Книга: Весна незнаемая. Книга 2: Перекресток зимы и лета
Назад: Глава 6
Дальше: Пояснительный словарь

Глава 7

Громобой сделал шаг вперед: ему не верилось, что сын Велеса наяву стоит перед ним. Казалось, первый же его шаг опять сдвинет грани миров и его противник рассыплется, растает темным облачком, перенесется в неведомые дали. Но ничего этого не случилось: сын Велеса по-прежнему стоял на замерзшей дороге в нескольких шагах перед ним. Громобой видел его впервые, но знал, казалось, лучше чем себя: знал эту невысокую, подвижную фигуру, эту волчью накидку на сильных плечах, серебряные обручья на запястьях смуглых рук, черные волосы, разметавшиеся по плечам, черные брови, весело блестящие карие глаза, белые зубы. Каждая черта этого лица казалась знакомой. Эти глаза с красной искрой смотрели на него из углей любого огня, у которого случалось ему греться; чернота этих волос таилась в тенистых уголках, мех этой накидки укрывал спины всех лесных зверей, сколько их ни есть. Дух Велеса всегда был рядом, пронизывая весь земной мир, а теперь Громобой лишь встретился с его наиболее ясным и полным воплощением.
Огнеяр в свой черед смотрел на него с жадным и нетерпеливым любопытством. Уже не один год он знал, что где-то на свете есть для него достойный противник, для схватки с которым он рожден. Не один год он томился, стремясь скорее увидеть его и испытать свои силы в настоящей борьбе. И вот его соперник был перед ним, и сердце Огнеяра ликовало: сын Перуна не обманул его ожиданий. От рослого, плечистого рыжеволосого парня веяло жаром грозы, и от дыхания Небесного Огня вся кровь Огнеяра вскипала, в жилы его вливалась сила Подземного Пылания. Его не смущало то, что противник был выше чуть ли не на голову, мощнее сложением и, очевидно, сильнее: Огнеяр хорошо знал свои сильные стороны, был вынослив, устойчив и упрям. В нем было вдоволь звериной осторожности, но совсем не было боязни; привыкнув к своей неуязвимости, он не знал страха смерти. Лицо соперника, полное непримиримой враждебности, но не обремененное, как любил говорить Огнеяр, избытком мысли, забавляло его, и его человеческая природа смеялась, а Велесов дух в нем отвечал на эту враждебность и стремился в схватку, как вода течет вниз – потому что такова ее суть, и иначе ей нельзя.
– Ну, здравствуй! – весело сказал Огнеяр. – Давно же я тебя дожидался! Чай, все ноги стоптал, пока до меня добрался?
– Где она? – спросил Громобой. Он помнил, что сюда его вызвал голос Дарованы, и чувствовал, что она где-то близко, но не мог ее увидеть.
– Кто?
– Дарована. Она была здесь. Куда ты ее девал?
– Сожрал! – Огнеяр усмехнулся, показал белые волчьи клыки в ряду верхних зубов. – А тебе-то она на что? Что тебе до княжны смолятической, посадский ты лапоть? – поддразнивал Огнеяр, с наслаждением видя, как лицо соперника наливается яростью.
Громобой насупился, кровь прилила к лицу: от этих шуток смуглое, злорадно-веселое лицо Огнеяра вдруг стало так ему ненавистно, что он снова шагнул вперед, а Огнеяр легко подался назад, и между ними сохранилось прежнее расстояние. Огнеяр усмехался и притоптывал на месте, как будто приплясывал, играя и дразня. Кровь в нем кипела, ему было трудно стоять неподвижно.
Рыжий красного спросил:
«Чем ты бороду красил?» —
«Я на солнышке лежал,
Кверху бороду держал!» —

припевал Огнеяр и подзадоривал: – Ну, чего застыл? Задумался? Или загрустил?
– А Весна где? – хмуро набычившись, спросил Громобой. – Ты ее в Ледяные горы упрятал?
– Я! – с тем же веселым торжеством ответил Огнеяр. – Я упрятал! И тебе ее не достать!
– Захочу – так достану!
Ой, да где же это видано?
Ой, да где же это слыхано? —
было ему ответом.
Как безрукий яйцо украл,
Голопузому за пазуху прибрал,
А слепой-то подсматривал,
А глухой-то подслушивал,
А безногий вдогон побежал,
А немой сторожей закричал! —

припевал Огнеяр, приплясывая на месте и подмигивая Громобою, как скоморох.
А в душе Громобоя все выше и выше поднималась горячая волна яростной ненависти. Мысли кончились, потому что стали не нужны; он уже не помнил, кто перед ним и что свело их здесь, у него было одно желание – прихлопнуть эту вертлявую черную нечисть. В голове гулко перекатывался гром, он снова, как с ним уже бывало когда-то, ощущал себя огромным, как сама вселенная, солнце и небо помещались внутри него; он был так огромен, что не видел с высоты той земли, на которой стояли его ноги. Какой-то туман, будто облака, застилал взор, и он видел перед собой черную бездонную пропасть, на дне которой вился Огненный Змей… Руки наливались такой силой, что сами с трудом держали собственную тяжесть. Дыхание становилось все более глубоким и тяжелым; вся его сила стремилась навстречу этой нечисти, но не хватало какого-то толчка.
– Возьми, коли такой удалый! Попробуй! – предлагал Огнеяр, задыхаясь от переполнявшей и душившей его силы.
Вся земля, на которой он стоял, отдавала ему свою глубинную мощь, и ему хотелось прыгать, чтобы убедиться, что его ноги еще не стали корнями. Огненная Река Подземелья текла теперь в его жилах, и хотелось скорее выпустить наружу этот палящий жар. Ему было весело, и это веселье требовало немедленного выхода, в голову лезли все самые дурацкие песни, и он готов был выть волком и ходить колесом, только бы расшевелить своего туго соображающего противника. Напасть первым Огнеяр не мог – он должен был ждать, потому что Перун отбивает Лелю у Велеса, а не наоборот!
В облике Огнеяра Громобой уже не видел почти ничего человеческого: это смуглое лицо исказилось, в нем явственно проступили черты волчьей морды, глаза загорелись, как два багровых угля, зубы блестели в зверином оскале, но этот оскал продолжал смеяться и дразнить. В душе Громобоя клубилось черным облаком и поблескивало молниями неудержимое яростное возмущение, но собственная сила была так тяжела, что он ощущал себя каменной горой и не мог сдвинуться с места.
«Вселенная движется, и трепетна есть Земля!» – вдруг прямо в уши ему дохнул какой-то гулкий, звучный голос. И звук этот подтолкнул Громобоя, строка заклинания разрушила его оковы. Он шагнул, и его понесло вперед, так что теперь он не мог бы остановиться, даже если бы захотел.
– Да я тебя, шкура косматая… – зарычал Громобой и выхватил меч. Сила его лилась через руку в клинок меча, и тот сам рвался в битву.
В левой руке вдруг появилась какая-то тяжесть. Громобой мельком глянул: золотая ветка из Перунова леса, о которой он совсем забыл, внезапно превратилась в щит из крепкого дуба, окованный блестящими золотыми полосами. Подхватив его поудобнее, Громобой глянул вперед: в руках Огнеяра откуда-то появились секира и щит, окованный черным железом.
– Ну, проснулся наконец! Давай! – подзадоривал его Огнеяр, подпрыгивая с ноги на ногу и помахивая секирой. – Попробуй, пройди к твоей Весне! Прошел уже один такой!
И Громобой бросился на Огнеяра. Тот принял удар на щит, и звону железа ответил гулкий удар грома где-то в небесах. Огнеяр уступал противнику по силе, но зато был так ловок, так быстр и подвижен, что Громобой видел его в нескольких местах одновременно. Выучка сына княжеской семьи сказывалась: избегая сильных ударов Громобоя, Огнеяр то закрывался щитом, то уходил, уклонялся, заставляя противника терять силы впустую, и лишь изредка отбивал удар меча своей секирой. Но каждый удар Громобоя отдавался громом в небесах, плотный воздух равнины содрогался, земля дрожала. Каждый удар казался тяжелым, как будто само небо бьет по земле, и с каждым ударом обоим казалось, что они уходят все глубже в землю – и они двое, и сама равнина.
Быстро темнело: на небо наползала огромная черная туча. И вместо фигуры своего врага Огнеяр видел черную тучу, и меч-молния раз за разом обрушивался на него из этой тучи, норовил вбить в землю. А он не хотел уходить в землю, он хотел оставаться здесь, где светит солнце и дуют ветра; он хотел жить, и яростная жажда жизни наполняла ветром каждую его жилку. В нем проснулось множество существ и множество обликов, он был неуловим, подвижен, податлив; он то тенью падал наземь, то дымком взмывал в воздух. Сам дух его стал подвижным темным вихрем, все силы сосредоточились на одном: избежать удара молнии и выжить. А если получится, то и послать своего врага туда, куда тот хотел послать его – в черноту подземелья!
Ярость Громобоя все нарастала: Огнеяр так быстро вился вокруг него, выбирая мгновение для удара, что Громобой видел не человека, а только неясно мелькающий темный вихрь: то серый мех накидки, то копну черных волос, то блеск багровых глаз или белых зубов. Он уже не знал, человек бьется с ним или зверь; его меч с огромной силой бил о щит, высекая багряные искры из черных железных полос, и в каждый удар Громобой вкладывал всего себя, всем своим духом стремясь расколоть наконец эту преграду и уничтожить зверя, который прячется под щитом. Но черный щит и косматый зверь под ним ускользали, словно были его собственной тенью, которую нельзя догнать.
– Ах, гром тебя разбей! – Отбросив свой щит, Громобой ухватил меч двумя руками и с высокого замаха обрушил его на щит Огнеяра.
Громовой удар потряс равнину, и разом они провалились куда-то вглубь. И весь мир провалился с ними: теперь вокруг них во все стороны расстилалось огромное черное, пустое и неподвижное пространство, лишь в отдалении Громобой заметил какие-то беловатые, блестящие стены от земли до неба. Мелькнула мысль, что это и есть Ледяные горы, цель его усилий; это сознание придало ему новых сил, и он хотел снова броситься на врага, но… Огнеяр исчез.
Щит с черными полосами железа раскололся и упал, что-то гибкое, черное выскользнуло из-под обломков… Секира с громким звоном упала наземь и отлетела, скользя по гладкой черной земле, далеко в сторону.
А на Громобоя вдруг кинулся крупный черный волк с серебристо-белой шерстью на груди; сильные лапы ударили Громобоя в грудь и опрокинули, горячее дыхание обожгло лицо, и прямо ему в глаза глянули знакомые багровые глаза с ярко горящей красной искрой, белые зубы блеснули возле самого горла.
В прыжке волк бросил Громобоя наземь и упал на него, но тут же невероятная сила подбросила их обоих вверх: на месте Громобоя встал огненно-рыжий жеребец с черной гривой и хвостом. Из гривы сыпались искры, из ушей бил пар, по шкуре пробегало пламя.
Волк, чудом не упавший под копыта коню, едва сумел отскочить в сторону и припал к земле. Его черная шерсть стояла дыбом на загривке, и из нее сыпались багровые искры; на морде его были непримиримая ярость и злоба. С громким яростным ржаньем конь бросился на волка, и под ударом его копыт содрогнулась темная земля, искры брызнули вверх. Волк отскочил, хотел зайти сбоку, прыгнул, но едва увернулся от черных копыт. Битва закипела снова: как прежде человек, черный волк вился вокруг огненного коня, норовил зайти то сбоку, то со спины, прицеливался прыгнуть ему на спину, чтобы вцепиться зубами в шею, но везде его встречали черные копыта, угрожая разбить голову, сломать хребет. Сама земля бурно содрогалась, отвечая каждому их движению, черная туча наверху становилась все плотнее и плотнее. Рокот грома нарастал, он был уже почти непрерывным, как будто исполинские колеса с грохотом катятся где-то наверху по этой каменной туче и вот-вот докатятся до края, рухнут вниз…
И этот громовой раскат слышали по всей земле. В Прямичеве, в Глиногоре и Славене люди закрывали головы руками, в ужасе глядя вверх: грозовая туча с проблесками молний на зимнем небе, над бескрайними снегами была диким, жутким зрелищем, внушала мысль, что наступает конец мира. Желтые и багровые молнии расцвечивали снег, словно вся земля пылала огнем. Тучи на небе сходились и ударялись друг о друга, точно ожившие каменные горы; казалось, вот-вот земля и небо расколются и выплеснут навстречу друг другу потоки желтого и багрового пламени, которое будет бушевать над обломками погибающего мира. С неба лился поток жара, мешаясь с зимним холодом; ветры метались в беспорядке, ревели и выли, стонали, как умирающие великаны, крутились вихрями и боролись друг с другом, вырывали деревья и снимали крыши с домов.
Сама вселенная содрогалось в муках. Старый зимний мир погибал, с битвой и болью уступая место чему-то новому; но сейчас о новом не было и мысли. Долгая болезнь мира дошла до неотвратимого перелома: вот-вот судьба его решится, перелом обернется смертью или выздоровлением, но ничего уже не будет так, как было. Люди метались, то прячась в домах от гнева небес, то снова выскакивая из-под шатающихся крыш. Внутри и снаружи было одинаково жутко, но вой ветров и рокот грома заглушал жалобные голоса, и боги не слышали плача своих покинутых земных детей. Как сумеет слабый, уязвимый человеческий род сохранить себя под падающими обломками вселенной? Гул, грохот и пламенные отблески наполняли воздух между землей и небом, и казалось, тут больше нет места для живого. А наверху, в небе, по-прежнему неистово сражались воины вселенной: черные тучи с огненными мечами молний, бросая вниз волны палящего жара и леденящего холода.

 

Черный волк выскользнул из-под копыт, и тут же, пока огненный конь не обрел равновесия, метнулся назад и впился острыми зубами ему в заднюю ногу. Вскинув задними ногами, от ярости не замечая боли, Громобой отшвырнул его прочь, и волк покатился по земле. Громобой прыгнул вслед за врагом, стремясь достать его и растоптать, пока он не успел подняться, но острая боль пронзила ногу, красная кровь дымящимся потоком лилась на землю.
Земля дрожала и стонала, черные грозовые небеса опустились совсем низко и грозили раздавить. Молнии ярко и горячо сверкали внутри этой черноты, губительный огонь небес просвечивал сквозь тонкую пелену облаков и в любое мгновение мог вырваться на волю. Гроза была уже так близка, что оглушала самого Громобоя, мешала осознавать себя и свое место в пространстве. Это означало, что битва его не напрасна, что свершается именно то, ради чего он был рожден. Он уже не владел собой и не решал, что ему делать: иные силы вошли в него и правили каждым его движением. Они не давали ему думать об усталости и боли, они гнали его вперед, и он был лишь оружием в чьих-то могучих руках, предназначенным достать и поразить врага. Эти силы снова бросили его к упавшему волку, и теперь тот уже не успевал отпрыгнуть, но вдруг волк извернулся из-под самых копыт гибким змеиным движением, и с земли в воздух взмыл Огненный Змей!
Теперь он сверху напал на Громобоя, норовя пасть ему на шею, обвить, задушить и впиться в горло зубами. Жеребец взмыл на дыбы, пытаясь ударить его в воздухе, всем своим духом стремясь стать как можно выше… И вдруг задние его копыта оторвались от земли, Громобой ощутил, что летит, как молния, и никаких копыт у него больше нет…
Блестящее копье, выкованное из жгучего беловато-желтого пламени молний, само собой устремилось на Огненного Змея, словно его держала уверенная рука невидимого божества. В этом новом облике Громобой сохранил проблески сознания, но такие малые, что не замечал произошедшей с ним перемены; из всего человеческого разума и духа в нем остались только ярость, только настойчивая и самоотверженная жажда победы. Новая битва закипела в воздухе, над тем самым местом, где еще дымилась, медленно остывая, кровь из ноги жеребца. Копье-молния стремилось за Огненным Змеем, пытаясь пронзить порождение Подземной Тьмы. Змей увернулся, поднырнул под копье, стараясь обвиться вокруг него и сломать, но ловкая невидимая рука повернула его в воздухе и снова бросила в Змея. Сражаясь, они поднимались все выше, и вот уже Огненный Змей и Золотое Копье бились под самой тучей, в оглушительном грохоте громов, как две живые молнии, то устремляясь один на другого, то уклоняясь.
Вокруг них мелькали то неясные тени, то вспышки света, то вдруг появлялись какие-то исполинские фигуры и вновь исчезали. Но они ничего не видели. Они сейчас не помнили своих имен, они не знали, что когда-то один из них был чуроборским князем, а второй – прямичевским кузнецом; для них не существовало ни прошлого, ни будущего, ни даже настоящего; ни земли, ни неба, ни Ледяных гор; ничего, кроме битвы и врага, вечного врага. Как тьма и свет, как тепло и холод, они бились, потому что такова была их природа, потому что только в борьбе проявляется сущность каждого и только борьба между ними создает движение вселенной. Они меняли облик, но оставались собой; дух каждого из них, дух Гнева Небес и дух Подземной Тьмы, проступал все ярче, принимая самые сильные воплощения. И наконец их зримые обличья были вовсе сметены, отброшены, как ненужные орудия: теперь боролись лишь свет и тьма. Битва Богов заполнила весь мир: ослепительный белый свет и густая черная тьма наползали друг на друга, теснили друг друга, смешивались на миг и тут же снова расходились.
Черная туча грохотала громами и блестела молниями, заполняя всю вселенную: Перун просыпался, и по всем мирам Яви, Прави и Нави разносился его грозный голос, всюду доставал блеск его яростных пламенных очей. Над равниной битвы вставали исполинские фигуры: Битва Богов уже разрушила каменеющие границы, и божества выходили на волю из своих миров, так долго бывших их темницами. Все они сошлись сейчас на перекрестке миров, над бродом огненной реки, в единственном месте во вселенной, способном принять любого из них. До самого неба поднималась рогатая голова Макоши, напротив нее стоял Дажьбог, и его лицо сияло приглушенным блеском солнца в облаках. Между ними мелькали отблески света и тени – Лада с лебедиными крыльями, вскинутыми над головой то ли в мольбе, то ли в заклинании, Ярила, Зимерзла, Стрибог, Вела, сам Сварог с золотой чашей, в которой хранит он искры жизни во вселенной. Божества тянули руки друг к другу, чтобы сейчас, когда гроза разбивает преграды меж ними, соединиться снова в свой вечный хоровод и общими силами вращать колесо годового круга.
Туча раскрылась, жгучий поток грозового пламени разлился по небу. Перун проснулся – лишь на миг мелькнула в разорванной туче исполинская фигура бога-воина с черной бородой, в которой блещут молнии, с яростно-гневными очами и золотым копьем в могучих руках. И тут же навстречу ему прямо из-под земли выросла мощная, темная, неясная фигура Велеса, одетого тьмой; отблеск молнии лишь на мгновение вырвал из тьмы его бычьи рога и два глаза на темном лице, горящие ровным, стойким багровым пламенем подземелий. Копье Перуна налилось силой, задрожало и ринулось вниз, в черную тучу, которой был окутан Велес. Мощный громовой удар потряс основы вселенной, и волны сотрясения стали медленно оседать, раскатывая по облакам гулкие отзвуки грома.
И с неба полил дождь. Он лил везде: в Яви и Прави, в земном мире и в Надвечном. Сильные упругие струи хлестали старые снега на берегах земных рек, обмывали спящие деревья в лесах, хлестали березовую рощу Лады, златоверхие терема Макошиного Сада и серые соломенные крыши человеческих избушек. В дожде уходил с неба Велес, разбитый молнией и низвергнутый снова в подземелье, где надлежит ему поддерживать мир снизу, в дожде сходила в земной мир животворящая сила проснувшегося Перуна. Дождь лил, смывая с земли зиму, и люди по всем землям стояли в зимней одежде под дождем, не понимая, на каком они свете. Душа еще трепетала от ужаса, разум не смел подать голоса, но в сердце росла надежда: и ее оживил дождь, вечный знак милости богов, призванный пробуждать к жизни все, что способно жить и расти. Струи дождя хлестали и разрушали снега, казавшиеся незыблемыми и вечными, весь воздух был полон воды, и ужас перед гибелью мира сменялся недоверчивым ликованием.
Постепенно небо яснело. Из черного оно стало серым, потом серая пелена прорвалась, в разрывах мелькнуло голубое. Это было то самое небо, которого род человеческий не видел так давно, что сейчас не узнал. Эта чистая, светлая голубизна с непривычки резала глаз и в то же время казалась так прекрасна, что люди смотрели, не решаясь оторвать взгляд от этого чуда. Мир, все эти долгие зимние месяцы придавленный облачной громадой и бывший таким тесным, вдруг стал огромным, просторным, и от этих просторов, раскинувшихся ввысь и вширь, захватывало дух. Каждый из стоявших на земле на миг ощутил себя богом, освобожденным из плена и способным творить миры. Простое чудо, повторяемое ежегодно, вернулось и показалось новым. Этот мир был тем же, который когда-то утратили, но он же был и другим, потому что ничто и никогда не повторяется так, как было.
И наконец все стихло. В мире наступила тишина. Ясное голубое небо изливало потоки света на рыхлый, влажный, серый снег, толстым слоем покрывший землю. И все живое затаило дыхание: ворота весны раскрылись. Каждый знал, что сейчас что-то случится. То, к чему требовалось приложить силу, уже было завершено; дальше животворящие токи природы должны делать свое дело сами.

 

Громобой стоял перед Ледяными горами. Когда молния пала с небес и ударила где-то близко, он увидел только ярчайшую беловато-желтую вспышку, которая ослепила его и не дала заметить, куда нанес решающий удар его небесный отец. Но теперь пламя погасло, тучи рассеялись, дождь прекратился. Ледяные горы, до того стоявшие сплошной блестящей стеной, теперь были разрушены, прямо перед ним виднелся проход. Из пролома веяло мягким, теплым, душистым ветерком. Он словно указывал дорогу, звал и манил: сюда, сюда!
Бессознательно сделав шаг, Громобой покачнулся и только тут заметил, что снова принял человеческий облик. В первый миг это удивило, показалось каким-то неожиданным. Неожиданным и странным было само то, что у него вообще был какой-то телесный облик. Громобой еще с трудом осознавал себя: мощные волны грозы постепенно оседали в нем, успокаивались, сознание яснело, и Громобой понемногу возвращался к себе самому, вспоминал человека, которым был до того, как превратился в грозовой дух, воплощенный гром небесный. На этого человека, рослого парня с прилипшими ко лбу рыжими кудрями, он и сейчас еще каким-то внешним зрением смотрел со стороны, и этот парень, несмотря на его завидный рост и силу, все же казался маленьким, незначительным и слабым среди тех сил, которые только что управляли им.
Ему еще помнились какие-то другие обличья, другие по самой природе. Левая нога сильно болела. Опустив глаза, Громобой увидел под коленом довольно большую, едва подсохшую рану с рваными краями и следами звериных зубов. Мельком, смутно вспомнился черный волк, оскаленная морда, блеск белых клыков и багряных глаз. Громобой невнимательно огляделся, впрочем, заранее уверенный, что того больше нет поблизости. И действительно, его недавнего врага нигде не было. Битва кончилась, черный волк исчез, как исчезли с неба тучи. А Громобой остался на бывшем поле битвы, и это означало, что победа осталась за ним. Он завоевал право войти в Ледяные горы, и путь его был открыт.
Хромая, стараясь не обращать внимания на боль и слегка опираясь мечом о землю, Громобой прошел за стену Ледяных гор. За самым проломом он заметил два источника, бьющие среди ледяных камней: вода одного была искристой, прозрачной, пронзительно-холодной на вид, а другого – сероватой, мутной. Второй источник был ближе; Громобой подошел к нему, опустил руку. Вода была тепловатой, так что рука ее почти не ощущала. На дне почему-то лежала, слегка покачиваясь на прыгающих из земли струях, глиняная чаша с обломанными верхними краями. Она сама попалась ему под руку, и Громобой подхватил ее, зачерпнул воды и вылил на свою раненую ногу. Боль мгновенно унялась. Недоверчиво приподняв брови, Громобой глядел на рану: на глазах она затягивалась новой свежей кожей, и он даже поторопился отодвинуть окровавленные лоскуты штанины, чтобы они тоже не приросли.
– Могли бы и штаны сами зашиться, – вслух сказал он неизвестно кому и хмыкнул. – Раз уж тут такие дива!
– И так дойдешь, щеголь тоже нашелся! – с неприязнью сказал резковатый, сварливый женский голос. Он шел из большого черного валуна, лежавшего между двумя источниками. – Пришел, так иди, чего встал!
Громобой поднял голову, но никого не увидел. Мать Засух спряталась: ее время прошло, и она не могла ему помешать.
Впереди, за источниками, расстилался зеленый лужок со свежей травой, а на лужке, прямо на траве, лежала женская фигура, покрытая белой полупрозрачной пеленой, похожей на легкое весеннее облачко.
Громобой дрогнул и шагнул вперед. Он не мог под покрывалом разглядеть лица лежащей, но его вдруг пронзила уверенность: это она, та, ради которой он бился. Здесь могла быть только она, она одна, и наконец-то он дошел до нее. Весь мир проснулся, и только она еще лежала, застывшая, неподвижная, скованная своим священным сном, бессознательно ожидая того, кто ее разбудит.
Не чуя под собой ног, Громобой приблизился к лежащей и приподнял край покрывала. Покрывало было прохладным на ощупь и таким легким, что, казалось, держишь клочок тумана. Из-под него вдруг повеяло душистым, свежим теплом. Перед Громобоем было лицо девушки – нежное, белое, с закрытыми глазами. Светло-русые волосы длинными волнами разметались по траве.
Громобой сорвал покрывало и отбросил его прочь; оно упало поодаль и стало быстро таять. А среди травы засверкали какие-то золотисто-огненные звездочки. Громобой бросил на них беглый взгляд: не рассматривая, он заранее знал, что это такое. Здесь лежали недостающие осколки Чаши Годового Круга: осколки со знаками весенних месяцев, березеня, травеня и кресеня, могли найтись только во владениях Весны, и вот наконец он попал туда. Но Громобой сейчас не думал об осколках: перед ним была сама Весна, и лишь один миг отделял ее от пробуждения.
Громобой опустился на колени возле девушки. У него было смутное ощущение, что когда-то очень давно он уже видел какое-то девичье лицо, похожее на это, но где и когда – он не помнил, да и неважно это было. Перед ним была богиня, всегда на кого-то похожая и всегда остающаяся только собой. Ее сияющее красотой лицо притягивало, завораживало. Вокруг ее головы играли чуть заметные, светлые радужные тени, и сама она казалась драгоценной жемчужиной, сердцем и молодостью мира, самым главным, тайным зерном жизни, которое мудрые боги спрятали в такую глубь пережидать опасные времена. Увидеть ее можно только раз в жизни, и то не каждому. Ради того, чтобы ее увидеть, он когда-то отправился в путь, бродил по дорогам видимых и невидимых миров, забрался на самую вершину Стрибожьей небесной горы, спустился в черные глубины… Он бился и проливал кровь ради того, чтобы однажды увидеть это чудо и вспоминать потом всегда, всегда, сколько ни придется ему прожить… Это лицо, похожее на цветок подснежника – белый, тонкий, душистый, прохладный и нежный, и было его наградой за все труды и битвы.
Как заставить ее открыть глаза? Гроза и дождь, смывшие зиму с земли, ее одной не коснулись. «Источник, – шепнул Громобою кто-то невидимый. – Живая вода!»
Громобой вернулся к источнику, в котором играли чистые хрустальные струи – теперь ему нужен был этот, – зачерпнул воды обломанной глиняной чашей, вернулся и брызнул в лицо спящей.
Ресницы девушки затрепетали, она порывисто вздохнула, потом стала дышать чаще и глубже. На щеках ее проступил легкий румянец. Весь ее облик наполнился жизнью, словно ледяные чары сна таяли и спадали с нее. С каждым мгновением ее красота и прелесть поражали и влекли к себе все сильнее; казалось, вот-вот, еще мгновение, и она очнется…
Не помня себя, Громобой наклонился и поцеловал ее нежные, прохладные губы.
И тут же она открыла глаза. Склоняясь над ней, Громобой видел, как поднимаются длинные ресницы, как открываются навстречу ему два озера чистого голубого света, так схожего со светом освобожденного неба. Это были нечеловечески прекрасные глаза, и не всякий сумел бы выдержать их взгляд; этот голубой луч пронзал сердце насквозь, заставлял каждую жилку трепетать от восторга, словно перед тобой зарождается новая вселенная, цветущая и светлая, которая будет принадлежать только тебе… И в то же время эти глаза казались знакомыми. Та сила надежды, обновления, грядущего рассвета, что жила в них, маленькой искоркой играет в глазах каждой девушки на земле.
Она села, с изумлением глядя на Громобоя. Он молчал, всем существом ощущая свершившееся чудо, в котором ему больше не оставалось дела.
– Ах! – Девушка плавно подняла белые руки к лицу, провела кончиками пальцев по бровям, потом по щекам, бессознательно отвела ото лба волосы, спадающие до самой травы. – Как долго… я спала… Где я?
Она доверчиво смотрела на Громобоя, ожидая ответа, который он не мог ей дать, потом огляделась. Нет, впечатление прежнего знакомства обмануло его: она его не знала, и его лицо было для нее новым, как и весь обновленный мир.
Громобой тоже огляделся и не узнал того места, в которое входил. Ледяные горы вдруг стали полупрозрачными, легкими, как туман; они подрагивали, таяли в воздухе прямо на глазах и уходили вверх облаками белого пара, а позади них уже угадывалось что-то совсем другое – березовая роща, полная шороха первой свежей листвы, с желтыми звездочками первоцветов в траве.
– Пойдем! – Громобой встал на ноги, взял девушку за руку и помог ей подняться. На том месте, где она лежала, приподнялись и потянулись вверх десятки цветов – белых, желтых, розовых, голубых. Цветы один за другим скатывались с подола ее белой рубахи и тут же оживали на земле; их становилось все больше, цветочный ковер ширился, разливался вокруг. – Пойдем, тебя уж заждались.
Он повел ее к ледяным воротам, но те исчезли раньше, чем они дошли. Один, два шага – и перед ними раскинулась березовая роща, та самая, что смутно мерещилась Громобою за радужной стеной. Тогда он не сумел в нее попасть, а теперь она сама шла ему навстречу.
И вот она уже вокруг них: стройные белые березы с черными глазками на коре играли на ветерке плетистыми ветвями, покрытыми зелеными полураспустившимися листьями, и были похожи на чудесных птиц в заклинательном танце. Солнечный свет полосами золотил листву, но и легкая тень была прозрачной, дышала, пела, искрилась желтыми звездочками первоцветов, белыми жемчужинами ландыша, лиловыми глазками фиалок.
– Ах, как хорошо! – Девушка высвободила руку из руки Громобоя, шагнула вперед, и березы потянулись ветвями к ней.
Прямо перед ними вдруг мелькнуло что-то белое: глаз Громобоя едва успел ухватить стройную девичью фигуру, точь-в-точь похожую на ту, что стояла возле него. Возле нее был человек – высокий светловолосый парень с изумленным и усталым лицом. Раздался слабый крик – и та, что стояла напротив, всплеснула руками, как птица крыльями, и вдруг растаяла. Светлое легкое облачко плавно взмыло над травой и стало таять.
– Нет, постой! – Парень протянул к нему руки, стараясь удержать то, чего больше не было. – Душа моя!
В ответ долетел глубокий вздох – усталый, печальный и умиротворенный. Навсегда уходил в небытие кто-то, кто никогда не жил человеческой жизнью и потому не боялся смерти, кто-то, кому отныне нет места ни в одном из миров.
Человек порывисто шагнул вслед за облачком: его покидало то, во что он вложил всю свою человеческую душу. Для него не было и не могло быть другой весны.
Он шагнул прямо в облачко, желая удержать то, к чему больше нельзя было прикоснуться. Облачко накрыло его, а потом рассеялось в воздухе, пронизанном солнечными лучами.
– Я теперь знаю… – сказала Леля. Громобой обернулся к ней: ее лицо сияло жизнью и красотой, глаза заблестели радостно и изливали лучи теплого света. – Это дом мой земной… Матушка!
Торопясь, словно желая нагнать опоздание, она побежала по траве куда-то вперед, и навстречу ей из-за берез вышла стройная женщина, окутанная золотым светом. Громобой узнал ее. Это она когда-то сидела с ним на опушке рощи и в слезах умоляла вернуть ей дочь. Теперь освобожденная дочь бежала навстречу ее объятиям, и прекрасное лицо богини Лады светилось счастьем любви.
– Доченька моя родная! – Богиня Лада обняла девушку, и вместо рук у нее были белые лебединые крылья. – Как же долго мы тебя ждали! Как же долго ты спала, как долго цветы не цвели, травы не росли, ручьи не звенели, птицы не пели! Приди же к нам теперь, Весна-Красна!
– Приди к нам, Весна-Красна! – подхватил юный женский голос.
Из-за березы выскочила стройная девичья фигура в белой рубахе, с венком из первоцветов на светло-русых волосах и зеленым ожерельем из ветвей на груди.
– Приди к нам! – Из-за другой березы показалась еще одна девушка, с венком из синих волошек.
Эту Громобой узнал – он видел ее в Ладиной роще перед городом Стрибожином. Мельком подмигнув ему в знак старого знакомства, Волошница подала руку первой берегине. Их сестры сыпались отовсюду: стройные фигуры с длинными распущенными волосами выскакивали из-за деревьев, поднимались из травы. Воздух наполнялся свежими запахами трав, цветов, древесного сока. У каждой над челом и на груди пестрели цветы, в волосах виднелись зеленые ветки, щеки горели румянцем, глаза блестели. Духи трав и цветов, проснувшиеся вместе с богиней-весной, вышли на волю и готовы были снова украсить, оживить и расцветить лик земли. Взявшись за руки, трижды девять берегинь повели хоровод вокруг богини-матери и богини-дочери, запели:
Приди к нам, весна,
Со радостию!
Со великою к нам
Со милостию!
С лесом зеленым,
С луговиной пышной,
С рожью зернистой,
С пшеничкой золотистой,
С овсом кучерявым,
С ячменем усатым,
С калиной-малиной,
С клюквой-моховиночкой,
С брусникой-боровиночкой,
С цветиками лазоревыми,
С травушками-муравушками!

Вдруг берегини с визгом и смехом кинулись в разные стороны; вместо них рядом с Ладой и Лелей оказался мужчина – молодой, румяный, с красивой золотистой бородкой и зелеными побегами в светлых волосах. Лада радостно улыбнулась ему и ласково подтолкнула вперед дочь; он обнял Лелю, и Громобой сам догадался, что это должен быть Ярила, ее отец. От всех троих исходило чистое золотое сияние и окружало так плотно, что рассмотреть их было уже нелегко: это сияние уже было границей, отделившей весенние божества от Громобоя.
Лада развязала пояс и вдруг подбросила вверх его конец. Пестрый семицветный пояс, украшенный священными знаками неба, земли и воды, взлетел в самое небо и стал широкой дорогой; на нем сверкали всеми красками зелень леса, синева неба, золото солнца и багрянец зари. Лада и Ярила взяли за руки свою дочь и повели по этой дороге прямо ввысь. Чем выше они поднимались, тем дальше отступали снега, тем шире расстилался по земле зеленый травяной ковер. Сияние весенних божеств с высоты разливалось все шире и шире, одевая землю животворящим светом весеннего солнца и пробуждая все живое к новой жизни.
Три светлые фигуры были уже на дальнем конце радужного моста, в самом небе. В льющемся с неба ослепительном свете их трудно было рассмотреть, уже нельзя было и понять, люди это или светлые птицы лебеди. Там, в невидимой вышине, их ждет другая березовая роща – та, где вечно живет весеннее тепло и откуда душистый ветер ежегодно приносит в земной мир весну.

 

Громобой стоял, держась рукой за ближайшую березу и одолевая головокружение. Лада, Ярила и Леля исчезли, радужный мост растаял в воздухе. Вокруг него была весенняя березовая роща, такая же, как тысячи подобных рощ на земле, и божественно-прекрасная. Снега нигде не было видно, землю покрывала свежая трава. Громобой двинулся вперед, придерживаясь за березовые стволы. Пора было выяснить, куда он попал.
Березняк шел под уклон. Между деревьями показался просвет, открылась опушка. Громобой вышел к подножию горы: перед ним была длинная луговина, а подальше – обрывистый берег реки. Река была довольно широка, и серый, залитый водой лед на ней трещал и топорщился плитами. Со всех сторон в реку бежали потоки мутной воды. И на глазах Громобоя полуразломанный лед, еще сохраняя целыми довольно большие куски, двинулся вниз по течению, на полуночь, к далекому морю.
Это место казалось Громобою незнакомым, но он догадывался, что это должна быть та самая Ладина роща над Сварожцем, где была когда-то разбита Чаша Судеб и в которой была заключена в плен богиня Леля. Он видел это место зимней ночью, а теперь вокруг него был сияющий весенний день. Стоял громкий треск ломающегося льда, река внизу ревела и бурлила, и вода прибывала с каждым мгновением. По влажной коре берез катились светлые капли, как слезы облегчения, и ухо Громобоя разбирало еле слышные стоны корней в земле, оживающих после долгого сна. Сквозь бледную прошлогоднюю траву с юным задором прорывалась свежая, молодая, и росла прямо на глазах – ведь здесь ступали ноги самой богини Лели. Желтые первоцветы бодро встряхивали полураспустившимися головками на своих длинных зеленых ножках, лиловые глазки фиалок мигали над серой прошлогодней листвой.
Ветер посвистывал в ветвях, внизу трещал лед. Все вокруг было полно беспорядочного шума, но он звучал лучше самых сладких песен. Безмолвие заснеженных, мертвых равнин осталось позади, перед ним расстилалась жизнь, полная шума и движения, трудов и тревог, потерь и обретений; взломав оковы, жизнь вырвалась на волю и теперь, ликуя, торопилась наверстать упущенное и взахлеб обещала еще много, бесконечно много рассветов и закатов, снегопадов и капелей, первых криков младенцев и последних вздохов стариков. Сметая ровные и плоские покровы снега, потоки жизни стремились во всех мыслимых и немыслимых направлениях, сталкивались и бурлили, несли наряду с чистой водой всякий сор и грязь, смешивались и снова расходились. Источник их движения был в самой взаимосвязи и взаимодействии каждой мелочи из тех, что слагали земной мир. Громобой не мог ни объяснить, ни даже осмыслить все это, но он смотрел на тонкую, как пушинка, белую полоску коры, что трепетала на ветру возле влажного ствола березы, и знал, что и это – очень важно, что и эта пушинка участвует в потоке сил, которые связывают мир воедино и дают ему жизнь.
Глядя на все это, Громобой старался прийти в себя. А это было нелегко: уж слишком долгий путь он прошел от себя самого, прежнего, чтобы прийти в эту весеннюю рощу. У него было странное чувство, будто он целый год летал, а теперь вдруг снова ощутил твердую землю под ногами и тяжесть собственного тела. Те потоки нечеловеческих сил, что наполняли его кровь, теперь схлынули, потому что выполнили свое предназначение. Божество покинуло его, и он вернулся к себе. В памяти всплывали образы какого-то дома, каких-то улиц, людей, которых он отлично знал. Рослая женщина с суровым лицом и красными стеклянными бусинками в вышивке повоя надо лбом… «Рада бы курица нейти, да за крыло волокут…» Плотный пожилой мужчина с рыжеватой бородой, с прищуренным левым глазом… Тот, кого он когда-то звал… отцом… Этого мужика, а вовсе не Перуна с молниями в черной грозовой бороде… С каждым мгновением образ Перуна уходил все дальше, а кузнец Вестим казался ближе. Громобой уже вспомнил имена своих земных родителей, вспомнил Кузнечный конец, и соседей, и товарищей, и угол Велесовой улицы с пустырем, где затевались игрища и гулянки, где стояли, бывало, стайками девушки с разноцветными лентами в косах. Это – Прямичев, стольный город земли дремичей. Он очень далеко, но он есть на свете. И в него теперь можно вернуться.
Громобой вспоминал лица, имена, и вдруг из воображаемой толпы выдвинулось одно лицо – и он застыл, не понимая, к каким мирам его отнести. Лицо девушки с золотыми глазами, с белой кожей без веснушек, с тонкими рыжеватыми бровями, с рыжими косами, из которых две были закручены в баранки на ушах, а третья спущена по спине… Она была хороша, как богиня, но ее золотые глаза смотрели прямо в его сердце, лицо дышало любовью, она казалась так близка, как не может быть близка к смертному человеку Солнцева Дева… Дарована…
Он вспомнил имя, и кровь побежала быстрее. Он вспомнил разом все, что было с ней связано: их первую встречу, и поединок над Храм-Озером, и даже ее голос, вызвавший его из Золотого Леса на осенний перекресток дорог. Весь этот долгий путь был для него освещен ее светлым, солнечным лицом, согрет надеждой на ее любовь. И теперь он завоевал свое счастье. Только где она теперь?
– И верно, сын мой, пришло время, – сказал голос позади него.
Обернувшись, Громобой увидел женщину с рогатым повоем на голове. Она была высокой, крепкой, и лицо ее было лицом Ракиты, жены кузнеца Вестима. Она не рожала его, но он звал ее матерью, потому что другой матери у него не было. Однако сейчас в ее чертах были уверенность и добрая властность, а в глазах – мудрость многих-многих матерей. Перед ним была богиня, Мать Всего Сущего. Но Громобой не был смущен этой встречей. Он снова стал посадским кузнецом, но теперь он знал Перуна в себе, и никогда уже он не забудет того, что узнал.
– Все ты сделал, что было тебе завещано, теперь можешь и о себе подумать, – сказала Богиня-Мать. – Осколок не потерял, Гром Громович?
– Что? – Громобой не сразу понял, о чем она говорит, но вдруг заметил в руках у богини ту глиняную чашку с обломанными краями, что попалась ему в Мертвом Источнике. – А, да!
Вспомнив, он сунул руку за пазуху и бросил в подставленную чашу глиняный осколок со знаком червеня, найденный в другой, небесной Ладиной роще. Единственный, которого недоставало, – осколки зимы, весны и осени уже были там, и на каждом ослепительным огненным светом сиял священный знак. И едва последний, двенадцатый, присоединился к ним, как тут же в руках Макоши оказалась целая чаша. Это совершилось так просто, без видимых усилий, без заклинаний… но Громобой и не ждал ничего особенного. Внутренние токи сложили и срастили разбитую чашу, когда оказался восстановлен сам великий годовой круг. А для того чтобы восстановленным оказался годовой круг, сам Громобой приложил достаточно усилий.
И так же, сами собой, в этот миг сложились из осколков гадательные чаши по всему говорлинскому свету – и в Велесовом святилище Прямичева, и в Озерном Храме Глиногора, и в ларце Загоши, ведуньи из городка Убора на реке Турье. И это было единственным, что сделалось само собой.
Пояс из двенадцати священных знаков сиял на широкой горловине Чаши Годового Круга, как ожерелье; травень вел за собой кресень, серпень – листопад, а студен переходил в просинец, начиная все с начала, – этот круг зачаровывал своей простотой и вместе с тем вселенской силой, и у Громобоя захватило дух. Именно сейчас, с чашей в руках, Макошь так напоминала свои собственные идолы, расставленные по всем говорлинским землям, что Громобой вдруг ясно осознал – он стоит рядом с богиней, вершащей человеческие судьбы.
– Ты мне мою чашу вернул, а я тебе за это судьбу скажу! – проговорила Макошь и улыбнулась. – Ну-ка, опусти руку да достань, про что забыл.
– Что?
– Достань, говорю, что забыл. Судьбу свою достань! – Макошь протянула ему чашу.
Громобой хмыкнул: это напоминало новогодние девичьи гадания, которые чаще обманывают, чем бывают верны, – но спорить с богиней не стал и опустил руку в чашу. И тут же ему попалось что-то маленькое, гладкое и теплое. Вытащив это наружу, Громобой увидел золотое кольцо, блестящее, с пояском из тех же священных знаков двенадцати месяцев, что и на чаше. И вспомнил – это же кольцо Небесного Огня! То самое, что он раздобыл в Стрибожине, носил на мизинце и уронил в чашу вместе с осколком. И правда – совсем про него забыл!
– Ну, кому вынется, тому сбудется, кому сбудется – не минуется! – нараспев проговорила Макошь. – Вынулось тебе колечко, значит, к свадьбе дело идет. Тут уж судьба не обманет. Ты ей послужил, теперь она тебе отслужит.
– Где же невеста моя? – торопливо спросил Громобой, почти с ужасом прикидывая, как далеко могли занести Даровану вращения миров. – Где мне найти ее, мать?
– Пойдем! – Макошь поманила его за собой. – Теперь твоя она, Золотая Лебедь. За колечком ты далеко ходил, а теперь колечко тебе издалека невесту раздобудет. Что твое, то долго ищешь, зато после не потеряешь. Пойдем.
Макошь провела его по опушке рощи и остановилась возле тонкого деревца. Громобой сначала с удивлением посмотрел на молодую липку, а потом вздрогнул. Он уже видел это тонкое деревце, тянущее к нему ветки, как руки, молящие о помощи. Видел… там, на серой осенней равнине, где впервые встал лицом к лицу со своим противником… Это деревце было там, но тогда он не понял, что это значит. Он не знал, куда пропала позвавшая его Дарована, а она все это время была здесь…
– Вот она, твоя невеста! – Макошь показала ему на липу и улыбнулась. – Моя меньшая дочка. Она вас с сыном Велеса свела, а от битвы я ее спрятала. Ты весну привел, теперь вслед за летом и осень идет.
Громобой стоял в растерянности, и Макошь кивнула на кольцо, которое он по-прежнему держал в ладони. Не слишком уверенный, что делает правильно, он поднял руку и осторожно надел кольцо Небесного Огня на одну из тонких веточек липы.
И тут же легкое золотистое сияние окутало все деревце от корней до верхушки. В нем играла радуга, в нем вращались какие-то легкие цветные колеса, сплетались солнечные лучи, все дрожало, переливалось, таяло… А когда сияние рассеялось, Громобой увидел девушку. Ту самую девушку, которая однажды впервые показалась ему в полутемной гриднице какого-то посадника, и он сразу понял, что перед ним его судьба, его прекрасная вечная весна. Теперь она стояла, выпрямившись, протянув руки вверх и вперед, к солнцу… И на одном из ее белых пальцев блестело золотое кольцо с красными искрами Небесного Огня.
Она медленно опустила руки и открыла глаза. Это были те самые глаза, золотые, того же самого цвета, что и светло-рыжие, медовые косы, закрученные в баранки на ушах. Золотое сияние рассеялось, но она по-прежнему казалась Громобою богиней, что освещает и оживляет собой весь этот земной мир.
Дарована закрыла лицо руками, постояла, стараясь справиться с головокружением и осознать произошедшую с ней перемену. Она знала, что стоит на земле, что вокруг весна, что все кончилось… Сбылись предсказания… Она опустила руки. Громобой стоял в трех шагах впереди и ждал, когда она посмотрит на него. Больше никого вокруг не было – только березы, только трава и солнечные лучи.
В разлуке Дарована так много хотела ему сказать, но теперь они только смотрели друг на друга и молчали. Оба они знали: нет больше в мире сил, которые смогут оторвать их друг от друга, и отныне они неразлучны, как Земля и Небо, и во встрече их родится новый мир.

 

Берег уже был полон народа. Из Славена, из окрестных огнищ поодиночке и толпами бежали люди – кто в полушубках, кто в рубашках, все бледные, измученные, с запавшими, но дико горящими глазами. Иные шатались от слабости, падали на землю, цеплялись руками за мокрую траву, иные обнимали влажные стволы деревьев, иные хватали руками пригоршни весенней грязи и пялили на нее глаза, будто забыли, что бывает на свете что-то, кроме снега. Кто кричал, кто рыдал, кто хохотал. После долгой зимы ожившая река, чистое голубое небо и трава на мокрой земле казались чудом, не столько приятным, сколько пугающим. Вокруг было полно воды от растаявшего снега, что копился на земле вдвое или втрое дольше обычного, Сварожец разом поднялся и ревел так, что порой заглушал крик толпы. По течению уже неслись сорванные где-то мостки, лодки, сани и волокуши, вырванные с корнем деревья; мелькнула даже крыша рыбачьей избенки, подмытой, как видно, небывало высоким половодьем.
Только в роще еще было тихо, и Дарована, стоя на опушке, медлила сойти с горы в этот диковатый шум и гомон. Ей даже жаль было расставаться с последней в ее жизни гранью Надвечного мира. Но долго стоять было нельзя: все воспоминания и привязанности ожили в ней, и теперь ее ждали княгиня Жизнеслава, отец, мачеха, братья! Они ведь ничего не знают о ней! Дароване хотелось скорее попасть к отцу, рассказать ему обо всем, что с ней случилось, поговорить о будущем. Но один взгляд на ревущий Сварожец повергал ее в ужас. Что же теперь творится на Истире! И сколько придется ждать, пока по великой говорлинской реке можно будет плыть? И когда сухопутные дороги просохнут после этого неизмеримого половодья? Простой земной мир казался ей огромным, а жизнь в нем – слишком трудной. Здесь нельзя, как в Надвечном мире, тремя шагами перенестись в другой конец вселенной. Так было всегда… Но почему-то вернуться к старому оказалось труднее, чем приспособиться к новому.
Громобой вдруг негромко свистнул и сжал ее руку. Она обернулась и проследила за его взглядом. Чуть в стороне под березой, на пышной зеленой траве среди цветов, сидела молодая стройная девушка в белой рубахе. Ее длинные светло-русые волосы, блестящие, как солнечные лучи в чистом ручье, были усеяны свежими, едва распустившимися березовыми листочками. Положив голову на ее колени, на траве лежал Огнеяр. Девушка ласково перебирала его спутанные черные волосы, поглаживала его по плечам, и ее склоненное к нему лицо светилось нежностью.
Увидев их, Дарована ахнула и подалась ближе. Во всех этих потрясениях она совсем позабыла о своем названом брате, и только сейчас, увидев его живым, осознала, как велико было бы ее горе, если бы пришлось его лишиться.
– Огнеяр! – воскликнула она, и Огнеяр лениво поднял голову.
– А! – сказал он, бросив на них один ленивый взгляд. – И ты нашлась, сестра моя!
И он снова опустил голову на колени к своей берегине.
– Огнеяр! – Дарована подбежала к нему. – Ты жив! А я было подумала… Я боялась… В тебе же был Велес…
Она не решалась договорить. Все было позади, но то, что Огнеяр жив, казалось чудом. Он просто должен был погибнуть, потому что Велес гибнет в ежегодной битве с Перуном, а Огнеяр как раз и бился вместо своего отца… Дарована заплакала вдогонку ужасу, которому, к счастью, не суждено было осуществиться. Из сердца ее вдруг горячей рекой потекла любовь к Огнеяру, чувство, которого она никогда в себе не предполагала, но сейчас ей казалось, что она всегда любила своего названого брата-оборотня. Ей хотелось целовать его смуглое лицо, но он выглядел таким усталым, что она не решалась его беспокоить.
– Милава! – Она подняла глаза к лицу девушки с березовыми листочками в волосах, и та ласково улыбнулась ей в ответ. Дарована и раньше видела жену Огнеяра, но никогда еще та не казалась ей так светла и прекрасна, как сейчас. – Милава, я так рада! – Дарована прикоснулась к ее руке, лежащей на груди Огнеяра. Ей хотелось обнять и невестку. – Откуда ты взялась? Ты же была в Чуроборе, да?
Милава опять улыбнулась и глянула в сторону, где по траве были рассеяны белые лебединые перья.
– Прилетела, – пояснила она. – Я все видела! – Она окинула взглядом небо, напоминая о Битве Богов, и Дарована опять задрожала, вспомнив тот ужас, который они с Милавой переживали каждая по-своему, но, наверное, в равной степени. – Я сначала не могла… А потом, когда все кончилось, я снова сумела… И полетела… – Она опустила глаза к лицу Огнеяра и снова погладила его по лбу. – Я же знала, что теперь я ему нужна…
– Ты мне всегда нужна, сокровище мое! – Огнеяр поймал ее руку. – Я же только с тобой человеком стал. А без человека и бога не бывает.
– Как же ты цел остался? – спросила Дарована. – Ведь говорят, что Велес погибает…
– И Перун погибает, в молнии сгорает, а Велес дождем в землю уходит! – закончил за нее Огнеяр. – Так оно все и было. Перун сгорел, Велес дождем растекся. А мы остались. – Он приоткрыл глаза и бросил задорный взгляд на стоявшего поодаль Громобоя. – В нас обоих божественного духа была самая малость – только чтобы отцов разбудить. А дальше они без нас справились. И погибли, и возродились, и на том свет стоит. А нам еще рано. Мы свой человеческий век еще только начали… Не знаю, как ему, а мне мой щедрый батюшка семь веков человеческих обещал… Ну, друг, чего молчишь? – Он сел на траве и кивнул Громобою. – Или обиделся, что больно кусаюсь?
Громобой усмехнулся. Он хорошо помнил, что бился насмерть с этим черноволосым оборотнем, помнил и боль раны под коленом, но сейчас не чувствовал к нему ни малейшей вражды. Перунов дух, толкавший в битву, сделал свое дело и ушел, теперь Громобоя удивлял и забавлял этот смуглый парень с волчьими клыками в ряду верхних зубов, чуроборский князь и Князь Волков. Больше у них не было причин враждовать.
– Эх, ты! – только и вздохнул Громобой. – «Как безрукий яйцо украл…»
– А что? Я еще лучше песню знаю. Как «курочка бычка родила, а поросеночек яичко снес!» – отозвался Огнеяр, и обе девушки разом засмеялись.
– Что? – Огнеяр подмигнул ему. – Не нравлюсь? Привыкай, теперь родичи будем. Ты ведь ее в жены берешь? – Он кивнул на Даровану, и она порозовела. – А она мне сестра, значит, будем родичи. И на княжение, поди, после Скородума собираешься? Княжну от Змея спас, теперь изволь, как водится, полкняжества получить!
– Очень мне нужно! – от души ответил Громобой.
Это предположение его даже встревожило: все его мысли, кроме посвященных Дароване, были в Прямичеве, в Кузнечном конце. Как совместить одно с другим, он пока не представлял. И расстаться с Дарованой, и привести ее в Вестимову избу было равно невозможно. Что теперь делать?
– Ничего, привыкнешь, – подбодрил его Огнеяр. – Я тоже князем быть не хотел, а потом ничего – пообвык, справляюсь! Ты хоть умом не слишком проворен, зато могуч – ох, народ зауважает! Опять же, свой брат кузнец, посадским по сердцу придешься. Князь Скородум еще не один десяток лет продержится. А кузницы, думаешь, в Глиногоре нет? Думаешь, молота для тебя не найдется? Найдется, не бойся. А там попривыкнешь. Перун ведь – бог князей и воинов. Научит батюшка, на ум наставит!
– А где же теперь… она? – спросила Дарована. – Ну, та девушка из Прямичева, что ты в подземелье увел?
Вместо ответа Огнеяр молча показал в небо.
– Насовсем? – нерешительно уточнила Дарована.
Огнеяр кивнул. Лицо его стало серьезным, Громобой тоже помрачнел.
– Но как же… – Дарована испугалась, поняв, что случилось. – Она же была из Прямичева… Ты говорил, какого-то купца дочь…
– Хоровита. С Велесовой улицы, – подтвердил Громобой.
Теперь он отчетливо помнил и ее, ту девушку, вместе с которой начал поход за весной. Ее звали Веселкой, у нее были ясные голубые глаза, задорно вьющиеся золотистые прядки на висках и надо лбом, она была веселой, игривой, за ней увивались все прямичевские парни, не исключая и княжьего брата, Черного Сокола…
– И она не вернется? – совсем тихо спросила Дарована. В этом было что-то неправильное, несправедливое. – Как же так… Вы же оба вернулись…
– Она приняла в себя дух Лели и стала ею, – тихо и серьезно ответил ей Огнеяр. – Она не вернется. Ее больше нет как человека. Дух Весны на земле искал себе новое тело и нашел ее. В ней становилось все больше от Лели и все меньше от человека. А там, в Подземелье, ее как человека уже не стало. Она стала Лелей, и потому я сумел ее усыпить, чтобы он, – Огнеяр кивнул на Громобоя, – разбудил ее.
– Выходит… она… умерла… – Дарована едва сумела выговорить это слово, такое страшное и неуместное среди этой сияющей весенней зелени. Все ожило… А она, источник этого возрождения… умерла…
– Да ну что ты! – так же серьезно ответил Огнеяр и поднял голову. – Разве это смерть? Это все – она!
Все вокруг было полно жизни. Дышали белые стволы берез, сквозь прошлогодние березовые листочки, под снегом посеревшие и теперь похожие на старые серебряные бляшки, пробивалась молодая трава и ласково глядели лиловые глазки фиалок. Березы качали ветвями со свежей листвой, и казалось, что между ними скользит в плавном танце какая-то легкая светлая тень. И солнечные лучи с чистого голубого неба изливали на землю вечную, нескончаемую животворящую силу, силу произрастания и расцвета, благодаря которой вновь и вновь молодеет эта древняя, древняя земля… Она не умерла. Теперь каждый, кто весной поднимет голову к небу, встретит ласковый взгляд ее голубых глаз. Она не умерла, она возродилась и будет оживать в каждой девушке, рожденной на земле, и каждая девушка, подрастая, растит в себе вечно юную богиню-любовь, источник и залог продолжения жизни. Так боги устроили мир, сплетенный из непрерывной цепи уходов и возрождений всех и всего – камней и деревьев, трав и цветов, птиц и животных, людей и богов.
Но та, что звалась Веселкой, дочерью Хоровита, в Прямичев на Велесову улицу никогда не вернется. И кто-то должен будет рассказать об этом ее отцу и матери, братьям и подругам. Об этом думал Громобой, глядя, как Огнеяр жует травинку, а Дарована утирает слезы со щек.
– Как же… – всхлипывая, бормотала она. – У нее же родители есть… Им-то каково… Они же ее домой ждут…
– Я сначала туда, – объявил Громобой. – В Прямичев. Расскажу, как все было.
– А через Истир как? – Огнеяр насмешливо взглянул на него. – На крыльях огненных?
– Как-нибудь! – Громобой отмахнулся. Сейчас никакие преграды не могли его смутить.
– А она? – Огнеяр показал глазами на Даровану. – К отцу я ее повезу?
– Ага. Разбежался! – недовольно ответил Громобой, и Огнеяр усмехнулся.
При всей своей жажде поскорее повидать Прямичев Громобой не мог помыслить о разлуке с Дарованой. Теперь он отвечает за ее безопасность и благополучие, а он не из тех, кто перекладывает свои дела на других.
– Вместе и отправимся, – удовлетворенно решил Огнеяр.
– Поплывем? – Дарована боязливо кивнула на ревущий Сварожец. – А на Истире-то что теперь творится?
– Ну, не утопит же меня родной батюшка! Все лучше, чем черные грязи ногами месить. Князь Велемог нам ладью даст по дружбе. У него больше наследника нет, с соседями ладить надо. Я вас до Глиногора провожу, с матушкой повидаюсь. А пока на свадьбе погуляем, там, глядишь, и вода спадет. Мне тоже домой пора. Что там делается-то! – Огнеяр в беспокойстве запустил обе руки себе в волосы. – Ты подумай только! – Он почти с ужасом глянул на Милаву. – Княгиня-матушка! Что делать-то будем? Чем народ кормить? Весна пришла, да хороводами вокруг березки сыт не будешь! Снег сойдет… Стой, а что теперь будет? – Он оглядел всех троих собеседников. – Весна наступит? Или сразу лето… ближе к осени? Который теперь месяц-то будет?
Все дружно пожали плечами: этого никто не знал. Будет теперь весна – березень, травень, кресень? Или сразу наступит серпень, которому теперь пора по счету дней?
– Ну, ладно, допустим, весна! – продолжал беспокойно рассуждать Огнеяр. – А что нам с весны, когда ничего не посеяно? А что сеять, когда все зерно съели! Подчистую же съели – хлеб, горох, овес! Один лен остался!
– Морковь, капуста, репа остались, – подала голос Милава. – Семена не едят.
– А если уже опять осень – когда сеять эту репу да капусту? До новой, правильной весны ждать? И остаток перемрет!
– Ой, что ты за ужасы говоришь! – Дарована в тоске закрыла руками уши. – Оборотень! Дал бы хоть порадоваться немножко…
– Порадуешься тут, когда все племя на плечах! Это только в кощунах у Змея одним ударом двенадцать голов сносят, а там только пой да веселись!
– Озимые взойдут, – подсказала Милава. – Я сделаю… Они вызреют, даже если уже осень на носу. Это я сделаю.
Огнеяр благодарно сжал ее руку, благословляя судьбу, которая подарила ему жену-берегиню, способную помочь росту и вызреванию хлебов.
– А ты отца попросишь, – продолжала она. – Чтобы рыбы в реках было побольше, дичи в лесах… Это все в его власти. Прокормимся.
– Это точно, да только… – проворчал Огнеяр, переваривая еще какую-то мысль и хмурясь. – Батюшка-то мой задаром ничего не делает… А потом! – обеспокоенно продолжал он. – Скотину всю поели. У меня в дружине всех боевых коней забили и съели, чтобы они с голоду не передохли. Сам велел. Кроме тебя, братец, по всем землям ни одного коня не осталось! – Он глянул на Громобоя и невесело усмехнулся. – Значит, за скотиной теперь за море ехать и заново разводить. Сколько же лет пройдет, пока опять на каждом огнище хоть по корове будет! Опять ведь зима на носу – и опять впроголодь. Ох, Велес-батюшка! – На миг Огнеяр поднял руки ко лбу, как будто его ужаснули все предстоящие труды и трудности. Но тут же он легко вскочил на ноги, как будто земля его подбросила. – Хватит, отдохнули! – Он за руку поднял жену. – Пошли в Славен. До завтра у княгини передохнем, а там и в дорогу. На боку лежать больше некогда!
А Сварожец внизу под обрывистым берегом ревел все громче и яростнее; со всех пригорков в реку неслись мутные потоки со снегом и льдом, вода стремительно поднималась, подмывала берега, целые пласты земли с шумом обрушивались в воду. И нельзя было не думать о том, сколько бед принесет уже ушедшая, побежденная зима, и как долго еще придется бороться с ее последствиями, как долго еще прогнанная Зимерзла будет волочить по земле тяжелые полы своей одежды. Ни одна битва не бывает последней, никакая победа не бывает окончательной.
Громобой смотрел, как Дарована подбирает подол, выискивает травяную кочку, куда можно ступить уже запачканным и промокшим сафьяновым сапожком, и думал о том, как трудно ему теперь найти свое место в этом новом, возрожденном и изменившемся мире. Правда, если он и окажется после свадьбы с Дарованой наследником глиногорского князя, это ведь не помешает ему по-старому работать в кузнице? Топоры и сохи теперь нужны. Громобой надеялся, что не растерял свое прежнее умение на дорогах надвечных миров, и это лучше всякого радужного моста свяжет нового Громобоя с прежним. А это самое главное – чтобы новое, развиваясь, не порывало связей с прежним, не теряло корней, не разрывало цепи поколений. Тогда мир одолеет любую беду.
Вчетвером они шли по берегу над ревущей рекой к Славену, когда навстречу им вдруг показалась спешащая женщина. Не разбирая дороги, скользя по мокрой земле, ступая прямо в лужи, к ним бежала княгиня Жизнеслава, и все они разом узнали ее, даже Милава, никогда с ней не встречавшаяся. Подол платья княгини был мокрым почти до колен и казался черным, шубка была распахнута, княгиня тяжело дышала и выбивалась из сил, но бежала, бежала к роще, и несколько челядинцев, в перепуге пустившихся за ней, напрасно молили ее остановиться.
Увидев среди встречных Даровану, княгиня Жизнеслава остановилась, сжав руки перед грудью, и от усталости и волнения ее покачивало, как березку на ветру. Она тяжело, судорожно дышала, открыв рот и глотая влажный прохладный воздух, ее голубые глаза с мольбой, страхом и надеждой скользили с одного лица на другое. Среди этих четверых не было ее сына. И все четверо молчали, у каждого щемило сердце, но никто не произносил ни слова. Эта женщина уже знает то, что для нее сейчас важнее всего на свете, и даже им, детям богов, нечем ее утешить.
– Дарована… Где… он?.. – почти шепотом выдохнула княгиня, и голос ее прервался.
Дарована открыла рот, вдохнула, но промолчала. Она не могла придумать, как назвать уход Светловоя, чтобы княгиня не считала исчезновение сына за его смерть.
Княгиня ждала ответа, потом бросила взгляд за их спины, на далекую гору, где зеленела священная роща. Там ее сын положил начало общей беде, там сам он пропадал все эти долгие дни и месяцы, там он оставил свою душу. И теперь там не было ни одного человека. И она поняла это без слов.
Закрыв лицо руками, княгиня покачнулась. Милава и Дарована разом сорвались с места, подхватили ее, обняли, забормотали что-то невразумительное; ничего не слыша, княгиня рыдала, задыхаясь и отрывисто вскрикивая, и блеск весеннего дня, дыхание ожившей земли проходили мимо нее. Ее сын, ее единственное дитя, отрада и надежда ее жизни, ушел от нее туда, откуда не возвращаются; он стал искупительной жертвой, как Веселка из Прямичева, как те неизвестные ей сотни людей, не доживших до прихода весны. Но то, что Светловой один из всех был в чем-то виноват, не утешало княгиню в ее потере. Она лишилась сына, она лишилась будущего, и для нее весна не придет никогда. И Огнеяр с Громобоем, оба одержавшие победу в самой важной битве их судьбы, стояли одинаково хмурые, оба страдая от бессилия помочь этой женщине. Она ни в чем не виновата, но именно она обречена на самое долгое, неизбывное страдание. Сердце ее полно любви, которую не угасят никакие прегрешения сына и не остудит время, и ее любовь станет ее незаслуженной казнью. Это – обратная сторона Макошиных даров, это – зима, без которой не бывает весны.
Дарована и Милава под руки повели княгиню назад к городу, Огнеяр шел позади. Громобой задержался над обрывом Сварожца, глядя в ревущую, мутную воду. Река несла целые деревья, вывороченные с корнем, крутила их, как легкие прутики, сталкивала между собой, и под давлением воды стволы топорщились, лезли на берег, как исполинские змеи, снова срывались и неслись дальше в пленившей их реке…
Громобой поднял глаза: там, на полуночи, куда стремился Светлый Истир, ему виделось само Мировое Дерево, небесное отражение земной священной реки. Корни его терялись в подземельях, ветви простирались над всем земным миром, а вершина уходила в небо. Так высоко, что даже сейчас, среди безоблачного голубого сияния, ее нельзя было разглядеть. Громобой вспомнил скованного Стрибога, прозрачную толщу воздуха на крыше мира, откуда он смотрел на землю и видел ее так, как видят только боги… И все же что-то было еще выше. До самой вершины Дерева он в своих странствиях не добрался. И если в подземелье под Ледяными горами нет уже ничего, то над Стрибоговой горой есть иные горы. И сейчас Громобой думал об этих пространствах, в которые судьба еще пока не пускала его. Теперь ему хватит дел на земле. Но в своих далеких странствиях он узнал то, что придает истинный смысл земной жизни – что путь в небо бесконечен.
Назад: Глава 6
Дальше: Пояснительный словарь