Глава 8

– Эй, белый голубок! Ты где там? Давай, вылетай!

Услышав знакомый голос, Светловой поднял голову, повернулся к порогу, вгляделся. В клети, полной сидящих и лежащих кметей, было полутемно, только полотняные повязки, украшавшие чуть ли не каждого, белели здесь и там. Солнечный свет, лившийся в раскрытую дверь, казался нестерпимо ярким, и в светлом прямоугольнике четко вырисовывалась знакомая высокая фигура куркутина с гладко зачесанными назад черными волосами. Этот человек уже казался Светловою вестником злой судьбы, Вечерним Всадником: они встречались в битве на Истире, в битве перед Макошиным святилищем, и каждый раз Светловой оказывался побежден. А с какой вестью тот явился сейчас?

– Ну, где ты там? – снова позвал куркутин, вглядываясь в полутьму и мало что видя после светлого двора. – Заснул, пригрелся в гнездышке?

Голос его показался странным: куркутин как будто хотел притвориться веселым, но сквозь наигранную бодрость прорывались отзвуки недовольства. А чем ему быть недовольным? Дрёмичи победили, а этот еще и отличился – княжича в полон взял…

Светловой поднялся на ноги, небрежно оправил рубаху и пошел через клеть к выходу, стараясь не наступить на лежащих. Пленников насчитывалось много, а убитых, как они говорили, еще того больше. Никто не знал, что с ними сделает кровожадный дрёмический князь, и никто не ждал для себя ничего хорошего.

– А, вот он ты! – приветствовал Светловоя куркутин и посторонился от порога. – Выходи!

Светловой послушно шагнул, пригнулся в низкой двери, ожидая, что сейчас ему опять скрутят руки, однако ничего такого не произошло. Дверь за ним сразу же закрыли и заложили засовом, а куркутин сделал ему знак идти за собой.

– Князь Держимир отпускает тебя! – заявил он Светловою по пути через двор.

– Как? – не понял Светловой. Как ни мало ему хотелось разговаривать со своим недругом, смолчать не удалось. – Куда отпускает?

– Да на все четыре стороны! – Уже не скрывая досады, Баян махнул рукой. – Женится князь Держимир и на радостях тебя отпускает! Невеста его за тебя просила.

– Невеста? – в недоумении повторил Светловой. Это объяснение привело его в еще большее недоумение. – Кто? Княжна Дарована?

– Очень нам нужна ваша Дарована! – в сердцах отозвался Баян. – Смеяна его невеста!

– Смеяна?

Светловой замолчал надолго. А Баян продолжал, обращаясь то к бывшему пленнику, то к самому себе, не в силах разобраться в той смеси радости и досады, которую в нем вызвали события и решения последних дней.

– И дурак же ты, парень! – говорил он, шагая по ратенецкому детинцу и не особенно заботясь, слушает ли его славенский княжич. – Такая девка при тебе была, а ты все на небо глядел да ворон считал! Была бы она моя – ни за что бы не упустил! А ты-то на кого ее променял? Добро бы на Даровану, та хоть княжна! А то… – Он махнул рукой. – На морок один. Вот и остался теперь с мороком. Домой-то топай побыстрее, под ноги гляди, не в облака! А то твой батяня сам женится на молоденькой да другого наследника себе откует! Не тебе чета!

Светловой слушал, едва улавливая смысл, и ему казалось, что вокруг него вьется целая толпа: отец, мать, княжна Дарована, Кремень, Смеяна, и все дают ему советы, наставляют, пытаются обратить от мечты к жизни, заставить думать о престоле, о предках, о потомках… Зачем? Зачем ему эта жизнь, в которой нет ничего, кроме разочарований? Великая зима, в которой проблеск весеннего света живет лишь мгновение, а ожидание его растягивается на целую вечность. Что такое в этой жизни сравнится со счастьем мечты или хотя бы поможет забыть о ней?

– Вот тебе вещая каурка! – вернул его к действительности бодрый голос куркутина. – По воде и воздуху – не знаю, а по земле бегает!

Очнувшись, Светловой увидел, что стоит перед раскрытыми городскими воротами. Отрок держал небольшого крепкого конька, а Баян засовывал в седельную сумку мешок, который на плече принес с княжьего двора.

– Владей! – Куркутин взял у отрока повод и протянул его Светловою с таким гордым видом, словно дарил золотого коня из упряжки самого Перуна.

Светловой принял повод, чувствуя, что надо что-то сказать, то ли поблагодарить – а за что? – то ли попрощаться.

– А с остальными что? – спросил он, вспомнив пленных речевинов.

– Да тоже распустим помаленьку. Чего вас даром кормить? Холопы из кметей плохие. По себе знаю!

Баян вдруг улыбнулся, блеснули белые зубы, и Светловой ощутил, что тот все-таки гораздо счастливее его. А если и есть о чем погрустить, то ненадолго – живая душа скоро расправит крылья и опять полетит, радуясь солнцу.

Махнув рукой, куркутин пошел прочь, не заботясь, что дальше будет делать Светловой. Княжич побрел за ворота, ведя за повод коня, и у него было такое чувство, что он опять уходит из дома. И дело не в том, что он так уж привык к тесной и душной клети, в которой провел несколько дней среди пленных. Он снова лишался угла, не слишком приветливого, но ясного и надежного, и перед ним опять открывался огромный мир, в котором он не знал своих дорог.

Начало темнеть, а Светловой все ехал и ехал. Он не особенно торопил своего конька – зачем спешить, если у тебя нет цели? В соответствии с легкомысленными пожеланиями чернявого куркутина он ехал на запад, к Истиру, и даже помнил, что ему надо держать путь вдоль берега, вверх по течению. Переправляться в одиночку, да еще в нижнем течении и в половодье, было бы самоубийством, а Светловой не настолько еще лишился рассудка. Его наполняла не столько тоска, сколько безразличие. Много месяцев им владело одно влечение – к Весне, к светлой богине Леле. Сначала его ободряла Смеяна, потом Звенила обещала указать путь. И вот их больше нет: одна покинула его и выходит замуж за его бывшего врага, а другая вовсе сгинула без вести, растворилась, как дух, в дремучих дебрях, из которых однажды вышла.

Думая о Смеяне, Светловой думал и о Держимире и невольно сравнивал его с собой. Меньше года назад он был осыпан дарами судьбы – молодой, удалый, красивый, любимый родителями и народом наследник славенского престола. Боги как будто нарочно создали единственного сына Велемога и Жизнеславы, чтобы показать людям образец удачи. Недаром девушки по весне приняли его за Ярилу. Держимир же был сущим Встрешником, пыльным вихрем на дороге, от которого вернейшее средство – острый нож; злобный завистник, которого судьба обделила удачей и вынудила охотиться за чужим счастьем. И вот не прошло и года, как все переменилось. Бывший Ярила остался один в чужой земле, побежденный, потерянный и надломленный духом, а его противник теперь – победитель и жених девушки, которая приносит удачу. Почему так вышло? Почему он не сумел удержать свое счастье?

А вокруг стоял стеной чужой лес, деревья уже едва чернели на темном небе. Светловой вдруг осознал, что понятия не имеет, где находится и как будет ночевать. Прохлада весеннего дня превратилась уже в настоящий холод, мысль о ночи под открытым небом не прельщала, но где тут найти приют?

Предоставив коню самому искать дорогу, Светловой то и дело приподнимался в стременах и оглядывался, выискивая признаки жилья. Хотя найдешь его теперь, пожалуй: добрые люди уже легли спать, закрыв окошки заслонками. Так можно проехать возле самого тына и не заметить – разве что собаки залают. Да и встань перед ним сейчас жилье – пустят ли его? Ночью, чужого человека, с иноплеменным выговором?

Светловой уже смирился с мыслью, что придется ночевать на земле, и собирался сойти с седла, как вдруг далеко впереди мелькнуло тусклое пятнышко света. Хмурясь, княжич вглядывался в темноту и не мог понять, что это: то ли костер, то ли окошко? Но это была хоть какая-то цель, и он подхлестнул коня. Деревья расступились, под копытами коня словно сама собой появилась какая-то дорога.

Пятнышко света не исчезало, а, напротив, росло. Оно приблизилось даже слишком быстро: неожиданно Светловой увидел перед собой полянку, а на ней – небольшую избушку, тесную и бедную, построенную в один сруб. Широкая прогалина, где сияло вечернее небо, походила на другую дорогу, большую, но ехать дальше было поздно, и Светловой лишь приметил ее на завтра. Возле двери избушки виднелось крошечное окошко, и в окошке мерцал тусклый свет.

Уже остановив коня, Светловой поколебался, прежде чем сойти и постучать. Эта избушка слишком напоминала те домовины, в которых в глухом лесу хоронят колдунов. И вот такое же окошко оставляют, чтобы просовывать туда приношения и слушать пророчества мертвых. Но все же… едва ли он сумел заехать на тот свет, хотя в чужой земле все может быть. Какое-то непонятное чувство тянуло Светловоя к этой избушке, точно в ней должен был оказаться кто-то хорошо ему знакомый, мудрый, добрый. Тот, кто навсегда разрешит его сомнения и укажет дорогу.

Оставив коня возле двери, Светловой постучал.

– Если живой – заходи, если нежить – за порогом оставайся! – тут же ответил старческий голос, и Светловой даже не понял, мужчине он принадлежит или женщине.

Однако смысл ответа его подбодрил, и он толкнул дверь. Внутри было довольно светло от лучины. Возле маленькой глиняной печки сидела на короткой широкой лавке толстая старуха в сером платке, плотно обвязанном вокруг головы и надвинутом на самый лоб. Длинный косматый полушубок из медвежьей шкуры достигал пола, а в руках старуха держала веретено с толстой черной ниткой. Лопаской служила деревянная рогулька, вставленная в дыру на лавке.

– Коли зашел, стало быть, живой! – так приветствовала она Светловоя. – Неживой через мой порог не перейдет. Садись, коли пришел. Много вас теперь ходит, беспутных. Хорошо, хоть кто до места добредает.

Светловой сел на какой-то сундук возле двери – подойти к старухе ближе он почему-то не решился. Как видно, он не первый из разбитых полков искал у нее приюта.

– Тесновато у тебя, бабушка, – сказал он. – Нет ли тут другого жилья поближе?

– Есть, как не быть. Листопадники, родичи мои, поблизости живут. Только они тебя не примут. Им несчастливых не надо!

– А ты откуда знаешь, что я несчастливый?

– Да как же не знать? – Старуха глянула на него большими, блестящими не по-старчески глазами, и этот взгляд неприятно кольнул Светловоя. – У тебя на челе чертами начертано, резами нарезано.

Во взгляде ее отражалось нечто похожее на радостное нетерпение, и Светловою вдруг стало жутко: показалось, что старуха ждала именно его, что он ей зачем-то нужен. Да и кто она сама – живет на отшибе, на перекрестке… Умный человек бежал бы отсюда без оглядки, но Светловой не мог даже встать. Тесная полутемная избушка околдовала его, оплела невидимой сетью, навевала жуть, но в то же время успокаивала. Здесь не было места той неопределенности, которая мучила его в дороге. Хорошо ли, плохо ли, но здесь научат и наставят на путь. Может быть, это гибель, но здесь, во всяком случае, конец всем тревогам. Как из домовины, отсюда идти уже некуда и незачем.

– Что же у меня на челе начертано? – спросил Светловой.

– А начертано вот что! – заговорила старуха, и ее скрюченные пальцы быстро зашевелились, вытягивая толстую нить из неряшливого комка кудели. – На сердце у тебя лежит дума такая, что яснее солнышка красного, милее вешнего дня, светлее ключевой воды да и крепче камня горючего. Искал ты ее с молодой девицей, искал с вещей чаровницей, искал и с острыми мечами, ратными полками. Да не нашел! Так не грусти, голубь, что и девицу ты потерял, и чаровницу, и мечи, и полки. За сердечной думой своей не полком ходят, а только в одиночку.

– Жалко же людей… – только и вымолвил Светловой, но старуха резко затрясла головой и не дала ему закончить.

– Сказано же тебе было! – раздельно проговорила она и снова посмотрела ему в глаза. Ее темный блестящий взгляд оковывал чарами и затягивал; Светловой вдруг увидел не старуху, а юную девушку, давно знакомую, только имени не вспомнить. И эта девушка говорила ему, и голос ее сливался с голосом старухи, отражался от стен избушки и проникал в самую душу:

– Хочешь весну удержать – будь сам как весна. Все для нее забудь! Все забудь!

Откуда-то пахнуло свежим и душистым весенним ветром, сладким запахом луговых цветов, на миг воскресив в памяти Светловоя те прекрасные дни, когда он встречался с Лелей. А черные глаза старухи казались давно знакомыми: впервые он видел эту бездну в глазах Светлавы, сказавшей ему: «Будь сам как весна». Эти же глаза горели для него новогодней ночью, когда Звенила указала ему путь к Чаше Судеб… Звенила ли? Звенила пропала, а эти глаза с ним по-прежнему.

– И нет тебе иного счастья, кроме как сердечную свою думу воротить, – говорила старуха, и Светловой слушал, как голос своей собственной души, несущий единственную правду. – Молодая девица бросила тебя, ушла к другому, к тому, кто сильнее. Не любят девицы, когда в облака смотрят да вздыхают так, что березы колыхаются! Пока ты вздыхал, ворог твой бился – вот и отбил удачу! Была у тебя и другая советчица – верила она, что во всяком человеке зверь сильнее света, что даже в Яриле сущем и то зверь победит. – Старуха хитро подмигнула Светловою и захихикала. – Вот на зверя она и нарвалась, и растерзал ее зверь, так что на костер едва кости собрали. Да тебя пожалела Хозяйка Подземной Воды – ко мне привела.

Хозяйка Подземной Воды! Разум Светловоя уже находился в плену чар, как была в плену его душа с тех пор, как он отбросил земные мечты ради небесных, ради Лели-Весны. Но все же он понял, о ком идет речь. Хозяйка Подземной Воды – Вела! Она, ее черные глаза-бездны провожали его на всем пути. Она мудра, нет таких дорог, которых не знает подруга Велеса. Она приведет…

– Пойдем! – Старуха поднялась с лавки и оторвала нитку, не выпуская из рук веретено. – Я тебе твою дорогу укажу. Подними вот!

Концом веретена старуха указала на пол, и Светловой увидел там крышку подпола. Ухватившись за ржавое железное кольцо, он без труда поднял крышку и увидел черноту – ни ступенек, ни хоть бревна с зарубками.

– Пусти-ка. – Хозяйка обошла его, проворно села на край подземного лаза, взмахнула веретеном и ловко спрыгнула вниз. Чернота поглотила ее, но тут же раздался бодрый голос: – Прыгай, голубчик, за бабкой, не бойся!

Судя по звуку голоса, подпол был неглубок, и Светловой без боязни прыгнул. Однако падать пришлось дольше, чем он рассчитывал, и полет в пустоте облил его ужасом. Но тут же ноги ударились о землю, а рядом зашевелилась старуха. В темноте она отчего-то казалась больше ростом.

– Пойдем, голубчик, теперь недалеко! – сказала она, и голос ее подбодрил Светловоя.

У него и в самом деле было такое чувство, что дорога длиною в целый год подходит к концу и цель его близка. Как раз сейчас, когда он перестал верить в это…

Следом за старухой Светловой пошел вперед. Своей вожатой он почти не видел, только по шороху, по неясному ощущению движения замечал, что она еще здесь. Вокруг царила полная темнота; первые несколько шагов Светловой сделал с удивлением, не понимая, каким образом у такой крошечной избушки может оказаться такой просторный подпол, но потом понял, что отсюда прорыт лаз, и перестал удивляться. Лаз оказался странным, нельзя не признать: в нем не замечалось признаков деревянного сруба, которыми одевают подземные ходы, чтобы земля не осыпалась и воды не губили дело человеческих рук. Но и была ли вокруг него открытая земля, он тоже не мог определить. Его окружали тьма и пустота, но не тьма полупрозрачная, позволявшая угадывать старуху, а пустота тесная, душная и давящая. Как ни старался Светловой взять в себя в руки, ему не удавалось прогнать чувство тоски и обреченности. Даже образ Лели, столько долгих месяцев придававший ему сил, сейчас побледнел и отдалился, словно светлая богиня весны боялась войти сюда.

Старуха время от времени принималась что-то бормотать, возясь со своим веретеном. До слуха Светловоя долетали обрывки заговоров.

с трудом различал Светловой и не мог понять, то ли старуха ворожит о дороге, то ли отводит путь неведомых злыдней.

бормотала старуха, собирая неизвестно что и неизвестно зачем.

Но Светловой почти не обращал на нее внимания: он уже привык, что дорога его судьбы идет через такие вот подземелья, темные и непонятные. И спасибо тем, кто хоть изредка брался указать ему дорогу!

– Пришли, голубь мой! – вдруг сказала старуха и повернулась.

Светловой поднял голову. Темное подземелье исчезло – он увидел себя в избе, где в очаге тлел огонь, а по сторонам виднелись лавки со спящими людьми. Возле самого очага лежала женщина с непокрытой головой, толстая блестящая коса обвивала белую руку. Помня, что сейчас ночь, Светловой не удивился темноте и тишине. Удивил его только один предмет, сразу бросившийся в глаза: круглый камень, похожий на каравай в два локтя высотой. Он был покрыт белым вышитым полотном, а на вершине его стояла большая глиняная чаша с тремя маленькими округлыми ручками над широким горлом.

– Вот она! – Старуха показала ему на чашу. – Это и есть Чаша Судеб.

Светловой сделал шаг к очагу, не веря. Чаша Судеб сначала поразила его своей простотой: только глина, даже без особой росписи. Только над горлом алели какие-то знаки… Он вгляделся, и роспись вдруг засветилась густым красным светом. Светловой без труда различил знак месяца березеня – простенький рисунок древней двузубой сохи в окружении волнистых полосок весенней воды. Сейчас идет березень, потому чаша и показывает его. Из чаши на него смотрела темная пустота.

– Возьми ее, – чуть слышно скрипнула старуха у него за спиной.

– Но как же я ее возьму? – Светловой с сомнением взглянул на чашу, такую большую, что один человек едва ли сумел бы удержать ее.

Старуха неслышно подошла к нему, протянула руки, шепнула что-то – и Светловой увидел на месте большой чаши маленькую, не больше двух сложенных ладоней. Только узор вокруг горла со светящимся знаком березеня говорил о том, что она та же самая.

– Бери, – шепнула старуха.

Светловой осторожно поднял чашу с камня. Белое полотно почему-то потянулось за ней, и он взял его тоже, завернул в него свою добычу – так оказалось даже удобнее. Старуха тихо хмыкнула, но ничего не сказала. Повернувшись, она нырнула куда-то в стену, и Светловой увидел в бревенчатой стене черный проход. Это была не дверь, даже не пролом: просто края бревен истаивали, открывая черноту. И в эту черноту, уже знакомую, Светловой шагнул следом за старухой.

Бережно держа чашу, завернутую в полотно, он выбрался из подземного лаза снова в избушку. Огонь в печи давно прогорел, погасла и лучина, только черные угольки плавали в лохани под светцом. В крошечное окошко лился серый свет. Пришло утро. Само это странное путешествие теперь казалось сном, но в руках он держал чашу, тяжелую, осязаемую.

– Что мне с ней делать? – спросил он.

Черная пустота сосуда уже казалась ему насмешкой над вором, задумавшим украсть у самой Богини-Матери счастливую судьбу.

– Иди с ней туда, где ты встречал свою любовь, – велела старуха. – Вызови ее, и она останется с тобой навсегда. И еще одно средство я тебе дам. Поди-ка сюда.

Старуха взяла с очага уголек и приблизилась к Светловою.

– Подай руку.

Он протянул ей правую руку, левой бережно прижимая к груди свою добычу.

– Даю тебе силу Тени, силу За-Левым-Плечом-Стоящего! – забормотала старуха и провела на руке Светловоя одну прямую черту. Кожу обожгло как огнем, хотя уголек был черным и погасшим, но Светловой терпел, не вздрогнув. – Облекаю тебя силой Чернобога, Рвущего Оковы, Разрушающего Круг…

Она провела еще две черты, и на руке Светловоя появилось нечто вроде рисунка птичьей лапы с тремя пальцами – реза Чернобог, она же – перевернутая реза Мир. Он не осознавал, а лишь чувствовал, каким образом ему поможет знак божества, вечно стремящегося разрушить обустроенный и упорядоченный Белобогом мир, в котором для каждого отведено строго определенное место и время. Сейчас он видел в этой резе волшебный ключ, который разомкнет круг неудобного, враждебного его мечте порядка, при котором он оторван от своей единственной и драгоценной любви. Этот ключ, вложенный в его руку, сам вложит в нее силу разрушить этот неумолимый и жестокий порядок, вырвет его Весну из круга уходов и возвращений, позволит ей быть с ним всегда, всегда…

– Ступай теперь домой! – сказала Светловою старуха. Ее оживление куда-то пропало, теперь она двигалась вяло, говорила медленно, взгляд ее потускнел. – Доедешь, ничего. Да помни: позови ее там, где встречал, не раньше!

Светловой поклонился на прощание и вышел. А старуха села на лавку, бессмысленно глядя перед собой, потом бессильно привалилась к стене и уже не слышала мягкого топота копыт по подмерзшей земле. Так ее и нашли на другой день двое подростков Листопадников, пришедших со съестными припасами для ведуньи. Старуха умерла, не назвав преемника; ее изношенное тело не выдержало вселения Велы, для которой оно стало последним воплощением на пути Светловоя.

Начинался месяц травень, девушки по всем говорлинским землям вышивали себе новые рубашки, готовясь к Ярилиным празднествам веселого месяца кресеня. Только в Славене было пасмурно: исчезновение княжича показалось всем таким дурным предзнаменованием, что никто не решался дразнить судьбу улыбками. В посаде еще звучали вопли по ратникам, не вернувшимся из дрёмического похода, но даже вдовы скорее жалели князя Велемога, чем осуждали. Он потерял единственного сына, но зато сделал то, ради чего отправлялся, – освободил княжну Даровану и привез ее в Славен. Жалея князя и не находя другого способа ему помочь, Дарована через силу все же подтвердила славенским старейшинам, что Держимир дрёмический похитил ее и держал у себя, а Велемог освободил. «Так для чего ж невеста, когда нет жениха?» – качали головами старейшины.

Послав вести князю Скородуму, сотник Рьян без устали уговаривал княжну отправиться домой. Не знать ему покоя, пока она не окажется снова в Глиногоре, под защитой отца и в полной безопасности! Но Дарована медлила с отъездом: она не могла покинуть Велемога и Жизнеславу в таком горе.

Княгиня уже было совсем поправилась, но потеря сына снова уложила ее в постель. Не в пример мужу, она не верила, что Светловой мертв, ждала вестей о нем с такой непоколебимой верой, что и Дарована не могла ей не поддаться. Неделя проходила за неделей, а она все жила в Славене, не имея других дел, кроме бесед с княгиней.

И вот однажды он вернулся. Просто, как случайный путник, въехал в ворота детинца, и за ним бежала толпа посадских жителей, не верящих своим глазам. Люди толкали друг друга, кто причитал, кто призывал богов, кто плакал от радости. Но иные не спешили веселиться. Княжич воротился непохожим на себя: прежде приветливый, теперь он сделался молчалив и ко всему равнодушен, не глядел по сторонам, рассеянными кивками отвечал на поклоны старых знакомых и не изъявлял никакой радости, что снова дома.

Дарована вышла в верхние сени, как вдруг навстречу ей по лестнице с громким топотом взлетел отрок и чуть не сбил княжну с ног. Глаза у него были совершенно безумные, рот открыт – настолько его распирала новость.

– Княжич вернулся! – гаркнул он, от потрясения забыв поклониться.

Не раздумывая, Дарована зажала ему рот: княгиня только что заснула, и будить ее подобной вестью не годится, и не важно, правда ли это. Такая суровая встреча отрезвила отрока: когда ему дали говорить, он почтительно поклонился и зашептал, кося глазами вниз, в нижние сени:

– Княжич Светловой приехал! Вот-вот здесь будет! Только он чудной какой-то! Ни на кого не глядит, слова не скажет!

– Сиди здесь, молчи и никого не пускай! – распорядилась Дарована, указывая ему на дверь княгининой горницы.

Он неожиданной вести у нее сильно забилось сердце, но Дарована сама не знала, рада она или нет. Для утешения Велемога и Жизнеславы она как-то пообещала, что выйдет за Светловоя, если каким-то чудом он окажется жив. Его возвращение само по себе ее не слишком потрясло: она ведь не видела его мертвым, а рассеяние конницы, которое она наблюдала с холма, оставляло ему немало надежд остаться живым.

Гул и топот внизу все приближались. Подхватив подол, Дарована поспешила вниз и успела как раз занять место на краю скамьи возле княжеского стола, где сидел бледный и осунувшийся князь Велемог, когда через порог гридницы шагнул его сын.

Несомненно, это был он, хотя узнать его удалось не сразу. Не сказать, чтобы Светловой казался изнуренным и измученным, но все же он стал другим – похудел и теперь выглядел старше. Спокойный до бесчувствия, он смотрел на дом и близких равнодушно, точно ему все равно, где он и с кем. Душа, когда-то так остро воспринимавшая и красоту, и страдание мира, заснула, огонь в глазах угас.

– Князь Держимир отпустил меня, – сказал Светловой, и люди решили, что его сдержанность объясняется стыдом. – Он отпустил меня через несколько дней, я ехал вслед за вами. Он обещал отпустить и других речевинов, только потом.

– Видят боги, как я рад снова видеть тебя, сын, – негромко сказал Велемог. Невидимая рука держала его за горло: он хотел радоваться, хотел быть счастливым, видя сына живым, на что почти не надеялся, но почему-то вид Светловоя настораживал. Князь не мог отделаться от впечатления, что перед ним призрак. – Твоя мать… И я… и все наше племя молило богов… Видишь, даже твоя невеста! – Велемог поспешно обернулся к Дароване и указал на нее Светловою, как будто искал у нее помощи. – Она не покинула нас, она ждала тебя, чтобы… Чтобы теперь, когда ты вернулся, вы могли исполнить давний обет… Боги желали…

Светловой повернулся к Дароване, и она поднялась на ноги. Спокойное лицо княжича внушало ей почти ужас. Не сомневаясь, что его сглазили, она боялась даже подать ему руку. Но как можно перед людьми отступиться от данного слова?

– Сын мой! – вдруг вскрикнул голос позади него.

Княгиня Жизнеслава стояла на пороге, пряди светлых волос выбились из-под кое-как накинутого на голову платка, на бледном лице глаза казались огромными и не видели никого, кроме Светловоя.

– Я знала! Я всегда знала! – еле слышно, как будто у нее больше не было сил, пробормотала она и бросилась к сыну, словно боялась опоздать, словно какой-то вихрь грозил унести его в дальние края, на сей раз безвозвратно.

Светловой обнял мать, прижал к груди, улыбнулся. Лицо его оттаяло, у Дарованы полегчало на сердце. Люди в гриднице перевели дух.

– Должно быть, натерпелся, бедный, в полоне-то! – стало раздаваться по сторонам неясное бормотание. – Да и по дороге… И не диво, что устал! Тут не до веселья…

Князь Велемог провел тыльной стороной ладони по щеке. Лицо его странно кривилось, и Дарована с изумлением поняла, что он плачет, что это слезы текут по глубоким, совсем старческим морщинам возле носа, а виски его белы от седины. Сердце Дарованы перевернулось от этого зрелища. Так не должно быть! Морена глядит в глаза племени, если князь не может удержать слез.

– Теперь боги с нами! – проговорил Велемог, и его голос тоже выдавал попытку побороть слезы. – Теперь мы будем… И свадьбу сыграем, да?

Светловой кивнул, поверх головы матери глядя на отца.

– Когда, скажи? – спросил Велемог, и никогда еще сын не слышал, чтобы у отца голос звучал так нетвердо, даже робко.

Всю жизнь, сколько он себя помнил, отец приказывал. Теперь он просил. Только новая жизнь способна побороть смерть, и главным его стремлением теперь было скорее закрепить свой едва уцелевший род в жизни.

– После Купалы, – спокойно ответил Светловой. – Как Купала пройдет, так можно и свадьбу. Или жив не буду…

Князь Велемог предпочел понять последние слова как крепкую клятву. После всего пережитого, отчаянно цепляясь за надежду на радость, он не хотел допустить даже мысли о новых несчастьях.

Дарована упорно смотрела на Светловоя и наконец встретила его взгляд. Не такие глаза она хотела бы видеть у своего будущего мужа. Но и отказаться у нее не поворачивался язык. Невозможно было нанести такой удар князю и княгине, всему племени, которое только теперь может воспрянуть духом и поверить, что на обломках прежнего боги позволят построить будущее счастье. Не таким уж легким будет это дело, но, быть может, сама Макошь предназначила для него свою питомицу? Дарована не ощущала ни малейшей любви к Светловою, но верила, что сил у нее хватит на многое.

До рассвета оставалось совсем недолго, розовые блики играли в небе и отражались в воде Сварожца. Какая короткая ночь – значит, и в самом деле весна. Светловой сидел на холодном ковре прошлогодней травы, сквозь который пробивались зеленые острые стрелки новой, и на ветках берез над его головой уже развернулись маленькие, нежные листочки. До полного расцвета им еще неблизко, но они – словно дети, что высунулись из дверей и окошек дома встретить отца – Ярилу. «Мы здесь, и весна снова здесь!» – неслышно шепчут они. И снова все впереди – и долгие световые дни, и тепло, и цветы, и ягоды, и веселые праздники Ярилы, Купалы, Рожаниц… Но где взять то чувство бодрой радости, наполнявшее грудь в прежние годы? Весна земли приходит каждый год, и никому не под силу ее остановить; человеческая же весна минует, и никому не под силу ее вернуть…

Но вот в это Светловой не хотел верить. В прохладном сумраке березняка ему мерещилась легкая девичья фигура, сотканная из радужных лучей. Только бы дозваться ее, только бы дождаться! И тогда один ее взгляд сделает его счастливым, как прежде, и теперь уже навсегда…

Осторожно развернув вышитую пелену, он расстелил ее на влажной траве и поставил маленькую глиняную чашу в самую середину. Теперь на ее горле тлел густым красным огнем знак месяца травеня, а следом пойдут два больших солнечных креста – месяц кресень. Но кресеня не надо ждать. Леля пришла в земной мир давным-давно, еще в Медвежий велик-день. Она еще холодна, но теплеет и веселеет с каждым днем. Ярилин день будет наивысшим ее расцветом, но Светловой не мог больше терпеть разлуку.

Он выполнил все условия, открытые ему разноликой Велой. Он забыл обо всем и обо всех, кроме своей мечты, он стал как весна, он принес волшебную чашу на то место, где встречал Лелю. Слов не находилось: песни и заклятья казались слабыми и бледными перед ее пьянящей прелестью. Он наклонился над чашей, глядя в ее темную пустоту, как в священный источник, из которого выйдет его мечта, и шепнул туда:

– Приди ко мне…

Глина под его рукой потеплела, и он продолжал, вспоминая все самое лучшее, что было:

– Приди ко мне со радостию, душа моя ясная, со великою со милостию… Ты мне краснее светла солнышка, милее вешнего дня… Крепче горючего камня…

Легкое свежее дуновение коснулось его лба, и Светловой поднял глаза. Она стояла перед ним – стройная девушка с длинными, почти до земли, золотистыми волосами, в которых запутались отблески зари и радуги. Ее лицо казалось бледным, румянец едва-едва розовел на нежной коже, но голубые глаза смотрели на Светловоя приветливо, губы улыбались. Это была она, столь часто виденная им во сне и в мечтах, – наконец-то наяву.

– Здравствуй, свет мой ясный! – нежно сказала Леля и протянула к Светловою руки. Длинные широкие рукава, как лебединые крылья, рассыпали вокруг разноцветные искры росы: огненно-красные, густо-зеленые, ослепительно белые.

Светловой, не помня себя и не чуя земли под ногами, шагнул к ней, взял ее руки, нежные и прохладные, потом обнял ее, не веря себе. Он слишком долго ждал и мечтал, он истомил в тоске свою душу и заранее сжег свою радость. И теперь, когда его весна пришла, он смотрел на нее и не верил, хотел радоваться – и не мог.

– Почему твой взор затуманился? – с ласковым участием расспрашивала Леля, глядя ему в глаза, и он не видел ничего, кроме ее глаз. Она была такой же, как в их первую встречу, – приветливая, но прохладная, не впитавшая еще солнечного тепла. – Или ты разлюбил меня?

– Я… тебя… Никогда я тебя не разлюблю, – с трудом выговорил Светловой, и собственный голос показался ему чужим.

Она забыла, в чем упрекала его когда-то, в час расставания. Она переродилась: прошлая радость и боль растаяли со снегом прошедшей зимы, Леля стала новой и вместе с тем осталась прежней – такой же юной и прекрасной. Год, так глубоко уязвивший душу Светловоя, на челе светлой богини не оставил никаких следов.

– Нельзя таким хмурым быть! – с улыбкой говорила Леля. – Во всех землях нет никого тебя краше, так пусть и веселее не будет! Тогда я вовек с тобой не расстанусь! До самой Купалы буду приходить к тебе!

– До самой Купалы! – повторил Светловой. – Да разве это век? А в Купалу ты опять уйдешь, а я останусь! Я зимы другой не переживу без тебя!

– А что же – разве не век?

Леля отвечала такой же ласковой и безмятежной улыбкой. Для нее время весны было земным веком, после которого она уйдет в Надвечный Мир, а потом в урочный срок вернется, обновленная, но по-прежнему прекрасная, и не найдет на земле никаких перемен. А отравленный ее любовью смертный действительно умрет, потому что у него-то в запасе один-единственный срок, и возродиться с ней он не сумеет.

– Когда Чаша Годового Круга покажет Купалу, я уйду, – говорила она, выскользнув из объятий Светловоя и простирая руки над чашей. Ее ничуть не удивило, что святыня, воплощающая в себе судьбы людей и мировой порядок, стоит не в храме, а просто на земле в березовой роще. – А когда покажет опять Медвежий велик-день – матушка мне опять золотую дорогу откроет…

– Когда чаша покажет Купалу! – горько повторил Светловой.

У него было такое чувство, что собственная мечта предала его. Напрасны оказались его труды, зимняя тоска и томительное ожидание. Годовой круг не останавливается. Весна приходит в свой черед и на свой срок. И ей нет дела, как страдает из-за нее человек. Она не думает, что через год он будет уже не тот, что к нему придет зрелость, потом старость, и никогда уже не воскреснет в его душе весеннее чувство, какой бы свежий ветер и яркие цветы ни приносила с собой вечно юная богиня весна.

– Не покажет чаша Купалу, – сказал Светловой, глядя прямо в лицо Леле. Оно сияло все тем же безмятежным счастьем, его боль для нее ничего не значила. – Не покажет. Ты навсегда останешься со мной. Здесь.

Светловой нагнулся, поднял с земли священную чашу и со всего размаху ударил ее о белый валун.

Грохот и треск рванули уши, покатились по березняку бесконечной волной. Загудело в небе, загрохотало в облаках, рассветные тучи озарились всполохами то красного, то белого, то золотого, то багрового цвета. Над Сварожцем рванулся резкий ветер, и вершины берез завыли сотней голосов. Священная чаша разлетелась на множество мелких обломков, и среди них горели знаки двенадцати месяцев, вспыхивал то один, то другой.

И все стихло. Прекрасный весенний день сиял по-прежнему: ветер играл березовой листвой, от подножия горы долетало стройное пение звонких девичьих голосов. Мир перевернулся в это мгновение, но этого никто еще не заметил. Знамения и последствия пришли потом, и тогда их уже нельзя было не заметить – когда освобожденная сила Бездны развернулась и дала о себе знать сразу во всей губительной мощи. Это движение уже началось, и его нельзя остановить, пока оно не пройдет весь положенный круг от смерти к возрождению и обновлению, – но все это стало ясно потом…

Не то крик, не то стон прозвучал где-то рядом. Обернувшись, Светловой поискал глазами Лелю, но вместо нее увидел другую девушку. Его мысли сейчас были так далеки от земли, что он не узнал Даровану и не вспомнил, кто она такая и как ее зовут.

Но она поняла, что здесь произошло. Макошина пелена, которая много лет служила ее, Дарованы, драгоценным оберегом и которую она оставила в святилище в дар Великой Матери, расстеленная под белым валуном, знаком божественного творения, усеянная осколками и красными искрами, – все это знаменовало гибель мира. Ужас Дарованы был так велик, что не вмещался в душу: глаза ее видели осколки священной чаши, рассыпанные по траве и по вышитой пелене, а сознание отказывалось понять, что это значит. Казалось, само небо вот-вот обрушится на землю такими же осколками, откроет путь черной Бездне, и земля разверзнется под ногами, и из провалов глянет Бездна. Не было удивления – чего-то столь страшного она бессознательно ждала от Светловоя с тех пор, как он вернулся. Нет, даже раньше. Еще зимой, увидев его в Велишине, она заподозрила в его душе горький росток, который принесет злые плоды. Но разве могла она вообразить такое? На язык не шли упреки – что такое слова и плач перед Бездной?

Светловой посмотрел на девушку как на пустое место, и на лице его не отражалось сознание того, что он сделал. Он перевел глаза в сторону: богиня Леля стояла под березкой, сама похожая на березку – легкая, стройная, светлая, облитая прозрачным золотом солнечных лучей. Гром небесный утих, и она уже забыла о нем. Ее глаза так же сияли радостно, нежные губы приветливо улыбались.

– Теперь ты останешься здесь навсегда, – тихо сказал Светловой.

– А что это значит – навсегда? – с детским любопытством спросила она, склоняя голову набок.

– Весна будет длиться вечно, – медленно выговорил Светловой, словно творя заклинание или делая пророчество.

В душе его наступил покой – он добился своего. Его долгий путь оказался не напрасен. Чаша никогда не укажет Купалу, весна в земле речевинов никогда не кончится, Леля останется с ним.

– А я и так вечна! – легко, радостно сказала богиня. Она не помнила своего рождения и не предвидела смерти.

Светловой опустил веки, улыбнулся. Сейчас он почему-то чувствовал себя равным богине и достойным ее любви. Леля протянула ему обе руки, довольная, что возлюбленный, избранный ею из всех людей, больше не хмурится, что никакая туча не заслоняет ее весенний небосклон. Для нее, зовущей месяцы вечностью, а год – мгновением, ничего в мире не переменилось. Она носила свой сияющий мир с собой, и ей было все равно, где и сколько цвести.

Холод весенней земли скоро заставил Даровану опомниться. Отняв ладони от лица, она окинула взглядом поляну. Светловой и богиня исчезли, возле белого валуна по-прежнему виднелась горсть осколков на вышитой пелене. Только красные искры погасли, знаки месяцев исчезли. Разбитая в черепки, священная чаша ничем не отличалась от простого горшка.

Дарована встала с земли, дрожащими руками отряхнула подол. Ноги ее подгибались, а леденящий ужас не отпускал, с каждым мгновением становился сильнее. Чем больше она привыкала к страшной мысли, чем глубже проникалась осознанием произошедшего, тем труднее ей становилось это выдержать. Весенняя поляна плыла и проваливалась в черноту, Дароване казалось, что она сходит с ума, ей хотелось уцепиться за что-нибудь, но не было сил дойти до ближайшего дерева. И она одна, никого нет рядом с нею! Подавляя рыдания, рвущиеся из груди, она оглядывалась, безумно-торопливым взглядом шарила по опушке, но тонкие белые березки дрожали на ветру, не говоря ей ни слова. Да и кто мог сказать это слово? Нянька Любица? Княгиня Жизнеслава? Даже отец, князь Скородум, всю жизнь бывший Дароване надежной защитой, теперь представлялся ей таким же жалким и беспомощным, как и она сама. Окажись он сейчас здесь, а не в Глиногоре – чем он поможет?

И на память ей пришел единственный человек, который мог чуть больше других. Обиды и неприязнь сейчас не помнились – погибающий разум искал прочную опору и нашел. Дарована нашарила на шее мешочек с зашитым клочком шерсти, сжала его в кулаке и закричала, забыв все, чему ее учили:

– Огнеяр! Князь Волков, брат мой! Огнеяр!

Голос ее сорвался, переломился рыданием; ей требовался немедленный ответ, хотелось биться о землю от нетерпения услышать живой голос и вздохнуть. Она не помнила сейчас, что сын Велеса все же не всесилен и передвигается хоть и быстро, однако не мгновенно. Вместо месяца ему требовались сутки, но все же требовались. Но Дарована не помнила об этом и не удивилась, почти сразу заметив меж березовых стволов знакомую фигуру в косматой серой накидке.

С криком она бросилась к Огнеяру, вцепилась ему в плечи и прижалась к груди. Нахмуренные брови оборотня от изумления взлетели вверх: никогда раньше названая сестра не проявляла к нему такой любви.

– Что тут случилось? – спросил он, взяв ее за плечи и оторвав от себя. – Меня Милава послала: говорит, тут что-то неладно. А что – сама не знает. Ты чего кричишь?

– Он… он… – твердила Дарована, почти не слушая его и показывая куда-то назад.

Огнеяр окинул взглядом поляну и увидел осколки на полотне.

– Это что? – тихим и страшным голосом спросил он.

И Дарована, только что изнемогавшая от облегчения, поняла, что ему тоже страшно.

– Это… она… Чаша… – прошептала Дарована. Все же ей стало гораздо легче, как будто названый брат подставил под ее тяжкую ношу свое сильное плечо.

– Кто ее?..

– Светловой.

– Зачем?

– Чтобы весна… Он хотел Лелю навсегда у себя оставить.

Огнеяр молчал, стараясь уяснить произошедшее. Меньше Дарованы склонный кричать и биться, он, однако, понимал ужас случившегося значительно лучше, чем она. Сын Велеса, он был самой кровью неразрывно связан с равновесием мирового закона.

– Что же теперь делать? – нетерпеливо спросила Дарована.

– А я что… Макошь-Матушка? – не сразу ответил Огнеяр, застывшим взглядом уставившись на осколки. – Откуда я знаю?

Этот ответ так потряс Даровану, что она замолчала, не находя, что сказать. А Огнеяр смотрел на рассыпанные осколки мирового равновесия и думал сразу о множестве вещей.

О себе, – он с таким трудом нашел внутреннее равновесие, позволившее ему не ломать свою сущность, но смирить зверя и сохранить свет.

О своей жене, Милаве, на которой Надвечный Мир оставил неизгладимую печать, живущей на грани миров, веселой летом и грустной зимой… Как она перенесет это?

Обо всех оборотнях, которых теперь будут ломать внутренние противоречия, как разломано равновесие мира.

И о своем вечном противнике, сыне Перуна. Ради встречи с ним Огнеяр пришел в мир, но никогда его не видел. А теперь, может быть, никогда не увидит. Битва Света и Тьмы, Перуна и Велеса, гремящая грозами над землей и людьми, вечная битва, в которой противник умирает и возрождается, служит тому же – поддержанию равновесия. И вот его нет, и значит, могучие боги отныне бессильны.

Дарована, как во сне, сделала несколько шагов, встала на колени возле пелены и погладила ее ладонями, стараясь не задеть ни один из осколков.

– Матушка! – сквозь слезы позвала она, словно призывая только что умершую открыть глаза. – Матушка моя! Отзовись! Помоги! Научи нас… Что с нами будет?

И тут же Огнеяр охнул, невольно отшатнулся назад. Сила божества, не менее могучего, чем его отец Велес, оттолкнула его от поляны, от белого камня, на котором вырисовывалась в воздухе и медленно проявлялась фигура статной, дородной женщины с рогатым убором на голове. Ее ткали березовые ветви и пряди ветра, сплетали потоки тепла от просыпающейся земли, блики воды и мягкий небесный свет.

Дарована сидела на земле, широко открытыми глазами глядя в лицо Великой Матери, и ощущала не страх, а только благоговение и горячее чувство привязанности, преданности. В лице богини она узнавала черты своей матери, умершей десять лет назад, и своих бабок, прабабок, одну из которых она еще застала на свете, а дальше шли отражения других женских лиц, никогда ею не виденных, но родных, чья кровь по-новому молодо бежала в ее жилах. И любовь к матери, помноженная на бесконечное число поколений, любовь, на которой стоит семья и держится род человеческий, прогоняла страх, дарила надежду.

– Горе великое постигло белый свет и род человеческий, – с мягкой грустью сказала Великая Мать. – Внучка моя Леля не уйдет отсюда и не даст дороги Дажьбогу. И не тебе, голубка моя, поправить сию беду. И не сыну Велеса – на небо нет ему пути. Но есть другой, я знаю, сильнейший. Сильнее его нет в человечьем роду, и путь меж мирами открыт ему. Искали его прежде, но не нашли, потому что не было срока. И я не знала, когда его срок. Теперь, как видно, настал.

– Где же его найти? – едва шевеля губами, шепнула Дарована.

– Искать его не надобно. – Макошь качнула рогатым убором. – Срок настал – он сам найдется, сам явится. И как раньше не разбудить его было, так теперь – не удержать. Грянул гром над его головой, разбудил ото сна его силу. Собери осколки чаши, дочь моя, и жди, верь судьбе. Он придет.

Богиня растаяла, снова растворилась в потоках тепла и дрожи ветвей. Огнеяр сидел на земле, стараясь отдышаться и вытирая мокрый лоб рукавом. Шерсть на его спине дыбилась, он не мог успокоиться. Все создания Велеса испытывают неодолимый страх перед властью Хозяйки Очага, хотя она никогда не делает им зла.

Дарована скользнула взглядом по лицу названого брата, потом посмотрела на реку. Слова богини отчетливо звучали в ее памяти, но вместо веры и надежды в душе поднимались тоска и отчаяние.

– Да что же это такое? – горестно проговорила она, обращаясь ко всему свету, к небу, к земле, к воде, к лесу. – Что же это такое, боги великие? Матушка моя родимая? Ну почему же самый сильный просыпается только тогда, когда загремит гром? Где же он раньше был?

И никто не дал ей ответа.