван. Не знавшие Огнеяра в лицо речевинские гости охотно рассказали им, что совсем недавно встретили чуроборскую дружину со Светелом во главе, и направлялся он в Глиногор. Что понадобилось там Светелу? Недолго поколебавшись, Огнеяр решил ехать за ним. Чутье подсказывало ему, что именно поездка Светела определит их дальнейшие судьбы. Не желая привлекать к себе внимание, они оделись по-другому — их волчьи накидки были слишком хорошо известны — и старшим называли Тополя. На всякий случай они избегали оживленных дорог, пробирались лесами — сын Истока Дорог не мог заблудиться. Но мог ли он ждать, что отец выведет его прямо к такой добыче? «Аи спасибо, отец! — думал Огнеяр, пристально глядя в пламя очага. — Куда надо вывел. Только что теперь делать?»
Если княжна выйдет за Светела, то Скородум не пойдет против зятя, не сможет. Значит, она не должна за него выйти. Как ей помешать? Все теперь зависело от того, что скажет богиня. Хоть Огнеяр и был сыном Подземного Хозяина, он вовсе не пренебрегал силой и мудростью других детей Рода и Сварога. А Макошь, Хозяйка Судьбы, владеет и самими богами.
Княжна вернулась уже под вечер. Мешок с пеленой она так же прижимала к груди, лицо ее стало умиротворенным, задумчивым и немного печальным. Так бывало всегда: после встречи с Великой Матерью ее переполняла любовь ко всему живому и грусть, что все живое страдает и умирает. Маленькой девочкой она мечтала о вечном лете, но княгиня Вжелена убеждала ее, что Матери-Земле нужно отдохнуть, для чего и служит ее долгий зимний сон. Дарована верила, что зима необходима Мировому Закону, но все же грустила.
Этим вечером Любица никого к ней не пустила и сразу уложила княжну спать. А рано утром пора было собираться домой. Макошина неделя кончалась, княжна всегда уезжала домой в этот день, и сейчас ей не хотелось покидать Макошину гору — слишком мало она побыла здесь. Но время не остановишь.
По пути Огнеяр подъехал к княжне и пристроился рядом.
— Ты спросила богиню о наших судьбах?
— Да. — Княжна улыбнулась, немного виновато, словно только сейчас вспомнила о нем. — Вот.
Она вынула из поясной сумочки серьгу и браслет.
— Возьми! — обернувшись, она отыскала взглядом Тополя и протянула ему серьгу. — Богиня тебе сказала, что ты в чужом доме своего добра не ведаешь, а коли хочешь найти — вернись туда, где бывал.
Тополь поблагодарил, взял серьгу, стал вдевать ее в ухо, стараясь разобраться в предсказании. Мало ли где он бывал, мало ли где чего оставил? Да чего он и возит-то с собой — оружие разве, а этого он нигде не забывал.
— А тебе сказала богиня так. — Княжна заглянула в лицо Огнеяру, подавая браслет, но он отвел глаза, надевая его на запястье. Уж не открыла ли ей Хозяйка Судьбы, кто он такой? — Сказала: лебедь судьбы твоей за облаками летает, и пока ты ее не поймаешь — себя самого не найдешь. Чудное речение, правда?
Огнеяр ответил не сразу, невольно выпрямился в седле, словно увидел впереди опасность. Богиня ясно видела его судьбу и его душу, он понял ее предсказание. Часть его самого улетела за облака вместе с Милавой, и ему не бывать самим собой, пока он не найдет ее снова.
— Чудное-то чудное! — пробормотала бабка Любица, ехавшая по другую сторону от княжны. — Да ведь про каждого так сказать можно. Пока своей судьбы не поймаешь — себя не найдешь. Так и будешь по жизни то упырем неприкаянным бродить, то мертвой колодой лежать.
— Верно, бабушка. — Огнеяр постарался улыбнуться, желая скрыть, насколько поразило его предсказание богини.
Но тут же, спохватившись, сомкнул губы. Именно в улыбке его показывались на свет волчьи клыки. И тот, кто мгновение назад готов был улыбаться вместе с ним, убегал с криками ужаса и призывом чуров на устах. Кроме одной… Улетевшей на лебединых крыльях.
— А тебе-то что сказала богиня? — спросил Огнеяр у княжны. — Или мы сего знать недостойны?
— Отчего же? — Княжна улыбнулась, довольная предсказаньем себе. — Мне сказала Великая Мать, что жених мой именем ясен, лицом светел и что свадьба моя скоро. Если только волка по пути не встречу.
— Не смейся! — задумчиво предостерег Огнеяр, глядя вперед. Мысли его мелькали быстрее зайцев. — Ведь волчий месяц вот-вот… В эту пору волки в стаи сбиваются, в большую силу входят…
— Да у меня и дружина не слабая! — весело отмахнулась княжна. — Не выдадут лютым зверям.
А Огнеяр решился. Дочь Скородума не должна стать женой Светела, и она ею не станет. Богиня обещает ей скорую свадьбу, если она не встретит волка. Она его встретила, хотя сама не знает об этом. Богиня знала гораздо больше своей смертной дочери, но по-иному не смогла предостеречь ее.
Широкая луговая равнина перед Макошинои горой кончилась, поблизости затемнел лес. Если ехать по нему на восход, то выйдешь к Истиру, а на другом берегу — устье Стужени, дороги в личивинские леса.
Оглянувшись через плечо, Огнеяр бросил по быстрому взгляду на трех своих названых братьев. Не зря они носили это прозвание — все трое сразу поняли его и незаметно придвинулись ближе к вожаку, крепче сжимая повода своих коней.
И вдруг дикий волчий вой ледяным мечом вспорол мирную тишину. Вскинув головы, кмети пытались схватиться за оружие, лихорадочно искали на близкой лесной опушке серые тени. А вой был совсем рядом, он падал с неба, оглушал, наполнял ужасом людей и животных. Кони ржали, храпели, били копытами и мчались прочь, назад на равнину, обезумев от ужаса — голос лютого врага оглушал их, жуткий запах бил в ноздри. Не слушая всадников, смолятинские кони врассыпную мчались прочь. Крича, бранясь, кмети натягивали поводья, но кони не слушались. Их гнал прочь не просто вечный страх перед свирепым хищником — они слышали голос Сильного Зверя.
А Огнеяр и Тополь мигом схватили с двух сторон узду лошади, на которой сидела княжна, и повлекли ее в другую сторону — — к лесу. Осторожный десятник Рьян все же недооценил своих случайных попутчиков — эти четверо оказались сильнее двадцати его кметей, и оружие его дружины оказалось слабо перед их силой. Видя, что дебричи увозят княжну прочь, Рьян отчаянно пытался сдержать коня, повернуть его следом, обломал плеть — но напрасно.
Дарована отчаянно визжала, оглушенная ужасом даже больше, чем другие. Она не искала серые тени на опушке — она видела, что этот дикий вой изливается из груди того, кто вчера спас ее от холодной реки. Только один взгляд бросив на его смуглое лицо, изменившееся, ставшее нечеловеческим, она осознала, что это оборотень. Только оборотень может так выть, только у оборотня могут так страшно гореть глаза. Смуглый дебрич оправдал ее опасения, оправдал гораздо страшнее, чем она могла ждать.
Лошадь бешено несла ее вперед, Дарована скоро задохнулась от крика, лес стремительно летел ей навстречу, как дремучее чужое владение, из которого ей не выбраться. Здесь она останется одна, целиком во власти оборотней и нечисти. Дарована билась в седле, как пойманная птица, но что она могла сделать? Крики кметей скоро затихли далеко позади, умолк страшный вой, стволы темной чащи сомкнулись позади, отгораживая ее от белого света.
Светел с самого начала не ждал добра от этой поездки Дарованы, но все же привезенная новость оглушила его как гром. Истошно вопили и причитали Любица и девка, царапали лица, кмети стояли толпой, бледные, с опущенными головами. Рьян, наполовину поседевший, едва выдавливал из себя слова по одному, не в силах глядеть в глаза князю от горя и мучительного стыда.
— Не уберегли мы нашу лебедушку! — причитала Любица. — Попадись мне злыдень тот, зверь лесной, оборотень дурноголовый, я бы глаза ему поганые выцарапала! Убей меня, старую, княже, снеси мне голову, не углядела я! Ведь знала, что нечисть они, ведь чуяла!
Не сразу князь Скородум сумел добиться связного рассказа. Теперь он не шутил и не улыбался, его морщины углубились, голубые глаза потемнели, и всем знавшим его делалось страшно — посуровевшее лицо веселого князя яснее всяких слов говорило, какое большое несчастье пришло в Глиногор. Княжна похищена оборотнями!
А Светел, едва услышал первые вопли и первые слова ужасающего рассказа, окаменел на месте, бледный как снег. Едва были упомянуты четверо дебричей, как он понял — это он. Это он, Дивий, снова вставший у него на дороге, и на этот раз так, как никто не ждал. Так, как хуже едва ли придумаешь. Отнявший у него все — любимую невесту, надежду на помощь Скородума.
— Это он! — опомнившись, выкрикнул Светел и вцепился в бессильно повисшую руку Скородума. Ему хотелось немедленно куда-то бежать, что-то делать, пробить горы и смести леса, добраться до врага и вырвать из его рук Даровану. — Он! Он, оборотень! — как безумный, выкрикивал Светел, впиваясь глазами в лицо старого князя.
И вдруг замолчал, как прикусил язык. Ведь он говорил Скородуму, что Дивий мертв. И пусть он остается мертвым. Идти воевать просто с князем личивинов гораздо проще, чем с оборотнем, сыном Добровзоры и наследником чуроборского стола.
— Князь личивинов! — тише произнес Светел, словно сам только что сообразил.
Выпустив руку Скородума, он схватился за меч и с такой силой сжал рукоять, словно хотел раздавить ее.
— Князь личивинов? — повторил Скородум с недоумением и тут же отчаянно сжал голову руками. — Кархас! Вонючий пес! Он в прошлом году сватался к ней! И поклялся получить ее! Девочка моя! Она у него! У мерзкого дикаря! О боги, за что это ей? За что это мне?
— Скорее! Нельзя терять времени! — Светел лихорадочно схватил князя за плечо. — Мы должны спасти ее! До личивинских земель далеко, но мы их догоним. Или достанем волка в его логове, мы перебьем всех личивинов до одного, но мы спасем ее!
— Да. — Скородум поднял голову, на лице его растерянность и горе сменились непреклонной решимостью, готовностью действовать немедленно. — Я вырву мою девочку из его мерзких рук! Мы пойдем на них! Немедленно! Сегодня же! Собирайте народ! — крикнул он кметям. — Объявите всем, что я зову с собой всех, кому дорога честь княжеского рода, что каждый, кто поможет спасти мою дочь, навек будет моим другом! Мы собираем большую рать!
Через какие-то мгновения княжий двор, а затем и весь Глиногор ожил и забурлил. Узнав о произошедшем, услышав княжеский призыв, чуть ли не все глиногорские мужчины готовы были идти в поход. В Глиногоре любили князя и его дочь, каждый был возмущен вероломством и наглостью личивинов. Как в древних кощунах о княжне, похищенной Змеем, каждый хотел повергнуть чудовище и спасти девушку. Даже если в жены она была обещана только одному. Тому, кто ненавидел похитителя больше всех остальных вместе взятых, ненавидел всеми силами души.
Опомнившись от первого горестного потрясения, Скородум толком расспросил провожатых Дарованы. Те и сами пытались преследовать похитителей, но лес, словно заколдованный, не пропускал их — ветки сплетались, не поддаваясь даже ударам секир, стволы смыкались, Лешие водили их кругами, заставляя через каждые двадцать шагов опять оказываться на опушке. Скородум доверял Рьяну — недаром он дал в провожатые дочери именно этого, надежного, испытанного многолетней службой десятника. Его нельзя было заподозрить ни во лжи, ни в трусости, ни в бестолковости.
— Ворожба там! — твердил Рьян, яростно дергая ус, словно хотел вырвать его вовсе вон. — Хоть сажай меня на кол, а ворожба! Лес не хотел нас вдогон пускать, укрывал их, гадов!
— Личивины славятся колдовством! — подхватывали бояре. — Да, за ними это дело водится! Они Лесу дети, зверям братья — вот им и помогает нечисть лесная. Ты как хочешь, батюшка-княже, а без сильного чародея в сей поход идти нельзя!
Скородум и сам об этом подумывал. Пятнадцать лет он мирно и вполне успешно правил без помощи колдовства, но случай был не такой, чтобы пренебрегать хоть малейшей помощью. Ради спасения дочери он готов был идти в поход в одежде наизнанку и в сапогах на другую ногу. Но кого из чародейского сословия просить о помощи?
— Двоеума надо звать! — сказал Светел, сжимая зубы, стараясь сдержать лихорадочную дрожь. Ненависть, тревога, нетерпение терзали его как все двенадцать жестоких Сестер-лихорадок разом. — Сильнее его нет чародея в говорлинских землях! Уж он с этим личивинским волком управится!
В самом деле, кто знает чуроборского оборотня лучше Двоеума, бывшего свидетелем всей его жизни? Светел был полон решимости на сей раз любой ценой расправиться со своим врагом, но порой на него накатывалась растерянность — как это сделать? Горло его снова холодил клинок Огнеяра. Тогда у Светела была Оборотнева Смерть — не оправдавшая своей славы, но давшая хоть какую-то надежду одолеть оборотня. А чем взять его теперь? «Да хоть чем! — яростно думал Светел, злясь на самого себя за сомнения. — Руками задушу! Зубами загрызу гада!» Мало ли есть путей в Кощное владение? Только бы добраться до него… Только бы достать… И Светел сжимал кулаки с такой силой, что белели суставы. Словно уже сдавливал горло лютого врага всей своей жизни. Раньше он не знал, что умеет так ненавидеть.
В тот же день послали гонцов к чуроборскому князю, прося войска на помощь и чародея. Кому, как не будущему родичу, помочь одолеть врага, а идти в личивинские леса двумя ратями было гораздо надежнее, чем одной.
— Вы от Велиши пойдете, а мы от Белезени! — втолковывал Светел Скородуму, и тот кивал головой, соглашаясь. — С двух сторон их зажмем и раздавим, чтоб ни один зверь поганый не ушел! Всех выловим, до единого!
Слушая его, Скородум вспомнил об Огнеяре. Как просто он прогнал личивинское войско от стен Велишина! Как сумел напугать дикое племя и выиграть битву, не начиная ее! Вот кто помог бы в нынешней беде! Но увы… Сейчас Скородум чувствовал себя старым и больным, почти сломленным этими двумя потерями — Огнеяра и дочери. Нет, дочь к нему вернется. Любой ценой. Он не оставит свою девочку. Но что с ней случится за это время! Она там совсем одна среди мерзких дикарей! Скородум сжимал голову руками и гнал от себя страшные образы. Он лучше бы живым согласился пойти в Кощное владение, чем хоть на миг оставить свою девочку в руках личивина. Но боги не позволили ему выбрать. Он знал свою дочь: Дарована была горда и предпочла бы смерть бесчестью. Но лишь подумав об этом, Скородум понимал: все это ерунда, только бы она была жива! Только бы она вернулась к нему живой, все остальное не имеет значения.
Двое маленьких княжичей тоже рвались в поход и яростно тыкали деревянными мечами в бочку, изображавшую личивинского князя. Но отец и слушать не стал о том, чтобы взять их с собой.
И еще кое-кто незваным готовился идти в этот поход. В Чуроборе Недан и Ярец спешно собирали Стаю. И Стая думала следовать не за князем Неизмиром, а повторить тот путь, который прошли не так давно Тополь, Кречет и Утреч.
Через три дня смолятинское войско вышло из Глиногора. С опозданием на десять дней вывел полки и князь Неизмир. «Иди, княже, пришел твой час! — сказал ему Двоеум. — Довольно ты от своей судьбы прятался — пришло время щитом ее встретить!»
И Неизмир легко согласился сам возглавить рать. Давящий страх перед оборотнем довел его почти до лихорадки, он боялся темноты, боялся оставаться один даже днем, но в то же время его тянуло к одиночеству и покою. Привычные княжеские хоромы опостылели ему, он не мог видеть жену, почти ненавидя ее за то, что она родила это чудовище, отравившее всю его жизнь. Военный поход, перемена мест, многолюдство и звон оружия должны были вернуть ему бодрость и силы. Ведь когда-то он был первым витязем Чуробора, самым славным из молодых воевод, иначе князь Гордеслав не отдал бы за него Добровзору. Пришло время вспомнить о прошлом. А может быть, и вернуть его. Если на земле снова не будет красноглазого оборотня, как не было его тогда.
Самым спешным порядком двигаясь навстречу друг другу, обе рати должны были встретиться на межах, в Велишине и Хортине, а оттуда вместе идти в личивинские земли. Если дух князя Явиправа видел их из Перунова Ирия, то наверняка князь-воин был доволен тем, как потомки продолжают его дело.
А княжна Дарована в это время уже была в самом сердце личивинских лесов — в поселке Арва-Карха. Почти десять дней ее везли по лесу, останавливаясь только на ночлег. Ее не обижали, пробовали даже утешать, но она не слушала, кричала от страха, если кто-то из четверых пытался к ней приблизиться, плакала, пока не кончились слезы. Даже веселый Утреч не сумел хоть немного ее успокоить. Дарована ожидала самого ужасного — что ее принесут в жертву какому-нибудь свирепому богу или просто сожрут.
Не сразу она поняла, к кому попала, а когда поняла, то испугалась еще больше. Отец рассказывал ей о своей зимней встрече с Огнеяром, и Дарована тогда еще удивлялась, как ее отцу мог понравиться оборотень. Теперь она убедилась, что отец нисколько не преувеличивал — это оборотень, настоящий оборотень, достаточно взглянуть на его клыки. И как Огнеяр ни пытался убедить княжну, что вовсе не собирается ее жрать, она все равно смотрела на него опухшими от слез глазами, полными ужаса, и только взывала к Матери Макоши. Как она не разглядела его сразу?
И вот теперь она была в жилище личивинского князя — в том самом, куда ее хотел привезти еще прежний князь, Кархас. Огнеяр поселил ее в самой просторной землянке, которую по его приказу целый день скоблили и чистили, застелили весь пол свежими еловыми лапами, затянули все стены новыми оленьими шкурами, чтобы княжне было потеплей и поуютней. Для услуг Огнеяр прислал ей Лисичку, надеясь, что говорлинское лицо хоть немного успокоит Даровану. Это и правда помогло делу.
— Ты его не бойся! — раз за разом убеждала княжну Лисичка, расчесывая ей волосы и непривычно, но старательно закручивая ей косы баранками на ушах. — Наш князь хоть и оборотень, да добрым людям от него вреда нет.
— Как так нет? — вскрикивала Дарована, дергалась, пыталась обернуться, мешая Лисичке укладывать ей волосы. — От оборотней всегда одни беды!
— Да какие же беды? Он же не виноват, что с волчьей шерстью родился. Я тоже сначала боялась, а теперь попривыкла — и ничего. Он добрый.
— Ничего себе добрый! — Глаза Дарованы снова наполнились слезами. — Зачем же он меня сюда привез?
— Не знаю, — со вздохом созналась Лисичка. Ей было жаль княжну, но она привыкла верить Огнеяру — раз он что-то сделал, значит, так было нужно.
— Только если он сам думает меня в жены взять — ни за что не пойду! — решительно заявила Дарована и затрясла головой. — Умру лучше, голодом себя заморю, а за зверя замуж не пойду!
— Он тебе худого не сделает, — уверяла ее Лисичка. — Он не на тебя зол, а только на жениха твоего. Ведь князев брат у Огнеяра чуроборский стол отобрать хочет. Как же не постоять за свое добро? Сама княжна, сама понимать должна.
— Да какой из него князь — из оборотня? — Дарована презрительно сморщила аккуратный носик. Ни малейшего следа от прежней благодарности и доверия, возникших в день их первой встречи, не осталось в ее душе.
— Уж верно, не хуже других! — обидевшись, воскликнула Лисичка. Она, напротив, забыла свой прежний страх и давно простила Огнеяру то, что ее украли из дома для него — да ведь он и не был прямо в этом виноват. — Он у личивинов так управляется, как у них никто отродяся не правил! Он на межевых реках купцов грабить не велел, а мыто все князья берут! Он и самим Волкам запретил без разбору друг друга за обиды и месть убивать, а велит всем на свой суд идти! А как при нем сытно жить стали! Мясо на лову всегда будет! Он ведь может любых зверей приманить, а волков и медведей к стадам близко не пускает. Ему ведь сила дана чудесная — кому править, как не ему!
С древнейших времен князь был первым посредником между своим племенем и богами, а если он наделен настоящей мудростью и чародейной силой, то истинно счастливым может зваться то племя. Но Дарована упрямо мотала головой, не желая признавать никаких заслуг Огнеяра.
— Ничего! — шептала она по ночам, без сна ворочаясь на мягких шкурах. — Вот придет мой отец со Светелом, тогда он узнает!
Дарована была уверена, что отец и жених уже давно собрали полки и спешат к ней на помощь. При мысли о Светеле ей хотелось выть волчицей и биться головой о дверь землянки — хоть до смерти. Да зачем биться — дверь-то не заперта. За княжной, конечно, присматривали, но не запирали, в погожие дни она могла гулять в лесу и над берегом речки, провожаемая Лисичкой, Кречетом и кем-нибудь из личивинских воинов.
Самого Огнеяра она почти не видела. Кажется, его вовсе не было в поселке. И Дароване очень хотелось, чтобы он не появлялся как можно дольше. Несмотря на уверения Лисички, она все же думала, что личивинский князь-оборотень украл ее для того, чтобы сделать своей женой. А мысль об этом наполняла ее ужасом и отвращением — все равно что стать женой настоящего зверя.
А у Огнеяра в эти дни было много других забот. Он не хуже княжны понимал, что сейчас на него спешно собираются рати двух племен. Даже без его приказа все личивинское племя Волков готовилось на битву. Похищение говорлинской княжны с медовыми волосами, к которой сватался еще Кархас, всем Волкам показалось великим подвигом, тем более что Метса-Пала сделал это почти один, без воинов. Слава его возросла еще больше, и все племя счастливо было умереть за него и немедленно войти в Небесные Леса, где ими и дальше будет править великий Метса-Пала.
Они очень огорчились бы, узнав, что Метса-Пала вовсе не хочет вести их в эти славные битвы. Его человеческая кровь была говорлинской, и он проклял бы сам себя, если бы повел личивинов убивать своих соплеменников. Ни личивины, ни смолятичи и дебричи не виноваты в том, что Неизмир покушается на его жизнь, а Светел — на его наследство. Не меньше беспокоило его и то, что князь Скородум, о котором он вспоминал с почти сыновней теплотой, теперь считает его своим злейшим врагом. Часто Огнеяру думалось, что глиногорский князь, быть может, и не знает всего. А волки, которых он сразу послал в дозор, каждую ночь приносили ему вести о постепенном приближении смолятинской и дебрической рати. Медлить было уже нельзя.
Однажды утром в дверь землянки, где жила Дарована, постучали из сеней. Лисичка выглянула и вышла — княжна подумала сперва, что к Лисичке пришел Кречет, зачастивший к ней в последнее время. Но дверь открылась снова, и в землянку шагнул Огнеяр.
Увидев его, Дарована невольно вскочила и отшатнулась в дальний угол. Вид этого смуглого лица, темных глаз с красной искрой на дне, блестящих белых зубов приводил ее в содрогание. Всей кожей, всем существом она ощущала, что он — не человек, дитя чужого мира, мира Леса.
— День тебе добрый, княжна! — приветствовал ее Огнеяр, не так задушевно, как Светел, но вполне по-человечески.
Но Дарована не верила в его доброту и помотала головой, словно отрекаясь от приветствия.
— Не подходи! — со страхом пробормотала она. Зачем он пришел? Она уже понадеялась, что не увидит его до того самого времени, когда ее освободят.
Огнеяр отошел от порога и сел на скамью, покрытую бурой медвежьей шкурой.
— Да не бойся ты меня, не съем! — устало сказал он, видя ужас на бледном лице девушки. — Уж вторую неделю у меня живешь — могла бы попривыкнуть. Хотел бы съесть — так давно бы съел. А я девиц не ем. Хоть у Лисички спроси.
— Чего тебе надо?
— От тебя — ничего. Да ты сядь, не стой. В стену-то все равно не влезешь.
Оборотень говорил спокойно, немного небрежно, так что Дарована даже обиделась — все-таки она княжна, он не смеет так с ней разговаривать. Приглядываясь, она видела, что он очень похож на человека, особенно если смотреть на его лицо сбоку, когда не видно глаз и клыков. Ловко же он умеет притворяться — неудивительно, что она так ошиблась там, возле Кошицы. Вспомнив тот злосчастный день, Дарована оглянулась на большой ларь, где лежала в мешке ее главная драгоценность — Макошина пелена. Ах, что же она не спасла ее от такого несчастья?
Осторожно выйдя из угла, Дарована села на краешек лавки, так далеко от оборотня, как только позволяла теснота землянки.
— Мне только того и надо было, чтобы ты за Светела замуж не вышла, — заговорил Огнеяр, видя, что она наконец-то его слушает. — Потому и увез, что богиня тебе скорую свадьбу с ним пообещала.
При напоминании об этом слезы злой обиды и негодования наполнили глаза Дарованы.
— Да! — вскрикнула она и даже сжала кулачок. — Богиня обещала! А ты кто такой, чтобы мою судьбу ломать! Я не холопка твоя, могу себе жениха выбирать по сердцу! Хочу за Светела идти и выйду! И ты мне не помешаешь! Богиня тебя накажет!
— Хочешь за Светела идти — так иди, — спокойно ответил Огнеяр, дав княжне выплеснуть возмущение. — И судьбу твою я ломать не собираюсь.
Его ответ так изумил Даровану, что она замолчала и во все глаза уставилась на него, сжатым кулачком вытирая слезы. То он говорит одно, а то другое — как его понять? Одним словом — нечисть!
— Хочу я другого, — продолжал Огнеяр. — Хочу я в мире с твоим отцом остаться.
— Да как же? — снова воскликнула Дарована. — Хорош тебе будет мир! Да мой отец с тебя живого шкуру спустит за меня!
— А он знает, кто я есть? — Огнеяр вопросительно глянул ей в лицо.
Дарована вздрогнула, но глаз не отвела — оказалось, что взгляд оборотня можно выдержать. Жгучий, он все же был полон человеческого смысла, а не звериной злобы.
— Кто ты есть? — запальчиво ответила Дарована. — Оборотень ты есть, вот и все!
— Нет, ты мне скажи толком — знает твой отец, что личивинским князем сидит Огнеяр, сын княгини Добровзоры? — не отступал оборотень.
Как ни слабо было желание Дарованы разговаривать с ним, а все же она задумалась. О сыне Добровзоры говорилось в тот вечер, когда Светел посватался к ней. Дарована хорошо помнила тот вечер, свою радость и безотчетную тревогу. Непонятно почему грустный отец, часто моргая, рассказал ей, что сын Добровзоры не дает о себе вестей, скорее всего, он погиб, потому что был не таков, чтобы позволить о себе забыть. Наследник чуроборского стола теперь Светел, и она будет дебрической княгиней. Эти две радостные вести быстро тогда вытеснили из ее памяти оборотня, сына Добровзоры, которого она вовсе не знала. А выходит, что он жив, сидит перед ней, и Светелу не бывать князем. А ей — княгиней. Но отец ее об этом не знает, теперь Дарована могла сказать уверенно.
— Не знает, — выговорила она наконец. — Ты же умер?
Она опасливо посмотрела на Огнеяра и снова испугалась — а не морок ли с нею говорит? Да нет, не похоже. Она снова вспомнила, как он вез ее через Кошицу — тепло и сила его рук могли принадлежать только живому.
— Не умер я! — словно убеждая ее, со скрытым злорадством ответил Огнеяр. — Нареченный твой меня уже раз убить пытался, да не вышло! Не так-то я для него прост! И стола чуроборского ему не видать! А ты хочешь за него идти — так иди. Только сперва твой отец должен узнать, что я жив. И он об этом узнает. Отдай мне твои браслеты.
Оборотень встал и шагнул к Дароване; как молния она вскочила с лавки и опять забилась в дальний угол.
— Не подходи ко мне! — вскрикнула она.
— Тьфу, вот дура девка! — не выдержал Огнеяр. — Да что я, кусаю тебя или бью? Не трону я тебя! Боишься так отдать — на лавку положи.
До Дарованы наконец дошел смысл его просьбы. Настороженно глядя на стоящего перед ней оборотня, она сжала запястье, на котором поблескивал браслет из красивых кусочков прозрачного янтаря, похожего на застывший мед, оплетенных тонкой золотой сеткой.
— Зачем тебе? — враждебно спросила она. — Не дам!
Отдать парню браслет — согласиться на сговор и свадьбу. Все-таки вот чего он хочет!
— С мертвой снимешь, а живая не дам! — отчаянно продолжала она, глядя прямо в темные глаза оборотня. — Я лучше умру, чем за тебя выйду!
— Да я… — начал Огнеяр, но сдержался, глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться. Девки, они такие — скажи он сейчас, что задаром ее не возьмет, она ведь обидится еще сильнее. — Да я их твоему отцу отвезу, — со всей доступной ему силой убеждения заговорил он, словно толковал с малым ребенком. — Чтобы он верно знал, что ты у меня. А уж он пусть отдает их, кому хочет.
— Не дам! — непримиримо мотнула головой Дарована.
Огнеяр посмотрел на нее, помолчал, потом вздохнул:
— Ну, прости.
С этими словами он вдруг шагнул к ней; Дарована отчаянно завизжала, словно он поднял на нее нож, вжималась в стену, заслонялась руками, как от дикого зверя. Не обращая внимания, Огнеяр крепко схватил ее сначала за одну руку, потом за другую и осторожно, но решительно содрал с ее запястий оба браслета. У него не было времени на уговоры. Дарована визжала и билась, но сама уже знала, что бесполезно: в руках оборотня была такая сила, которую не одолел бы и крепкий мужчина, не то что хрупкая юная дева.
Огнеяр отошел от нее, Дарована вдруг разрыдалась от страха и обиды. Никто и никогда еще не смел с ней так обращаться, никогда еще ей не приходилось подчиняться чужой воле, которая была так неприятна ей самой.
Заворачивая браслеты в платок и пряча за пазуху, Огнеяр недоуменно качал головой. Можно подумать, что он леший знает что с ней сделал. Не приведи Макошь, тоже затянет про волчий глаз. Поморщившись от неприятного воспоминания, Огнеяр повернулся к Дароване.
— Ну, прости, говорю! — грубовато сказал он. — Не плачь, сейчас Лисичку пришлю. Не трону я тебя больше, Хоре Пресветлый послух, не трону!
— Уйди от меня! — отчаянно кричала Дарована сквозь слезы. — Оборотень! Оборотень!
— Да, — тихо сказал Огнеяр, отвернувшись, и Дарована даже не услышала его. — Оборотень я…
Ему не было важно, слышит его княжна Дарована или нет. Перед глазами его встало лицо Милавы, румяное от осеннего холода, ее взволнованные и доверчивые глаза, устремленные прямо ему в душу, в памяти зазвучал ее трепетный голос. «А ты… ты оборотень?» Она так боялась обидеть или огорчить его, так хотела знать правду о нем. «Ну и пусть хвост…» Этой осенью ей исполнилось шестнадцать лет. Исполнилось бы… А сейчас у нее нет возраста — жители Верхнего Неба, как мертвые, не считают своих лет. Года и века не имеют над ними власти.
Забыв о княжне, Огнеяр смотрел куда-то в пространство и видел перед собой Милаву, словно наяву. Она была для него единственной на свете — девушка, способная полюбить оборотня таким, какой он есть. Боги не дали ей ни знатного рода, ни особой красоты, ни палаты житейского ума. Ее ум жил в сердце, и немного было на свете женщин умнее ее. Недаром именно она сумела снять злые чары старого Князя Волков. Щедрая богиня Лада улыбнулась при ее рождении и наградила ее способностью любить настоящей любовью — не за что-нибудь, а несмотря на все. Несмотря на шерсть на спине и клыки, она смотрела в глаза оборотню и видела в них не зверя, не человека даже, а живую душу, единую для всех созданий Макоши, ждущую любви. Эта горячность сердца привела ее в ту светлую ночь на Свято-озеро, она позволила ей поймать берегиню и спасти брата, принять взамен лебединые крылья.
Даже сейчас, когда первое горе утихло, Огнеяр не мог смириться с потерей. Для него Милава продолжала жить, она была где-то в мире, только теперь дойти до нее стало неизмеримо труднее. Так месяц, никогда не видя солнца, знает о нем и стремится к нему.
Решимость вернуть Милаву в земной мир возникла в душе Огнеяра поначалу только как щит от обрушившегося страшного горя, чтобы не дать ему придавить и сломить. Но со временем она не проходила, а только крепла. Другие девушки, даже эта златоокая княжна, казались Огнеяру бледными и вялыми, как смутные отражения. Одна Милава была живой и настоящей, к ней одной он стремился всем сердцем. Она нужна была ему, чтобы с ее любовью обрести равновесие двух своих миров, человечьей и звериной сущности. И пусть она сама теперь не человек — Надвечный Мир поможет им наконец стать равными и понять друг друга. А без нее ему не быть самим собой и не найти своего места в мире. Так сказала богиня Макошь, Пряха Судьбы, которой подвластны и люди, и сам непостижимый Надвечный Мир.
