Глава 7

Огнеяр оставался в Велишине еще пять дней – отправляться в путь за княжеским престолом в дни безвременья между старым и новым годом было бы безумием. Но едва первый день месяца просинца* положил начало новому годовому кругу и обновленный лик Светлого Хорса зажег блеском снега, Огнеяр со своей Стаей покинул Велишин.

Своим появлением в Хортине он весьма огорчил боярина Тучу, который уже начал мечтать о том, что Дивий со Стаей сгинул в личивинских лесах и никогда не вернется. Его рассказ о знакомстве с князем смолятичей боярина тоже не порадовал: теперь Скородум знает, кто наследник Гордеслава на самом деле, и случайная гибель Дивия, если это вдруг произойдет, не останется незамеченной. Может, глиногорский князь и не станет открыто вмешиваться в дела соседей, но пойдут разговоры… А Туча знал, что разговоров князь Неизмир боится не меньше, чем открытой вражды.

Скоро старый боярин заметил, что Дивий вернулся другим. Он стал более замкнут, более молчалив и менее задирист, чем был каких-то семь дней назад. Как дерево с корнями из земли, он безжалостно выдернул боярина из уютного Хортина, не дав ему даже допраздновать новогодье, и повел полюдье назад. Поднявшись по Белезени на несколько переходов, полюдье свернуло на Стрем и стало подниматься по нему. Дойдя до истока второй из дебрических великих рек, полюдье лесами переходило на Глубник и снова спускалось к Белезени, на слиянии которой с Глубником стоял Чуробор.

Путь этот занимал почти два месяца. И Огнеяра словно подгоняла какая-то тайная мысль: он торопился, нигде не останавливался больше чем на один день, охотился со Стаей ровно столько, сколько нужно было для прокорма дружины. И Туча, поглядывая на него, беспокоился все больше. Лучше бы Дивий оставался таким, как прежде. А теперь никто не знал, что от него ждать.

Для княгини Добровзоры это была самая беспокойная зима из всех пережитых ею после явления Огненного Змея. Много дней после Макошиной недели она ждала сына, подолгу не спала ночью, прислушиваясь, не раздастся ли за воротами победный вой Стаи, возвещающий о возвращении с лова. Но ночь за ночью проходила в тишине, и княгиня тревожилась все сильнее.

Через несколько дней после Макошиной недели вместо Огнеяра вернулся Светел, которого ждали из полюдья только месяца через четыре. Добровзоре сказали, что он не то захворал дорогой, не то привез спешную весть, но она ничему не поверила. Одно было ясно – прилежный княжеский брат бросил полюдье неспроста. Не слушая слов, княгиня пристально наблюдала за мужем. Перед возвращением Светела Неизмир был мрачен и замкнут, а после того стал странно, лихорадочно оживлен, то собирал гостей и пировал в гриднице до утра, то по целым дням не выходил из опочивальни. Добровзору он явно избегал, и она не находила себе места от тревоги – не за себя, а за сына. За двадцать лет она убедилась, что мрачность и веселье Неизмира связаны только с Огнеяром. Она знала все то, что Неизмир старался от нее скрыть – и его ненависть к пасынку, и его страх перед ним.

Чтобы держать мужа на глазах, княгиня стала выходить в гридницу, сидеть на княжеском суде Неизмира, слушать, что говорят приходящие к нему. Так она узнала от купцов, что Огнеяр ушел с полюдьем. Это объяснило, почему его так долго нет, но не уняло тревоги Добровзоры. Она знала, что княжеские дела мало занимают ее сына и нужна была серьезная причина, чтобы он оставил Чуробор так надолго, ни слова не сказав матери. Какая?

И вскоре она узнала если не обо всем, то о многом. В первый четверг нового года в княжескую гридницу явились три мужика из лесных родов с Белезени. Один из них назвался Взимоком, старейшиной рода Моховиков, второй – Берестенем, старейшиной Вешничей, а третий – Горятой, старейшиной Лисогоров.

– Мы к тебе, батюшко княже, – начали они, кланяясь и смятенно теребя в руках заячьи шапки. – Пришли защиты искать. Оборони нас от…

Мужики перекинули опасливый и смущенный взгляд с князя на княгиню. В душе Неизмира что-то встрепенулось – он понял, с кем это связано, и лихорадочное возбуждение наполнило его.

– Говорите, добрые люди, не бойтесь ничего! – искусно сохраняя внешнее спокойствие, подбодрил он мужиков. – Никто из дебричей не останется без моей защиты, кто бы ни был обидчик!

Обнадеженные этими словами, старейшины изложили свою беду.

– Нечисть нас одолела, – заговорил Взимок, стараясь не глядеть на княгиню. – Еще перед первым снегом был у нас на займище княжич Огнеяр, да не поладил с кем-то из своих кметей, тот у нас лежать остался с головой расшибленной. – Старейшина и сам не замечал, что выдает за правду досужие догадки всего рода, пошедшие уже после злосчастной свадьбы. – А через три дня помер, а потом из могилы вышел да упырем сделался. Чуть не целый месяц мы от него не знали как спастись, спасибо, Оборотнева Смерть помогла, да и воевода твой подсобил, дай ему Макошь доброй судьбы!

Взимок поклонился Светелу, стоявшему возле кресла Неизмира, и тот благосклонно кивнул в ответ. Побледневшая княгиня судорожно вцепилась в подлокотник кресла – Огнеяр ничего не говорил ей об этом, и она не знала, что здесь правда.

– Да только на этом наши беды не кончились, – продолжал Взимок, и у княгини тоскливо защемило сердце в предчувствии еще более злых вестей. – Как ушла от нас Оборотнева Смерть, так еще хуже беды нас нашли. На Макошину неделю приехал к нам опять княжич. Была у нас свадьба, мы девку нашу отдавали за парня из Лисогоров. В самый день свадьбы ихней он к нам приехал. И со свадьбой самой он ехал невесту провожать. Да только свадьба до поля льняного доехала, а там на нее страшный оборотень вышел – Князь Волков. И вся свадьба, как один человек, в волков обратилась!

По наполненной людьми гриднице пробежал изумленный и испуганный ропот.

– Так то Князь Волков! – не выдержав, воскликнула княгиня. – При чем здесь мой сын?

– Так ведь, княгиня-матушка… – Взимок смущенно чесал в затылке, не решаясь перед лицом княгини обвинить в таком злодеянии ее сына. Держать речи в княжьей гриднице оказалось не в пример труднее, чем у себя в беседе перед родными бабами. – Ведь княжич-то… люди говорят…

– Сам он оборотень и с оборотнями дружбу водит! – непримиримо отрезал старейшина Лисогоров. Он никого не боялся, когда речь шла о благополучии его рода. – Из моих там двенадцать человек было, да девка-невеста. И все волками стали. Девка вернулась, ведунья наша в лес ходила и шестерых воротила, а шестеро так в лесу и остались волками бегать!

– Нет, нет! – отчаянно твердила княгиня, сжимая руки и не замечая боли от давящих перстней. – Мой сын не мог причинить вам такого зла! Он не водит дружбы с Князем Волков! Он не мог этого сделать!

– Шестеро волками остались навек! – твердил свое Горята. – Кому, кроме него, волков на людей навести!

– А у нас в ту пору и еще беда случилась! – снова начал Взимок. – Мы свою другую девку, Горлинку, за парня из Вешничей просватали. А за три дня до свадьбы она захворала да померла. А дух в ней говорил: княгиней сделаю тебя, я, мол, не оборотень, не бойся меня. Мы так рассудили – оборотень ее сглазил, хотел с собой увезти, вот она оттого и захворала.

– Погубил он нам невесту! – подал голос и Берестень, видя, что князь слушает их с вниманием, без гнева и даже с участием.

Лицо бледной, потрясенной их словами княгини тронуло его сердце, ему было жаль ее, как жаль всякую мать, горюющую о своем ребенке. Ну уж и ребенка дали ей боги!

– Нет, нет! – повторяла Добровзора, и в голосе ее звенели слезы. – Мой сын не такой! Он не мог…

– Да с девками он всегда удержу не знал, – негромко заговорили бояре по лавкам. – Толкушу хоть послушайте! А у кузнецовой девки, слыхали, младенец с волчьим хвостом родился! Чей, как не его!

А Светел побледнел не меньше княгини и судорожно сжимал рукоять меча – ему хотелось уцепиться за что-то надежное. Его потрясла весть о смерти Горлинки. Он хотел бы верить словам мужиков, что в этом виноват Огнеяр, но сердце и совесть говорили другое. Виноват был он сам. Как тяжкий сон он помнил свои собственные слова, которые говорил ей в лесу: «Не бойся меня, я не оборотень, я тебя княгиней сделаю!» Не сказала ли она еще чего – не знает ли кто-нибудь правды! Дивию что – одной виной больше, одной меньше. А вот ему, если кто-то узнает… Страх дурной славы мешался в душе Светела с жалостью о Горлинке, с чувством вины. Ведь он полюбил ее, он не желал ей зла! Нет, правда все сглазил Дивий – где появляется он, там начинаются беды!

– Я выслушал вас, добрые люди! – говорил тем временем князь Неизмир. – Слова ваши опечалили меня. Я не хотел бы верить, что мой пасынок причинил вам столько горя, но я не обвиняю вас во лжи. Я хочу рассудить вас с княжичем по справедливости, но этого нельзя сделать, пока его нет. К началу месяца сухыя* он вернется в Чуробор и сам ответит на ваши обвинения. Так велел судить князь Владисвет, давший нам Правду Дебричей. Отправляйтесь к своим родам, а когда княжич Огнеяр вернется, я пошлю за вами. Наш суд еще не кончен, и мой приговор будет справедлив.

Князь отпустил старейшин. Княгиня была не в силах дальше сидеть в гриднице и сразу вышла. Едва она оказалась в своих горницах, как слезы хлынули из ее глаз, и она разрыдалась от потрясения и горя. Она не верила, не могла и не хотела поверить, что сын ее повинен в этих страшных и злых делах. Появление упыря, превращение людей в волков, смерть девушки-невесты! Да разве он способен на такое! В Чуроборе и правда поговаривали, что у младенца, которого родила месяц назад дочка княжеского кузнеца, есть волчий хвост. Когда Кудрявка и Румянка передали эти слухи княгине, она вызвала к себе бабку, принимавшую младенца, и та Матерью Макошью поклялась ей, что он ничем не отличается от других. До трех месяцев новорожденного не полагалось никому показывать, поэтому досужие сплетни не прекращались, и это сердило Добровзору. Но что были эти сплетни рядом с тем, что она услышала сегодня! С небывалой силой княгиня желала, чтобы ее сын сегодня же, немедленно оказался здесь и сбросил с себя эти страшные обвинения. А что он сумеет это сделать, княгиня не сомневалась. В чем бы ни обвинил его весь свет – Добровзора верила, что ее сын не способен на такие злодеяния.

Дверь без скрипа приоткрылась, в горницу шагнул, склонив длинноволосую голову, чародей Двоеум. Не спрашивая позволения, он сел на свое излюбленное место – на пол возле очага, положил себе на колени навершие посоха, сложил на нем руки и молчал, глядя на плачущую княгиню.

– Чего тебе нужно? – раздраженно крикнула она. – Зачем ты пришел? Тоже припас мне новости? Уйди! Ты тоже всегда считал его волком! Ты убедил в этом Неизмира! Уходи, я тебя видеть не хочу!

Чародей не двинулся с места, его равнодушное молчание было для княгини что горсть холодной воды. Постепенно она успокоилась, вытерла лицо, нервно скомкала платок в руке.

– То и беда, княгиня, что я не волком его считаю, – заговорил наконец Двоеум. – Он не волк и не человек, они в нем оба сразу живут, потому он себе места найти не может, его ни люди, ни волки за своего не принимают. Вот и кидаются, кому как по силам.

– Он не волк! – снова разволновавшись, воскликнула княгиня. Весь мир ей представлялся жадной, бессмысленно-злобной стаей, лающей на Огнеяра и норовящей укусить не за причиненное зло, а за свой собственный страх. – Он не волк! Я знаю, я – его мать!

– Он не волк, да волк в нем живет, – говорил Двоеум, не замечая ее волнения и слез. – Живет, то затаится, а то наружу рвется. А кто раз в нем волка увидит, хоть почует – всю жизнь в нем только волка и будет видеть.

– Другие ничем не лучше! – горячо восклицала княгиня, не слушая чародея, движимая вечным стремлением матери – защищать. – В каждом зверь живет, в ином и похуже волка! Ты сам – лиса хитрая, кто знает, что у тебя на уме! Да только в других так сразу зверя не видно! А в нем видно – где беда, вали на него! Оборотень, видишь!

– Такая судьба его – волком быть. Он сам-то его и не держит взаперти, погулять выпускает. Сам он и виноват.

– Не может он быть виноват!

– Не может? – Двоеум насмешливо прищурился, и княгиню пробрала дрожь от его взгляда, словно обещавшего, что главная беда еще впереди. – Хочешь, покажу тебе сынка твоего? Таким покажу, каким и ты его не видала, хоть ты и его мать!

Княгиня молчала, глядя на него, как на вестника несчастья. Знаком велев ей ждать, Двоеум вышел и вскоре вернулся, неся с собой почерневшую от времени серебряную чашу с волшебными узорами вокруг широкого горла. В чаше мягко переливалась прозрачная вода, казавшаяся черной над черным дном. Уже знакомая с Двоеумовой ворожбой княгиня крутила на пальце золотой перстень, но чародей остановил ее:

– Золота не надо. Не Дажьбога* я буду о помощи просить. Светлые боги не видят твоего сына. О нем только Велес знает, только Велес его покажет, если будет на то его воля.

– Что ты такое говоришь! – Княгиня отшатнулась, с возмущением глядя на чародея. – Как это – светлые боги не видят моего сына! Не может такого быть!

– Может, не может! – с легким раздражением повторил Двоеум. – Знаю я, княгиня, что слова мои тебе не по нраву, да ведь ни словом я тебе не солгал и не солгу! Дажьбог, Перун, Сварог, Лада не знают твоего сына. Он был в мир Велесом послан против них. Не знают они его, и благодари судьбу, что не знают. Иначе он бы у тебя до стольких лет не дожил.

Княгиня потрясенно молчала и все равно не верила. Не может быть, чтобы от Огнеяра отвернулись Сварог и Перун – тогда он боялся бы железа, не мог владеть оружием, не побивал бы любого в борцовских схватках Медвежьего дня*. Не может его не знать Дажьбог – тогда солнечный свет давно обратил бы его в камень. Не могут о нем не знать добрые богини – тогда и она, мать, не могла бы любить его.

Но против всей чародейной мудрости Двоеума у княгини была только вера и любовь материнского сердца. И она молчала, глядя, как чародей опускает в воду гадательной чаши медвежий коготь, как сыплет туда черный порошок ядовитого мухомора, как водит ладонями над водой, шепчет заговор. Вода в чаше начала волноваться, забурлила, как в роднике, потом под руками Двоеума успокоилась и стала ровной. Двоеум знаком предложил княгине заглянуть в воду.

Сначала она видела только черное дно чаши с медвежьим когтем, потом взор ее заволок туман, и в тумане сначала расплывчато, потом яснее замелькали какие-то фигуры. Княгиня видела темное широкое пространство, покрытое белым снегом, на нем коня с сидящей на нем маленькой фигуркой девушки, а возле коня – его, Огнеяра, которого она узнала бы в любой темноте. Вдруг он присел, нагнул голову, перекувырнулся на снегу и встал на четыре лапы – волком. Добровзора изумленно ахнула. А волк, только что бывший ее сыном, присел, стремительно распрямился и бросился вперед, навстречу другому волку. Мгновенно закипела яростная схватка; не помня себя от ужаса, княгиня не могла отвести глаз и сама не знала, что страшит ее больше: участь сына в этой схватке или его звериный облик.

Темное поле вдруг посветлело, теперь княгине виделся ясный день. Огнеяр стоял на снегу, такой же, как всегда, с боевым топором в опущенной руке, и лицо его было веселым, но веселье это не понравилось Добровзоре: под ним таилась скрытая злость. Вдруг Огнеяр что-то крикнул, и лицо его мгновенно изменилось, стало волчьей мордой на человеческих плечах. Какое-то странное существо в звериных шкурах барахталось перед ним на снегу, а вид Огнеяра поражал ужасом. Это был оборотень, страшный, кровожадный оборотень, и в нем не осталось ничего от того Огнеяра, которого княгиня знала и любила как своего сына.

Вдруг оскаленная морда человека-волка стала расти, заполнила собой все снежное поле, придвинулось близко; княгиня хотела закричать, отшатнуться, но не могла, она застыла и не чувствовала своего тела, словно скованная льдом, один всепоглощающий холодный ужас заполнил ее существо. Морда в чаше менялась на глазах, это уже не была морда волка, а личина какого-то страшного, небывалого существа, порождение подземного мира мертвых. Темная кожа, оскаленные хищные зубы, горящие голодные глаза смотрели прямо на Добровзору. У этого существа не было имени, не было даже тела – это был сам воплощенный ужас, страх смерти, ждущей где-то рядом. Сама Вела выглянула к ней из Кощного владения, усмехнулась, словно обещая скорую встречу наяву.

И все кончилось. Княгиня отшатнулась и едва не упала, уцепилась за край лавки и опустилась на колени, закрыв лицо руками. Голова ее кружилась, перед взором было темно, душу заполнил страх. И некому было спасти ее от этого страха, никого не было рядом с ней, способного тягаться с Велой. Нельзя убить то, что никогда не жило.

– Нет, – прошептала наконец Добровзора, не отводя рук от лица. Она говорила не Двоеуму, осторожные движения которого еще слышала возле себя, а прямо ей, хозяйке Кощного владения, которая, конечно, слышала ее сейчас. – Нет, не верю я тебе. Это ты свой мерзкий лик мне показала, не его. Не он, а ты сама и была. А он не такой. Мой сын – не волк. Не верю.

Двоеум вытирал медвежий коготь, извлеченный из чаши, и с недовольством качал головой, прислушиваясь к тихому бормотанью княгини. Боги сильны, но истребить материнскую любовь не могут даже они. Даже когда она всем во вред.

– Где же ты, волчонок мой? – с тоской шептала княгиня, не замечая, что сама себе противоречит. – Вернись! Вернись ко мне скорей! Тебя они все боятся! При тебе и Вела не подойдет! Зачем ты меня оставил так надолго?

– Не зови его! – предостерег Двоеум. – Услышит ведь.

– И пусть услышит. Я хочу, чтобы услышал! – Княгиня отняла наконец руки от лица и враждебно посмотрела на чародея. – Я хочу, чтоб он был здесь!

– Сама не знаешь, чего хочешь! – выкрикнул вдруг Двоеум, выбитый из терпения мучениями княгини, к которым он не мог остаться равнодушным, как ни пытался. – Сын твой – оборотень, а здесь его ждет Оборотнева Смерть! Пусть лучше в лесах остается! Целее будет!

– Что? – Княгиня вскинула на него глаза. – Смерть? Оборотнева Смерть? Что это такое?

Но Двоеум, злясь на себя, что сказал лишнее, только махнул рукой и пошел вон из горницы. Княгиня подняла руку, хотел удержать его, побежать за ним, но не было сил даже встать. Ужасающий лик Велы снова всплыл в ее памяти. Она вскрикнула, слезы полились по ее лицу. Прибежавшие Кудрявка и Румянка нашли ее совсем больной, дрожащей, как в лихорадке, плачущей непонятно о чем. Они отвели княгиню в опочивальню, уложили, напоили травками, кое-как успокоили. Всю ночь они по очереди сидели при лучине возле ее лежанки, видели, что княгиня не спит, а смотрит в темноту лихорадочно блестящими глазами. То одна, то другая выходили на забороло и прислушивались к ночной тишине, тщетно выискивая слухом знакомые звуки приближения Стаи. Они знали, что Огнеяр вернется не скоро, но молили богов привести его домой побыстрее.

Последние несколько переходов до Чуробора Огнеяр не знал покоя. Непонятная сила подталкивала его – скорей, скорей домой! Огнеяру казалось, что за время его отсутствия в Чуроборе произошли какие-то тревожные и опасные события, и он стремился туда, как птица к гнезду с оставленными птенцами. От нетерпения увидеть высокие стены Чуробора, построенные из срубов, резные ворота детинца, княжий терем, мать, даже Неизмира Огнеяр не находил себе места. Его разбирала лихорадочная дрожь, шерсть на спине ерошилась и почти вставала дыбом. Постоянно думая о доме и матери, Огнеяр почти перестал замечать, что происходит вокруг. Если к нему обращались, из горла его в ответ рвалось раздраженное рычание, и он с трудом сдерживал голос зверя, который вдруг заворочался в нем, заставлял себя ответить по-человечески. В конце месяца сечена, когда справляются волчьи свадьбы, Огнеяр всегда чувствовал беспокойство, посмеивался и без труда находил, как его унять. Но сейчас было совсем не то. Ночами ему снились странные сны: как будто отдельные части его тела начинают сами собой превращаться в волчьи, он видел себя со стороны – человеком с волчьей головой, с лапами вместо рук и ног, с хвостом, свисающим из-под человеческой одежды. Зрелище это казалось ему постыдным и отвратительным, он просыпался в поту. Но даже не само зрелище тревожило его, а то, что во сне эти превращения происходили против его воли и он не мог с ними справиться. А ведь никогда в жизни, кроме памятного самого первого превращения четырнадцать лет назад, Огнеяр не надевал волчью шкуру против воли. А теперь ему казалось, что его воля кончилась и им правит кто-то другой.

Не в силах выдерживать эти сны, Огнеяр поднимался и по полночи сидел возле очага, глядя в еле-еле тлеющий огонь. «Отец добрался! – думал Огнеяр, вглядываясь в пламя, словно пытаясь разглядеть тайные знаки в непрерывной пляске рыжих язычков. – Кому еще под силу меня за шкирку взять, как мокрого щенка? Отец!»

При мысли об отце ему сначала представлялся огромный, как он казался маленькому мальчику, рогатый идол Велеса с железным посохом в руках, стоящий в большом святилище на горе Велеше. Но идол – он идол и есть, колода резная, не больше. Сам бог – не в колоде. Огнеяр смотрел в пламя, расслабив взор и отпустив дух на волю, грезил наяву, и вот тогда ему начинал смутно являться истинный лик его отца. Что-то неоглядно огромное, темное и глубокое, как сама ночь, всеведающее, знающее все песни и обладающее всеми богатствами земного и подземного мира. Отец Стад, Исток Дорог, Всадник Волны, Хозяин Ключей – все это он, Велес, Подземный Хозяин, вечный противник Перуна Громовика в бесконечной битве богов. Нечеловеческие глаза смотрели из тьмы в душу Огнеяра, и в глубине их мерцала искра Подземного Пламени. Искра, двадцать лет назад давшая ему жизнь.

«Может, пришел мой срок? – мысленно спрашивал Огнеяр у пламени, зная, что оно передаст его вопросы отцу. – Чего же ты хочешь-то от меня? Ты послал меня в мир, чтобы убить кого-то. Так открой наконец – кого?» И его тянуло в Чуробор все сильнее, словно исполнилось давнее предсказание Двоеума и сердце указывало ему врага, назначенного судьбой. То и дело его подмывало бросить медлительный, почти на версту растянувшийся к концу полюдья обоз и без остановок мчаться в Чуробор, навстречу этому непонятному неотступному зову. Сдерживало его только нежелание уподобиться Светелу.

Стая делала вид, что ничего не замечает, но каждую ночь то один, то другой кметь украдкой приподнимал ресницы и вглядывался в полутьме в лицо Огнеяра, слабо освещенное отблесками дремлющего пламени, отрешенное, спокойное, каким не бывало днем, и напряженное, словно перед битвой. Он не говорил об этом ни с кем, и никто ни о чем его не расспрашивал. Но все тридцать два, от Тополя до семнадцатилетнего Званца, взятого недавно взамен погибшего брата, понимали, что с вожаком творится что-то неладное.

День ото дня боярин Туча тоже стал поторапливаться. Непривычно молчаливый и сосредоточенный Дивий нагонял ужас на старика, в последние переходы совсем лишив его сна и покоя. И солнце заставляло торопиться: сечен кончался, до прихода весны оставалось меньше месяца. В лесу и в полях снег лежал нерушимо, но лед сделался ненадежен. Быстрый сильный Глубник всегда вскрывался первым из северных говорлинских рек, и боярин Туча, боясь однажды потопить весь обоз, без устали погонял возчиков и лошадей.

За три перехода до Чуробора Туча послал князю Неизмиру гонца. Когда полюдье оказалось возле стен Чуробора, его уже ждали. Поначалу, завидев срубные стены, такие же, как четыре месяца, как пятнадцать лет назад, Огнеяр чуть не устыдился своих глупых пустых предчувствий и в мыслях сам себя обругал девкой, гадающей о женихе. Но, едва въехав впереди дружины в ворота чуроборского посада, он понял, что был прав в этих самых предчувствиях, – что-то действительно случилось. Возбужденного и радостного гула, обычно встречавшего возвращение полюдья, сегодня не было, на Огнеяра смотрели в молчании, как на завоевателя.

За прошедшие месяцы неприязнь чуроборцев к оборотню укрепилась. Младенцу кузнецовой дочери исполнилось уже три месяца, каждый мог его увидеть и убедиться, что никакого хвоста нет и в помине. Но слухи об этом хвосте не прекращались, и каждый был уверен в его существовании, как будто видел собственными глазами. О жалобах на Огнеяра трех белезеньских родов тоже не забывали. Со всего племени в Чуробор слетались слухи и сплетни. Даже в том, что Огнеяр вообще пошел в полюдье, стали видеть какой-то тайный дурной умысел. Вспоминая свои прежние встречи с ним, каждый убеждал себя, что в глазах оборотня всегда была злоба и кровожадность. Теперь уже рассказывали, что Огнеяр десятками жрал живых людей, и, может быть, одна княгиня Добровзора не поверила бы в это. Жалея госпожу, Кудрявка и Румянка не передавали ей подобных слухов, но сами, смущенные общим толком, с беспокойством вспоминали Огнеяра и гадали, а не родится ли у них по младенцу с волчьим хвостом. Ну и что, что у кузнецовой дочери без хвоста – может, у нее вовсе и не Огнеяров младенец!

Проезжая по улицам посада к детинцу, Огнеяр всей кожей ощущал на себе десятки, сотни опасливых, неприязненных взглядов. Они как будто искали кровь загрызенных жертв на его лице, и только страх да почтение к внуку князя Гордеслава сдерживали их враждебность. Но ею был наполнен весь воздух, а чуткостью с Огнеяром мало кто мог равняться.

В суете народа на княжьем дворе Огнеяр не сразу сумел разглядеть мать, не сразу протолкался к ней. Княгиня сама бежала к нему навстречу, и Огнеяр заметил, что она изменилась за эти четыре месяца: она побледнела, морщинки в уголках глаз углубились, сами глаза горели каким-то лихорадочным блеском.

– Ах, волчонок мой! – шептала она, обнимая его изо всех сил, словно он только что у нее на глазах избавился от смертельной опасности.

Огнеяр вздохнул с облегчением, обнимая ее, мир для него посветлел. Мать жива, здорова и осталась для него прежней. Хотя бы она рада ему. Все еще не так плохо, если для матери он дорог, как раньше.

– Мама! – тихо спросил он, чтобы не услышала суетящаяся вокруг челядь. – Что здесь случилось?

– Пойдем! Пойдем! – Оторвавшись от него, Добровзора взяла сына за руку и потянула в терем. – Пойдем, я тебе расскажу.

Огнеяр обернулся, отыскивая взглядом отчима. Неизмир стоял возле Тучи и слушал, что говорит ему боярин. При этом Туча показывал на возы с мешками и бочонками, заполнившие весь широкий княжеский двор, но Огнеяру подумалось, что они говорят о нем. Неизмир даже не обернулся поздороваться с пасынком, не взглянул на него.

Огнеяр напряженно смотрел в сутулую спину отчима. Почувствовав его взгляд, Неизмир выпрямился, но не обернулся. Челядь суетилась вокруг, бояре толпой спешили здороваться с Тучей и его тиунами, расспрашивали о полюдье, о дороге, о собранной дани. На Огнеяра никто прямо не смотрел, но каждый, как только княжич отворачивался, тут же устремлял к нему боязливо-неприязненный взгляд. Огнеяр спиной ощущал эти взгляды, но не видел ничьих глаз. И вдруг его переполнила дикая, звериная ярость на этих людей, которые вынесли ему какой-то приговор, ни в чем не обвинив в лицо, которые отвергают его не за причиненное зло, а за свой собственный страх. Против его воли звериный дух, живший в нем, проснулся и пришел в движение; Огнеяр чувствовал, как кровь изменяет свое течение, как тело готово перелиться в иной образ, вот-вот лицо привычным усилием вытянется в волчью морду. Но он сдержался, сжал зубы, стряхнул с себя оцепенение, чужую волю, снова запер рычащего зверя в глубине.

– Пойдем, – глухо бросил он матери и сам повел ее в хоромы, торопясь, пока зверь не вернулся.

В верхних сенях они наткнулись на Кудрявку и Румянку. Девки о чем-то оживленно спорили, подталкивали друг друга, но не двигались с места. Завидев Огнеяра, они разом умолкли, переменились в лице, отворили им двери, поклонились.

– Добрый тебе день, княжич! – чуть дрожащим голосом сказала Румянка, заливаясь румянцем больше обычного.

– Подобру ли доехал? – подхватила Кудрявка, привычно поматывая головой, чтобы отряхнуть от глаз легкие непослушные кудряшки, выбивающиеся из косы.

И обе замерли, ожидая ответа, не сводя глаз с Огнеяра, словно проверяли, тот ли к ним вернулся, какой уезжал. Огнеяр видел, что и они побаиваются его, но все же они смотрели ему в глаза. Они вышли ему навстречу, хотя запросто могли бы спрятаться.

– Сейчас съем обеих! – грозно буркнул Огнеяр.

Но это было так похоже на его прежние, знакомые шутки, что обе девки тут же уверились – наш! Обе заулыбались, глаза их игриво заблестели, и Огнеяр усмехнулся тоже. Вот и еще две признали. Три души на весь город – не так уж и мало.

Несколько дней князь Неизмир вел себя так, словно забыл о существовании пасынка. Огнеяр почти все время проводил у матери, и Неизмир ни разу не зашел к ней. Как ни пытался он, в ожидании решающего часа, обращаться с пасынком как обычно, у него не хватало духу взглянуть в глаза Дивию, помня о священной рогатине, приготовленной для него. Страх в нем все же не полностью заглушил совесть, и сейчас она не давала Неизмиру покоя. Сам он принимал совесть за страх и пытался избавиться от этого тревожащего голоса, но не мог. Еще несколько дней назад, выслушав гонца от Тучи, он послал на Белезень за тремя старейшинами и ждал их с нетерпением, с каким не ждал, пожалуй, даже собственной свадьбы двадцать лет назад. Эти три мужика теперь должны были послужить орудиями его судьбы, хотя сами и не подозревали, для чего предназначил их осторожный и предусмотрительный князь Неизмир.

Светел тоже избегал Огнеяра, да тот и сам не искал с ним встреч. Но про Оборотневу Смерть он помнил и ночевал только в дружинной избе своей Стаи. И ждал неведомо чего, успокаивая мать и ради нее притворяясь веселым. Ему даже удалось насмешить ее рассказом о красноносом князе Скородуме, который и правда, как она подтвердила, двадцать лет назад считался ее женихом. Рассказывая, она улыбалась со светлой грустью, как вспоминают давно прошедшее счастье, и Огнеяр вдруг понял, что двадцать лет назад его мать искренне любила Скородума – тогда ведь у него еще не было ни морщин, ни лысины, ни седых усов, но наверняка был тот же острый ум, открытая душа, доброта и дружелюбие. Они могли бы стать очень счастливой парой, у них было бы много детей, растущих счастливыми в ладной и дружной семье… И хотя Велес был виноват в том, что всего этого не случилось, а Неизмир только воспользовался попавшим ему в руки «счастьем», Огнеяр от этих мыслей почувствовал к отчиму еще более сильную неприязнь. Неизмир не сумел сделать его мать счастливой, и этого Огнеяр так же не хотел ему простить, как покушений на его собственную жизнь.

Рассказывать матери о том, как явился личивинам священным волком-прародителем, Огнеяр не стал. Добровзора смотрела на него с грустью и тайной жалостью, словно знала о каком-то его проступке, за который и надо бы побранить, но не хочется. Не сговариваясь, оба они избегали тревожных разговоров, и оба знали, что какие-то угрожающие события подошли совсем близко.

На третий день после возвращения полюдья князь Неизмир вдруг сам прислал отрока за Огнеяром.

– Я с тобой пойду! – Княгиня тоже вскочила, уронила вышивание. – Что-то он там задумал!

Но Огнеяр удержал ее:

– Оставайся-ка здесь, матушка. А что он там задумал – я сам разберусь.

Княгиня не возразила – по твердому голосу, по лицу сына, вдруг ставшему сосредоточенным и замкнутым, она поняла, что теперь ее черед подчиниться.

– Ну, иди. – Теребя в руках поднятое им вышивание, Добровзора закивала, а потом быстро отшвырнула платок и вцепилась в сына. – Будь поосторожнее, волчонок мой! – горячо молила она, уже не притворяясь, что ничего не знает об опасности. – Помни – у тебя мать есть. Ты у меня один. Один, понимаешь?

Огнеяр молча обнял ее. Мать избавила его от вопроса: кто из них двоих ей дороже, сын или муж. Чрезмерная, по мнению Неизмира, любовь Добровзоры к сыну-оборотню была еще одной причиной его вражды к пасынку, и Огнеяр с самого детства прекрасно об этом знал. И тоже не собирался уступать.

Оставив мать с Румянкой и Кудрявкой, Огнеяр пошел в гридницу. По пути к нему вернулось беспокойство последних дней полюдья: его била дрожь, волчья шерсть на спине ежилась под рубахой, в горле таилось рычание. Делая каждый шаг, он осознавал, что это еще один шаг навстречу решению судьбы. А впрочем, разве хоть один шаг за двадцать лет его жизни был сделан не по этой дороге? Просто теперь конец дороги был близок. Даже если она не кончится совсем, то повернет уже совсем в другую, неизвестную сторону.

В гриднице собралось множество народу: бояре и посадские старосты сидели по лавкам, кмети толпились у дверей. Среди них виднелись и длинноволосые головы Огнеяровых кметей – почти вся Стая была тут. Неизмир сидел на княжеском возвышенном кресле, возле него стоял Светел.

А перед княжеским местом Огнеяр увидел два знакомых лица. Отметив, что они ему знакомы, он не сразу сообразил, кто же это, только чувствовал, что им здесь совсем не место, что они должны быть где-то далеко… И тут он вспомнил. Берестень и Взимок. Вот уж кого он не ждал встретить здесь. Целый рой мыслей – о Милаве, о превращенной свадьбе, о Князе Волков, об Оборотневой Смерти, опять о Милаве – мгновенно промелькнул в его голове. И яснее ясного было то, что странная встреча, устроенная ему дома, тесно связана с этими двумя мужиками. Точнее, с тремя – рядом с Берестенем и Взимоком стоял еще один, незнакомый, высокий и угрюмый, заросший бородой до самых глаз. А все в гриднице замолчали при виде Огнеяра, десятки глаз следили, что он теперь сделает.

– День вам добрый! – сказал Огнеяр Взимоку и Берестеню. Он не думал, прилично ли княжичу первым здороваться со смердами, он не мог выносить этого молчания и хотел, чтобы все скорее разъяснилось.

Берестень и Взимок смущенно поклонились в ответ на его приветствие, третий мужик хмуро отвернулся. Тогда Огнеяр обернулся к Неизмиру и без приветствия и поклона коротко спросил:

– Звал?

– Звали мы тебя, – ответил Неизмир, наконец-то глянув ему в лицо, и это были первые слова, которые Огнеяр услышал от отчима после возвращения из полюдья. Князь старался держаться и говорить спокойно, но Огнеяр видел, что отчима пробирает дрожь не меньше, чем его самого. Неизмир чего-то страшился, чего-то ждал и был в таком возбуждении, в каком Огнеяр никогда его не видел. – Люди сии жалуются на тебя.

– Жалуются? – с вызовом повторил Огнеяр и шагнул к княжескому месту. Неизмир при его приближении подобрался, крепко вцепился в подлокотники кресла, как будто его собирались силой вытащить оттуда. «Боится, – отметил Огнеяр. – Значит, я пока сильнее».

– Так вот он я! – Огнеяр повернулся к трем старейшинам. – Вот он я, люди добрые. Кого чем обидел – говорите!

Берестень и Взимок переминались, переглядывались, открывали рты и закрывали, понадеясь друг на друга. Сидя дома, они уже и не думали, что князь о них вспомнит, успокоились и почти забыли обо всем. Прежнее негодование на оборотня схлынуло, а обвинять его, да еще и прямо в лицо, было им не по силам. Верно говорила Елова – зря они все это затеяли. А все Горята: поедем да поедем!

– Говорите, добрые люди! – с трудом скрывая дрожь, подбодрил их князь Неизмир. – И суд наш будет справедлив, клянусь Стволом Мирового Дерева, Священным Истиром!

Заикаясь от волнения, старейшины начали пересказывать свои обиды, то и дело переглядываясь и повторяя друг за другом. Огнеяр уже знал от них самих и от матери суть обвинений, но все же не мог сохранять спокойствие, в нем закипало возмущение. Намертво сжимая зубы, он старался сдержать гнев, но лицо его постепенно темнело, а красная искра в глазах разгоралась все ярче, грозя пожаром. Его опущенные руки сами собой сжимались в кулаки, словно он хотел зажать гнев и негодование. Он не шевелился, словно закаменел на своем месте, но от его неподвижной фигуры по всей гриднице волнами раскатывалось ощущение страшной угрозы.

Старейшины, чтобы не лишиться языка от страха, обращались только к князю. Неизмир безучастно кивал и тоже не смотрел на Огнеяра. Он тоже чувствовал эту давящую угрозу, от нее захватывало дух, и князь мечтал только об одном: чтобы все скорее кончилось. Оборотнева Смерть хранилась в его опочивальне, и сейчас он жалел, что не взял ее в гридницу. Она одна во всем свете могла защитить его от этого давящего страха.

А Огнеяр все молчал. Все, что он мог сказать в свое оправдание по поводу упыря и превращенной свадьбы, он сказал еще тогда, в тот вечер Макошиной недели. Если старейшины не поверили ему тогда и явились жаловаться князю, то Неизмир не поверит и подавно. Нет на свете другого человека, который более охотно поверил бы в любую его вину.

Но вот Взимок дошел до смерти Горлинки, и Огнеяр встрепенулся. Об этом он слышал только в пересказе княгини Добровзоры и ничего не понимал.

– Погоди, старче! – на полуслове перебил он Взимока, не заботясь о вежливости. Пусть Светел со всеми раскланивается. – Как, говоришь, ее звали?

– Горлинка, – сипло повторил Взимок, ожидая, что вот-вот из глаз оборотня вырвется молния и испепелит его.

– Погоди! – Огнеяр сдвинул брови и крепко закусил нижнюю губу, силясь вспомнить, не замечая, что сейчас вид его белого блестящего клыка перепугал всю гридницу до жути. Все девушки Моховиков в его памяти были на одно лицо, но Милава, кажется, упоминала имя Горлинки. Невеста ее брата, парня из Вешничей… И Огнеяр вспомнил: стройная девушка с длинными светлыми косами, мягко блестящими в отсветах огня, раздает пироги его кметям, а румяный парень, очень похожий на Милаву, пристально следит за ней, готовый броситься вперед, если кто-то из Стаи хоть подумает ее обидеть.

– Она такая была, со светлыми косами, небольшая собой? – спросил Огнеяр у Взимока.

– Точно так, – насупясь, подтвердил Берестень.

То, что Огнеяр вспомнил девушку, всем показалось достаточным подтверждением его вины. А Светел опять стиснул рукоять меча. Вот сейчас все разъяснится. Мало ли чего может знать оборотень? Мало ли чего ему лесная нежить рассказала?

А Взимок, подбодренный князем, принялся рассказывать о болезни девушки, о ее бессознательных предсмертных словах. Огнеяр слушал с удивлением и даже растерянностью: он и близко не подходил к Горлинке, не сказал ей ни слова. Теперь ему было понятно, почему обвинили его: кто еще мог обещать сделать ее княгиней? Клясться, что он не оборотень? «Не оборотень! – вдруг сообразил Огнеяр. – Вот уж чего я в жизни не говорил!»

– Я тебя выслушал, а теперь послушай ты меня! – заговорил он, когда Взимок кончил.

Старик сжался под его тяжелым горящим взглядом, словно это Огнеяр обвинял его в тяжких преступлениях. А в душе Огнеяра вместо прежнего возмущения поднималась тяжелая, мрачная злость на всех этих людей, которые обвиняют в нем свой собственный страх и валят на него все свои беды только потому, что он не похож на них. Кровожадный зверь, которого они все в нем видели, рвался наружу и грозил растерзать человека, который пока еще удерживал его внутри. Быть самим собой трудно, но иначе само бытие не имеет смысла. Все эти люди хотели лишить Огнеяра этого права, данного богами вместе с теплом и дыханием жизни. Двадцать лет Огнеяр просто жил как хотел и старался не замечать недовольства окружающих, но сейчас в нем кипело возмущение и жажда отстоять право быть самим собой.

– Помнишь ты, как я в тот вечер свадебный к вам на займище вернулся? – спрашивал Огнеяр, и Взимок мелко кивал, не смея поднять на него глаз. – Вы меня тогда еще во всем обвиняли. Ты – оборотень, говорили. Скажи-ка при князе и при всех людях – отпирался я? Говорил, что я не оборотень?

– Нет, – пробормотал Взимок, придавленный молчаливым ожиданием ответа.

– Оборотень я! – с силой и злобой выкрикнул вдруг Огнеяр, и ближе стоящие к нему отшатнулись, как отброшенные. – Никогда, ни перед кем я не отпирался! Оборотень я!

В душе его выл первый волк Метса-Пала, в горле дрожало рычание. Все эти взгляды разрывали человека в нем, искали зверя, будили его, подталкивали, помогали ему выбраться наружу. Неведомая сила отпустила вожжи, разжала кулаки, сорвала засовы, и зверь вырвался. Безо всяких усилий, сама собой ринулась вперед нижняя часть лица, торчком вскинулись уши, густая серая шерсть покрыла голову, шею, руки, из оскаленной пасти вырвалось рычание. Там, где только что был человек, оказалось чудовище с волчьей головой, с горящими красным огнем глазами.

С криками ужаса люди бросились прочь, давя друг друга в дверях гридницы, кто-то кинулся под лавки, кто-то с воплями жался в углы, кто-то просто закаменел на месте, лишившись ног от страха. Князь Неизмир замер в своем кресле, вцепившись в подлокотники, а в мозгу его билась одна мысль – о священной рогатине. Светел невольно шагнул вперед, как тогда к упырю, но только на один шаг. Наяву это оказалось куда ужаснее, чем в самых захватывающих сплетнях. Ужас от близости иного мира волнами раскатывался по гриднице, наполнял одним безотчетным стремлением – бежать, бежать подальше отсюда! Сейчас чудовище пожрет всех, кто здесь есть!

Только Стая оставалась спокойной, хотя многие побледнели. Однажды они уже это видели, но тогда, под стенами Велишина, их вожак-оборотень не дышал такой неутолимой злобой.

А Огнеяр рассмеялся, и его смех всем показался угрожающим рычанием. Вид всеобщего ужаса доставил ему какое-то мучительное удовольствие. Они получили то, что хотели, увидели зверя, которым всегда его считали. Он чувствовал себя сильнее всех здесь, но одиноким, как никогда. Всем здесь он был чужим.

– Нет! – вдруг с тоской и страхом крикнул женский голос у задних дверей гридницы. На пороге стояла княгиня Добровзора, бледная, с лихорадочно блестящими глазами. Она не усидела в горницах и спустилась посмотреть тайком, что же будет, но не думала, что все обернется так страшно. – Нет, волчонок мой! – умоляюще повторяла она, протягивая руки к чудовищу и медленно подходя к нему через наполовину опустевшую гридницу. – Нет, это не ты! Это опять она, Вела! Это она тебе уродует, это не ты! Ты не такой! Я – твоя мать, я тебя знаю! Вернись же, вернись ко мне таким, какой ты есть, прогони ее! Огнеяр, мальчик мой!

И красный огонь в глазах чудовища стал угасать. Голос матери звал его из звериного мира назад в человеческий, она одна даже в таком страшном облике узнавала в нем своего сына.

И Огнеяр ощутил, как страшная темная сила медленно отхлынула. На глазах у тех, у кого еще хватало сил на него смотреть, на глазах у матери его волчья голова снова стала человеческой, исчезла серая шерсть, только в глазах еще жил подземный красный огонь и выражение на его смуглом лице осталось замкнутым и непримиримым. «Уж здесь меня за это в князья не попросят!» – мелькнула у него в голове злая, насмешливая, но человеческая мысль.

– Что же ты делаешь! – бормотала княгиня. По щекам ее ползли слезы, она притянула к себе голову Огнеяра, обнимала ее, гладила и ощупывала, будто не верила глазам и хотела убедиться, что это голова человека, а не зверя. – Что же ты делаешь, волчонок мой!

Огнеяр молчал. Он и сам понимал, что сделанное только что никак не поможет его оправданию, как раз наоборот. Но все же он испытывал странное удовлетворение от мысли, что теперь все они точно знают, чего боятся.

Постепенно люди опомнились, вылезли из углов, начали обмениваться бессвязными восклицаниями. Князь Неизмир откинулся на спинку резного кресла и перевел дух. Но чувство страшной близости чужого мира не проходило. И каждый знал, что оно не пройдет, пока Огнеяр живет среди них.

Князь Неизмир раньше других взял себя в руки. Все было примерно так, как он ожидал. Он давно ступил на дорогу, с которой не мог свернуть, и конец ее был уже близок. Нужно было завершать дело. Оборотень сам показал, что люди были правы.

– Так вы, Берестень, Взимок и Горята, обвиняете княжича Огнеяра в превращении свадьбы в волков и в смерти девушки? – спросил он у трех старейшин. Каждый был занят своим страхом и не заметил, что голос князя дрожит.

– Да. Так. Верно, – вразнобой пробормотали старейшины. После того, что они видели, обвинять кого-то другого было просто глупо. Оборотень сам показал, кто он такой.

– А ты, Огнеяр, не признаешь за собой вины? – обратился Неизмир к пасынку, с трудом заставив себя поглядеть на него.

– Нет! – дерзко ответил оборотень и тряхнул волосами. Голос его был хриплым и напоминал рычание. – Нет на мне вины!

И все в гриднице удивились, что он вздумал отпираться. В глазах людей быть оборотнем и причинять зло означало одно и то же.

– Тогда пусть боги судят! – вынес решение князь.

– Нет, княже, не пойдет! – перебил Неизмира Взимок, сразу подумавший о самом известном у смердов способе божьего суда. – Каленым железом нам не пойдет! Он огня не боится, мы своими глазами видели. Ему и руку в огонь сунуть ничего! Так не по правде!

И никто не удивился и не возмутился, что смерд перебил князя. Сейчас здесь не было князей и смердов, а были только люди против оборотня.

– Тогда пусть боги рассудят вас полем! – произнес князь то, о чем думал давно, сделав, однако, вид, что уступил просьбе старейшины. – Пусть силой оружия боги покажут, за кем из вас правда!

В этом и был его замысел, возникший еще тогда, когда он впервые выслушал жалобу старейшин на Огнеяра. Поле, судебный поединок, был отличным способом лишить оборотня жизни, не навлекая на себя никаких подозрений и обвинений. Смерть на поле не будет убийством, но оборотень навсегда исчезнет с его дороги.

Но старейшин вовсе не порадовало решение князя, они изумленно приоткрыли рты. Не такого решения они ждали от него. Куда им, трем старым смердам, выйти биться с молодым, сильным, обученным ратному искусству княжичем-оборотнем?

– Не годится так – старику с молодым какое поле? – сказал один из бояр, тоже поняв несуразность подобного поединка. – Пусть старики за себя бойца выставляют.

– Это справедливо, – согласился Неизмир, который и об этом подумал.

Ни один из этих стариков, даже Берестень, казавшийся покрепче остальных, не справится с Дивием. А вот если это сделает Светел, то и потом Неизмиру будет гораздо легче передать княжеский стол избавителю народа от оборотня.

Неизмир посмотрел на старейшин и спросил:

– Кого вы изберете бойцом за себя, добрые люди? Кто хочет быть бойцом за их правоту? – добавил он, оглядев гридницу.

– Я! – хрипло от волнения сказал Светел среди общего молчания и шагнул вперед. – Я докажу их правоту перед богами и людьми!

Светел побледнел, но решимость его была тверда. Пришел час, которого он ждал много лет, с самого детства снося насмешки оборотня и его Стаи, терпеливо мирясь со званием труса. Ждал, копя в себе ненависть и силу. И вот настал час, когда ответ на вызов принесет ему победу, час, когда он рассчитается за все. Трезвая осторожность сама сказала: пора! Не сейчас – так никогда! И Светел с открытыми глазами шагнул навстречу смертельной опасности. Струсивший в час судьбы недостоин называться мужчиной.

И в это мгновение Огнеяр все понял. Первое слово Светела стало для него ответом на вопрос о виновнике смерти Горлинки. Молнией в его голове пронеслись мысли и воспоминания: Светел уехал от Моховиков утром того дня, когда сам он к ним приехал на свадьбу, а Горлинка тогда уже была больна – ведь вместо нее они с Милавой ходили за водой к роднику и нашли след Князя Волков. Вот оно что! «Княгиней сделаю! Я не оборотень!» Знамо дело, ты не оборотень, куда тебе! Мой стол ты присвоить пытаешься, но в шкуру мою тебе не влезть! Да и кто князем будет – еще поглядим!

Огнеяр вдруг рассмеялся. Все с новым удивлением посмотрели на него, а Неизмиру послышалась в его горьком смехе обреченность на смерть.

– Ты-и! – насмешливо и значительно протянул Огнеяр, глядя на Светела, наслаждаясь видом его бледного лица, которому прекрасный витязь пытался придать решительное выражение.

И по глазам Огнеяра Светел понял, что для Дивия его тайны больше не существует. Один из них должен умереть – и все беды будут на нем.

Больше Огнеяр ничего не прибавил. В лице его замкнутость и злость сменились веселым возбуждением, уместным разве что в Купальском* хороводе. Он, живущий на грани миров, сейчас ступил на грань жизни и смерти.

Весь Чуробор гудел, как потревоженный улей. Словно в праздник, люди толпились на торгу и на улицах, обсуждая потрясающую новость. Завтра брат князя Светел будет биться с оборотнем на судебном поединке! И не было такого человека, который не желал бы победы Светелу. Были только такие, кто боялся, что убитым оборотень принесет Чуробору еще больше вреда. Старики и старухи оживленно толковали о разных способах обезвредить злобный дух.

Самих противников развели по разным клетям, где им предстояло пробыть до утра в одиночестве, взывая к богам и предкам. Огнеяра отвели в его горницу, где он бывал так редко, что чувствовал себя здесь как в чужом месте. В верхних сенях за дверями сидела почти половина его Стаи, несколько кметей Неизмира и два волхва из Велеши. Поскольку один из противников был оборотнем и сыном Велеса, без них было никак не обойтись. Огнеяр чувствовал всю эту толпу за стеной, но в горнице он был один. К одиночеству он не привык, и оно еще больше обостряло его беспокойство.

Сидя на полу возле очага, Огнеяр смотрел в пламя. В ночь перед поединком божьего суда полагалось молиться, но он не знал – кому и о чем. Он просто думал. Теперь у него появилось время подумать. Лежащая впереди ночь казалась бесконечной, как целая жизнь, но вот за ней зримая дорога обрывалась, как, может быть, оборвется и сама жизнь. Успокоившись, Огнеяр уже со всей ясностью представлял, что ждет его завтра. Милава рассказала ему когда-то, что Светел раздобыл священную рогатину по имени Оборотнева Смерть, способную убить любого оборотня. И Светел вызвался быть его противником, сам вызвался, ответив наконец на все те вызовы, которые Огнеяр бросал ему с самого детства. Нетрудно догадаться, на какое оружие молится сейчас голубоглазый витязь, очень, очень почтительный к старшим и сумевший понравиться глиногорской княжне. Огнеяр представил, как Светел кланяется рогатине, прислоненной к стене, метет светлыми волосами пол возле конца ее ратовища, как усердно мажет ее медом и сметаной, украдкой слизывая угощение с пальцев. Это воображаемое зрелище так позабавило Огнеяра, что он рассмеялся.

И тут же страх, как разбуженный неуместным смехом, накрыл его холодной волной. Огнеяр застыл, словно облитый ледяной водой. Никогда раньше он не знал этого чувства – беспомощного ожидания гибели, против которой ты бессилен. С ним случалось многое, но никогда еще он не чувствовал себя загнанным в угол, не способным защитить свою жизнь. Он боялся не Светела, а именно ее, священную рогатину. Она представлялась ему огромной, ее широкий клинок угрожающе поблескивал, по краю остро отточенного лезвия пробегали холодные светлые искры. Оборотнева Смерть. Его смерть. Впервые в жизни Огнеяр чувствовал страх, это мерзкое чувство давило его и пригибало к полу, на лбу выступил холодный пот. Огнеяр стер его тыльной стороной ладони и поднес руку к самому огню. Но сейчас ему не поможет даже все Подземное Пламя. Эту рогатину ковал Сварог, она одолеет даже сына Велеса.

В верхних сенях послышались шаги. Так мог ходить только один человек. Люди считали, что Двоеум ходит бесшумно, но Огнеяр своим звериным слухом различал его шаги – только они были очень тихими.

Дверь горницы растворилась, Двоеум шагнул через порог. Только ему, чародею, было позволено навестить этой ночью завтрашних противников, подбодрить их и научить, как нужно говорить с богами. Это умеет не каждый даже из тех, кто зовет одного из богов своим отцом.

Огнеяр вскочил при виде чародея – с детства тот внушал ему недоверие, и по звериной осторожности Огнеяр старался при нем не сидеть. По будничному виду чародея никто не понял бы важности происходящего, а Огнеяра насторожила его невозмутимость. Двоеум никогда не был к нему зол или недоброжелателен, но не был и добр. Он воплощал собою само Знание. Оно не бывает добрым или злым – его лишь можно употребить на добро или во зло. Оно ничего не делает само – оно лишь придает сил тому, кто что-то делает. А Огнеяру сейчас не приходилось ждать от чародея ни сочувствия, ни помощи. Двоеум словно бы знал, чем кончится завтрашний поединок, и в его спокойном лице Огнеяр видел гибельное пророчество себе.

– Не спишь? – спросил Двоеум, плотно закрывая за собой дверь.

– Да ведь не положено, – ответил Огнеяр. – А ты не будить ли меня пришел?

– Да я и думал, что ты спишь, – спокойно ответил чародей и сел на пол возле очага. – Положено, не положено – что тебе? Ты ведь не по людским законам живешь, а по своим. Над вами наши законы не властны.

Огнеяр тоже сел с другой стороны очага, там, где на камнях лежал его боевой топор. Эти слова указывали ему за порог человеческого мира, но он не мог и не хотел с этим смириться. Он рожден женщиной и имеет право хотя бы на половину человеческого уважения.

– Коли пришел, так скажи, – начал он, глядя на чародея поверх пламени очага. – Где же тут честь? Думаете, я не знаю, с каким оружием Светел завтра выйдет? Оборотневу Смерть вы на меня припасли. Зарежет меня князь-батюшка, как ягненка. Это по чести будет?

– Еще бы не по чести, – невозмутимо отозвался Двоеум, сунув в огонь тонкую веточку и внимательно наблюдая за ее пылающим кончиком. Злобной требовательности в голосе Огнеяра он словно бы не заметил. – Ты-то с чем биться пойдешь? С топором? Вон, вижу, лежит, греется, у Отца твоего силой запасается. Он-то Светела может убить?

– Еще как! – злорадно усмехнулся Огнеяр.

В глазах его сверкнуло радостное предвкушение крови, от которого даже Двоеуму стало не по себе. Умудренный Надвечным Миром чародей ощутил вдруг себя сидящим на самом краю бушующей огненной пропасти, дикое пламя ревело и грозило проглотить его. Может быть, избавить от него земной мир было бы благим делом, – мелькнула мысль, но чародей отогнал ее. Будет так, как предназначено Небесными Пряхами.

– Верно, еще как может, – размеренно продолжал Двоеум. – Ведь и ты не безоружным на битву пойдешь. Твое оружие его убить может, а его – тебя. Где же ты бесчестье углядел? Вот если бы он с простым мечом на тебя шел, вот тут и было бы бесчестье, потому как его твой топор возьмет, а тебя его меч – нет. Он против тебя вроде бы как вовсе безоружен был. А теперь как раз все по чести.

Огнеяр молчал. Он понял суть гораздо раньше, чем чародей закончил свое рассуждение. И подумал о том, что завтра он впервые выйдет на битву, где будет уязвим, как каждый человек бывает уязвим во всякой битве. Завтра он впервые уравняется с людьми. Они сами уравняли его с собой, но не затем, чтобы понять его, а чтобы убить. Понять его не дано никому. Даже тем, кто против воли побегал в волчьей шкуре.

Двоеум пристально глядел на него поверх огня. Огнеяр сидел, опустив глаза, рев дикого пламени отступил, сейчас оборотень был похож на обыкновенного человека. Но его судьба не была обыкновенной, и ее веления превосходили даже встречу со священной рогатиной на судебном поле. И в этот миг Двоеум со всей ясностью, хотя не было перед ним гадательных амулетов, ощутил, что завтрашний поединок – еще далеко не конец.

– Ну что? – спросил Двоеум, не дождавшись от Огнеяра ответа. – Не обижен? Проси Отца помочь да не хорони себя раньше времени. Волки – звери живучие. Потому тебе Отец твой и дал волчью шерсть, что хотел тебя сделать в драках покрепче. Главная-то твоя битва еще впереди. Врага своего ты и в глаза не видал. И судьба твоя сильна. Ради врага настоящего твой Отец от тебя нынешнего врага отведет.

Двоеум ушел, а Огнеяр так и просидел остаток ночи, глядя в огонь и видя в нем красные отблески глаз Подземного Хозяина. Из всего сказанного чародеем в его памяти задержалось только одно: «Волки – звери живучие». Не вдаваясь в рассуждения о судьбе, Огнеяр был уверен в одном: даром себя зарезать он не даст даже трижды священной рогатине.

С раннего утра чуть не весь Чуробор толпился на торгу перед воротами детинца. Здесь при важных случаях собиралось вече, здесь располагалась возле стен детинца площадка чуроборского святилища. Его называли Княжеским, чтобы не путать с Велесовым на горе Велеше. Полукругом стояли в нем резные идолы богов, богато отделанные лучшими умельцами князя Радогора, деда Гордеслава. В середине высился идол Сварога, Создателя Мира, с золотой чашей Небесного Огня в одной руке и кузнечным молотом в другой, с золотым ключом от истоков Небесной Воды на поясе. По сторонам размещались идолы его детей – Стрибога* в четырехрогом шеломе, Отца Света Дажьбога, Перуна Громовика, Матери Всего Сущего Макоши, Светлой Лады. Последним в ряду был Велес, Отец Стад. Он не принадлежит к роду небесных светлых богов, но и без него не будет Мирового Порядка, он тоже заслуживает свою долю жертв и восхвалений, и долю немалую.

На площадке святилища, словно стая черных ворон, суетились волхвы из Велеши. Возле жертвенника разложили большой костер, перед ним два поменьше, в нешироком шаге один от другого. Привязанный к резному крепкому столбу, тревожно ревел откормленный рыжий бык с белым пятном на лбу. Князь Неизмир прислал его для жертвы. Совершалось невиданное дело: сын княгини должен был силой оружия снять с себя обвинение в злой ворожбе.

Места получше любопытные чуроборцы занимали еще с ночи, лезли на тыны, на крыши ближних дворов. На вечевой степени* толпились бояре, сам князь Неизмир сидел в резном кресле. В толпе бояр и посадских старост стояли и три белезеньских старейшины: Берестень, Взимок и Горята. Смущенные гулом и тысячами глаз огромной пестрой городской толпы, в которой им и безо всякого суда было не по себе, они все старались спрятаться за чужими спинами, но княжеские кмети бережно и незаметно оттирали их опять к внешнему краю вечевой степени. Князь распорядился держать трех жалобщиков на глазах у толпы, чтобы никто не забыл, ради какого дела затевался божий суд.

Но для толпы дело не начиналось и не кончалось превращением в волков какой-то свадьбы и смертью никому не известной девушки. Речь шла о Дивии, о внуке князя Гордеслава, который сам стал бы чуроборским князем, если бы не родился оборотнем. Про свадьбу и девушку не все и помнили, но все знали: этот божий суд решит участь Дивия. Боги решат, имеет ли он право жить среди людей или достоин смерти.

Сначала верховный волхв из Велеши, Провид, воззвал к Перуну, хранителю небесной справедливости и вершителю небесного суда, а потом одним умелым ударом древнего жертвенного ножа убил быка. Волхвы уложили тушу на широкий плоский камень-жертвенник.

По толпе пробежал возбужденный гул: привели самих противников.

Первым на площадку святилища ступил Светел. В белой рубахе, в синем кожухе на белом горностаевом меху, в красных сапогах с золотым шитьем, светловолосый, высокий и статный, он казался живым воплощением доблести и правды. Каждый, кто следил за ним, желал ему победы и верил, что боги оправдают дело, ради которого он вышел на битву. У женщин замирало сердце при мысли о том, что сейчас этот красавец встанет лицом к лицу со злобным оборотнем, желающим его погубить.

Светел бестрепетно прошел через очищающий можжевеловый дым между двух костров, зачерпнул небольшой серебряной чашей крови жертвенного быка и вылил ее в священное пламя перед ликами богов. «О Праведный Перун, Отец Небесной Правды, помоги мне! – беззвучно шептал он. – Дай мне победу над оборотнем!» Он верил, что боги оправдают его в этом поединке, что правда за ним. Разве не достойное дело – избавить мир от злобного порождения подземелий? Разве не Дивий двадцать лет отравляет жизнь Неизмиру, разве не он желает гибели князю? Разве не он стоит между ним, Светелом, и чуроборским столом? Про жалобщиков с Белезени Светел почти не помнил, вернее, старался забыть. Стоило ему вспомнить о них, как в мыслях его тут же вставал образ Горлинки. Все-таки он причинил зло хозяевам Оборотневой Смерти – пусть невольно, но лишил их невестки. Но он ли виноват, что она простудилась в лесу? Он сам был с нею там и остался здоров. Судьба! Но, как ни убеждал и ни успокаивал себя Светел, мысль о Горлинке смущала и тревожила его. И он загонял ее подальше – со смущенной душой нельзя выходить на божий суд. Потому он и отдан на волю богов – победит тот, кто знает свою правоту.

– Благословите мое оружие, Праведный Перун, и ты, Отец Небесного Огня! – громко сказал Светел и по очереди склонил клинок Оборотневой Смерти к подножиям идолов Перуна и Сварога. Это уже назначалось не богам, а тем сотням ушей и глаз, наблюдавшим сейчас за ним. – И пусть исход поединка вершит ваша воля!

Он отошел, давая место своему противнику. Огнеяр смотрелся рядом с ним как темный вечер после светлого дня. Он даже для такого случая не изменил своей волчьей накидке, обтертой о сучья сотни лесов и опаленной искрами сотни костров, и башмакам из простой коричневой кожи. Серебро блестело на его поясе и на запястьях, он двигался ловко и бесшумно, всем видом оправдывая свое прозвище – Серебряный Волк.

Площадь встретила его молчанием, словно была пуста, но слух Огнеяра улавливал взволнованное дыхание сотен и сотен людей. Все желали победы Светелу, но при виде Огнеяра усомнились: весь его облик говорил о силе и непримиримости. Затаив дыхание, все ждали, как он пройдет очищение, как принесет жертвы, что скажет богам. Всем казалось, что светлые боги должны отвергнуть сына Подземной Тьмы прямо сейчас, не позволить ему поднять оружие. Как посмеет он предстать перед их ликами?

Огнеяр был спокоен не только снаружи, но и внутри. Именно то, чего он вчера вечером испугался – его уязвимость, – теперь подбадривала его. Сейчас он был таким, как все люди, Светел так же мог убить его, как и он – Светела, совесть его была чиста. И он верил, со всей страстью своей огненной души верил, что светлые боги не отвергнут его и не лишат своей справедливости.

Не морщась и не кашляя от пахучего можжевелового дыма, он прошел меж священными кострами, и по торгу прокатился гул. Огнеяр склонился к луже крови, натекшей возле камня-жертвенника из туши быка, прямо ладонями зачерпнул еще теплой густой крови, руками внес ее в огонь и неспешно разжал ладони. Густые темные струи медленно стекали в пламя с его пальцев. Лицо его оставалось спокойным, и народ на площади гудел все громче, потрясенный и смятенный, не зная, что об этом подумать.

Огнеяр подошел к полукружью идолов, держа топор в опущенной руке, и медленно двинулся вдоль ряда, вглядываясь в строгие деревянные лики. Лучше всех на площади он знал, что сами боги – не здесь, но здесь были их глаза и уши.

– Великая Мать! – негромко говорил он, остановившись ненадолго перед крайним идолом Макоши, и велешинские волхвы напряженно прислушивались, стараясь уловить слова оборотня. При всей их мудрости он был ближе к богам, чем они. – Ты позволила мне появиться на свет, дала моей матери выносить меня и родить, как всякая женщина рождает свое дитя. По рождению я равен всему людскому роду. Разве я сам выбрал себе отца и волчью шкуру? Ты, Хозяйка Судьбы, дала мне его. И если от рождения во мне было зло, ты знаешь – я не хотел его умножать.

Мать Всего Сущего промолчала, только чуть слышно вздохнула. Огнеяр шагнул дальше.

– И ты, Праведный Перун, не отворачивайся от меня, – заговорил он, остановившись перед другим идолом. – Раньше ты не отвергал меня и не раз дарил мне победы в битвах. А сегодня я даже не прошу победы – ты сам отдашь ее достойному.

Возле самого большого идола Огнеяр остановился и замер, глядя в строгий бородатый лик. Он не знал, что сказать Отцу Богов. Ему показалось, что теплые искры пробегают по его рукам – ожил огонь, данный Отцом Небесного Огня. Огнеяр счел это хорошим знаком и шагнул к другому сыну Сварога.

– А перед тобой я виноват, Пресветлый Дажьбог. Я убил волка. – Огнеяр низко склонил черноволосую голову к подножию Отца Света, и никто на торгу не понял, почему именно его оборотень почитает больше других. – Я отнял у тебя одного из твоих стад. Но я не верю, что ты позволил ему взять эту девушку, которая родилась человеком и не хотела быть волком.

– Тебя, Светлая Лада, я ни о чем сейчас не прошу. – Огнеяр незаметно улыбнулся, и идол богини, украшенный резьбой в виде березовых ветвей в листве, тайно улыбнулся ему в ответ. – Ты уже дала мне твои дары.

– А ты, Отец мой… – В последний раз Огнеяр остановился перед Велесом. – Ты знаешь обо мне гораздо больше, чем я сам знаю о себе. И попрошу я тебя об одном. Ты послал меня в мир ради битвы – так не дай мне убить не того, кого надо.

Поклонившись, Огнеяр отошел от идолов к свободному пространству, где его уже ждал Светел. Опустив к ноге топор, Огнеяр сбросил пояс, стянул накидку. Сейчас, когда ему предстоял самый важный, может быть, поединок в его жизни, в нем опять заговорили разом зверь и человек, он хотел бы соединить силу и ловкость зверя с рассудком и умениями человека и сам не понимал, в каком мире находится, в человеческом или в зверином. Как зверю, ему мешала одежда, он хотел бы остаться так, как сотворила его Макошь. Он сжал в ладони рукоять топора и на миг растерялся, не помня, как им пользоваться. В нем ожили порывы зверя, который дерется когтями и зубами. Словно лишний груз с ладьи в бурном море, какая-то сила сбросила с него все мысли воспоминания и чувства, кроме одного – готовности драться и стремления выжить. Прикусив белым клыком нижнюю губу, он смотрел на своего противника – на священную рогатину Оборотневу Смерть. Его смерть.

– Да вершат боги свой справедливый суд! – возгласил верховный волхв и поднял древний жертвенный нож, на лезвии которого темнела кровь быка.

Удивительный это был поединок, даже самые старые воины не помнили такого. Никто не знал, почему у противников не равное, а столь различное оружие, но и спросить никто не смел. Светел нападал и пытался достать Огнеяра клинком рогатины, а тот только уклонялся, ловко ускользал из-под ударов, следя краем глаза, чтобы не выйти за отмеченный край площадки. Топором он только отбивал особенно опасные удары, а сам не мог приблизиться к противнику – мешало длинное древко. Это напоминало схватку человека со зверем. Толпа встречала многоголосыми возгласами каждый удар, в них было разочарование, что оборотень опять ускользнул. А княгиня Добровзора, сама бледнее снега, прижимала руки к груди и молилась не словами, а одним отчаянным криком души – криком матери, на глазах которой гибель ищет ее дитя.

Огнеяр прыгал из стороны в сторону, извивался, как зверь, звериными были все его движения, на смуглом лице появилась странная усмешка, блестели белые зубы с двумя выступающими клыками. Окажись здесь случайный человек, ничего не знающий об этом поединке и противниках, и тот понял бы, что один из них – нечисть.

Светел никак не мог достать, даже задеть противника острием и начинал злиться. Нельзя же вечно гонять его по площадке! Общее напряжение становилось нестерпимым, нужно было кончать. Хотя бы достать, хотя бы задеть его, увидеть темную кровь оборотня!

Собрав все силы, Светел вдруг прыгнул прямо на Огнеяра, выставив вперед наконечник рогатины, а у оборотня за спиной начиналась площадка идолов и кончалось место, отведенное для битвы. Острый клинок из черного железа ринулся прямо в грудь Огнеяра и ударил, площадь разом вскрикнула. Огнеяр ощутил страшный толчок, опрокинувший его на землю; он сам не понял, что с ним случилось, но вдруг вскочил снова, словно подброшенный невидимой волной, и встал не на ноги, а на четыре лапы. Даже не осознав собственной перемены, брошенный вперед чужой решительной волей, он прыгнул на противника в зверином стремлении отомстить за собственную смерть. У него оставались считаные мгновения, пока тело не заметило смертельной раны, а разум больше не призывает беречь силы, потому что терять уже нечего.

Площадь закричала в ужасе: только что наконечник рогатины ударил в грудь человека и тут же волк серой молнией бросился на Светела, минуя опущенный клинок. Не ждал этого и сам Светел; он ощутил, как клинок ударил в тело противника, ликование – достал! – вспыхнуло в нем, и вдруг сильные лапы толкнули его в грудь и опрокинули на землю, перед лицом его оказалась оскаленная морда волка с горящими красными глазами. Не было оружия, бесполезно лежала рядом священная рогатина. Светел ощущал у себя под боком конец ратовища, но взять его в руки не мог и знал, что не успеет. Оскаленные зубы были возле его горла, и он закрыл глаза, чтобы не видеть этого красного пламени звериных глаз. Вся его жизнь вдруг сжалась в те несколько мгновений, которые нужны этим зубам, чтобы добраться до его горла. «Силой не бери ее! – как последний проблеск вспыхнули в сознании слова Двоеума. – Тогда рогатина силу утратить может!» Он обидел хозяев рогатины – погубил их невестку. И вот рогатина отплатила ему за это.

Светел ждал, но страшные зубы не касались его открытого горла. Толпа исчезла, во всем мире остались они втроем – он, оборотень и бесполезная священная рогатина.

Вдруг горячая тяжесть на его груди ослабла. Волк поднялся, как-то нелепо, боком перекатился через себя и снова стал Огнеяром. Сидя на земле рядом с лежащим Светелом и Оборотневой Смертью, Огнеяр недоуменно оглядывал себя. Он ведь видел, как черный наконечник летел в него, а ему было некуда деться; он помнил ощущение страшного удара, словно его с размаху толкнули бревном. Но где же рана в груди, где кровь, где его, оборотнева, смерть? На нем не было ни царапины, ни капли крови не выпила из него священная рогатина.

А Светел лежал на спине, запрокинув голову и закрыв глаза. Он тоже считал себя мертвым, как только что, в миг последнего прыжка, считал себя сам Огнеяр.

Огнеяр не понимал, почему остался жив, почему от его крови отказалась знаменитая и страшная Оборотнева Смерть. Но одно он помнил бы и в полном беспамятстве – поединок нужно довести до конца. Он подхватил с земли свой топор и приложил лезвие к горлу Светела. Не зубами же в самом деле…

Опомнившаяся толпа закричала, дрогнула, но никто не двинулся с места. Это божий суд.

– Ну, Светлый-Ясный! – хрипло окликнул Огнеяр, тяжело дыша и все еще плохо понимая, в каком из миров он сейчас. – Говори-ка: кто Моховушку обещал княгиней сделать? Я или ты?

– Я, – не открывая глаз, коротко выдохнул Светел. Перед ликом смерти никто не лжет.

Огнеяр тяжело поднялся на ноги, провел рукой по лбу. Он стоял, а противник его лежал на земле – исход божьего суда был ясен.

– Вставай, – устало сказал Огнеяр. – Нечего лежать, належался.

Он не чувствовал больше ни злобы, ни вражды, только усталость и равнодушие. Он собирался умереть или убить – но боги не захотели смерти, и он остался как потерянный, так и не узнавший, где его место и чего он стоит.

– Я пришел в мир ради битвы, – сказал Огнеяр, обращаясь к лежащему противнику, словно объяснял ему. – Я всю жизнь ищу – с кем. И это не ты. Но запомни – пока я жив, тебе чуроборским князем не бывать. Клянусь Пресветлым Хорсом!

И он вскинул вверх руку с топором, призывая в свидетели клятвы небесного покровителя всех волков. Широкое стальное лезвие ярко блеснуло, толпа в ужасе ахнула, словно над ее общей головой поднялось это грозное оружие.

А Огнеяр поднял с земли Оборотневу Смерть и пошел прочь с площадки божьего суда. Оружие противника по праву принадлежало ему. Он сам не знал, зачем ему нужна Оборотнева Смерть, но какое-то неведомое чувство приказало ему взять ее. Вот она, священная рогатина, способная убить любого оборотня, о которой он думал в последние четыре месяца не меньше, чем жених думает о невесте. Теперь Огнеяру казалось, что ради встречи с ней он и ехал в Чуробор, что он добыл ее в битве, как невесту, и теперь она принадлежит ему. Может быть, в этом тоже – судьба.

Толпа молча расступалась перед ним. Всем казалось, что произошла нелепая, страшная ошибка. Боги ошиблись, отдали победу не тому. Ведь не может быть, чтобы оборотень был прав. Добро бы его обвиняли в самом оборотничестве – но своей звериной сущности он не скрывал и только что на глазах у всего Чуробора превращался в волка. И все же боги оставили ему жизнь, а значит – оправдали его. Никто ничего не понимал, все казалось нелепым сном, а черноволосый оборотень, уходящий в детинец с топором в одной руке, а рогатиной – в другой, был таким же чужим здесь, как и прежде. Но теперь страх перед ним возрос. Он не побоялся ликов светлых богов, не побоялся священного очистительного огня, не побоялся рогатины из кузницы самого Сварога. Велика же его сила, велико же могущество его отца, Подземного Хозяина. Но что его сила принесет людям?