Глава 6
Сзади еле слышно скрипнул песок под мягкими сапогами; не оборачиваясь, Держимир узнал брата.
– Ну, что там? – с нетерпеливым любопытством шепнул Байан.
Князь не ответил и не обернулся, продолжая пристально наблюдать за Звенилой. Она стояла на коленях возле огромного валуна-жертвенника под священным дубом. Перед жертвенником пылал огонь, благосклонно принявший в жертву черного барана. Пошла третья неделя с тех пор, как Звенила обещала призвать небесный огонь на новую Велемогову крепость. Каждый четверг – день Перуна – чародейка отправлялась в святилище и гадала, выискивая в туманных просторах Надвечного Мира тот заветный день, когда Отец Грома поможет им.
Чародейка медленно водила пальцами по трещинам на бараньей лопатке, извлеченной из огня. Ее веки были полуопущены, бледное лицо казалось тупым и бессмысленным, и только дрожание ноздрей давало знать, что она – живая. Дух ее бродил по дальним тропам Надвечного Мира. Держимир наблюдал за ней, всеми силами подавляя досаду. Так она будет возиться до самого новогодья, а у них не так уж много времени в запасе! Каждая черточка ее лица, каждое ее движение раздражали его кажущейся бессмысленностью и бесполезностью, томили чувством бессильной неприязни. Сейчас Держимир почти ненавидел ее, но знал, что без чародейки не обойтись. Приходилось терпеть, а терпение не входило в число достоинств Держимира прямичевского.
– Все добрые князья, поди, уж в полюдье ушли! – гудел за спиной у Держимира Озвень. – А мы так до весны и провозимся! Сразу надо было на Перунову гору посылать! А теперь…
Простодушный воевода думал, что говорит шепотом, но этим шепотом вполне можно было держать речь на вечевой площади.
– Да помолчи ты! – раздраженно огрызнулся Байан, остро чуявший настроение брата. – Не мешай! Эдак она никогда не закончит!
Звенила шевельнулась, веки ее поднялись.
– Умолкните оба! – быстро и свирепо шепнул Держимир.
Брови его дрогнули, взгляд из безнадежного стал живым и острым. Она что-то увидела!
А чародейка вскочила на ноги, обеими руками держа перед собой обгорелую баранью лопатку, покрытую крупной сеткой причудливых трещин.
– Славен и триславен буди, Отец Грома! – с торжеством воскликнула она. – Услышал ты мольбы наши!
– Ну? – выдохнул Байан, и трое мужчин разом сделали шаг к чародейке.
Она повернулась к ним, показывая кость. Ее взгляд властно притянул взгляд Держимира и не отпускал, не давал даже взглянуть на трещины. Ему вдруг стало жутко, неприятно. Глаза Звенилы зияли огромными черными безднами – наверное, «бездна» и значит «без дна», – мелькнуло в мыслях Держимира. Зрачки ее дышали, как живые, и каждый их вздох вытягивал тепло из его крови. Он чувствовал это, но не мог ничего поделать, черные дышащие бездны лишали его воли к сопротивлению. Вот оно, лицо Надвечного Мира, который ничего не дает даром!
– Чего там у тебя? – нетерпеливо и непочтительно воскликнул Байан и сунулся было к чародейке, но теперь Озвень схватил его за плечо, не пуская впереди князя.
Держимир шагнул к Звениле и посмотрел на баранью лопатку.
– Гляди, княже! – с упоением и торжеством, отчего даже голос ее зазвучал моложе и звонче, воскликнула чародейка и показала ему несколько переплетенных трещин. Держимир ничего в них не увидел, а она пояснила: – Это реза «млад». Она означает новую луну. В новолуние Отец Грома даст нам свой огонь!
– Тэнгри-хан! – восхищенно воскликнул Байан-А-Тан и тут же сам зажал себе рот.
В сильном волнении он иногда поминал имена куркутинских богов, усвоенные от матери в раннем детстве, но в святилище Перуна имя куркутинского владыки неба прозвучало совсем неуместно.
Озвень принялся с натугой высчитывать дни до новолуния, морща лоб и загибая пальцы. Держимир вычислил срок гораздо быстрее и вопросительно посмотрел на старшего жреца Знея. Зней как будто явился из древних кощун о Громовике и его поединке с Велесом: ростом он превосходил даже высокого Байана, имел широкие плечи и сильные длинные руки, сросшиеся густые брови и широкую русую бороду. С ним Держимир никогда не спорил, в глубине души робея перед главным служителем Перуна. Благодаря этому жрец мог бы иметь на него большое влияние, но Зней никогда не вмешивался в княжеские дела, чем сильно отличался от волхвов других племен, и редко покидал святилище. Оно располагалось прямо напротив ворот княжьего двора, в самом сердце Прямичева, но Зней умудрялся жить в нем как на острове под сенью священного дуба. Для каждодневных нужд прямичевцев у ветлянской пристани стояло Велесово святилище, в посаде имелось Макошино, а тяжелые ворота Перунова раскрывались только на Перунов день и для таких вот, особо важных, случаев. И тогда Зней щедро отдавал силу, накопленную за долгие месяцы уединения.
Сейчас он стоял с другой стороны костра, обеими руками опираясь о священный посох, и внимательно смотрел в огонь.
– Какую жертву желает Отец Грома? – сдержанно спросил Держимир.
Он был готов ко всему, даже к тому, что Перун устами Знея потребует человеческой жертвы. Выбрать какого-нибудь холопа нетрудно, но в городе пойдут неприятные разговоры, дескать, человеческая жертва – средство на крайний случай, если речь идет о выживании всего племени, и незачем рисковать непонятно ради чего…
Зней поднял голову, бросил на князя отсутствующий взгляд, потом кивком подозвал его.
– Я вижу резу «конь», – сказал жрец, поглядев на вторую баранью лопатку. Она оставалась в огне, но никто не спрашивал, как жрец разглядел резу. – Достань, – предложил он, концом посоха указывая на широкую глиняную чашу, стоящую возле самого огня.
Держимир присел на корточки, поднял рукав рубахи и сунул руку в теплую воду. Постояв возле огня, вода стала горячей, как свежая кровь, и Держимира пробрала неприятная дрожь. Нашарив на дне чаши что-то округлое, он схватил первый подвернувшийся камешек и быстро вытянул руку из чаши. После горячей воды воздух на дворе показался особенно холодным, а Байан тут же сунулся к его ладони, словно хотел своим носом склевать добычу. Он рассказывал, что те речевинские смерды прозвали его Грачом, и Держимир соглашался, что прозвище было выбрано удачно.
Он разжал руку. На ладони лежал мокрый блестящий камешек – черный, с двумя белыми точками.
– Это конь из твоего табуна, – сказал Зней, подняв глаза к Байану. – Гордись – боги выбрали твоего коня, а боги всегда выбирают лучшее. У тебя ведь есть черный конь с белой полосой от лба к ноздрям? С белыми отметинами над копытами?
Байан переменился в лице. Держимир поднялся на ноги, сжимая в руке быстро стынущий камешек. Такой конь у княжеского брата действительно имелся. Его звали Соколик, и это был один из его любимых скакунов.
– Это… – ошарашенно начал Байан и замолчал.
Возражать против выбора богов не смел даже он, но и смириться с такой потерей не хотел. На его смуглом лице отражались пролетающие мысли и порывы, оно вдруг как-то заострилось, погасло. «Как будто из сердца вынули искру», – мелькнуло в мыслях Держимира, и он бросил косой взгляд на Звенилу.
– Отец Грома проснется! Горячая кровь жертвы разбудит его! – в полубеспамятстве бормотала она, закрыв глаза и покачиваясь.
Байан вдруг повернулся и кинулся прочь. Держимир молча пригнул голову, прощаясь со Знеем, и пошел догонять брата. Он с трудом сдержался, чтобы не побежать. Черная коса Байана мелькнула в дверях конюшни. Когда Держимир догнал его, он уже набросил седло на спину Соколика и свирепыми рывками затягивал ремни, ухитряясь, однако, не причинить своему любимцу никакого неудобства. Соколик радостно толкал его лбом в плечо.
– Брате! – окликнул Держимир. – Ну, не убивайся ты! Я тебе десять других коней подарю, не хуже! Чего захочешь, только скажи…
– Да ну! – неразборчиво огрызнулся Байан, даже не оглянувшись.
Было видно, что ему очень хочется браниться на чем свет стоит, но он не знает, на чью голову призывать проклятья. Не на Перуна же! И не на Звенилу со Знеем. Разве что на Велемога с его крепостью, но эти два образа от Соколика были уж очень далеки.
Стук копыт затих за тыном княжьего двора. Держимир постоял возле конюшни и побрел в гридницу. Сразу после жертвы пора будет выступать в поход.
* * *
На мысу, где веками пылали обрядовые костры и раздавались песни, теперь слышался перестук топоров. Больше трех недель прошло с тех пор, как Светловой приехал приглядеть за строительством городка, которому пока еще не подобрали названия. Всезнающий Взорец однажды намекнул, что в честь будущей молодой княгини городок хотят назвать Дарованин, и это не слишком обрадовало Смеяну.
Целые дни Светловой проводил на мысу будущей крепости, наблюдал за рытьем рва и возведением построек. Мужчины со всей округи, подгоняемые неутомимым городником, целыми днями копали землю, возили и тесали бревна, ставили тын, дружинные избы, различные хозяйственные постройки. После тяжелой страды люди предпочли бы отдохнуть, но Боговит заверил, что работа на строительстве зачтется князем вместо дани за три года.
Но для мальчишек, подростков и парней строительство и приезд княжеской дружины стали настоящим праздником. В свободное время они вертелись возле кметей, разглядывали оружие, увлеченно наблюдали за ежедневными упражнениями, и уже не один и не двое объявили матерям, что уйдут в княжескую дружину, когда вырастут.
– Княжич светлый, не хватит ли? – с шутливой мольбой воззвал знакомый голос позади Светловоя. – Гляди, и людей, и коней заморил уже! Да и мне домой пора!
Светловой оглянулся и улыбнулся Смеяне. Она сидела на толстом дубовом бревне, предназначенном для тына, и улыбалась с лукавым укором. Мальчишки и подростки Ольховиков каждый день навещали мыс, а вместе с ними неизменно являлась и Смеяна. Кмети всегда встречали ее с радостью, и если старшие не пускали девушку из дома, то из городка непременно присылали о ней справиться.
– Смотри, какие тучи тянет! – Она показала на небо. – Вот-вот снег пойдет.
Светловой поднял глаза к небу, а Смеяна тем временем смотрела на него. Каждый взгляд на его прекрасное лицо дарил ей острое чувство восторга, но радость была отравлена тревогой. Она не могла не замечать пугающих перемен: черты княжича странно заострились, румянец исчез, в глазах затаилась грусть. Таким он приехал, таким оставался и по сей день. Он уже не был тем Ярилой, которого Смеяна увидела на ржаном поле и полюбила как живое воплощение всего самого прекрасного, что только есть в земном мире. В нем поселилась осень, его молодая красота и удаль поблекли, увяли и съежились вместе со всей природой, но это только увеличило его сходство, даже родство с божеством, и кроме восхищения Смеяна испытывала перед ним благоговейный трепет. Не решаясь расспрашивать его о причине тоски, она видела, что ее бог несчастлив, и от этого ей хотелось плакать. Она жаждала сделать что-нибудь, помочь ему. Если бы только знать, в чем беда! Как в песне поется: что же ты, заря моя, зоренька, скоро– рано да потухать стала, прежде заката да красна солнышка, прежде восхода да светла месяца?
– Какой сегодня день? – вдруг спросил Светловой.
– Новолуние сегодня, – ответила Смеяна. – Ночь будет темная, зато все, что после нее начнется, расти будет на счастье. У нас в роду две свадьбы готовят – на новом месяце хорошо жениться.
Она не упомянула, что одной из этих свадеб будет ее собственная. Перепела все торговались с Чернопольцами за ее венок, но она понимала, что со дня на день решение примут.
– Значит, мне будет срок за княжной ехать, – сказал Светловой.
Он никогда не называл дочь Скородума ни по имени, ни своей невестой, а говорил о ней просто – княжна. И старался упоминать о ней пореже.
– Как – уже пора? – ахнула Смеяна.
Светловой молча кивнул. Ветер вдруг задул как-то резче и холоднее, Смеяна внезапно замерзла в своем рысьем полушубке и зябко обхватила себя руками за плечи, словно это могло спрятать ее от злой судьбы.
– Да ты вся дрожишь! – сказал Светловой. – Поди в хоромы, погрейся.
Смеяна мотнула головой – она не хотела идти без него. Тогда Светловой взял ее за руку и сам повел к светлому крыльцу недостроенных княжеских хором. Он привык к ней, как к родной сестре, а собственное несчастье заставляло его еще острее и живее жалеть других во всех горестях, которые судьба так щедро рассыпала на человеческом пути. Весь мир был болен осенью, увяданием и тоской, как был ими болен он сам, и Светловою казалось, что весь род человеческий разделяет с ним эту тоску и горечь. В новых, пахнущих свежим деревом палатах и горницах уже можно было жить, только печи еще не сложили и огонь разводили в наскоро устроенных очагах на полу. В гриднице мелкие щепки и всякий древесный сор валялись по углам, из щелей между бревнами торчали беловатые, с зеленью, пряди высушенного болотного мха. Вдоль стен и вокруг очага располагались охапки сена, покрытые плащами и шкурами, – лежанки кметей. Лавки еще не были сколочены, возле очага в беспорядке разместились горшки, пара железных котлов. Из-за светлых стен гридница казалась очень просторной и пустой.
Светловой посадил Смеяну возле огня.
– Поди скажи людям – пусть по огнищам идут, – велел он городнику. – Хватит на сегодня. Завтра, на новом месяце, веселее дело пойдет.
Боговит открыл рот, собираясь возразить, но с последним доводом согласился и вышел. В гридницу стали по одному заходить кмети, вытирая руки, потряхивая мокрыми после умывания волосами, садились к огню. Почти всем им было веселее работать, чем сидеть без дела в ожидании будущих дрёмических набегов. Увидев Смеяну, все улыбались ей, бросали несколько приветливых слов. Смеяна хорошо себя чувствовала здесь, как среди родных братьев, и домой не хотелось. Наверняка там опять сбежались женихи, и каждый, чтоб их кикимора всю ночь щекотала, припас за пазухой веретено. Каждый норовит сунуть ей это веретено в руки, чтобы на весь вечер приковать к прялке, а потом понесет это веретено домой, и там чужие бабки и тетки будут тянуть, теребить, нюхать и жевать нитку, проверяя, сколь тонка, ровна и прочна, хорошо ли прядет будущая невестка и стоит ли брать такую в род. Матушка Макошь! Смеяна вздохнула и поморщилась, словно раскусила кислющую клюквину. Все это – посиделки, прялки, женихи, сговор, свадьба, чужой род, бесконечная возня по хозяйству – казалось ей хуже Навьего Подземелья.
Из сеней вошел Миломир, присел возле очага, протянул ладони к огню.
– Хорошо греет батюшка-домовой! – Повернув голову к Смеяне, Миломир подмигнул ей. – Хоть он у нас и молодой, а спорый!
– Нам сюда такого и надобно! – сказал Кремень. – Глазастого, на ухо вострого, проворного!
– А все же как-то… – Смеяна оглядела светлые и пустые стены и зябко повела плечами. – Пока дом нагреется, дымом пропахнет, пока домовой в полную силу войдет – много лет надо.
– Да где же старого взять? Старые домовые по своим углам сидят, а у нас дом новый – и хозяин новый.
– Есть одно средство, – ухмыляясь, сказал Кремень и подмигнул Смеяне. – Скажи, девица, если ты в новый дом замуж пойдешь, чуры твои прилетят тебя проведать?
– Наверное, прилетят! – Смеяна улыбнулась воеводе.
Поначалу она побаивалась, что ее частые появления возле княжича не понравятся его воспитателю, но напрасно. Кремень, как видно, считал, что женитьба княжича – это одно, а любовь – совсем другое, и девушка из рода Ольховиков никак не помешает знатной смолятической княжне. Чего же молодцу не погулять напоследок, пока невеста еще не приехала?
– Вот и средство! Женитесь, сынки мои, на здешних девицах – и будет полон дом чуров у вас! А? – Кремень весело оглядел кметей.
– Да мы хоть сейчас! Дело за невестами! – разом ответили Взорец, Миломир, еще кто-то.
– Чего же тогда сидите? – оживленно воскликнула Смеяна. – Пойдемте к нам на посиделки!
– Ой, дай передохнуть! – Кремень махнул рукой. – А там и я, может, соберусь…
Отроки варили кашу на ужин, кмети отдыхали. Светловой, молчаливый и задумчивый, почти не участвовал в общей беседе. Такие приступы задумчивости приключались с ним с самой Купалы, а иногда их сменяли приливы лихорадочной разговорчивости, которая была не лучше. Кмети старались развеселить его, но Светловой не замечал их попыток.
Вдруг Смеяна вскинула голову:
– Ой, что это? Слышите?
– Что? – Кмети переглянулись, не замечая ничего особенного, и тоже прислушались.
– Плачет кто-то, – сказала Смеяна.
Склонив набок голову, она махнула рукой, призывая кметей помолчать. Все молчали, но слышен был только шум ветра над крышей, легкое поскрипывание половиц.
А Смеяна слышала где-то в глубине просторного и пустого дома тихий, тонкий плач. Ей вспомнилась кикимора – подпечная жительница могла бы так плакать. Так плачут сквозные щели, непрогретые стены, заброшенный дом со снегом возле порога…
– Дайте поесть огоньку! – сказала Смеяна и сама положила в очаг кусочек хлеба. – Недоволен чем-то домовой. Или…
Она не договорила, смутно чувствуя близость какой-то беды. Новые княжеские хоромы вдруг показались маленькими, хрупкими, как пустая яичная скорлупа. Какая-то большая беда, тяжелая и сумрачная, как снеговая туча, неотвратимо надвигалась издалека. Смеяна колебалась, не зная, рассказать ли, но сама верила своим предчувствиям. Тень беды уже касалась плеча, хотелось обернуться, отодвинуться от нее.
– Ты чего нахмурилась? – тревожно спросил Миломир, внимательно наблюдавший за Смеяной.
– Что-то… Не знаю… – Смеяна досадливо вздохнула, не умея объяснить, посмотрела на Светловоя: – Княжич! Пойдемте, в самом-то деле, на посиделки к нам! У нас домовой веселый, не плачет, а смеется. А у вас тут тоскливо очень!
– Да это ветер! – снисходительно решил Скоромет. – А там, гляди, и дождь пойдет. Очень нам весело будет под дождем по темени целую версту назад шагать!
Смеяна смотрела в огонь на очаге, и пламя, словно ждало знака, вдруг стремительно разрослось перед ее взором, сделалось огромным, неудержимым. Чувство тревоги стало таким острым, что Смеяна не могла усидеть на месте и вскочила на ноги.
– Княжич! – сжимая руки, отчаянно взмолилась она. – Пойдем отсюда! Я что-то недоброе чую! Беда на нас идет! Уйдем отсюда, Макошью и Сварогом тебя прошу!
У кметей вытянулись лица: никогда еще они не видели веселую Смеяну в таком испуге. И каждому вдруг стало неуютно в новом необжитом доме, где даже запах дыма казался чужим.
* * *
На дворе царила такая глухая темнота, что Держимир чуть не споткнулся на ступеньках крыльца. Отрок с факелом шел впереди, освещая князю дорогу, сзади чуть слышно шуршали по промерзшей земле сапоги Дозора и Озвеня. Небо было ясным и черным, без снеговых туч, звезды блестели острыми белыми огоньками. Это тоже, по словам Звенилы, обещало удачу.
Возле ворот святилища виднелась крупная черная тень, какое-то непонятное шестиногое чудовище. Отрок с факелом подошел поближе, и стало видно, что это не одно существо, а два: Соколик и Байан-А-Тан. Баян стоял, обняв жеребца за шею и тесно прижавшись лицом к его морде. Заметив брата, он закрыл глаза и отвернулся, как будто не желал никого видеть.
Держимир с неудовольствием куснул губу. Все семь дней, прошедшие со дня выбора жертвы, Байан оставался хмур и почти не разговаривал с ним. Как будто он в чем-то виноват!
Кто-то из младших жрецов – Держимир видел только темные фигуры в длинных рубахах – отвел в сторону створку ворот, и князь прошел в святилище. Сегодня все было не так, как в велик-дни, когда на общие жертвоприношения покровителю племени собираются огромные толпы. Сегодня здесь присутствовали только сам князь и служители богов. Перед большим плоским валуном-жертвенником уже горел огонь. Возле огня виднелась могучая фигура Знея; Звенила рядом с ним казалась совсем маленькой. Бросив на нее взгляд, Держимир старался больше не смотреть на чародейку. Ее лицо подергивалось, в огромных безумных глазах плескались пламенные отблески. На камне уже сиял острейшим лезвием жертвенный нож, нагретый в священном пламени, и у Держимира на миг мелькнуло жуткое чувство, точно его самого и ждет этот хищный нож.
– Полночь близка, княже! – гулко сказал из темноты Зней. – Готова ли жертва Отцу Грома?
Дозор выглянул за ворота и махнул рукой. Во двор святилища медленным шагом вошел Байан, и пламя перед жертвенником бросало одинаковые отблески в его темные глаза и глаза коня. Даже грива Соколика блестела одинаково с длинными черными волосами хозяина, которые тот сегодня оставил распущенными – в честь Перуна или в знак скорби по любимому коню, Держимир не стал уточнять.
Увидев огонь, Соколик забеспокоился. Байан погладил его по морде, зашептал что-то ласковое на языке своей матери: кони понимали его на любом языке, а он не хотел, чтобы кто-то другой понял его слова прощания с любимцем. Зней шагнул к нему, протянул широкую ладонь. Байан каким-то мертвым движением передал ему узду, постоял, потом повернулся и пошел прочь, не оглядываясь. И Держимир вдруг почувствовал себя очень одиноким. Ему опять показалось, что не Соколика, а его самого ждет горячий нож-молния.
* * *
– Ну, пойдемте, братцы мои милые! – умоляла Смеяна, лихорадочно переводя взгляд с одного лица на другое. – Знаете, как у нас весело? Наши невесты во всей округе самые лучшие!
– Да кто бы сомневался! – отвечали кмети, подмигивая ей.
– Пойдемте! А как песни у нас звонко поют! А каких тетки пирогов напекли! Вы таких отроду не ели! – упрашивала Смеяна.
Чувство тревоги уже не томило, а жгло ее огнем, нестерпимо хотелось бежать отсюда без оглядки. Будь она одна, убежала бы давно, но не могла же она бросить кметей, Кременя, Светловоя!
Княжич взял ее за руку и заметил, что она дрожит. Ему не хотелось покидать необжитый, но все-таки свой дом и идти на ночь глядя в чужой род, но девушка тревожилась не шутя, и Светловою передалась ее тревога. Знакомый дом показался неуютным, какая-то черная невидимая туча мерещилась над крышей.
– Пойдем, – сказал он и встал. – И правда, что так-то сидеть…
Смеяна радостно взвизгнула, кмети стали подниматься с мест, затягивать пояса, разбирать плащи. В гриднице разом стало шумно, зазвучали шаги и зазвенело оружие. Даже Кремень поднялся, оправляя пояс.
– Ах, как у нас обрадуются! Скорее, пойдемте! И нет там никакого дождя! Мигом доберемся! – радостно восклицала Смеяна, лихорадочно смеялась, суетилась, подавала кметям плащи и шапки, даже помогала закалывать застежки.
Она была счастлива, что ее наконец послушались, какая-то сила дергала ее за руки, заставляла торопиться изо всех сил, как будто истекают последние мгновения, отпущенные судьбой, а потом все это новое городище с хоромами и людьми провалится в Навье Подземелье.
– Пойдем, пойдем! – Миломир хлопнул княжича по плечу. – Погуляй, пока можно. На другую зиму уж не до посиделок будет…
«Погуляй, пока можно». Светловой вспомнил, что эти или похожие слова сказала ему мать в Ярилин день. В тот день, когда… И дымная гридница исчезла, в лицо пахнула душистая свежесть березняка, Леля-Белосвета, как наяву, встала перед ним. Он снова видел ясные голубые глаза, чувствовал на своем лице ласкающие прикосновения ее нежных рук. Легкая радуга, свежесть первой листвы, волны тепла и прохлады кружили ему голову.
– Эй, сокол! – Голос Кременя вырвал его из забытья.
Воевода протягивал Светловою плащ на меху. Благодарно кивнув, княжич стал одеваться, но никуда идти уже не хотелось. Куда идти, если ее там нет? Что ему ольховские девушки? Тоска по Леле не оставляла его ни на один день, она тихо тлела где-то в глубине под слоем ежедневных дел, забот и мыслей, но иногда вспыхивала бурным холодным пламенем. Вместе с Лелей из мира ушла его собственная юность, и Светловой ощущал себя постаревшим. Мир без нее был холоден и пуст. Порой ему хотелось бросить все и бежать искать ее хоть за Синюю Межу. Пусть пропасть, погибнуть, но не жить, как сейчас, в тоске и безнадежности, в замирающем царстве осени. В ожидании зимы… Но куда бежать? Где она – Синяя Межа, за которой в царстве Вечной Весны ждет его Светлая Леля?
– Ну, что ты, княжич? – услышал он вдруг умоляющий голос.
Светловой вздрогнул, очнулся и обнаружил, что стоит посреди гридницы, положив руку на плечную застежку и замерев, глядя в стену. Перед его глазами оказались янтарные глаза Смеяны с огромными в полутьме черными зрачками. Они смотрели так, как будто жалели, умоляли о чем-то. И Светловою стало стыдно: зачем он мечтает о недоступном и не может принять радость, которую судьба сама протягивает ему?
* * *
– Князь-Гром грянул, Княгиня-Молния пламя пустила; от грозовой тучи, от сильного грома, от молнии ярой летит грозная стрела громовая! – неразборчиво бормотала Звенила.
Чародейка стояла на коленях перед очагом, протянув к жертвенному огню ладони, полные темной крови, еще горячей и дымящейся на ночном холоде. В отблесках пламени кровь выглядела то черной, то багровой, как сам подземный огонь. Глаза Звенилы были полузакрыты, и казалось, что здесь, в святилище, под широкой сенью священного дуба, осталась только пустая оболочка, а дух ее ушел в Надвечный Мир.
Держимир стоял в трех шагах позади чародейки, с трудом дыша, слыша в ушах неприятный звон то ли от ее подвесок, то ли еще от чего-то. От него ничего не требовалось, но он совсем обессилел за время ворожбы. Он отчаянно мерз, точно это его собственную кровь Звенила на ладонях протягивала к жадной пасти огня. Блеск пламени казался нестерпимым, Держимир жмурился и не мог поднять век: они казались тяжелыми, как два щита, окованные железом. Но и с закрытыми глазами он видел все то же: тьму, а во тьме отблески пламени.
Звенила выпевала слова заклятий то громче, то тише, то быстрее, то медленнее, и Держимира обдавали то порывы холода с ночного неба, то потоки жара от огня. Голова кружилась, память и способность определяться в пространстве туманились и пропадали, и князь не понимал, явь это все или тяжелый неприятный сон, полный давящего бессилия. Выкрики чародейки путались, отдавались со всех сторон; порой накатывало ощущение, что вокруг него кипит яростная битва и вражеские клинки звенят над самой головой, а он не чувствует рук и не может поднять меча для защиты. Загнанная в уголок душа вопила от ужаса, но вдруг битва исчезала и Держимир уже чувствовал себя внутри темной грозовой тучи, а ледяной звон оказывался звоном града. Обжигающие холодом градины били его по плечам, по лицу, а он не мог поднять рук и закрыться. И даже не помнил, ради чего все это было начато и чьей волей делается.
– Камень и дерево разбивает грозная громовая стрела, и камню и дереву тем вовек не срастись, в одно место не сойтись! – завывал голос Звенилы. Она кричала все громче, пронзительнее. Держимир уже не улавливал связи слов, а только грозные образы вспыхивали и оглушали его, как удары. – Голос Грома Перунова в колесе, свет от молнии твоей! Вселенная движется, и трепетна есть Земля! Колесо Огня по поднебесью мчится!
Молчаливый Зней обеими руками поднял над головой огромный молот и со всего маху обрушил на каменный жертвенник. Железо с грохотом ударило о камень, посыпались жгучие искры, и в ответ где-то высоко-высоко в темном небе раздался глухой гулкий удар. Дрёмичи по всей земле поднимали головы к кровлям изб, сотворяли оберегающий знак огня: голос Перуна темной глухой осенью был удивительным и пугающим предзнаменованием.
– Голос Грома в колесе! – вопила Звенила, трясясь всем телом, чуть не падая головой в жертвенный огонь.
Напрягая каждый мускул, Держимир силился сбросить чары, вырваться из оков тьмы и огня. Все его существо возмущалось против этого голоса, этих безумных глаз, преследующих его всю жизнь. Неужели так и нужно? Неужели он должен всю жизнь кормить эту женщину своей кровью?
Держимир сам не знал, откуда ему пришла в голову эта страшная и непонятная мысль, но додумать ее до конца он не успел. Голос чародейки внезапно перешел в истошный крик, словно ее рвали на части. Оковы ослабли, князь поднял веки. И застыл, не в силах опустить глаз. По черному пространству неба катилось громовое колесо, пламя пылало в нем и жадными языками лизало ночную тьму.
* * *
– Сестричка, взяла бы ты меня за руку! – в притворном страхе затянул Взорец, когда вышли во двор, и кмети засмеялись. – Ох и темень же! Хоть бы месяц выглянул!
– Не дождешься – ведь новолуние! – отвечали ему. – А боишься – так посиди дома, а все пироги наши будут!
Светловой смеялся вместе со всеми. На свежем воздухе как-то сразу полегчало, томящая тревога отпустила. Смеяна звонко хохотала, но ее смех звучал лихорадочно и натужно. Она первой сбежала со ступенек крыльца и пролетела через двор, оглядываясь на каждом шагу. Глаза ее светились в темноте ярким желтым светом, и не у одного из кметей мелькнула мысль – как у оборотня. Может, факелы отсвечивают?
– Идите за мной – я не споткнусь! – кричала Смеяна на бегу. – Глядите, скоро снег пойдет – видите, какие тучи Стрибог нагнал! Скорее! Скорее!
От нетерпения она подпрыгивала на месте, металась, то бежала вперед, то оборачивалась, призывно махала руками, вертелась, как собака, которая всеми силами зовет хозяев за собой, но не умеет объяснить зачем. Ноги сами несли ее, точно их отталкивала земля, тело сотрясала лихорадочная дрожь, миг промедления казался мучением. Ей хотелось как-нибудь сгрести в охапку всех этих копуш и бежать с ними отсюда. Теперь Смеяна уже не искала объяснения своему беспокойству, а отдалась ему всем существом. Сейчас она понимала, каким образом птицы узнают о приближении мертвящей Зимерзлы и находят дорогу в Ирий. В каждом ее движении угадывалось что-то звериное; хорошо знакомая девушка вдруг показалась другой, и кое-кто из кметей замедлил шаг.
– Да как же мы домой-то пойдем? – ворчал на ходу Скоромет. Ему совсем не хотелось тащиться на ночь глядя к Ольховикам, и он пошел только по привычке всегда быть рядом с княжичем.
– А мы вовсе не пойдем! – с наигранной бодростью ответил ему Миломир и хлопнул по плечу. Его тревожило лихорадочное веселье Смеяны, но он старался не подать виду, чтобы не пугать других. – У добрых хозяев ночевать останемся. А, краса-девица? Найдете нам местечко?
Смеяна обернулась, но не успела ответить. Из-за тяжелых снеговых туч вдруг долетел гулкий удар грома. Ошарашенные кмети остановились посреди дороги, на полпути меж воротным проемом и опушкой леса. Грома в конце месяца грудена никогда еще не слыхали, и каждый думал, что ему почудилось.
Лицо Смеяны застыло. Начиналось то самое, чего она ждала весь этот томительно-беспокойный вечер. Взгляд ее скользнул по небу, затянутому серо-белесыми снеговыми облаками, глаза сделались огромными. А потом она вдруг закричала.
Кмети разом вздрогнули, по привычке схватились за оружие: таким ужасом был полон ее крик. Ни человек, ни зверь, ни упырь и ни оборотень не могли бы так ее напугать. С темного неба смотрел жуткий пламенеющий глаз. Сжигая снеговые облака, разбрасывая густые клубы пара, из небесных глубин стремительно мчалось огненное колесо. Смотреть на него было больно, оно росло на глазах и меняло цвет, накалялось, как железо в небесном горне: от синевато-малинового к багровому, к ярко-алому, к золотисто-желтому, а по краям его мелькали язычки белого пламени, нестерпимого для человеческих глаз. Раскат грома с каждым мгновением нарастал и усиливался, уши закладывало, и душа холодела от ужаса.
Не отрывая глаз от громового колеса, люди застыли, не в силах пошевелиться. Сам грозный гнев небес мчался к ним. Он надвигался, подавлял, прижимал к земле; лиц коснулся горячий ветер, словно чудовище лизнуло пламенеющим жадным языком. Ало-золотой раскаленный шар был уже близко, багровое пламя вилось вокруг него на ветру, как грива бешеного жеребца. Сам воздух, касаясь его, дрожал от боли и уплотнялся, расступаясь.
– Из дома… все… Живо! – заорал вдруг Преждан.
Резким движением вскинув руки, он закрыл ладонями глаза, стряхнул цепи ужаса, опомнился и кинулся назад к хоромам.
– Ты куда? – завопил Скоромет. – Назад! Пропадем!
Из сеней выглядывали кмети и отроки, решившие остаться дома. При виде огненного отблеска в небе лица их искажались ужасом, кто-то пытался броситься назад, в дом, но Преждан ворвался в сени и яростно выкидывал оттуда всех подряд, что-то крича. Небывалая опасность придала ему небывалые силы: отроки вылетали с крыльца и катились по земле, как соломенные купальские куклы.
Смеяна уже охрипла от визга, но не могла остановиться: в ней кричал древний лесной ужас перед небесным огнем, вложенный самим Велесом, вечным и непобедимым противником Перуна. Ей хотелось броситься на землю, обернуться лягушкой, спрятаться под пень, под корягу, на дно болота, только бы укрыться от этого жадного пламени. Без памяти она метнулась к лесу, но Светловой перехватил ее и крепко прижал к себе.
– Нет, под дерево нельзя! Ударит! Убьет! – бессвязно выкрикивал он, дрожа и себя не слыша. Грохот заглушал все звуки и голоса.
– В лес! – истошно визжала Смеяна. – В лес!
Неодолимая сила тянула ее к кромке черных деревьев, их голые ветки махали ей с отчаянным призывом: сюда, сюда! Велес, отец лесных стад, обещал своим детям защиту от гнева Громовика, и Смеяна слышала этот многоголосый призыв. Светловой не мог удержать ее: в ней проснулись неженские силы. Она вырвалась из его объятий и потянула парня за собой к лесу, то ли плача, то ли что-то крича. Горячий вихрь уже обжигал лицо и шевелил волосы, глубинное чувство властно гнало ее во мрак холодных ветвей.
Закрывая головы руками, отроки выбегали из хором, падали с крыльца, мчались прочь со двора; другие неслись им навстречу; сталкиваясь, люди падали на холодную землю и пытались ползти, сами не зная куда, прижимались к земле, не в силах встать. Вслед за Смеяной и Светловоем кмети бежали к лесу, не разумом, но звериным чутьем угадав – чем дальше от города, тем безопаснее.
Огненное колесо повисло над самым городком, превратив ночь в одну нескончаемо-жуткую вспышку молнии, одно нескончаемо-дикое, леденящее ожидание удара. На миг стало тихо, у людей перехватило дыхание, и каждый удар сердца казался последним.
И громовое колесо стремительно двинулось вниз. Словно с горы, пылающий шар покатился с облачных высот к земле, рассыпая густые вереницы ярких искр, разбрасывая клубы горячего пара. Грохот сменился густым нарастающим гулом.
Над самыми крышами огненное колесо вдруг вспыхнуло ярчайшим белым светом, достигнув наивысшего накала, и рассыпалось пламенным дождем. В один миг все постройки, от княжьего двора в середине до бревен тына, оказались объяты пламенем. С гулом и треском пылал огромный костер на том месте, где несколько мгновений назад возвышались многочисленные клети и терема, еще пахнущие свежим деревом; теперь же к облакам вздымалось бешено пляшущее огненное море, и само небо окрасилось багровыми отблесками.
Сбившись в тесную кучу под деревьями на опушке, люди смотрели на пламя. Горячее дыхание огня разом оттеснило зимний холод, воздух был заполнен бешеным гулом и треском. Одно за другим падали объятые огнем дубовые бревна тына. В проломы на мгновения становились видны постройки: каждая казалась сложенной из тоненьких черных палочек, а щели ярко светились. Потоки и волны, ручьи и языки пламени кипели и бушевали везде, куда доставал взгляд. Мощным потоком пламенеющие искры неслись к самому небу, и тучи расползались в стороны, точно боялись, что тоже загорятся.
Лица горели от жара, от дыма першило в горле и щипало глаза, слезы текли по щекам, промывая горячие дорожки в копоти. Недавний ужас сменился подавленностью – едва построенный город, в который было вложено уже так много времени, сил и средств, погибал на глазах. Мыслей еще ни у кого не было, но душу каждого заполнило безнадежное чувство поражения. Это не случайная искра из очага, которая губит столько человеческих жилищ, – громовое колесо было карой, посланной богами, знаком их воли, запретом. Всем вспомнились предупреждения ведунов о том, что нельзя отнимать у богов намоленное поколениями место игрищ и обрядов. Княжьи люди не послушали стариков – а напрасно.
Огромный костер видели на высоком берегу за многие десятки верст; и в Лебедине, и в дальнем становище Боровске дозорные на заборолах заметили исполинский пожар.
Но продолжалось бедствие недолго: еще не все жители окрестных огнищ успели прибежать на берег, как все было кончено. Жадно, как изголодавшийся Змей Горыныч, поглотив городище, пламя разом опало. При свете бесчисленных рдеющих головешек стало видно, что на месте городка раскинулась широкая черная проплешина, заваленная обгорелыми обломками, а позади нее показались Истир и дрёмический берег, еще сегодня днем заслоненный стенами. Над пожарищем поднимался душный горячий дым, а из глубин леса ползла сырая холодная ночь.
Вспотевшие во время пожара люди разом задрожали от холода. Опомнившись, все зашевелились, стали хлопать себя по плечам, рукавами отирать с лиц копоть, пот и слезы. Руки и ноги дрожали, говорить никому не хотелось. Да и сказать было нечего. Боги яснее ясного указали, что не потерпят города на этом месте.
* * *
Князь Держимир лежал, не сняв сапог, уткнувшись лицом в мягкий, приятно-прохладный куний мех покрывала. Он едва дошел до своей горницы из святилища, хотя и требовалось-то всего лишь пересечь двор. Какие-то волны качали его, бессильного и безвольного, порой сознание проваливалось в глубину бесконечной, неизмеримой черноты, и он не помнил, где он и кто он. Где-то в этой черноте мелькали неуловимые отблески огня, хотелось зажмуриться, но глаза его и так были закрыты, и спрятаться от этих отблесков не получалось. Порой находило недолгое просветление, и князь осознавал, что лежит в своей спальне, что ворожба закончилась и скоро утро. Но не осталось сил поднять голову навстречу рассвету – эта ночь выпила из него все силы.
Кто-то тронул его за плечо. Держимир резко повернулся, лицо его было страшно, как у зверя. Возле лежанки стоял хмурый Байан-А-Тан с ковшом воды в руке.
– На, – угрюмо сказал он и протянул брату ковшик. – Выпей хоть.
С облегчением переведя дух, князь сел и обеими руками сжал бока деревянного ковшика, боясь не удержать. Байан присел на край лежанки и молча ждал, когда старший брат допьет.
– Это ты! – с трудом выдохнул Держимир, опустив пустой ковшик на колени. – А мне померещилось…
Байан кивнул, не дослушав. Несколько мгновений они молчали, а потом младший хмуро выговорил:
– Гнать тебе ее надо, брат! Мне Соколика жалко, да Соколик что! Вот ты… Она ведь и тебя сожрет. Гони ее прочь, пока не поздно!
Держимир тяжело положил руку на плечо Байана и крепко сжал. Он не мог ответить, но и сам уже знал, что дальше так жить нельзя.
* * *
Несколько следующих дней у Ольховиков и Перепелов отбоя не было от гостей. Ближние и дальние соседи, ночью заметившие пламенные отблески в небе, приезжали подивиться на огромное пожарище. Светловоева дружина и городник, снова поселившиеся у Ольховиков, понемногу отошли от потрясения и принялись рассказывать. Слушатели охали, ахали, творили оберегающие знаки. Кто-то пустил слух, что угольки с княжьего пожарища послужат самым надежным оберегом от пожара для любого дома, и каждый из гостей стал прихватывать по угольку-другому. Иные, из дальних краев, хватали целыми горстями – на всю родню и соседей. Боговит из-за этого сильно злился, хотя умный Кремень сказал ему: снявши голову, по волосам не плачут.
Через несколько дней из Славена приехал сам князь Велемог. Кремень сразу после пожара послал ему кметя с известием, но князю было мало рассказа – он хотел увидеть все своими глазами.
По правде сказать, Кремень не удивился тому, что князь покинул стольный город в распутицу, когда кони спотыкаются на подмерзшей грязи, а санного пути еще нет. Воевода знал, какое значение князь Велемог придает новому городку: в нем заключался залог будущих побед над ненавистным дрёмическим князем, и имя в честь княжны Дарованы тоже выбрали не случайно. Князь речевинов не поверил даже собственному сыну и упорно отказывался признать, что причиной пожара было громовое колесо.
– Ты мне кощун не пой! – гневно восклицал князь, потрясая плетью. – Колесо! Какое тут колесо! Как будто я не знаю, что Держимир спит и видит от наших земель себе кусок отхватить! Подавится! Ты мне лучше скажи – до каких пор его разбойники на мои земли как к себе ходить будут? На Прочена напали – раз! У Светловоя пленных отбили – два! На смердов здешних приходили – три! И город мне сожгли – не много ли будет? За кого меня держат – за пень безответный? В эту же зиму собираю рать! Нет! Он мне город сжег – и я ему город сожгу! Поднимай дружину – пусть-ка их Трехдубье погорит! Будет Держимир знать – не на робких напал! Мало мой отец его отца бил! Так я добавлю!
– Смилуйся, княже! – ахнул потрясенный Кремень.
Никогда еще он не видел Велемога в таком неудержимом гневе. Гордый до обидчивости, нетерпимый ко всякому противоречию, славенский князь обычно владел своими чувствами, умел сдерживать порывы и трезво обдумывать решения. Но сейчас он был сам не свой: пылая жаждой мести, требовал немедленного похода на дрёмический берег и даже не помнил, что старый князь Молнеслав бил князя Творимира не меньше, чем тот бил его.
– Это же война! – втолковывал Кремень Велемогу. – Держимир-то не будет сложа руки сидеть! Чуть мы на тот берег ступим – нас у Трехдубья дружина встретит. Если он город сжег… – Кремень запнулся, потому что не верил в это, – то он к походу твоему лучше нашего готов.
– Не на таких напал! – сверкая глазами, твердил князь Велемог, похоже совсем не слушая воеводу. – Если мы не можем сейчас выступать – на что моя дружина годится?
– Вече на такую войну никогда согласия не даст! Пока нас не трогает никто, пока хлеба хватает, мужики воевать не пойдут!
– Стану я еще мужиков спрашивать! Войска не дадут – я с дружиной одной пойду, но этого дела так не оставлю!
– А как же свадьба? – напомнил Кремень и кивнул в сторону стоявшего в стороне Светловоя.
Князь Велемог не ответил, но изменился в лице, словно вспомнил о чем-то. Приободренный Кремень продолжал:
– Ты ведь, свет мой, сына женить собрался! Или забыл? А зачем невесту такую выбрал? Зачем мы парня со смолятической княжной сговорили – чтобы дрёмичи нас со Скородумом поодиночке сожрали? Хоть до свадьбы потерпи! А там и смолятичи своими полками нам помогут. Ведь Скородум обещал! Мы с полуночи, смолятичи с полудня – мы этого Держимира зажмем, как Сварог Змея клещами зажал! Тут ему, как в кощуне, и конец придет! А сломя голову бежать – только зря себя погубить.
Князь не ответил, но мстительный пыл в его глазах поугас. А Кремень продолжал:
– Что ты, кузнец пьяный, что ли? Ему в бок на торгу заехали, он и бьет со всего разворота, не глядя! Князю поспешность не к лицу. Сгоряча дров наломаешь! Ну, сожжешь ты ему Трехдубье, так прямо он тебе и заплакал и прощения попросил! Надо с толком, подумавши…
Не дослушав, князь Велемог кивком подозвал Светловоя. Оставив коня отроку, тот подошел.
– Когда выезжать думаешь? – спросил Велемог.
– До Велишина тут ехать дней с двадцать, – подал голос Кремень. Он знал, как тяжело Светловою говорить о поездке за невестой. – Уже деньков через семь можно и отправляться.
– Тогда вы успеете только после новогодья. Вы должны быть там раньше!
– Если раньше выехать – к солнцевороту приедем.
– Так и нужно!
– Да подумай, княже! Такое дело – женитьба! Разве можно от солнцеворота до новогодья ее начинать! Эдак нам нечисть невесту подменит! Вся жизнь наперекосяк пойдет!
Князь Велемог пресек речь воеводы таким презрительно-гневным взглядом, что Кремень умолк. Он понимал, когда можно спорить, а когда пора подчиниться.
– Вы поедете завтра! – решительно сказал князь. – К концу просинца я уже жду вас в Славене. С невестой. И смотрите – чтобы больше Держимир не…
Князь сжал зубы, словно ненавистное имя встало ему поперек горла. Ничего не добавив, он резко повернулся и пошел к своему коню.
Стоя над пожарищем, Кремень и Светловой молча смотрели, как князь с ближней дружиной скачет вдоль берега назад, к Лебедину. Обоим было не по себе. Князь не поверил в небесный огонь – гнев и ненависть к дрёмичам затмили ему разум. Он не хотел верить, что его крепость уничтожена волей богов, и это упрямство грозило в будущем новыми бедами.
– Так что князь сказал – строить заново? – раздался позади голос городника.
Кремень обернулся.
– Да что ты, человече добрый! – со вздохом сказал он. – Какое заново? На таком пожарище строить – только труды даром губить!
– Думаешь, опять сгорит? – опечаленно спросил Боговит.
– Неминуемо! – Кремень покрутил головой. – Хоть кого спроси. Уж если что богам неугодно, то хоть лоб себе разбей…
Городник тяжко вздохнул и отошел. Больше ему нечего здесь делать.
А Светловой даже не слышал их разговора. Он не мог отвести глаз от быстро удаляющейся фигуры отца, от его багряного плаща, похожего на маленький злобный огонек на ветру. Он даже не думал о том, что гнев отца едва не обрек племя речевинов на внезапную войну. Душу его и мысли заполнила Леля-Белосвета. Отсюда было не так уж далеко до Бычьего ручья, где он впервые ее встретил. Но как далеко ушла она сама! Все эти месяцы он надеялся, что как-нибудь все образуется, но теперь эти надежды пропали. К Медвежьему велику-дню он будет женат, и Дева Весны даже не покажется ему. Она будет скользить рядом, он будет чувствовать на лице ее теплое дыхание, но ее образ навек растаял для него в вышине Надвечного Мира.
* * *
Узнав, что на днях княжич уезжает, Смеяна пришла в отчаяние. Ожидание беды все-таки легче, чем сама беда. Все это время она неосознанно надеялась: все обойдется, он не уедет, не женится на княжне… Что будет дальше, она не знала, но от этой надежды на сердце было веселее. Ох, заря ты моя, зоренька, скоро-рано да потухать стала…
Терзаясь тоской, Смеяна почти не отходила от Светловоя и проглядела даже новый приезд женихов. После пожара вера в ее чудесную удачу возросла: все знали, что именно она заранее предчувствовала беду и вывела людей из дома. Каждый хотел получить ее в свой род, и Чернопольцы с Перепелами, пытаясь выкупить друг у друга половины ее купальского венка, предлагали такое богатство полотном, зерном и скотом, что оно уже почти превышало вено за невесту. На границе с беспокойными дрёмичами, где теперь стоило ждать набегов и сражений, подобная женщина в роду могла означать спасение.
Прослышав о скором отъезде дружины, на огнище Ольховиков стали собираться гости. Старейшины всей округи считали нужным поклониться княжичу на прощание. Светловой учтиво приветствовал стариков, расспрашивал каждого о благополучии рода. Он говорил мало, но его ясные, немного грустные глаза смотрели с таким вниманием и участием, что старейшины оставались очень довольны беседой.
Общее удовольствие испортил Легота. Староста Чернопольцев явился в сопровождении четырех сыновей, а позади всех стоял его внук Премил. При их появлении старейшина Перепелов, Мякина, явившийся одним из первых, тревожно заерзал на месте, поджал губы. Он надеялся, что княжич не даст его в обиду, но связываться с шумным и самоуверенным Леготой не хотелось.
– Пришли мы к тебе, княжич светлый, просить честного суда! – сказал Легота, пихнув в угол свою медвежью шубу и размашисто кланяясь. – Кроме тебя, как видно, никто нас не рассудит!
– Кто же вас обидел? – спросил Светловой.
– Не обидел – мы себя в обиду-то не дадим! – бодро отозвался Легота. – А вышло у нас несогласие. Из-за невесты мы поспорили. Мы первыми к девке посватались, нам первым было обещано, – Легота бросил беглый взгляд на Варовита, – а другой род хочет нам дорогу перебежать! Нашу невесту из рук выхватить!
– Да ты… – начал было возмущенный Мякина, но Варовит дернул его за рукав и многозначительно двинул бровями: всякому слову свой черед.
– Да мы невесты-то своей не отдадим! – продолжал Легота, не удостоив соперника даже взглядом. – Да ведь как бы потом обид не было! Станут жаловаться, будто-де ограбили их…
– Ты вокруг да около не ходи, как кот возле сметаны! – посоветовал Кремень. – Толком рассказывай. Эдак ты до новогодья не окончишь, а нам всего-то два дня осталось.
– Дай, княжич, я толком расскажу! – вмешался Варовит, разглаживая обеими руками бороду, как будто это могло помочь разгладить и сам спор. – Ведь речь о нашей девке ведется.
– Расскажи, старче мудрый, – позволил Светловой. – Я слышал, ваши невесты по всей округе славятся!
И он улыбнулся Смеяне, сидевшей вместе с женщинами. Та с трудом улыбнулась в ответ, беспокойно ерзая на месте. Мало того что ее выдают замуж – сам Светловой должен выбрать ей жениха!
– В Купальский вечер порвали парни на части девичий венок, – принялся рассказывать Варовит. – Да после оба к девице посватались. Чернопольцы первыми приехали, а Перепела венок не отдают. Кому девку отдать – мы в затруднении.
– А что сама невеста говорит? – спросил Светловой.
Варовит не ответил, старики переглянулись.
– А что девка! – вставила бабка Гладина. – Женихи оба люди хорошие, из честных родов, ей что один, что другой, оба хороши. Нам как бы людей не обидеть.
– Прости, матушка, но как же так – ей все равно? – не поверил Светловой. – Ей ведь с мужем жить, уж верно, один побольше другого нравится. Кто она, вели позвать.
– Да чего звать, – буркнул Варовит. – Вон сидит, сокровище наше.
Проследив за его хмурым взглядом, Светловой обнаружил в указанном направлении одну-единственную девушку – Смеяну.
– Так это ты? – изумился княжич и даже поднялся с места.
Девушка неохотно кивнула, отводя глаза.
Светловой снова сел. Нежданный поворот дела поразил его так, что он не мог найти ни единого слова и сидел с неподвижным лицом, как Отец Ветров Стрибог с ледяной цепью на губах. Еще вчера он любовался веселым задором Смеяны и завидовал ее воле. И что же оказалось? Встречаясь с ней каждый день, он вовсе не замечал, чтобы она была в кого-то влюблена и мечтала о замужестве, однако ее свадьба – решенное дело.
– Ну так… скажи, за кого идти хочешь, – предложил он наконец, сам себе не веря. Все яснее ему становилось, что Смеяна любит его самого, но что делать с этим открытием, он не представлял. Принять ее любовь он не мог, но и смотреть, как ее против воли выдают за другого, не было сил. Светловой даже сам удивился, как сильно его возмутила и ранила мысль об этом.
– Помнится, ты говорил, старче, что эта девушка роду удачу приносит? – медленно подбирая слова, обратился он к Варовиту.
Его лицо оставалось почти спокойным, но рука, положенная на колено, сжалась в кулак, а мысль напряженно работала. Он еще сам не понял, чего добивается, но знал твердо – Смеяна должна решать свою судьбу сама. Если не счастье, то хотя бы свободу он мог ей дать.
Варовит осторожно кивнул, словно нырнул головой в плечи, не понимая, чего теперь ждать.
– Коли так, то не за невесту, а за божеское благоволение вы спор ведете, – продолжал Светловой. – Коли так, и судить женихов не я буду, а боги. Решить дело можно только божьим судом, иначе никак.
– Это нам подойдет! – радостно воскликнул Легота и даже потер ладони. – Спасибо тебе, княжич, умудрили тебя не по годам Сварог и Макошь!
– А вы согласны? – Светловой посмотрел на Мякину.
Тот кивнул. Да и куда деться: отказавшийся от божьего суда тем самым признает свою неправоту.
А Смеяна наблюдала за княжичем со все возрастающим изумлением. Его лицо, взгляд, голос выражали твердую решимость и готовность к борьбе. Что он задумал? Уж явно не просто помочь Перепелам и Чернопольцам поделить наконец ее венок, а нечто большее. Что именно? Этого она не знала, но в душе вспыхнула и стремительно разгоралась какая-то сумасшедшая надежда. Он изменился и больше не собирался сдаваться на милость суровых законов и провожать уходящее счастье тоскливыми вздохами. Если бы Перун только вздыхал вслед Леле, уносимой Велесом, то род человеческий и вовсе не знал бы весны.
* * *
Божий суд назначили на полдень, но мужчины всех трех родов начали готовиться к нему с рассветом. Варовит с двумя другими старейшинами и с обоими женихами взяли двух черных баранов и отвели их к самому старому дубу, много веков почитаемому священным. Он стоял на краю широкой поляны, где в середине виднелась круглая проплешина плотно утоптанной земли. Здесь испокон веков вершился суд и проводились поединки, посвященные Перуну Праведному.
Под священным дубом Варовит и старейшины принесли в жертву черных баранов, а затем принялись готовить место. Земляную плешь обрызгали жертвенной кровью, потом обложили по кругу дубовой щепой и сучьями. Творян добыл новый огонь, с особым заговором раздул его в своей гадательной чаше. Оба противника, Заревник и Премил, капнули в чашу по капле своей крови, и священный огонь разгорелся ярче. Старейшины остались довольны: по всем приметам выходило, что Громовик благословляет сегодняшний поединок.
– Почитай, последний день в этом году подходящий, – бормотал Творян, осторожно подкладывая в чашу тонкие веточки. – Теперь до Медвежьего велика-дня уж не потешиться…
Ведун поджег сложенные кругом дубовые дрова, и на поляне запылал огненный круг. Так и сам Сварог, Отец Мира и Хранитель Небесного Огня, когда-то до начала времен зажег из своей чаши Солнце.
Когда огненный круг прогорел, Творян рассыпал золу по всему пространству площадки. Теперь земля была освящена и заново подготовлена для испытания воли богов.
Княжич Светловой не пошел со стариками в дубраву, да его и не звали. Каждый из старейшин считал, что такое важное дело лучше делать своим родом, без чужих глаз. Эти обычаи древнее князей.
В ожидании полудня Светловою не хотелось сидеть на огнище, и он попросил Смеяну проводить его к Бычьему ручью. Он давно собирался там побывать, но все было недосуг. Вернее, какое-то внутреннее чувство не пускало его туда, но теперь Светловой решился. Ему требовалось проститься с тем местом, где богиня удостоила его встречи, навсегда изменившей судьбу.
– Хорошо, идем! – тут же согласилась Смеяна.
Проходившая мимо Синичка бросила на нее косой взгляд, но Смеяна не обратила внимания. Ей давно уже стало безразлично, что о ней будут говорить. Она чувствовала, что ее жизненный путь подошел к решительному перелому. Вопреки надеждам и приготовлениям стариков, не суждено ей прожить обычный бабий век. Ее ждет нечто особенное, может, счастье, а может, и нет. Но по сравнению с этим неудовольствие обычных женщин значило так мало, что Смеяна совсем об этом не думала.
По пути через поле Смеяна и Светловой почти не разговаривали. Княжич думал о своем, на его лице смутная тень тоски сменялась выражением решимости, и Смеяна не смела его тревожить. А меж тем ее мучило любопытство: что он собирается делать? Она принадлежит вырастившему ее роду, старики вправе решать судьбу девушки, и даже князь им в этом не указ. Каким образом можно спасти ее от женихов, не обидев все три рода? А главное, что потом? Ведь если она не выйдет сейчас замуж, то остается ей, в ее года, одна дорога – в ведуньи. А Творян ее на выучку не возьмет. Вот и выходит, что деваться ей совершенно некуда… Она украдкой косилась на замкнутое, полное тайной решимости лицо Светловоя, ни о чем не спрашивала, но в душе верила: он не бросит ее без помощи.
Бычий ручей так же бодро бежал из оврага в Истир, так же пестрели камешки на дне, а вода была чиста, как слеза, и холодна так, что опущенные в нее пальцы сразу покраснели. Смеяна перешагнула через ручей, обернулась и удивилась: княжич смотрел на нее широко раскрытыми глазами, словно она внезапно превратилась в солнечную деву-вилу с прекрасным лицом и козьими ногами.
– Ты что? – спросила Смеяна.
– Я… – непроизвольно повторил Светловой. – Нет, ты… Только сейчас заметил, как же ты хороша… Понятно, что женихи за тебя передрались.
Смеяна открыла рот от изумления. Она давно привыкла к тому, что после состязания с полудянкой все считают ее красавицей, но на Светловоя эти чары почему-то не действовали. И вот теперь и он «прозрел»! Но Смеяна не спешила радоваться, это запоздалое восхищение ее скорее озадачило. С чего бы это вдруг? Последние приключения ее кое-чему научили: по крайней мере, она избавилась от заблуждения многих некрасивых девушек, которые свое плохое настроение связывают с «неправильным» носом. Прелестное личико – еще не счастье, и всем дарам полудянки Смеяна теперь предпочла бы свой прежний легкомысленный задор, легкое сердце, с которым и красота была не нужна. Но увы, время вспять не повернешь.
– Ничего я не красивая! – почти сердито воскликнула она. – Дажьбог да будет с тобой, княжич светлый! Какая уж тут красота: веснушек что на мухоморе, и нос кверху глядит, и рот как у лягухи – только на кочке сидеть да песни орать. Ведь так?
– Нет, ну… – Светловой внимательно рассматривал ее лицо и сам явно удивлялся.
Он видел, что девушка оставалась такой же, как и раньше, но почему-то вдруг стала казаться прекрасной. Какой-то особый свет проступил из глубины и осветил черты, теплое золотистое сияние, дыхание лета. Сквозь внешний облик стали просвечивать какая-то внутренняя мощь и значительность, которая важнее красоты.
А за спиной ее стоял лес, смешение желтых и бурых пятен листвы, беловатых проблесков изморози, переплетение коричневых и черных ветвей. Смеяна, в своем пестром рысьем полушубке, с рыжими косами, сливалась с лесом и казалась его частью. Зоркие и дикие глаза леса смотрели из ее желтых зрачков. Да она и сейчас была рысью, вольной и ловкой лесной княгиней, неутомимой и неудержимой, воплотившей в себе силу и живую красоту всех Велесовых творений. И как непохожа она была на Лелю, Деву Весны, чистую и нежную! Леля освещает мир вокруг, не отражает красоту, а несет ее в себе и щедро дарит каждой былинке, излучает красоту, как Лик Хорса излучает свет.
Удивленная и встревоженная долгим молчанием Светловоя, Смеяна шагнула через ручей назад на этот берег, и чары рассеялись. Она снова стала такой же, как всегда. Светловой провел рукой по лбу: пестрый берег поплыл вокруг. Его снова кружило наваждение, уже испытанное им здесь когда-то. И вдруг он понял: шагнув через ручей, Смеяна встала на то самое место, где в тот давний вечер сидела Леля-Белосвета. Может быть, этим волшебством Дева Весны хотела напомнить о себе?
Но нет – ни малейшего ее следа не осталось на берегах Бычьего ручья. Березы, дубы, орешник, тогда весело зеленевшие, теперь тянули к небу голые ветви, как будто просили о помощи. Берега покрывали жухлая трава и подмерзшие бурые листья, ветер над Истиром пел о холоде и одиночестве, о близкой зиме. Светловой напрягал память, но не мог вспомнить, как все здесь было в тот вечер. Даже прекрасные черты самой Лели стали расплывчатыми: он видел не девушку, а нежную радугу, помнил не лицо ее и не речи, а только свое ощущение счастья. Нет, напрасно он шел сюда, напрасно надеялся поздней осенью вернуть весну хотя бы в воспоминаниях.
– Боюсь я, как бы тебе, княжич светлый, со мной беды не нажить, – подала голос Смеяна. – Старики-то просто так от меня не отступятся. Я и сама-то забыла, а они, видишь, опять… А все голова моя дурная! – в досаде воскликнула вдруг она и даже дернула себя за косу. – Ведь жила я себе спокойно, где хотела, там и гуляла, чего хотела, то и делала! Так нет – и моему свиному рылу за ласточками в Ирий захотелось! Красавицей я хотела стать, женихов хотела много! Вот и дождалась!
– Ну, ты ведь не виновата! – хотел утешить ее Светловой. – Душа человечья так устроена – всегда чего-нибудь да желает…
– Нет, я виновата! – горячо возразила Смеяна. – Мне желать было мало! Я ведь к полудянке ходила! Это она мне и женихов приворожила, и приданое дала!
Смеяна досадливо дернула расшитый рукав рубахи, добытой из сундука полудянки, точно он тоже в чем-то провинился. Светловой улыбнулся: раньше она не рассказывала ему о своем «подвиге», но почему-то он вовсе не удивился, что она оказалась на такое способна.
– Я ведь уродиной какой-то уродилась. – Смеяна взглянула на конец своей рыжей косы, подтверждавшей ее отличие от всех Ольховиков. – А хотела, чтобы как все: чтобы уметь прясть-ткать, чтобы женихи, свадьба, ну, чтоб как у людей. И вот дали мне счастье, как у людей, а счастья-то и нет! Ну нету! – Она в досаде хлопнула себя по бокам. – Замуж мне идти, что за Премила, что за Заревника, – как в омут. Иной раз думаю, может, зря я тогда не…
– Что – не… – подбодрил Светловой, видя, что она запнулась и даже закрыла рот ладонью.
– Да так, глупость одна, – пробормотала Смеяна. Чуть не сболтнула, глупая, что едва не ушла из рода с черноволосым курткутином, разбойником, да еще и братом всем здесь ненавистного дрёмического князя Держимира. – Говорю, что чудная я, человеческое счастье мне не годится, какого-то другого нужно – нечеловеческого, что ли? Сама не знаю, чего хочу, а хуже этого ничего нет. Как узнать, что мне надо? Откуда я взялась такая, куда мне идти? Мне ведь Творян говорил. Рассказывал, что есть у Макоши Чаша Судеб, в ней все судьбы людские хранятся. И моя, стало быть, тоже. Вот я и думала было пойти судьбу поискать, да забоялась что-то. А теперь вон что вышло…
– Постой! – Светловой шагнул к ней и взял ее за руку, будто боялся, что она сейчас убежит. – В Чаше Судеб, говоришь? Это та чаша, что у всех идолов Макоши в руках? И в ней все судьбы рода людского хранятся?
– Да, да! – Смеяна обрадованно закивала и сама сжала его руку. – Мне Творян рассказал, что если Макошь пожелает, то Чаша Судеб сама человеку покажется и все ему расскажет: и кто он, и зачем он, и куда его дорога лежит. А я побоялась, дура! Как, думала, одна пойду, да куда еще зайду…
– А со мной пойдешь? – перебил ее Светловой.
– С тобой? – повторила Смеяна.
– Да! – Светловой тряхнул ее руку, словно это могло помочь убедить девушку. – Пойдем вместе! Мне самому больше жизни надо знать, в чем моя судьба! Не могу я так жить! Да я и не живу как будто! На душе одно, наяву – другое! Княжна эта… Какая мне княжна, когда я только о ней и думаю…
Это была очень путаная речь, мало способная донести смысл до слушательницы. Но Смеяна понимала: лучше слов говорили голос, взгляд, то тоскливый, то смятенный, то решительный.
– Да, да, верно! – воскликнула она, лишь только Светловой замолчал. – Верно, и твоя судьба там есть! Макошь тебя научит! Вот только… как же мы ее найдем?
– Надо в святилищах Макошиных спрашивать. Макошины волхвы и ворожеи знают.
– Да сколько же ее святилищ на свете? Жизни не хватит их все обойти.
– А мы не все. Только главные.
– А какие есть главные?
– Главные… – Светловой ненадолго призадумался. – Я знаю, на Краене-реке в дрёмической земле есть. Нет, не на Краене – на Пряже.
– Это у дрёмичей… – неопределенно протянула Смеяна.
– Еще есть на Кошице-реке, у смолятичей…
– Ой! – воскликнула вдруг Смеяна, осененная новой мыслью. – Смолятичи! А как же невеста твоя… ну, княжна смолятическая? Тебе же за ней ехать надо! Она же ждать будет… в Велишине, или где там сговорились?
Светловой выпустил руку Смеяны и понурил голову. Нельзя бросить смолятическую княжну, ничего ей даже не объяснив. Да и отцу как потом на глаза показаться?
– Вот что! – решил Светловой. При проблеске надежды он снова обрел былую бодрость духа и ясность мысли. – Мы с тобой вместе поедем в Велишин к ней, а там я ее с собой позову к Макоши. Пусть сама Макошь нас благословит. Она, Скородумова дочь, верную дорогу знает лучше всех. Ведь Макошь – ее покровительница от самого рождения. Она согласится. А с ней мы Чашу Судеб куда быстрее и вернее найдем.
– А потом?
– А потом – как Макошь велит. Если она велит мне на Дароване жениться – значит… – Светловой запнулся и опустил глаза, не в силах даже в мыслях допустить такой приговор богини судеб. – А если не велит – так сама же Дарована настаивать не будет.
– Ах, как хорошо! – Уяснив этот замысел, Смеяна расцвела.
В самом деле – пусть княжна сама убедится, что Макошь предназначила Светловоя вовсе не ей! Не будет же она настаивать на присвоении чужой судьбы! Не будет! И тогда… Смеяне хотелось прыгать от радости. Как хорошо он придумал! Ее счастливый и восхищенный взгляд выражал такое обожание, что Светловою стало неловко, но в глубине души и приятно. Смеяна была земной девушкой, но в ней собралось все самое лучшее, что только есть на земле.
– Постой, а как же мои женихи? – вдруг почти с ужасом вспомнила Смеяна. – Им ты хоть колом про Чашу Судеб долби – не поверят!
– О них не тревожься! – весело утешил ее Светловой. – Это моя забота.
– Да как же ты со стариками моими управишься? Они меня никогда не отпустят!
– Отпустят. Вот увидишь!
Светловой улыбнулся, и Смеяна замерла от восхищения: его лицо осветилось, улыбка сделала каждую черту невыразимо прекрасной – он снова был тем Ярилой, которого она впервые увидела на кромке ржаного поля. Как разлука убила в нем радость, так надежда на новую встречу воскресила все силы, бывшие прежде, и даже больше. Так и новая весна возрождает не одно зерно, упавшее в землю, а целый колос.
* * *
Незадолго до полудня чуть ли не сотня человек со всей округи собралась на поляне возле священного дуба. В других племенах на Перунов суд не допускали женщин, но речевины полагали, что такое важное дело должно вершиться на глазах всего рода. Женщины и дети только не подходили к самой площадке и теснились поодаль, под деревьями на краю опушки.
Речь не шла об оскорблении или мести, противники не желали крови друг друга, и поэтому поединок назначили рукопашный. Заревник и Премил, ровесники, уже не первый год выходили на Перунов день и на Медвежий велик-день биться в схватках неженатых парней. Заревник был выше ростом и сильнее, и поначалу многие думали, что победа и невеста достанутся ему. Но, удивительное дело, кмети Светловоя, пришедшие посмотреть вместе со всеми, с самого начала схватки предпочли Премила и дружно подбадривали его криками и звоном оружия. Чернопольцы радовались такой поддержке, люди из других родов оглядывались с удивлением, не понимая, за что парню такая честь.
Но скоро все это поняли. Средний сын Леготы не зря еще в молодые годы ушел в дружину Лебединского становища. И не зря племянник так часто ездил проведать дядю. Тот научил его биться. Пусть не так, как бьются княжеские кмети, но Премил оказался способен поставить против силы Заревника удивительную ловкость, верткость, умение уходить из-под удара, заставляя противника даром тратить силы. Сам он бил не так чтобы очень сильно и не сумел бы кулаком убить быка, но удары его неизменно достигали цели и оказывались весьма болезненны.
Второй раз Заревник бился за Смеяну, и снова ему грозило поражение! Стараясь после драки с Грачом поскорее забыть свой позор, он полагал, что второго такого же противника не найдется. И напрасно. Вторично столкнувшись с ловкостью, грозящей опрокинуть его силу, Заревник утратил уверенность. А без веры и сила немногого стоит.
От криков мужчин гул разлетался по дубраве, священная зола чернила ноги и одежду поединщиков, залетала на ближних зрителей. Дубы по краям поляны тихо качали пустыми ветвями, невидимые глаза из толщи грубой коры наблюдали за схваткой во славу Перуна.
Взволнованная и увлеченная зрелищем Смеяна тихо повизгивала от избытка чувств, подпрыгивала на месте и изо всех сил желала победы Премилу, совсем забыв, что соперники бьются за право ввести ее свой род. Своим умением Премил напомнил ей Грача, тот давний поединок в березняке. Она не замечала, что все вокруг то и дело поглядывают на нее. Ее азарт, румяные щеки, блестящие глаза, стиснутые кулачки значили много: она сама и есть удача, и победа достанется тому, с кем она будет.
– Перуне-Громоверже! Славен и триславен буди! – десятками голосов ревели мужчины, когда Заревник вдруг оказался крепко прижат к земле, даже не заметив, как это получилось.
Премил продержал его так, пока слава Перуну не была провозглашена трижды, а потом отпустил, поднялся, вытирая ладонью взмокший лоб. Чернопольцы радостно гомонили и хлопали друг друга по плечам.
Заревник тоже поднялся, смущенно отворачивая лицо. Перепела приуныли. Варовит развел руками и бросил выразительный взгляд в небо: воля Громовика!
– На свадьбу всех просим! – кричал Легота. – Всех к нам на Черное Поле зовем – и места, и угощения, и меда всем хватит!
– Ох, и кто же теперь пойдет-то за него? – Тетка Купава глядела на Заревника, жалостливо качая головой. – Пропадет парень!
– Кто? – тихо ответила Верёна. – Да я и пойду…
Бабка Гладина подозвала к себе Смеяну. Та подошла, еще не остыв от переживаний, широко улыбаясь. Увидев суровое лицо бабки, Смеяна как будто разом погасла – вспомнила. Гладина сунула ей в руки тонкий вышитый платок. «Поди, подай жениху утереться!» – движениями бровей приказала она недогадливой внучке. Стыда с ней не оберешься – и порядка не знает, да и платок-то Коноплянкиной работы! Но Смеяна отчего-то медлила протянуть руку за платком, будто ждала еще чего-то.
– Постойте, добрые люди! – вдруг крикнул Светловой.
Смеяна отдернула руку, так и не взяв у бабки платка. А княжич шагнул вперед. Светловолосый, статный, в красном плаще и с поясом в серебре, с мечом в дорогих ножнах, он казался сейчас воплощением если не Перуна, то его младшего брата Яровита. Люди на поляне оборачивались, прислушивались.
– Что не так, княжич светлый? – удивленно спросил Варовит.
Легота насупился: свое право, отвоеванное перед лицом богов, он не собирался уступать даже князьям.
– Суд Перунов творился по правде, и справедлив его исход! – вежливо и твердо сказал Светловой. – Но скажи мне, старче мудрый: если сейчас объявится другой человек, желающий получить эту девушку, позволят ли обычаи предков ему сразиться с победителем?
Варовит и старейшины молчали, пытаясь взять в толк, к чему он клонит. Даже Перепела вскинули понурые головы.
– Позволят! – подал голос старик Добреня. – Знаешь, княжич: по древним Перуновым обычаям не только девку, но и жену можно поединком отбить. Сыскался бы охотник.
– Да где же ему сыскаться? – недоуменно спросил Варовит. – Вроде двое было их…
– А теперь трое, – спокойно сказал Светловой. – Третий – это я.
По широкой поляне пролетел изумленный возглас. Вот оно что! Оказывается, ольховская Смеяна самому княжичу понадобилась!
– Смеяна из рода Ольховиков приносит удачу, ведь так, старче мудрый? – продолжал Светловой. – Ты сам рассказывал. В ней живет благословение богов. Кому же оно нужнее, чем князю? Я хочу увести ее с собой и готов биться за это право. Твой род, Легота, принимает мой вызов?
– Принимает! – Не смешавшись, Легота сорвал с головы шапку и размашисто бросил ее на край площадки. – Не было такого, чтобы Черное Поле от поля отказывалось! А! – Он окинул взглядом родичей и первый засмеялся своей шутке. – Давай, княжич! Только так решим: тебя с детских рубашек учили биться, а внук мой больше за сохой да с косой… Сам я против тебя выйду!
– Да ведь стар ты! – охнула бабка Гладина.
– Стар, да не слаб! А Перун Праведный – он рассудит не по годам, а по своей воле, по своей правде! Кому удача нужнее – тот ее и получит!
– Коли так – отдал бы даром! – снова вставил дед Добреня. – Счастье – одно, а совесть – другое. Ты сам со своим родом удачу сожрешь, а с князем всему племени достанется. Подумал бы!
Но Легота тряхнул головой.
– Это, – он выразительно показал на черный круг священной золы и низко поклонился ему, – это древнее князей! И правда Перунова древнее!
И Светловой нагнул голову в знак согласия.
Творян тут же раздул у жертвенника новый маленький костерок, Светловой и Легота капнули туда по капле крови. Смеяна проследила за опущенной рукой Светловоя, всей душой желая, чтобы порез затянулся мгновенно и без следа, чтобы он не потерял ни единой лишней капли крови и силы. Теперь она поняла, что он имел в виду сегодня утром, когда обещал ей одолеть упрямых стариков. Конечно, он спрашивал об обычае ради одной вежливости. Княжича с раннего отрочества обучили всем древним обычаям и всем их возможным толкованиям.
Светловой сбросил плащ на руки кметям, Легота стянул с плеч медвежий кожух.
– Ничего, я и мечом научен! – бодро отвечал старейшина на расспросы об оружии поединка. – Врукопашную мне с княжичем не по чину – не моими медвежьими лапами его кости белые давить. А мечом – это по-княжески!
– Да какое твое уменье! – охали старики.
С тех пор как Легота ходил в походы с князем Творимиром, дедом Светловоя, прошло уж лет тридцать. Да и там он, как и все ратники, воевал больше копьем, секирой, луком, а меч попадался ему в руки нечасто.
– На то и Перунов суд! – отмахивался Легота от опасений родни. – Будет Перунова воля – и горбатый старик княжеского воеводу одолеет. А не будет воли Перуновой – нечего и браться!
Светловой молчал и оставался совершенно спокойным. Для него победа или поражение в поединке означали гораздо больше, чем для Леготы и для всего рода Чернопольцев. Кроме желания помочь Смеяне его вело и желание помочь себе самому. Именно сегодня он, будто прозрев, сообразил, что верное средство изменить злую судьбу все это время находилось совсем рядом. Девушка, приносящая удачу, – это настоящее оружие. Она доказала это, когда увела людей из обреченного на гибель городка, спасла от гнева богов. Так, может, ее таинственных сил хватит на то, чтобы изменить мировой порядок и открыть для смертного дорогу к богине?
Смеяна протолкалась к самой границе черного круга, но ее никто не прогонял. Все взгляды были прикованы к площадке. Почти одного роста, Светловой и Легота различались, как олень и медведь. Легота, более широкий в плечах и толстый, двигался медленно и очень осторожно. Светловой, хорошо выученный и даже более опытный, чем старик-земледелец, тоже не кидался вперед, пытаясь сперва понять, на что же способен его противник. Их клинки изредка скрещивались, и звон оружия падал в тишину, как льдинки в стоячую воду. Люди на поляне не просто молчали – они затаили дыхание. Даже древние старухи, приковылявшие на поляну к дубу только ради родового обычая, даже мальчишки, которым не только оружия, но и штанов по малолетству не полагалось, не отрывали глаз от поединщиков, словно здесь решалась судьба каждого.
Поединок был похож на еле тлеющий костер: то долгое затишье, когда противники только кружили по площадке, как в обрядовом воинском танце, то вдруг вспышка – несколько резких ударов.
Смеяна уже не забавлялась – ей стало страшно. Веселый Легота вдруг показался голодным медведем, выжидающим удобного мгновения, чтобы броситься. Даже в лице его, густо заросшем бородой, появилось что-то хищное. Нет, не так он бился раньше на обрядовых или даже судебных поединках, когда безудержно бросался вперед, норовя смести противника мощным напором. Теперь он кружил, выжидал, и меч в его руке казался жалом.
Светловой тоже не спешил нападать: он вовсе не стремился понапрасну проливать кровь, свою или чужую. Многолетние уроки Кременя не пропали даром, меч стал живым продолжением его руки, таким, что не замедлит отразить удар, но не нанесет лишних повреждений. Каждое движение княжича было точным и рассчитанным, он выбирал миг для удара – того, который добудет единственную нужную каплю крови на самом краю лезвия.
«Помоги ему, боже Перуне! Помоги!» – совсем по-детски молилась Смеяна, стиснув руки на груди и ломая пальцы. Нет, не то. Такого бессвязного бормотания Громовик не услышит. Да и не станет он слушать девчонку, которая сама не знает, что ей нужно. Но как же помочь? Как придать ему силу, такую нужную сейчас? У Смеяны не хватало терпения следить за этим медленным, изматывающим зрителей поединком.
Пальцы ее коснулись рысьего когтя в ожерелье. Когда-то давно именно Светловой помог ей добыть у прижимистой бабки Гладины эту единственную память о незнакомой матери, наследство неведомого кровного рода. И сила, жившая в рысьем клыке, вдруг проснулась. Смеяне вспомнился березняк, лицо Синички, искаженное смертельным страхом. Где-то в глубине ее существа уже потягивалась красавица-рысь, разминая лапы, готовясь к прыжку. Вспыхнули желтым огнем ее узкие глаза, в оскале блеснули клыки. Сила потекла по жилам Смеяны, как жидкий огонь; казалось, вот-вот тело ее само поднимется в длинном прыжке и приземлится на четыре сильные лапы, на мягкие подушечки с острыми когтями…
Огромные янтарные глаза глянули из чащи дубравы прямо в лицо Леготе. Охнув, он выпустил меч, и тот скользнул на землю, в притоптанную золу. Легота покачнулся, едва удержавшись на враз ослабевших ногах. Он увидел – на священному дубе, на высокой толстой ветке, сидела, собравшись в тугой комок, огромная рысь, и взгляд ее желтых глаз жег его, пронзал, как раскаленный клинок молнии.
Старейшина моргнул, мотнул головой, пытаясь стряхнуть наваждение. Когда он поднял веки, рыси на дубе уже не было. Княжич Светловой стоял в трех шагах перед ним, опустив чистый клинок, так и не узнавший сегодня крови.
– Ох, чуры меня сохраните… – отрешенно бормотал Легота, не понимая, что с ним случилось, и не в силах побороть страха.
Оглянувшись, точно в поисках ответа, он внезапно вздрогнул, споткнулся и повалился наземь, словно соломенная кукла. В душу ему снова глянули те же глаза. Тот же янтарный цвет, тот же острый зрачок и хищная угроза. Только поменьше.
У края площадки стояла Смеяна.
А люди потрясенно молчали, вертели головами, выискивая то, что так напугало отважного и решительного старейшину Чернопольцев. Но никто из них не видел Лесного Князя. Леготу лишила сил воля богов, и люди смотрели на него со страхом.
Варовит махнул рукой, и несколько мужчин подбежали к Леготе, подняли его, поставили на ноги.
– Не удержал, стало быть, Перун тебя, человече! – сочувственно подвел итог дед Добреня. – Стало быть, правда его не с тобой.
Легота открывал рот, желая что-то сказать, но не находил слов. Он не мог смотреть в сторону Смеяны. Да была ли она на месте во время поединка? Не она ли обернулась рысью и сидела на дубу? Сила леса, внезапно проглянувшая в ней, внушала ужас. И ее-то, оборотня, он хотел взять в род! Чуры уберегли!
– Справедлив ли вышел Перунов суд? – спросил тем временем Светловой у Варовита. – Признают ли люди исход его?
Варовит оглядел лица мужчин. Все были слишком растеряны, сбиты с толку ходом и концом поединка, чтобы осмыслить его и объявить решение. Никогда в роду такого не случалось, чтобы княжич бился за девку со старейшиной и чтобы поединок закончился даже без требуемой обычаем капли крови. Или боги даже на судебном поле благосклонны к князьям?
– А чего? По обычаю. Ничего не скажешь, – раздалось в рядах мужчин.
– Пусть Чернопольцы княжичу кланяются, – буркнул Мякина, чувствуя, что поражение Заревника отчасти отомщено. – Захотел бы – была бы тебе и первая кровь, и последняя…
– Значит, род Ольховиков и род Чернопольцев не сочтут себя обиженными, если эта девушка пойдет со мной?
– Ты хочешь идти с княжичем? – спросил Варовит, повернувшись к Смеяне.
Она посмотрела в глаза деду, торжествуя в душе. Все-таки он спрашивает, чего она хочет!
Но едва она встретила погасший взгляд Варовита, словно бы ушедший глубже под седые космы бровей, как торжество ее разом угасло. Ей задавали этот вопрос всего лишь ради порядка. Откажись она сейчас – род ее не примет. Ни Ольховики, ни какой-нибудь другой, даже бившиеся за нее сегодня, не примут к своему огню девушку, в которой живет страшная сила леса. Пусть никто, кроме Леготы, не видел рыси на священном дубе – его присутствие почувствовали все, все заново испытали давящий страх и трепет перед стихией, рядом с которой человек слаб и беззащитен.
– Да, – тихо сказала она, но ее услышали все. – Я хочу пойти с ним. Я желаю вам добра, роды Лебединской округи, но я не ваша удача. Я пойду с тем, на кого мне указали боги.
Она окинула взглядом лица людей, окруживших поляну поединка. Лиц было много, и Смеяна не различала своих родовичей и чужих. Ей казалось, что их разделило другое: они – Род Человеческий, а она – Лес.
Вышитый платок, не взятый Смеяной, выпал из руки бабки Гладины и оказался на черной земле, смешанной с золой. И это маленькое белое пятнышко, как волшебная река из чародейного рушника, отгородила Смеяну от всех женщин, с которыми она почти двадцать лет делила место возле печи, за прялкой, на луговинах и репищах. Тесный круг родни разомкнулся, чтобы ее выпустить, и сомкнулся снова.
Помолчав, люди стали расходиться, а Смеяна все стояла, как потерянная, не зная, куда и с кем ей теперь идти. Кто-то сзади тронул ее за плечо. Смеяна обернулась и увидела Творяна.
– Не ходи с ним! – тихо сказал ведун, не глядя на нее, словно против воли выдавал важную тайну. – Ты ко мне приходи, ладно уж. Не хотел, да, видно, судьба. Буду учить, может, и будет толк какой-нибудь. Не пропадать же… А с княжичем не ходи! У него в душе черное зерно. От кого – не знаю. А только оно вырастет и его погубит.
Смеяна слушала, изумляясь все больше. Велика же была опасность, ожидаемая ведуном, если он переменил свое решение, сам звал Смеяну к себе, обещал научить всем своим наукам. Сколько раз она прежде просила его об этом! Но с тех пор все изменилось.
– Дядечка, милый! – взмолилась Смеяна и протянула к Творяну руки, как будто от него зависел успех всей их долгой дороги. – Может, и правду ты говоришь, да только не могу я его бросить. Ему помочь надо, чтобы та чернота его не съела. А кроме меня никто ему помочь не сумеет.
– И ты не сумеешь! Никто не сумеет. На него такая сила лапу наложила… Забыла, что ты видела?
– Что видела?
– А вот когда ко мне приходила гадать о нем.
Смеяна вспомнила тот далекий вечер, огромную голову черной жабы в воде гадательной чаши.
– Вела… – потрясенно прошептала она.
Творян кивнул.
Смеяна сжала ладонями виски, словно у нее кружилась голова. Ей вдруг стало так страшно, жутко, пусто и холодно, как будто она полетела без оглядки в пропасть. Светлая Дева Весны и темная Вела, Хозяйка Подземной Воды, – вот какие силы протягивали руки к Светловою. Немыслимо, чтобы простой смертный уцелел в такой схватке.
Но отступить? Даже не веря сейчас в свою способность что-то сделать, Смеяна не могла оставить Светловоя. Он стоял на краю площадки, терпеливо дожидаясь, когда она закончит свой разговор с ведуном, – ее Утренний Всадник, пришедший затем, чтобы указать ей дорогу судьбы. И не осталось другого пути – только вместе с ним.
– А я сумею! – прошептала Смеяна и подняла глаза на Творяна. – Ты пойми, дядька. Я – его удача. Я верю, я – его удача! Как же я его брошу? Если боги со мной – одолеем. А нет – мне и жить незачем.
– Пропадешь.
– Нет! – Смеяна упрямо помотала головой, словно стряхивая паутину, и улыбнулась. – Не пропаду. Не верю!
Творян посмотрел ей в глаза, в глубину янтарного блеска, потом опустил взгляд и отошел. Невозможно было отговорить ее, потому что она верила. Да и по уму ли ему, простому родовому ведуну, разбирать ее судьбу?
Дружина постепенно потянулась по тропе прочь с поляны, Светловой оглянулся, поджидая ее. Смеяна спешила вслед за своей единственной отныне семьей, а из глубины чащи за ней наблюдали янтарные глаза с узким черным зрачком, так похожие на ее собственные. Только они знали, кто она и куда идет, но время говорить еще не пришло.