По пути через поля Привалень из рода Моховиков озабоченно подстегивал лошадь, боясь не успеть домой до темноты. Вечер был уже недалек, а ему предстояло проехать еще с десяток верст. Сырой снег посерел и проседал под полозьями, лошадка с трудом тащила сани, хотя нагружены они были не так уж тяжело. Маленький мешочек соли, за которой Привалень ездил к Овсянникам, легко унес бы и пятилетний ребенок — в конце зимы больше уделить было трудно. В соломе на дне саней стоял небольшой бочонок груздей, солить которые Сойка, сестра Приваленя, была великая искусница. Возле бочонка лежал и другой подарок — свернутая и обвязанная лыком свежая волчья шкура. Вчера, принимая в гостях жениного брата, Просила хвалился, как сумел подстрелить вожака волчьей стаи, давно не дававшей покоя Овсянникам и их ближайшим соседям. Уже не первый год пара волков устраивалась с выводком где-то поблизости от Моховиков, но охотилась, по волчьему обычаю, не возле логова, а подальше, верст за семь-десять, в угодьях Овсянников и Боровиков. Подстреленного Просилой «старика» с трудом увезли на санях двое мужчин — так он был велик и тяжел. Зная, какая беда постигла в начале зимы семью Приваленя, Просила и Сойка подарили ему шкуру — хоть какое, а утешение. Привалень и правда остался доволен подарком и время от времени поглаживал косматый мех. Он только жалел о том, что не сам убил волка, не сам отомстил ненавистному серому племени, лишившему его сына и зятя, повредившему разум дочери.

Накатанная и подтаявшая зимняя дорога из полей втянулась в лес. Здесь сразу сделалось темнее, и Привалень тоскливо вздохнул — до Медвежьего велика-дня, когда день станет больше ночи, оставалось еще почти полмесяца. И все же его грела мысль, что годовое колесо повернулось к теплу и свету, что они ждут впереди и непременно настанут — вот только еще немного подождать.

Посвистывая для собственного ободрения, Привалень приподнял вожжу, думая подхлестнуть лошадь, да так и замер с поднятой рукой. Из леса впереди него, шагах в десяти, серой бесшумной тенью выскользнул волк. Крупный матерый хищник с черноватыми подпалинами на лапах и на брюхе сел на дороге прямо перед лошадью и замер, выжидающе глядя на Приваленя блестящими карими глазами, словно приглашая: иди, иди сюда. Что-то в этом взгляде поразило Приваленя, но сразу он не смог сообразить, что именно — страх мгновенно прогнал все мысли.

Почуяв волка, кобыла на миг замерла, а потом захрапела в ужасе, забилась, вскидывая копыта, попятилась назад, норовя развернуться. С трудом удержав вожжи, Привалень и сам хотел повернуть сани, оглянулся, и холодный пот прошиб его под кожухом — позади саней на дороге сидело два волка, два молодых переярка, голоса которых ловцы различали в осеннем вое той, старой стаи. Шкура вожака которой лежала в санях Приваленя. Взяв его в клещи, серые хищники отрезали ему путь и вперед, и назад, и сама смерть смотрела на человека из их голодных зеленоватых глаз.

Вихрь разных мыслей и чувств обрушился на бедного мужика и завертел: шкура — за ней волки пришли; за своего старшего хотят мстить; боже Хорее, мне-то за что, не я же его порешил; куда ехать-то теперь, и не развернешься тут; вот бросятся разом, а у меня один топор в соломе; да где же это видано, чтобы волки вот так, человека засадой…

Охваченный страхом Привалень пытался справиться с обезумевшей лошадью, не зная, что будет делать дальше. А из-под ветвей вдруг выскочила волчица — «старуха» — и тихой серой молнией бросилась на лошадь. Та взбрыкнула, отбросила «старуху», но два переярка кинулись на нее сразу с двух сторон и вцепились зубами в брюхо; лошадь с диким ржаньем страха и боли металась и била копытами, но упряжь мешала ей; сани кидало из стороны в сторону, Привалень, едва успев нашарить в соломе топорище, вылетел на снег, ударился головой о ствол, спасибо, меховой колпак смягчил удар. А пока лошадь отбивалась от переярков, сидевший впереди волк взметнулся в воздух и разом вскочил прямо ей на спину, вцепился зубами в шею и опрокинул лошадь на снег.

В воздухе висело конское ржание и хрип, звон упряжи и скрип саней. Лихорадочно барахтаясь в снегу, Привалень кое-как сумел приподняться и сдвинул шапку с глаз. С лошадью было уже покончено: два переярка перервали ей горло, а матерый волк с черными подпалинами сидел на боку лежащей кобылы. Привалень охнул, увидев все это, и волк повернулся к нему.

Оцепенев от страха — пришел его черед! — Привалень мертвой хваткой сжал топорище и прислонился спиной к стволу сосны, ожидая, что сейчас вся стая бросится на него.

Но волк не прыгнул. Он только посмотрел в глаза человеку, и от его взгляда Приваленю стало так страшно, как не бывало никогда в жизни. То жар, то холод катили на него попеременно, он хотел бежать, но не мог двинуться, хотел крикнуть, но крик колом встал в горле, не давая даже вдохнуть. На него смотрела пара человеческих глаз, больших, карих, злобных и голодных, но умных и осмысленных не по-звериному.

«Оборотень!» — только и подумал Привалень. У него ослабели ноги, топорище выскользнуло из пальцев, а сам он словно примерз к сосне. С простыми волками он, может быть, и справился бы, но с оборотнем…

Волк-оборотень отвернулся, опустил морду к горлу кобылы, из которого еще лилась дымящаяся горячая кровь, растекаясь по серому снегу огромной багровой лужей. Словно не замечая человека, четыре волка принялись рвать еще теплое мясо, так что несколько капель крови долетело даже до Приваленя.

Он стоял под сосной, глядя на пиршество хищников, чувствуя дурноту и озноб на вспотевшей спине. Время тянулось медленно-медленно, давя кошмаром, и каждое мгновение могло оказаться для человека последним.

Вдруг волчица подняла окровавленную морду, потянула носом воздух. В следующий миг она уже рванулась к саням, раскидала лапами солому и вытащила увязанную в сверток шкуру. Все волки бросили терзать лошадь, переярки завизжали, затеребили шкуру своего отца, а волчица завыла низким голосом, который сам же Привалень не раз слышал по ночам — но никогда так близко. А волчица вдруг оборвала вой, повернулась к человеку и припала к снегу, готовясь прыгнуть. Глаза ее горели неутолимой ненавистью, на морде сохла кровь, сверкали клыки — лик самой Морены не мог бы быть ужаснее. Привалень, сам себя не помня от ужаса, вскинул перед собой пустую руку.

А волк с подпалинами вдруг ткнул волчицу мордой и что-то коротко рыкнул. Волчица огрызнулась и снова припала перед прыжком, но волк, словно рассердясь, куснул ее за плечо. Переярки визжали, но не трогались с места. А волк наступал на волчицу, встал между нею и Приваленем, не переставая угрожающе рычать. И волчица отступила. Оставив полусъеденную тушу кобылы, все четыре зверя скрылись в лесу. Привалень еще какое-то время простоял под сосной, не в силах сдвинуться с места. Его била крупная дрожь, ноги дрожали и подгибались, внутри болталась холодная пустота. Привалень судорожно сглатывал, стараясь подавить тошноту, схватил горсть снега, но глянул на растерзанную лошадь и даже снега не смог проглотить. Истерзанная туша в лужах крови, опрокинутые сани с рваными постромками, выброшенный на снег бочонок груздей, растрепанная волчья шкура — все это казалось диким ужасным сном.

Где-то в лесу скакнула белка, на снег упал сучок. Его легкий треск словно разбудил Приваленя. Преисполнившись ужасом от мысли, что волки непременно вернутся к оставленной добыче, он подобрал со снега свой топор и бросился бежать по дороге, скользя и спотыкаясь в обтаявших колеях. Он даже не подумал о том, что вернуться к Овсянникам гораздо ближе, им владело одно безотчетное стремление — скорее домой.

Почти за полночь взмокший и едва стоящий на ногах Привалень добрался наконец до займища. Моховики уже закрыли ворота, думая, что он и на вторую ночь остался у сестры. Услышав стук, чуть не все родовичи выскочили на двор. Напуганные событиями начала зимы, они от всего теперь ждали бед. Увидев Приваленя, женщины подняли крик, мужчины наперебой расспрашивали, слыша в ответ пугающее, до тоски знакомое: «Оборотень!»

Не сразу Привалень пришел в себя и сумел рассказать, что с ним случилось. Вся изба полна была родовичами, слышались возгласы, жена Приваленя, Навыка, причитала о погибшей лошади.

— Вот как — старого волка Овсянники завалили, а «старуха», выходит, нового себе нашла! — рассуждали мужчины. — Видно, одинец какой к ней пристал.

— Да откуда же такой смелый выискался? Чтобы светлым днем на человека кидаться?

— Оборотень он, оборотень! — твердил Привалень, крепко сжимая в ладонях чарку с горячим медом, которую поднесла ему жена. Когда он пил, зубы его стучали о край чарки, и только теперь, дома, его разбирала настоящая жуть при воспоминании о том, что он пережил. — И как я только жив остался? Чуры уберегли, спасибо им! Оборотень, верно вам говорю! Глаза-то прямо человечьи — как он глянул, у меня чуть не дух вон!

При этих словах Малинка, сидевшая в дальнем углу у печки, вдруг вскинула голову и прислушалась.

До этого мгновения она оставалась почти равнодушной ко всеобщему волнению, но это никого не удивляло. С далекого дня своей свадьбы она сильно изменилась. Вот уже полгода прошло с того вечера, который Малинка когда-то ждала с такой радостью и нетерпением и который потом вспоминала с таким страхом и тоской. Он помнился ей так ясно, словно все это было вчера. Вечер, который должен был сделать ее счастливой женой и подарить ей новый род, внезапно отнял все: жениха, братьев, даже ее саму. Любовь сестры Милавы помогла ей вернуть человеческий облик, но и сбросив волчью шкуру, Малинка не стала такой, как была прежде. Страх звериного мира не оставлял ее, нестерпимо томила разлука с Быстрецом. Злая ворожба Князя Волков настигла и разлучила их на самой грани, они были больше чем жених и невеста, но меньше чем муж и жена. Малинке казалось, что она разорвана пополам — между девушками и женами, между человеческим миром и звериным, а часть ее самой ушла вместе с Быстрецом. Отчетливо помня мучения, пережитые в волчьем облике, Малинка продолжала испытывать их и сейчас — за Быстреца, который так и остался волком, затерялся в дремучих далеких лесах. Для Малинки больше не было покоя, не было радости. Родные не могли по целым дням добиться от нее слова, она как будто забыла сестер и братьев, за зиму ни разу не пошла в беседу на посиделки. Если она и бралась за работу по дому, то все делала вяло, без прилежания — как в неволе, для чужих. Родовичи боялись подступаться к ней близко, не раз звали Елову снять порчу, но все усилия ведуньи не помогали. Вернуть прежнюю Малинку мог только Быстрец. Заслышав вдали волчий вой, Малинка даже ночью просыпалась и садилась на лавке. Ей хотелось бежать куда-то прямо сейчас — а вдруг это Быстрец зовет ее?

— Что ты сказал, батюшка? — проговорила она из угла. — Оборотень? Волк с человечьими глазами?

— Вот-вот, с человечьими! — подтвердил Прива-лень, даже удивившись, что дочь опять заговорила. — Как глянул — меня в пот бросило. Оборотень, чтоб мне света не видать!

— А может, это он? — Разволновавшись, Малинка оставила свое место и подошла к отцу, заправляя за ухо прядь волос.

Пальцы ее дрожали, в глазах появился блеск. Глянув ей в лицо, Привалень опять содрогнулся и чуть не призвал чуров на родную дочь. В этот миг она показалась ему страшной — в ее лице, в лихорадочно блестящих глазах был тот же пугающий и чужой звериный мир, до сих пор державший ее в плену.

— Это он, Быстрец! — говорила Малинка, удивляя родичей оживлением в лице, какого у нее не видали уже почти полгода, и тревожа странным блеском в глазах, дрожью губ, подергиванием бровей. — Я пойду туда! — вдруг вскрикнула она и шагнула к двери. Женщины удержали ее, она пыталась освободиться из их рук. — Это он, он! — твердила Малинка. — Пустите меня! Мне нужно его найти!

Женщины переглядывались в испуге — в эти мгновения Малинка казалась совсем безумной. Но слова ее многих заставили вспомнить о своих, невольных оборотнях — Лисогорах и младшем сыне Приваленя.

— Может, и правда? — заговорили сначала женщины, а за ними и мужики. — Может, правда кто из наших?

— Может, Липень? — снова разволновалась Навыка и запричитала, утирая глаза концом убруса: — Ой, сыночек мой милый, где же ты зверем голодным и холодным скитаешься? За что же нас так боги наказали? Когда же ты к дому родному воротишься?

— Да ну вас, сороки глупые! — Подумав, Прапруд нахмурился и махнул рукой. — Сырость только разводите! Был бы Липень — да разве бы стал он отца родного до смерти пугать? Лошадь сожрал бы разве? Нет, не наш это оборотень! Чужой!

— Да не он, не Быстрец! — убеждал внучку Взимок. — Ведь он в жены волчицу взял! А твой тебя помнил бы! Не ходи, пропадешь!

— Скоро все пойдем туда! — подхватил Прапруд, жалея племянницу. — Все пойдем завтра утром да глянем, что за волки такие!

Наутро мужчины-Моховики отправились в лес. От лошадиной туши осталось несколько обглоданных костей — за ночь волки разорвали тушу на части и унесли с собой. Два лучших ловца Моховиков взялись проследить путь хищников, а прочие потащили сани домой.

Ловцы вернулись уже перед сумерками. Родовичи заперли за ними ворота и повели в беседу, где собрались все мужчины в ожидании вестей. Мальчишки и подростки тоже набились в углы и в сени, и никто не заметил, как через тын в дальнем, затененном углу займища бесшумно перелетела темная фигура зверя. Сильный молодой волк с черными подпалинами на боках припал к земле, чутко прислушиваясь поднятыми ушами. Было безветренно, и ни одна из собак не учуяла его. Поднявшись, волк бесшумно подкрался к одному из окошек беседы. Заслонка была отволочена, чтобы пропустить в душную избу немного воздуха, из-под нее тянулся серый березовый дым. Но запах дыма не отпугнул хищника, как не пугала его и близость людей. Усевшись в тень дома, где его и с двух шагов не различил бы человеческий глаз, он поднял к окошку морду с настороженно поднятыми ушами.

А ловцы в беседе рассказывали, что след волчьей стаи привел их в лесные края между займищами Моховиков и Вешничей. Ничего нового в этом не было — уже не первый год отсюда доносился вой выводка. У Моховиков разгорелся жаркий спор.

— Облаву, облаву на них! — говорили одни. Больше всех горячился Привалень, потерявший сына в той превращенной свадьбе, и Долголет, сильно помрачневший и озлобившийся после смерти Горлинки. — Выбить всю стаю, чтобы духу волчьего у нас не было! И чего только ждали — дивно еще, что всех нас не передрали Хорсовы псы!

— Да и нам не лезть бы самим на рожон! — отговаривали их другие, особенно осторожный дед Взи-мок. — Нас ведь не трогают, ни скотины нашей не дерут, ни дичи сильно не травят. Авось обойдется!

— А меня сегодня? — кричал Привалень. — А лошадь!

— Так ведь жив ты! — словно сам Привалень этого не знал, убеждал его Прапруд. — Сам ведь говоришь — со шкурой ехал! Да с тебя и человек за такое шкуру бы спустил, а эти не тронули!

— Сегодня не тронули, а завтра тронут! А весной щенки опять родятся — вот и прощай, скотинка!

Общим голосом Моховики решили устроить облаву. Ловцы заметили место, где волки устраивались на дневку, и там их решено было брать через день-другой.

Тем временем близилась ночь, женщины в каждой избе собирали ужин. Дочь Долголета, Веснавка, после Горлинки оставшаяся старшей, пришла звать отца домой. Проходя мимо беседы, она заметила под стеной тусклый красноватый отблеск. Испугавшись, что это тлеет отлетевший уголек, она быстро шагнула туда и протянула руку. Пальцы ее нежданно коснулись чего-то лохматого, теплого, и девушка вскрикнула от неожиданности.

И тут же темная тень зверя метнулась мимо нее к тыну. Веснавка кричала, не помня себя, из беседы бежали мужики. Дверь распахнули, и в свете из беседы стало видно, что на снегу перед воротами стоит крупный сильный волк. Обернувшись на крики, он посмотрел на людей, блеснули его клыки, словно в усмешке. И раньше, чем люди опомнились, волк взлетел в длинном прыжке, перемахнул через тын и пропал.

— Вот, а вы говорите — не трогают! — толковали Моховики, когда общее потрясение прошло. — Уже и на двор к нам влез. Поглядеть, не задрал ли скотины какой! Им спускать — в самих избах нас рвать станут! Теперь уже никто не возражал против волчьей охоты, и решено было не медлить.

Добежав до опушки, волк замедлил шаг и посмотрел через плечо назад. Со двора займища долетали беспорядочные крики, всполошенный лай собак, но ворота оставались закрытыми, в погоню никто не спешил. Еще бы — ловить волка ночью в лесу не будет и дурак, а Моховики, наученные бедами начала зимы, вовсе не были дураками. Волк повернулся к займищу и сел на снег. Он сидел на краю опушки, на меже человеческого и лесного миров, и это было самое подходящее для него место. Как раз на этой грани он и жил всю жизнь и только здесь сейчас почувствовал себя на месте. Сам он был скрыт в тени деревьев, но вся широкая поляна перед займищем и тын были ему хорошо видны.

Волк устроился поудобнее в обтаявшем снегу, словно собирался ждать долго, и вдруг совсем не по-звериному вздохнул. Он узнал уже все, что было нужно, мог уходить назад в чащу, где ждала его волчица с переярками, но не уходил, словно какое-то проклятие держало его возле займища.

Он вовсе не собирался оставаться возле Белезени. И раньше он знал, что здешние угодья прочно заняты стаями и чужаков здесь не примут. Он хотел быть один, совсем один. Но по пути через лес он встретил волчицу и двух переярков. Сначала они приготовились к драке, собираясь изгнать чужака из своих угодий, но распознали, что перед ними одинец, да еще и оборотень. «Моего волка убили люди! — рыча от бессильной ненависти, рассказала ему волчица. — Оставайся с нами и помоги мне прокормить будущих щенков. Иначе Белый Князь прогонит тебя».

Огнеяр не хотел брать на себя прокорм чужой стаи, но при мысли о Белом Князе призадумался.

Встреча с ним ничего хорошего Огнеяру не обещала, но как ее избежать, если теперь он тоже принадлежит к Хорсову стаду? Будучи человеком, Огнеяр сам был из княжеского рода и никого не признавал выше себя. Но теперь, в волках, все изменилось. Он больше не был княжичем — он был одним из тысяч волков, да к тому же еще оборотнем, успевшим поссориться с Белым Князем.

«Соглашайся, перевертыш! — вслед за матерью повизгивали оба переярка. — Мы попросим за тебя, и тебе позволят здесь остаться. А не то тебе придется уходить дальше, а там живет Дивий Дед!» При мысли об этом оба переярка заскулили от страха и поджали хвосты. Им очень хотелось получить нового вожака взамен погибшего отца, такого же сильного, опытного и осторожного, который найдет им добычу и позволит не стать добычей ловцов-людей. И Огнеяр остался. Волчья семья давала ему право жить в Хорсовом стаде и придавала известный вес — даже Белый Князь к нему не придерется, раз он честно кормит и защищает волчицу и ее детей.

А в глубине души Огнеяр был даже рад, что нашелся повод не уходить далеко от Белезени. И даже не старый леший Дивий Дед его пугал, хотя того очень и очень стоило бояться. Он не хотел прощаться с этими местами, которые заняли так много места в его человеческой памяти.

Огнеяру и раньше случалось бегать в волчьей шкуре, но никогда еще — так долго. Теперь его время делилось на поиск добычи, еду и отдых. Думать ни о чем другом было не нужно, но не думать он не мог. Часто, вместо того чтобы дремать с набитым брюхом, он вспоминал свою человеческую жизнь и никак не мог убедить себя, что она кончилась. Она стояла перед ним во всех звуках, красках и ощущениях, Огнеяру казалось, что он только спит и во сне видит себя волком. Ему не давали покоя мысли о том, что люди остались должны ему, и о том, что он остался должен людям. Неизмир и Светел — неужели они так и останутся хозяевами в Чуроборе, словно древний род Славояричей, род Радогора и Гордеслава, прервался без следа? А мать — ведь она любит и ждет, беспокоится о сыне, которым наградили и наказали ее боги. А прежняя, человеческая Стая? Что с ними сталось без него? Огнеяр слишком верил в преданность своих названых братьев-кметей, чтобы думать, будто кто-то из них остался служить Неизмиру. Большинство кметей были из воинских родов и ничего, кроме ратной службы, не знали и не желали. Ну, Тополь из боярского рода, не пропадет, Недан пойдет в помощники к отцу-ведуну. А Утреч? Его отец и по се поры обхаживает княжеских лошадей. Но после гридницы Утреча в конюшню уже не загнать. Так что же ему, в скоморохи идти? А остальным? Огнеяр знал, что кмети остались верны ему. А он им? И совесть, человеческое чувство, неведомое зверям, не давало ему наслаждаться звериным счастьем сытости и покоя.

Не понимая, отчего он не спит после удачной и утомительной охоты, подруга-волчица тыкалась мордой ему в бок и заглядывала в глаза. Огнеяр рычал что-то успокаивающее, опускал морду на лапы и притворно закрывал глаза. Его лесная подруга была сильна, умна, осторожна, но разве она могла заменить ему Милаву? Огнеяр не хотел о ней думать, но не мог забыть. Стыд и досада на самого себя терзали его при воспоминаниях об их последней встрече. Он дурно обошелся с ней, плохо простился — ее любовь заслуживала лучшего обращения. Богиня Лада оказалась к нему безжалостна и не позволяла предать забвению ее дар. И бывало так, что вечерами Огнеяр прокрадывался к займищу Вешничей, садился на опушке и долго смотрел на темный тын. Конечно, на ночь глядя никто не показывался, но Огнеяру достаточно было знать, что Милава здесь, близко. Его тянуло завыть от тоски, пожаловаться Числобогу , который вел по темному небу бледное серебряное колесо, считая ночи и месяцы волчьей жизни Огнеяра. Тоскливый вой рвался из груди, но Огнеяр сдерживал его — собаки услышат. Всю жизнь по-волчьи презирая собак, теперь он был принужден по-волчьи их опасаться.

И он возвращался в замкнутый круг волчьей жизни — охота, еда, отдых. Его беспокойному духу было тесно и душно в волчьей шкуре, но он был в ней пойман так же прочно, как невольные оборотни-Лисогоры, потерявшие дорогу домой. В любое мгновение он мог сбросить волчью шкуру — но куда ему идти? Он по-своему любил, жалел и оберегал свою новую семью, но волчица и переярки не могли быть ему близки. Между ним, рожденным человеком, и ими, рожденными в волчьих шкурах, лежала пропасть. Огнеяру снилось, что он стоит на узком мостике между человеческим и звериным миром, но оба они закрыты для него, и он обречен вечно жить на мосту.

И сейчас, зная, что старые знакомцы Моховики собираются на него с облавой, Огнеяр даже развеселился. Пусть хоть так, но человеческий мир снова повернулся к нему лицом. «Ловите меня, ловите! — посмеиваясь, думал волк, глядя на запертые ворота займища. — Я вам и Оборотневу Смерть привез, ее не забудьте взять. А за мою шкуру вам Неизмир не только за десять лет дань простит, а и за весь век. Только взять ее будет не так просто!»

— Ну, ты глянь! Тьфу ты, Коровья Смерть, Кощеева кость! Ушли! Опять ушли! Хорее Пресветлый, да что же за зверюги такие! Чтоб им колом подавиться! Чтоб их громом поубивало!

Моховики толпились на поляне, размахивали руками и бранились, разозленные очередной неудачей. Перед ними лежало несколько обглоданных костей от старого лося, убитого несколько дней назад нарочно для приманки. Ободранная голова с рогами и обглоданные ноги с тяжелыми копытами были словно оставлены в насмешку: рожки да ножки — знак неудачи.

Уже не раз Моховики пытались обложить волчью стаю на дневке — волки уходили, словно точно знали, когда их будут ловить. Уже дважды выкладывали приманку — волки забирали ее и уходили, не дожидаясь ловцов. Разыскав под снегом старую, вырытую позапрошлым летом ловчую яму, Моховики вычистили ее, поставили на дне заостренный кол, закрыли ветками, накидали снега и положили целого зайца — он до сих пор там и лежал, исклеванный воронами, а волки не подходили и близко к яме. Уже не одному Приваленю, а всем Моховикам казалось, что им противостоит не звериный, а человеческий разум.

— Нет, дети мои, нечего нам больше попусту потеть! — исчерпав запас брани, решил Взимок. — Оборотня просто так не возьмешь, видно, прав был Привалень. Пойду я к Елове — пусть научит, как его одолеть.

— Иди, батька, к Елове, это ты верно надумал! — одобрил его Долголет. — А просто так мы поганому племени не спустим. Хватит с них нашей крови!

Моховики одобрительно гудели.

— Еще хорошо бы у Вешничей Оборотневу Смерть попросить, — предложил Прапруд. — Она же к ним вроде воротилась.

— Да ну ее, Оборотневу Смерть эту! — Взимок с недовольством отмахнулся. — Из-за нее мы в Чуробор ездили, да только даром опозорились. Видно, что в ней было силы, то за века вышло. При нас же оборотня того рогатиной ударили — а толку чуть, и царапины не осталось.

— А как же она упыря того порешила?

— Упыря? — Взимок вспомнил и кивнул. — Да, с упырем она знатно разделалась. Да, видно, осерчала, что Вешничи ее князю продали, вот и утратила силу. От Оборотневой Смерти теперь толку нету. Надобно нам иное средство искать.

— Ну, как знаешь! — со вздохом согласился Прапруд. Ему было жаль терять веру в священный оберег, столько поколений хранивший Вешничей и всю их родню. — Смотри только, Елове не скажи про это. Осерчает.

Но Елова, когда ловцы пришли к ней за советом, только насмешливо фыркнула, сузив глаза.

— Поймайте сперва ветер в поле, перевяжите рыбьими голосами да принесите мне — я вам сплету сеть на того волка! — сказала она. — А без того не ловите — его шкура не про вас! Будет срок — этот волк сам к вам придет! И уж как придет — ворот не затворите!

Не посмев настаивать, ловцы ушли от ведуньи ни с чем, хмурясь и недовольно бормоча что-то в бороды. Им не понравился ее отказ помочь, и особенно не понравилось предсказание, что волк придет сам. Мало какого гостя они приняли бы с меньшей охотой. Разве что чуроборского княжича, которого и Оборотнева Смерть не взяла.

В лесу было еще мокро, стоял свежий весенний дух просыпающейся земли, отсыревшей прошлогодней травы, тонкий, едва уловимый запах свежей молодой зелени. По самым укромным уголкам под кочками и корягами, куда не мог дотянуться солнечным лучиком неугомонный Ярило, еще прятался грязный снег, сплавленный наступающим теплом в неровную ледяную корку. Но все же в лесу была весна — шла середина месяца березеня. Повсюду сквозь толстый рыже-бурый ковер прошлогодних листьев тонкими стрелками пробивалась молодая трава, ветви берез были окутаны полупрозрачным зеленоватым облаком, которое на солнечных полянах сгустилось и налилось зеленью. Лесовик уже проснулся от зимнего сна, зевал, сладко потягивался на солнышке, выбирал сухие травинки из бороды. Проснувшийся Лес был полон тихого шороха раскрывающейся листвы, ветерку снова было с чем поиграть в ветвях.

— Бы-ы-ыстре-е-ец! — разнесся вдруг по лесу протяжный женский голос. Он пролетел по березняку и растаял в осиннике, запутался в серо-зеленых пустых ветвях, словно испугался злых деревьев.

В прогалине показалась тонкая девичья фигура. Из-под беличьего полушубка виднелся подол серой грубой рубахи, кожаные башмаки были потрепанными, грязными, промокшими. Вязаный платок сполз с затылка на шею, открыв рыжеватые волосы, не украшенные ни девичьей лентой, ни венчиком, ни даже простой тесемкой. Две косы лежали на груди девушки, немного разлохмаченные без лент. А лицо ее казалось бледным без румянца и веснушек, и видно было, что это не простая весенняя бледность после зимы, что девушку томит давнее горе. В руках у нее покачивался узелок, она шла неторопливо и размеренно, словно позади у нее остался долгий путь, но и впереди ему не предвидится окончания. И мало кто из знакомцев узнал бы в этой исхудалой бледной Лесовице прежнюю Малинку, дочь Навыки и Приваленя из рода Моховиков.

— Бы-ы-ыстре-е-ец! — Зажав узелок под мышкой, девушка поднесла ладони ко рту и снова закричала, потом замерла, вслушиваясь, как лесное отголосье уносит вдаль ее зов.

Она не ждала ответа, но напряженно вслушивалась в голоса и шорохи Леса. Много-много раз ей грезилось в мечтах, что однажды в ответ на ее зов закачаются еловые лапы над землей, раздвинется орешник, и из чащи к ней выскочит волк — исхудалый, с поджатыми боками, с тоской в человеческих глазах. Такой же, каким была когда-то и она сама.

Но было тихо, не качались ветки, не шуршали травы под быстрыми звериными лапами. Еще недавно, зимой, когда везде в лесу лежал снег и волки ходили только набитыми звериными тропами, Малинка легко находила их следы. Но теперь снег сошел, все лесные дороги открылись перед серым Хорсовым стадом, и искать их стало что ветра в поле ловить. Но Малинка все равно искала.

Отголосье умолкло. Малинка еще недолго постояла, а потом пошла дальше, не выбирая дороги, придерживая рукой косы, чтобы не цеплялись за ветки. Может быть, не сейчас, не сегодня, но когда-нибудь он непременно услышит ее.

Волки больше не трогали Моховиков, и мало-помалу люди бросили бесполезные охоты, потолковали, поговорили и стали забывать. Но Малинка не забыла. Рассказ отца о волке с человеческими глазами раз и навсегда вывел ее из тоскливого оцепенения, в котором она пробыла всю долгую зиму. А вдруг это все же Быстрец? Какому еще оборотню ходить вокруг человеческого жилья? Малинка верила, что жених ее и под волчьей шкурой сохранил любовь к ней и верность связавшим их обетам, что он так же стремится к ней, как она стремится к нему.

«Ищи его! — горячо убеждала ее сестра Милава, а сама смахивала со щек непонятные слезы. — Ты его любишь — ищи, зови, он твой голос услышит, дорогу домой найдет! Ищи!»

И Малинка поверила ей. Тягучая тяжелая тоска, томившая ее зимой, весной превратилась в беспокойство, которое не давало ей сидеть на месте, звало куда-то далеко, требовало что-то делать.

Близился вечер, из чащи тянуло холодом, угрюмые серые тени бродили вокруг. Зимерзла не так уж далеко отошла еще от земного мира, повсюду лежал стылый след от ее снежной шубы. Малинка заторопилась. Она знала, в какую сторону ей идти, но вокруг все так же теснились стволы, не было знакомых примет. Малинке уже не раз за время ее поисков приходилось ночевать в лесу, прямо на еловых лапах, уложенных на холодной мокрой земле, но это бывало далеко от дома. Сейчас же она была, по своим расчетам, поблизости от займища, и ей хотелось попасть домой, обогреться, высушить одежду, успокоить мать. Ей уже виделся дым от можжевелового костра в воротах, через который ее каждый раз заставляла проходить бабка Бажана. Натерпевшись горя и тревог за зиму, старуха хотела быть уверенной, что на займище явилась не какая-нибудь нечисть в облике Малинки. Мать причитала, приговаривала, что Малинка простынет в лесу и умрет, как Горлинка, горько плакала над спящей дочерью, но Малинка не замечала ее слез — даже во сне она продолжала искать. И никакая хворь за всю весну ни разу не пристала к ней — ее словно отгонял тот внутренний огонь, который Малинка несла в себе. Женщины смотрели на нее с печалью и сожалением, как на безумную, и шептали, что прежней ей уже не бывать. А Малинка и не могла стать прежней — вдова, не успевшая сделаться женой, обрученная с волком.

Выйдя на небольшую поляну, Малинка вдруг остановилась и горестно ахнула. Здесь она уже была, эти два дерева — кривую березу, почти обвившуюся вокруг тонкой ели, — она уже сегодня видела. Подойдя ближе, Малинка устало прислонилась к березе, к холодной мокрой коре, словно хотела убедиться, что ей не мерещится. Заблудилась. Лесной Дед взялся водить, кружить на одном и том же месте. Проснулся и вот забавляется.

— Леший-батюшка! — вслух, устало и жалобно попросила Малинка. — Не томи меня, пусти до дому! У меня ведь и так горе какое!

Никто ей не ответил. Немного передохнув, Малинка оторвалась от дерева и взялась за пояс, хотела снять полушубок и вывернуть его наизнанку.

За деревьями мелькнул огонек. Малинка крепко провела рукой по глазам, стряхивая навернувшиеся слезы, но огонек не исчезал. Казалось, что он совсем близко. То ли это костер, то ли… что? Ноги сами понесли ее за огоньком. Малинка шла и шла, спотыкаясь в сумерках об узловатые еловые корни, но огонек не приближался, словно убегал от нее. Он был не внизу, как положено костру на земле, а парил в воздухе на высоте человеческого роста. Он казался таким теплым, приветливым, по краям желтого огненного шара перебегали прозрачные голубоватые волны.

— Ой, Дед! — охнула Малинка и закрыла глаза руками, чтобы не видеть. Вдруг она сообразила, что это такое. — Не пойду дальше! — вслух сказала она и остановилась. — Болотный огонь. Мары* меня в болото манят. Не пойду. Дед, помоги, нечисть, рассыпься, гром на тебя!

Было тихо. Малинка медленно опустила руки — огонек исчез. Облегченно вздохнув, девушка огляделась. Сумерки все сгущались, лес вокруг казался непроходимым и чужим, деревья сомкнулись кольцом вокруг нее. Она и не знала, что вблизи займища есть такие глухие уголки, которых она совсем не ведает. Но теперь нечего было и думать сегодня найти дорогу домой. Приходилось смириться с мыслью провести эту ночь в лесу. Отыскав взглядом темное пятно невысокой елочки, Малинка наломала лапника и устроилась под деревом, где было местечко повыше и посуше. Холодные жесткие иглы кололи ее даже через две рубахи, пробирала зябкая дрожь, но Малинка вздохнула от жалости не к себе, а к Быстрецу. Ведь уже почти полгода, много-много холодных дней и ночей он бродит в лесу без приюта, его нигде не ждет дом, родня, горящий очаг. Он забыл вкус и запах хлеба. И нет у него даже слов, чтобы воззвать к богам и предкам, — только волчий вой.

Усевшись на кучу лапника, Малинка положила рядом узелок, в котором носила с собой старую рубаху Быстреца и кусок хлеба, испеченный ее руками. Когда хлеб черствел совсем, она оставляла его на пне Лесовикам, а дома пекла новый. Узелок помогал ей не падать духом даже в такие вот одинокие холодные ночи, напоминал, ради чего она здесь. Когда-нибудь это случится — качнутся ветки, к ней выйдет волк, который взглянет на нее знакомыми глазами и отзовется на родное человеческое имя.

По вершинам деревьев что-то прошелестело. Малинка вскинула голову и замерла, в ужасе прижала к себе узелок.

По самым верхним ветвям из глубины леса прямо к ней шли невесомые человеческие фигуры в длинных рубахах, окруженные голубоватым сиянием, как болотные огоньки, — бородатые старики, согнутые старухи, молодые девушки в пышных свадебных венках. Прямо в душу ей повеяло леденящим холодом иного мира — мира умерших. Малинка сжалась в комочек, спрятав на груди узелок, как драгоценность. Кричать было бесполезно, бежать некуда, оставалось только затаиться и ждать, надеяться, что ее не заметят и не тронут. Ах, отчего она хотя бы не попыталась развести огонь!

Голубоватое светящееся пятно появилось над землей, меж темнеющих в серых сумерках стволов. Пятно росло, очертания его делались яснее, и Малинка различила фигуру старухи в длинной рубахе; по подолу, по рукавам и плечам, по седым волосам ее пробегало голубоватое холодное пламя. Старуха медленно шла к ней; Малинка почти не дышала от ужаса, сердце ее стучало так громко, что стук отдавался в ушах. Она узнала черты своей бабки, умершей, когда Малинка была еще маленькой.

— Внучка! Иди, иди со мной! — глухо раздалось над ее головой, но призрачная старуха не открыла рта, глаза ее под седыми бровями смотрели мимо Малинки. — Я тебя домой выведу! Иди!

Светящейся рукой старуха манила ее к себе, но Малинка не шевелилась, только крепче прижимала к себе узелок. Она не звала бабку. Это мары или болотные духи заманивают ее в облике умершей родни. Теперь она осознала, как опасна ей наступившая весна: проснулась земля, проснулись духи предков, но вместе с ними проснулась и всякая лесная нечисть, пережидавшая зиму в подкоряжных норах.

— Сгинь, сгинь, рассыпься! — онемевшими губами шептала Малинка. — Дед, помоги!

Не дойдя до нее несколько шагов, старуха исчезла, рассыпалась голубоватыми искрами. Малинка перевела дух, но между деревьями снова засветился желтый огонек в голубоватом венце. Малинка зажмурилась, но желтое сияние проникало и через опущенные веки, через ладони; даже спрятав лицо в коленях, она ощущала это желтоватое свечение.

— Нет, не пойду! — шептала она, стараясь заслониться локтем, но напрасно. — Дед, Дуб, помогите! Рассыпься! Сгинь!

Но руки и ноги не повиновались ей, неведомая сила подняла ее и понесла через темнеющий лес вслед за огоньком. Малинка не хотела идти, цеплялась за мокрые стволы, но чья-то жадная неукротимая сила влекла ее. Она не видела ничего вокруг, кроме желтого пятна в голубом венце, ни один звук не достигал ее слуха, она не осознавала себя, не видела, куда попала, только в дальнем уголке ее сознания бились страх и отчаяние бессилия перед этим притяжением.

Вдруг где-то рядом громко хрустнул сучок, какая-то мощная темная тень метнулась между Малинкой и огоньком. Мгновенно опомнившись, Малинка вскрикнула и отшатнулась.

Пелена чар упала с ее глаз, она разом увидела, что стоит почти на краю болота. А огромный лохматый волк бесшумно и неудержимо, как молния, кинулся на желтое пламя.

Тут же огненный шар рассыпался и принял облик чудовищной женщины — с уродливым лицом, кривыми руками и ногами, копной черных жестких волос, мерзкой и отвратительной, внушающей ужас одним видом. Малинка снова вскрикнула. Мара чуть не заманила ее в болото! Истошно вопя, мара убегала по болоту, от визга ее стыла кровь и закладывало уши, а огромный волк широкими скачками мчался за ней с кочки на кочку, норовя ухватить зубами. Прижимаясь спиной к дереву, Малинка в ужасе следила за этой погоней и мертвой хваткой прижимала к груди свой узелок.

Мара плюхнулась в болото и пропала. Волк повернул обратно. Малинка вдруг разом ослабела и опустилась на холодную землю — ее не держали ноги. Волк выбрался из болота, отряхнулся, осыпав девушку холодными брызгами, фыркнул, брезгливо потерся мордой о землю. Малинка не сводила с него глаз. Он казался ей чудовищно огромным, в каждом движении заметна была сила. Волк поднял к ней морду, и взгляд его был осмысленным, человеческим. В сгустившихся сумерках его глаза отсвечивали не зеленым, как у всех волков, а красным. Малинка была уверена, что перед ней не простой волк, и ждала, что он заговорит. И думала только об одном: спросить про Быстреца.

Волк шагнул к ней, Малинка вздрогнула и невольно отшатнулась: все-таки он был огромен и она не могла не бояться. Волк дернул мордой, издал негромкое рычание, помотал головой, словно в досаде. А потом вдруг пригнулся, сжался в комок и быстро перекувырнулся через голову. И перед Малинкой оказался человек, сидящий на земле, обняв колени. Невольно она ахнула, но не двинулась. Они виделись всего один раз и очень давно, но сразу узнали друг друга. Милава столько рассказывала ей об Огнеяре, княжиче-оборотне, который спас ее саму от Князя Волков, что Малинку не удивило ни его появление, ни его облик. Она узнала это смуглое лицо, хранящее в резких чертах что-то отчетливо звериное, узнала длинные черные волосы, красноватый блеск в глазах.

— Ой и дура ты, девка! — с досадой выговорил оборотень.

Голос его звучал хрипло и был похож на рычание, слова едва можно было разобрать. За полтора месяца волчьей жизни Огнеяр отвык от человеческой речи. А Малинка вдруг успокоилась, даже испытала облегчение. Именно так мог бы сказать любой из ее родичей, от Огнеяра веяло теплом и силой, он был живым и совсем не напоминал призрачных стариков на вершинах деревьев или мерзкую мару, сбежавшую в болото.

— И куда ж тебя только занесло! — прокашлявшись, заново осваиваясь с человеческой речью, продолжал Огнеяр. — Сожрала бы тебя мара, и костей бы в болоте не нашли! Теперь они все проснулись, больше уж по лесу не погуляешь, как зимой! Жить тебе надоело!

Презрительная брань оборотня, как ни странно, успокаивала Малинку и располагала к нему — бранится, значит, жалеет.

— Я жениха ищу! — оправдывалась она.

— Смерть свою ты ищешь! Один раз прямо из зубов выскочила — нет, туда же опять норовит, голова еловая!

Странно было слышать, что он, оборотень, нечисть, бранит ее за неосторожное приближение к нечисти же, но Малинка совсем успокоилась и уже радовалась, что встретила его. Из всех существ, живых и не очень, населявших земной и подземный мир, именно он мог помочь ей лучше всех. Нельзя было найти лучшего посредника между миром звериным и человеческим, чем он — принадлежащий к ним обоим.

— Ты же сам сказал, чтобы я его искала! Вот я и ищу! Ты же говорил, что он мой голос услышит!

— Так ты меня знаешь? — Оборотень нахмурился и склонил голову обычным движением собаки, которая слушает человеческую речь и силится понять.

— Как же не знать! Мне Милава…

Судорога исказила лицо оборотня, и Малинка прикусила язык.

— Где мне его найти? Скажи, ты же знаешь! — тихо попросила она, снова подумав о своем.

— Знать-то знаю… — Оборотень задумчиво потер плечо, сел уже по-человечески. Звериная неподвиж-ность его лица медленно таяла, появлялась осмысленность и теплота, оно стало почти обычным человеческим лицом, только глаза светились красноватыми огоньками. — Встречал я его.

— Где? — вскрикнула Малинка и подвинулась к Огнеяру, порывисто вцепилась в его плечо и отдернула руку, как обожглась. Только тут она заметила, что на оборотне нет никакой одежды, а кожа его показалась ей горячей, как раскаленный камень очага.

— Далеко, — медленно выговорил Огнеяр, поводя плечом, которого она коснулась.

Ему это было тревожно и неприятно, как зверю, но это прикосновение, близость человека, от чего он отвык за месяцы лесной жизни, девушки, так напомнившей ему Милаву, взволновало его и рождало внутреннюю дрожь.

— Что с ним? — Забыв смущение и робость, Малинка заглядывала ему в лицо, жалея, что ничего не может разглядеть в темноте, не пугаясь даже красноватого блеска глаз оборотня. — Плохо ему?

— Чего уж хорошего? — неохотно ответил Огнеяр.

Ему уже не хотелось разговаривать с ней, но куда деваться? Она ведь даже не звала его, он сам вышел к ней, спас от мары, сам сбросил шкуру. Когда он учуял сегодня в лесу человеческий запах, его вдруг неудержимо потянуло заглянуть в глаза человека, услышать человеческое слово, самому сказать хоть что-то. А теперь он смутился, чувствуя, что отвык от человеческого общения. У зверей проще, но он не зверь. За прошедшие полтора месяца он хорошо это осознал.

Но Малинка не оставляла расспросов, и Огнеяр неохотно продолжал:

— Плохо в шкуре человеку-то. Я по своей воле шкуру надел, и то надоело! — вдруг вырвалось у него. — А им и того хуже. Их-то никто не учил волками быть. Едва ходить на четырех научились, а уж пока по первому зайцу поймали, так чуть с голоду не сдохли. Да и одежка мешает…

Он изогнулся и звериным движением почесал спину о ствол дерева.

— Помоги мне, — просто сказала Малинка. — Ты ведь можешь.

— Помоги! — повторил Огнеяр. — А с чего это я должен вам помогать? Я и так со старым на зубах — он меня-то еле-еле терпит.

Малинка молчала. И Огнеяр чувствовал, что против воли помогать придется. Слишком ясно ему вспомнилась Милава, человеческий голос в его душе, истосковавшийся в одиночестве за эти месяцы, окреп и повелительно твердил: «Помоги. Докажи, что в тебе тоже есть человеческое. Хотя бы половина». А сейчас ему казалось, что человеческая половина в нем возросла и одолевает звериную — словно эти месяцы она спала и набиралась сил. И вот теперь близка была к победе.

— Слушай, — медленно заговорил Огнеяр, глядя мимо Малинки в болото и прислушиваясь, как внутри него глухо ворчит побежденный зверь. — Парня твоего обернул Князь Волков. Полгода они сами назад обернуться могут — через имя, через хлеб, рубашку. А потом чары окрепнут. Вроде окостенеют, и просто так их уже не снять. Полгода уже скоро. И тогда чары только сам Князь снимет.

Огнеяр замолчал, глядя в болото и словно забыв о Малинке.

— Что же? — Не выдержав молчания, она снова тронула его за плечо. Он едва заметно вздрогнул.

— Князь Волков на парня твоего и других с ним заклятие наложил, чтобы они дороги домой не нашли. Теперь одно осталось — самого Князя о милости попросить. Может, и отпустит. Только не знаю, что взамен потребует.

— Как мне найти его? — тут же спросила Малинка. Никакая опасность не была ей страшна, если появилась надежда спасти Быстреца.

— Дорогу-то я покажу… — задумчиво сказал Огнеяр. — Да не знаю, что выйдет из этого.

— Я не боюсь! — горячо воскликнула Малинка, тревожась только, как бы он не раздумал. — Отведи меня туда!

Огнеяр повернул голову и посмотрел ей в лицо. Было уже совсем темно, Малинка видела только красные искры в его глазах, а он хорошо видел ее лицо — исхудавшее, истомленное, полное решимости и надежды.

— Смелая ты… — тихо, словно с удивлением проговорил он.

Странное чувство он видел в лице девушки — чувство, которого не знает звериный мир.

— Я люблю его, — прошептала в ответ Малинка. Огнеяр промолчал и подумал о Милаве. Много, много раз он вспоминал ее последний отчаянный крик, слова о любви, которых тогда, в первый вечер месяца сухыя, не захотел услышать. А она, Милава, смогла бы вот так, месяц напролет, искать и звать его в лесу, терпеть неимоверную усталость, холод, голод, страх перед нечистью и нежитью? Ему хотелось, чтобы это было так. Может быть, ее призыв и смог бы превратить его в человека.

— Ладно, — сказал он Малинке чуть погодя. — Не сейчас. Как придет месяц кресень, приходи в Ярилин день сюда же. Я тебя к старому отведу.

— Я приду. — Малинка закивала. — Жива буду — приду.

— Пошли. — Огнеяр поднялся и за руку поднял Малинку с холодной земли. — Домой отведу.

Малинка послушно пошла за ним, и теперь ее не пугала ни темнота, ни голодная весенняя нечисть. Ни одна мара больше не посмела показаться на их пути.

Путь оказался коротким — раньше Леший не давал Малинке выйти самой. Очень скоро меж деревьев засиял теплый огонек — не призрачный, болотный, а настоящий. Перед воротами займища разложен был костер, ветерок доносил до опушки пахучий можжевеловый дымок. Возле костра сидело несколько мальчишек и подростков и с ними неутомимая рассказчица тетка Загада с крошечной дочкой на руках. Полугодовалая девочка еще не понимала слов, но и она бессознательно была счастлива, ощущая себя на руках у матери, среди старших братьев, в надежном и теплом кругу родни. Родичи ждали Малинку и огнем указывали дорогу. И она всей душой возблагодарила богов за то, что есть у нее это счастье — род.

Огнеяр остановился на опушке леса, как на меже, за которую ему — нельзя.

— Спасибо тебе, — прошептала Малинка. — Я приду, верно, приду. Только и ты приходи.

Повинуясь порыву горячей благодарности, она выхватила из узелка кусок хлеба, предназначенный для Быстреца, и сунула его в руку оборотня.

Огнеяр взял, с каким-то удивлением посмотрел на хлеб в своей руке, и у него вдруг защемило сердце — вспомнилась Милава с пирогом.

— Иди, — глухо бросил он Малинке. — Иди.

Девушка торопливо побежала через поляну к займищу. А Огнеяр стоял, укрывшись за деревом, и смотрел на свет человеческого жилья, пока Малинка не вошла в ворота и можжевеловый костер не погас.

Выглянув из-под ветвей на краю крохотной поляны, Огнеяр сразу заметил возле крыльца избушки что-то белое, висящее в двух локтях над землей. Человеческий запах был только один — запах самой Еловы, но Огнеяр, по волчьей осторожности, укрепившейся в нем за эти полтора месяца, не сразу вышел на открытое пространство, а полежал неслышно в зарослях папоротника, принюхиваясь и стараясь рассмотреть белое пятно возле крыльца. Все было спокойно, и Огнеяру быстро надоело ждать. Он не сразу решился прийти сюда сегодня, но откладывать задуманное не хотел.

Выйдя из-под папоротников, он быстро перекатился через голову, встал на две ноги и с удовольствием потянулся, раскинув руки в стороны. В волчьей шкуре было удобно, но он скучал по человеческому облику, как по старой привычной одежде. Все-таки он был рожден человеком, человеческий облик был для него истинным, а волчью шкуру он ощущал как чужую. Огнеяр не хотел признаваться в этом даже себе, но сейчас, снова встав на две ноги и с удовольствием разминая пальцы рук, он ощущал себя более сильным и ловким, чем любой из лесных зверей.

Бесшумно ступая по мху, он подошел к избушке, протянул руку к белому пятну и тихо рассмеялся от неожиданности. Это была его старая рубаха, которую он оставил на крыльце Еловы вместе с оружием и прочей одеждой. Ведунья привыкла иметь дело с другим оборотнем, который был рожден зверем и для превращения нуждался в человеческой рубахе. И его, Огнеярова, рубаха на ветке означала, что его здесь ждут.

Никогда Огнеяр не уделял своей одежде много внимания и смеялся над щеголеватым Светелом, дразнил его девкой на выданье. Но сейчас старая рубаха порадовала его больше, чем разборчивую вежелинскую княжну порадовал бы огромный сундук с разноцветными заморянскими шелками. Сняв рубаху с ветки, Огнеяр уткнулся в нее лицом, прижал к щеке рукав, вышитый княгиней Добровзорой, и словно сама мать погладила его ласково по лицу.

Натянув рубаху, он тут же ощутил, как человеческий мир, яркий и многообразный, снова заключает его в объятия. За месяцы волчьей жизни Огнеяр позабыл, как это — носить на себе что-то, кроме шкуры, и именно рубаха сейчас помогла ему полностью ощутить себя не зверем, а человеком. Ему сразу захотелось почувствовать на ноге легкий и прочный кожаный башмак, вспомнилось ощущение широкого пояса, охватывающего стан, тяжесть оружия и позабытые пожатия серебряных браслетов на запястьях. Огнеяр вспомнил себя таким, каким он был и каким почти перестал быть. И чувство тоски, вспыхнувшее в эти мгновениия, убедило его в том, о чем он не хотел думать — что придет время вернуться к людям. Может быть, оно уже близко.

Встряхнув головой, словно прогоняя неуместные мысли, Огнеяр ступил на крыльцо. Полупрогнившая доска скрипнула, и он невольно вздрогнул — волчьи лапы ступали бесшумно. Но как удобно, что дверь можно толкнуть рукой, а не мордой!

Елова встретила его без удивления.

— А, вернулся! — только и сказала она, подняв глаза, будто ждала его со дня на день. Сидя на полу возле огня, она помешивала деревянной ложкой на длинной резной ручке в круглом глиняном горшке. — Стосковался, стало быть! По ком же?

Огнеяру почудилась насмешка в ее голосе, но он не обиделся. Ему приятно было услышать человеческий голос.

— По себе самому, — ответил он и сел на пол возле очага. Он давно не видел огня так близко, и теперь тепло, таинственная пляска красно-рыжих лепестков зачаровала его так, что он едва не забыл, зачем пришел.

— По себе самому? — с явной насмешкой переспросила Елова. — По себе чего скучать — от себя не убежишь. А вот по кому другому…

Ведунья с намеком смотрела на оборотня, ожидая, не спросит ли он о Милаве. Сама Милава всего три дня назад приходила к ней, сидела на этом же самом месте, смотрела в огонь, вздыхала, но тоже ни о чем и ни о ком не спросила. И сейчас, глядя на Огнеяра, Елова видела, что хотя бы в одном княжич-оборотень не отличается от простых парней.

— А жеребец мой где? — спросил он вместо этого.

— На займище свела. У Лобана на дворе живет. Девка за ним как за родным ходит.

Елова выжидающе замолчала. Оборотень переменился в лице, и только теперь с него исчезла звериная замкнутость. Но он опять промолчал. После встречи с Малинкой он особенно много думал о Ми-лаве, но сейчас пришел сюда не ради нее.

— Вот что, матушка моя, — сказал он наконец и поднял глаза от огня. Красная искра на дне его зрачка, словно напитавшись пламенем, разгорелась ярче. — Хочу я тебя попросить… Позови Князя Кабанов.

Ведунья выронила ложку. Двадцать пять лет никому не удавалось так удивить ее.

— Зачем? — в изумлении воскликнула она, не веря своим ушам. — Что ты надумал?

Нежданная просьба Огнеяра встревожила ее. Князь Кабанов, Сильный Зверь этих мест, недолюбливал волков, и Елова знала, как его злит появление в ближних лесах нового оборотня.

— Зачем? — с неожиданной злобой повторил Огнеяр, в упор глядя на нее поверх пламени, и ведунья в замешательстве опустила глаза.

Никому не удавалось ее напугать и заставить отвести взгляд, но сын Велеса был не то что другие. Если простые люди подозревали и чуяли его страшную силу, то ведунья хорошо ее знала.

— Что же ты, матушка, сама не знаешь? — продолжал Огнеяр. — Шесть человек у вас волками остались! Меня за них из Чуробора выгнали, чуть на рогатину не посадили! Не меня, так хоть их тебе не жаль? Куда Кабан твой смотрит — под дуб, где желуди? Рылом только в землю уткнулся, а люди — пропадай? Девка ваша, Моховушка, который месяц в тоске, по лесам одна ходит, ее чуть мара давеча не сожрала — где Кабан был?

— Ты ведь ее научил по лесам ходить! — Ведунья опомнилась и вскинула на Огнеяра колючий обви-няющий взгляд. — Не ты — сидела бы дома, забыла бы давно все, с другим бы парнем сговорилась! А ты — ищи, найдешь! Ты сам ее в болото послал!

— Я? — грозно повторил Огнеяр, но тут же крепко прикусил нижнюю губу белым клыком. Он шел сюда не ссориться и сумел сдержаться.

— Так что же — пусть Князь Волков, старый людоед, чего хочет, то и вытворяет? — спросил он чуть погодя. — Кабану самому-то не обидно — ведь тут его земля!

— Чего ты хочешь?

— Поговорить с ним хочу. Может, вдвоем и придумаем, что делать.

Елова негромко засмеялась.

— Нет, голубь мой! — Она насмешливо покачала седой головой. — Что ему Велесом дано знать — то он знает. Что он сам повидал — то он помнит. А придумать… Нет, думать — не его дело.

Огнеяр помолчал, глядя на нее, а потом тоже усмехнулся. Ведунья знала, в чем силен ее Сильный Зверь, а чем боги обделили его. Знал это и сам Огнеяр.

— Позови, — снова попросил он. — Он думать не горазд — так хоть послушает.

— Тебя? — с насмешливым сомнением спросила Елова. — Он никого не слушает. Разве что Отца Стад послушал бы, да тот с ним не говорил отродясь.

— Так я же сын его.

— Не будет он тебя слушать!

— Зови! — прикрикнул Огнеяр, теряя терпение.

Все еще посмеиваясь, Елова сняла горшок с огня. Она послушалась, хотя двадцать пять лет не слушала никого, кроме Надвечного Мира. Но Огнеяр тоже принадлежал к нему.

Усевшись перед огнем, она опустила веки и стала перебирать кабаньи клыки в ожерелье у себя на груди, потом сжала в кулаке клык самого Князя, подаренный ей двадцать пять лет назад. Губы ее беззвучно забормотали что-то, дух устремился на поиски. Где-то в бескрайнем дремучем лесу был Князь Кабанов, и она звала его прийти.

Из-под камня очага Елова вынула клок жесткой темной шерсти и бросила в огонь. Кабанья щетина ярко вспыхнула, Огнеяр брезгливо сморщил нос, и в тот же миг Князь Кабанов услышал зов ведуньи. Теперь она знала, что он идет.

Из ларя Елова вынула просторную мужскую рубаху безо всяких вышивок. Держа крышку ларя поднятой, она оглянулась на Огнеяра, и он понял — его одежда и оружие лежат там же. Ему захотелось увидеть свои человеческие вещи, прикоснуться к ним, ощутить в ладони рукоять боевого топора, напоминавшей ему деда Гордеслава. Но время еще не пришло. Не стоит раздражать Сильного Зверя запахом стали. Это только люди думают, что она ничем не пахнет.

С рубахой в руках Елова вышла из избушки и повесила ее на ветку, где висела недавно рубаха Огнеяра. Вернувшись, она оставила дверь избушки открытой, чтобы свет огня был виден из леса далеко-далеко.

Огнеяр молча наблюдал за ее приготовлениями и ждал. Предстоящая встреча с Князем Кабанов его не радовала, но она была необходима.

После встречи с Малинкой на краю болота Огнеяр потерял покой. Как ни пытался он убедить себя, что ему нет дела до человеческих бед, как ни растравлял свои обиды воспоминаниями о последнем вечере на займище Моховиков или о чуроборском поединке, его родство с человеческим миром не хотело порастать быльем и снова напоминало о себе. Огнеяр жалел Малинку и ее жениха, тосковал по Милаве, снисходительно усмехался, вспоминая старейшин, искавших на него управы у князя Неизмира. Вдали от людей его злоба на них таяла, обиды показались незначительными и пустыми. К этому племени принадлежала его мать. Каждый день он пробегал многие десятки верст, даже когда не был голоден, но выносливые волчьи ноги не могли унести его от человеческого духа и разума, которые всегда сохраняет оборотень, рожденный человеком.

В лесу постепенно темнело. Было тихо, но где-то в глубине чащи появился Сильный Зверь. Ведунья и оборотень почуяли его приближение почти одновременно. Огнеяр подобрался; по привычке ему казалось, что волчьи уши чутко встают торчком у него на затылке, шерсть на спине ощутимо вздыбилась. Елова подкинула сухих веток в огонь.

— Идет, — шепнула она, но Огнеяр знал это и сам.

Ведунья сделала ему суровый знак глазами; он неслышно отошел в дальний темный угол избушки.

Оттуда ему не была видна поляна, но он ясно слышал, как шуршат ветки, задевая могучую щетинистую спину, как трещат сучки, попавшие цод тяжелые копыта, как громко, горячо дышит Князь Кабанов. Вот он вышел на опушку… вот раздался удар, словно невидимая молния пала на землю. Сопение зверя сменилось учащенным дыханием, вырывающимся из человеческой груди. Чьи-то шаги тяжело, неуверенно прозвучали по мху, словно человек впервые встал после тяжелой болезни. Зашуршала ветка, затрещало полотно. И тяжко, словно застонав, проскрипела ступенька под тяжелыми стопами.

На пороге показался невысокий, коренастый, плечистый мужчина лет пятидесяти на вид, с короткой толстой шеей. Лицо его было коричневым и морщинистым, густые жесткие черные волосы падали с низкого лба, почти закрывая маленькие желто-зеленые глаза, густая темная борода почти скрывала черты. На нем была надета только та рубаха, что Елова повесила на ветку, подошвы его босых ног были грубы, как копыта.

— Ты где? — хрипло и невнятно выговорил он, одной ногой шагнув через порог и настороженно оглядывая избушку.

Он чуял где-то близко ненавистный волчий дух, но подслеповатые кабаньи глаза не могли различить Огнеяра в темном углу. Его низкий, не шире трех пальцев, лоб собрался недовольными морщинами.

— Здравствуй, батюшка мой! — Елова устремилась навстречу гостю с ковшом холодной воды.

— Где он? Он же здесь! — проворчал Князь Кабанов, отстраняя протянутый ему ковшик, отчего вода выплеснулась на пол.

— Выпей, батюшка! — Елова опять протянула ему ковшик. — А коли гость у нас, так не со злом пришел. Войди же!

Князь Кабанов перенес через порог вторую ногу, взял-таки ковшик и стал жадно пить. Окончив, он опять принялся оглядывать избушку, даже не вытерев мокрую бороду. Огнеяр не мог больше сидеть неподвижно, словно прячась. Бесшумно поднявшись на ноги, он шагнул вперед.

— Вечер тебе добрый, Князь Кабанов! — поприветствовал он нового гостя. — Да сделает Отец Стад дни твои долгими, угодья изобильными, а потомство неисчислимым!

Если бы эту краткую речь услышал князь Неизмир, то заплакал бы от умиления: за двадцать лет своей жизни его пасынок Дивий ни с кем и никогда не был так вежлив. Походив в звериной шкуре подольше обычного, он научился ценить в человеческом мире даже вежливое обхождение.

— Ты зачем пришел? — настороженно отозвался Князь Кабанов.

Сам он был никакому вежеству не учен. Слов он знал совсем немного, и Огнеяр в душе снисходительно пожалел его: ведь Кабана никто и никогда не учил быть человеком. Даже и ходить на двух ногах он, бедняга, учился сам.

— Я пришел к тебе с миром! — внятно выговорил Огнеяр.

— Садись, батюшка! — Елова указала Князю Кабанов на охапку свежей травы возле очага.

Видя морщины на лбу второго гостя, она поспешно схватила палку и отгребла жар к другому краю очага. Приходя к ней в человеческом облике, Князь Кабанов по-звериному не любил огня и хотел видеть лес через открытую дверь.

Огнеяр выждал, пока Князь Кабанов сядет, и только потом сел сам. Сейчас он был младшим и собирался предлагать дружбу — приходилось поумерить свою гордость. Когда требовалось, он это мог.

— Чего ты хочешь? — снова спросил Князь Кабанов.

В его маленьких глазках отражалась откровенная неприязнь. Волкам и кабанам не за что любить друг друга, и Огнеяр не ждал дружелюбной встречи. И именно эту неприязнь он хотел обратить себе на пользу.

— Я хочу помочь тебе избавить твои леса от Князя Волков, — начал он, выбирая слова, чтобы ненароком не обидеть туго соображающего кабана, прости Велесе. — Старый Хромой нанес тебе и твоим детям немало обид. Он охотится в твоих дубравах, его племя пожирает твоих детей.

— И это говоришь мне ты! — перебил его Князь Кабанов. — Скажешь, на твоей морде нет крови моих детей?

— Отец Стад позволил одним племенам питаться другими, — спокойно ответил Огнеяр. — Но я никогда не убивал твоих детей, если не был голоден.

— Если так положил Отец Стад, чего же ты хочешь?

— А хочу помочь тебе защитить твоих детей от напрасных обид. Ты знаешь, что Хромой творит с людьми в твоих землях?

— Люди! — с презрением выкрикнул Князь Кабанов, и это показалось похожим на хрюканье.

Огнеяр прикусил губу, сдерживая гнев. Это презрение старого оборотня к людям вдруг обидело его так, словно речь шла о его собственном племени. А впрочем, разве это было не так?

— Однажды Хромой превратил в волков людей, а потом он доберется и до твоего племени! — сказал он не совсем то, что ему хотелось. — А его Хорсово стадо размножится так, что волки сожрут всех твоих детей. Даже тебе самому не будет покоя…

— Я сам позабочусь о себе и своем племени! — рявкнул Князь Кабанов.

Огнеяр напряженно смотрел на него, сжавшись, как зверь перед прыжком, и в маленьких глазках Кабана не светилось ни капли человеческой мысли. Внезапно Огнеяр понял, отчего люди так боятся оборотней — в ужас приводят эти звериные глаза на человеческом лице. Неужели кому-то и его облик казался вот таким же?

— Тогда позаботься, пока не поздно! — с трудом сохраняя самообладание, воскликнул он. — Твое племя многочисленно и сильно! Ты можешь заставить Хромого Волка уважать тебя и твои леса!

— А ты чего хочешь? — опять перебил его Князь Кабанов, и белый клык Огнеяра в нестерпимой досаде впился в губу.

С трудом сдерживая клокочущее в груди рычание, Огнеяр страстно желал в этот миг вскочить в волчью шкуру и вцепиться зубами в загривок этот безмозглой туши. Елова молча сидела в углу, как темная птица, и весь ее вид говорил: «Я тебя предупреждала!»

— Я хочу… — размеренно начал Огнеяр, сдерживая рычание, но Князь Кабанов не дал ему договорить.

— Ты с самой зимы топчешь мои леса! — недовольно заворчал он, не слушая Огнеяра. — Я не звал тебя в мои земли! Ты пришел вместе с твоим Хромым Князем и охотишься здесь, не прося позволения! И еще учишь меня, что мне делать! Щенок! Я сам знаю, как мне беречь мое племя!

— Плохо же ты его бережешь! — не в силах больше сдерживаться, крикнул Огнеяр и вскочил на ноги. — В твоих землях, у тебя под самым рылом Хромой превращает людей в волков целыми десятками, а ты храпишь на своей лежке и ухом не ведешь! Плохой хозяин достался этим лесам!

— Да как ты смеешь! — Медленно тлевшее раздражение Кабана вспыхнуло гневом, он тоже поднялся, широкий и могучий рядом с легким и подвижным Огнеяром.

— Стойте, стойте! — Перепуганная Елова кинулась между ними, но Князь Кабанов отшвырнул ее в сторону.

Огнеяр мигом оказался возле порога.

— Я не трону тебя в твоих же угодьях! — резко крикнул он Кабану. — Но мы с тобой еще поговорим! Если ты боишься ссориться со старым Хромым, то я не побоюсь! Ты еще подожмешь свой поросячий хвост, когда я сам стану Князем Волков!

Одним прыжком Огнеяр оказался за порогом, мгновенно содрал и бросил на мох рубаху и волком скрылся в чаще еще прежде, чем тугодум-кабан придумал ответ. Словно серая молния, Огнеяр мчался через лес, не разбирая дороги, как будто хотел убежать от душивших его гнева и досады.

И в самом деле, вскоре они отстали. Тяжело дыша от бешеного бега, Огнеяр вышел на край болота и лег, опустив морду на лапы. Это было то самое место, где он встретил Малинку и где она будет ждать его в сумерках Ярилина дня. Уже скоро.

В голове Огнеяра эхом звучали его собственные последние слова. Высказанные сгоряча, они ему самому показались поначалу безумными. Но чем больше он о них думал, тем тверже убеждался — это единственный путь помочь Малинке и ее жениху. «Какое тебе дело, Дивий? — сам себя отговаривал Огнеяр, глядя на беспорядочную пляску синих огоньков над болотом. — Тебе-то что? Тебя ведь Хромой не трогает. И живи себе».

Но он уже знал, что жить себе спокойно он не сможет. Человек в нем оказался сильнее, чем он думал раньше.