Глава 2

Через несколько дней подошла Навья Седмица — срок, когда души предков на целых семь дней прилетают к потомкам, когда их чествуют и угощают, прося благословения и помощи на весь наступивший год. В первый день для них топят бани, оставляют там горячую воду, душистые веники с травами, а через маленькие окошки спускают наружу беленые полотенца, вышитые особыми навьими знаками, — дорожки, по которым души сюда войдут. Сами хозяева в это время в баню не ходят и стараются даже к ней не приближаться. А второй день — Родоница, время посещать родовые жальники. И как ни хотелось Вестмару Лису поскорее уехать со своим нежным живым товаром на Волжский путь, где далеко на юге его ждали блестящие груды козарского серебра, в эти дни никто не мог ему помочь — ладожане чествовали предков.

Когда Яромила с Дивляной подошли к реке, Велем с Витошкой уже сидели в лодке. Причем Витошка не шутя устроился на весле, хотя грести через Волхов ему явно было пока не по силам. В свои тринадцать он еще не начал по-настоящему расти: оставался маленьким, щупленьким, доставая Дивляне только до плеча. Он родился прежде срока, и Домагость в душе беспокоился, что младший сын никогда не догонит старших. То ли дело Велем — рослый, плечистый, он в одиночку вскидывал на плечо бочонки и мешки, которые иным приходилось носить вдвоем.

Лодка ждала под невысоким обрывчиком, где за полосой песка шириной в пару шагов лежало несколько крупных валунов, серовато-розовых, гладко обточенных речной волной, и имелась прогалина в осоке. Рядом с ней стояла в воде другая, в которой устроилось семейство вуя Свеньши, брата Милорады: он сам с женой и детьми — Кологой, Туроберном, Добраном, Льдисой и Ведомкой.

— Что-то долго собираетесь! — Туроберн замахал руками. — Ранятины уплыли уже! Дотемна вас ждать, что ли?

Солнце садилось, бросая на широкую реку яркую пламенную дорожку. Но вечер в самом конце месяца березеня был светел, до темноты оставалось еще далеко.

— Ничего, успеем! — Дивляна улыбнулась двоюродному брату.

— Веляну не видали? — окликнул их сам вуй Свеньша.

— Матушка за ней пошла, все вместе явятся.

Спустившись к воде, девушки встали на крайний валун и с помощью старшего брата перебрались в лодку. Сложили корзины с приношениями: блинами, вареными яйцами, кашей и пирожками, на которые пошли драгоценные последние остатки прошлогоднего зерна.

— Что матушка-то не идет? — спросил Велем, помогая Дивляне сесть. — Вуй Ранята со своими уплыл уже.

— А вон и Аскол! — Льдиса из своей лодки показала вдоль по Волхову, где приближались в лодке Ивор и Аскол — сыновья вуйки Велерады.

На Родоницу, вторник недели Вешних Дедов, все потомки бабки Радуши собирались на родовое угорье — жальник возле заброшенной ныне Любши, лежащей в паре верст вниз по Волхову, на другом берегу. Дожидаясь родичей, вуй Свеньша, второй сын Радогневы, рассказывал о судьбе бабки своей внучке Ведоме. Ей, получившей имя в честь давно умершей спасительницы рода, зимой исполнилось семь лет и вскоре предстояло идти в Велешу — Велесово святилище, отвечать на вопросы жриц, чтобы получить свой первый родовой поясок. Остальные, хоть прекрасно обо всем этом знали, тоже слушали, глядя на клонящееся к краю небес багровое солнце, и огненная дорожка на воде вызывала в душе образы пламени над Любшей… над Ладогой… над Словенском… Та война, избавившая словен от власти варягов, была долгой и кровопролитной. Не только Любша, но и сама Ладога сгорела дотла. И теперь еще на пустырях между новыми дворами видны следы старых пожарищ, и в особые ночи можно услышать плач непогребенных, ненайденных, неупокоенных…

— И с древних пор так ведется, что деву из Любошичей сам Волхов-батюшка на служение себе избирает, — рассказывал вуй Свеньша, крепкий толковый мужик, умелый резчик по кости, всегда озабоченный делами многочисленной родни. — На ней благословение земли лежит, потому ее называют Девой Альдогой. Она Волхову служит, как прабабка Ведома служила, и бабка Радуша, и Милорада, ее дочь старшая. А если уж очень худое время, если разгневается на людей Волхов-батюшка и три дня подряд назад будет течь — значит, хочет, чтобы Дева Альдога к нему пришла. Сейчас это вон Ярушка, — он кивнул на Яромилу и улыбнулся им с Дивляной, — а как замуж выйдет, к другой сестре перейдет. Да ты-то не бойся, — он ласково погладил светловолосую головку с маленькой косичкой, еще без ленты, с простой тесемочкой, — это служение через дочерей передается, значит, из тех девушек будут выбирать, которые от Милорады, Велерады или Гневорады родились.

На родовой жальник надлежало попасть на закате, когда солнце уходит в Кощное. Ивор и Аскол подвели лодку к тем же камням; по тропе спускались наконец-то появившиеся Милорада с младшей дочерью, одиннадцатилетней Велеськой, ее сестра Велерада со своими дочерьми: тринадцатилетней Оловой и маленькой Синяшкой. От Синиберна, мужа бабки Радогневы, в род впервые попали имена варягов, за несколько поколений изменившиеся и приспособившиеся к словенскому языку, а вуйка Велерада сама вышла замуж за свея, поэтому четверо ее детей тоже получили варяжские имена. И хотя в имени Синяшки — Синелады сейчас уже никто не признал бы старинное северное имя Сигнехильд, его по старой памяти считали варяжским. В Ладоге, за полтора века сжившейся с варягами, таких имен было много. Здороваясь с парнем по имени Сокол, никто уже не думал о том, что его деда тут звали Сокольга, а прапрадеда, первым из рода обосновавшегося на Волхове, — Скъяльг. Сёльви превратился в Ольву, Хедин — в Единца, и все же имена предков возрождались в поколениях снова и снова, приобретая удивительное своеобразие в этом месте на грани миров.

Наконец все расселись, мужчины и взрослые парни взялись за весла, и вереницы лодок тронулись через реку. Небо оставалось светлым, но заходящее солнце бросало на воду пламенные отблески, и оттого казалось, что лодки идут не по волнам, а по огню.

— запела Милорада, когда лодки вышли ближе к середине реки. И женщины подхватили вслед за ней:

Река — всегда граница миров, граница живого и мертвого, своего и чужого. Дивляна пела вместе со всеми, чувствуя, как мурашки бегут по спине — словно сами призываемые предки уже касаются кожи своими невидимыми крыльями. Из года в год, с тех пор как ей исполнилось семь, она совершала этот путь, и каждый раз ее наполняло чувство, будто они не просто пересекают широкий Волхов, а уезжают из мира живых в то загадочное место на меже, которое можно посещать и живым, и мертвым. Так оно и есть: жальник принадлежит и той стороне, и этой. И все же с каждым гребком, делаемым могучими руками Велема, с каждым словом песни, которую она пела вслед за матерью, душой все сильнее овладевал священный трепет, чувство близости к иному миру.

Разноголосое пение неслось снизу и сверху по течению, словно пела сама река. Этим вечером по всему Волхову наблюдалось оживление: везде виднелись лодки, идущие в основном к Велеше, где располагались многочисленные родовые угорья ладожских обитателей. В лодках сидели мужчины, одетые в по-особому вышитые «поминальные» рубахи, женщины — в «печальных» поневах, темно-синих и без узоров, носимых год после смерти кого-то в семье и потом надеваемых в Дедовы дни. Женщины придерживали корзины и горшки с подношениями, в иных лодках лежали связанные черные барашки. Барашка в жертву вез и вуй Свеньша — в этом году была его очередь.

Высокий мыс возле устья Любши зеленым длинным горбом заметно вдавался в синюю гладь широкой реки. Выбираясь на берег по ту сторону Волхова, все притихли и оглядывались немного боязливо; дети, даже подросшие, жались поближе к родителям. Велеська держалась за руку матери, Витошка — за руку Велема. Витошка, кстати, мог бы и не ходить: его предков на Любшанском жальнике не было, но он нарочно увязался за родными, желая еще раз поглядеть на памятное место.

Городок располагался на мысу у впадения в Волхов речки Любши. Со стороны берега протянулся высокий вал из глины, возведенный на основе каменной кладки. Поверх вала раньше шли деревянные срубы — городни с заборолом, но они сгорели, когда дед Витонег во главе словенских дружин выбивал оттуда остатки воинства Люта Кровавого. Сгорели и все внутренние постройки, площадка заросла кустами. Столько горьких воспоминаний было с этим связано, что даже после изгнания руси наследники рода Любошичей не решились снова обосноваться в родовом городище — слишком много мертвых там осталось.

Обойдя гиблое место, потомки бабки Радуши попали наконец на само угорье. Здесь Любошичи в течение нескольких веков хоронили своих умерших. На вершине большого кургана уже виднелись люди: старший из материных братьев, Рановид, со своими сыновьями Раноберном и Синиберном, их женами и маленькими детьми. Мужчины расстелили принесенные овчины, женщины разложили угощение: кашу в широких горшках, вылепленных своими руками, пироги, блины в глиняных мисках, крашеные яйца, пиво в корчагах. Девушки и девочки показывали друг другу яйца, окрашенные и разрисованные к этому дню, соревнуясь, у кого вышло красивее. Самые нарядные яйца получались у Яромилы, самой старшей из Радушиных внучек: покрасив яйца в желтый березовым листом, она разведенной охрой расписала их разными затейливыми узорами, нарисовала даже двух небесных олених.

Милорада, как старшая женщина в роду, встала на вершине кургана и подняла руки. Все затихли, выстроившись позади нее. И она протяжно закричала:

Все родичи хором подхватывали за ней оклички, и над курганами разносилось:

И все замерли, вслушиваясь в свист ветра над берегом и пытаясь разобрать в нем шорох невидимых крыльев.

Дивляна слушала вместе со всеми, но даже сейчас не могла отвлечься от своих мыслей. Родоница — только один день Навьей Седмицы, второй по счету. А когда придет седьмой, последний день — Красная Горка, тогда пойдет веселье. В этот день впервые в году женихи присматривают невест, с которыми будут вместе справлять обряды в честь Лады и Ярилы, и если не на Купалу, то осенью, после Дожинок, уведут избранницу в свою семью. А Дивляне, второй дочери Домагостя и Милорады, этой осенью будет самый раз идти замуж. Породниться со старейшиной Домагостем, потомком словенских князей, желающих хватало, но Домагость пока выдал замуж только старшую дочь, Доброчесту, рожденную от чудинки Кевы, за парня из городка Дубовик, лежащего выше по Волхову. Для дочерей от Милорады он пока не нашел подходящей пары — прямые наследницы крови старшего рода воплощали власть над этой землей и ценились дороже прочих невест. Даже Яромила, которой было целых восемнадцать лет, все еще ходила с девичьей косой. Но Дивляна, мечтавшая о замужестве лет с восьми, уже не первый год с трепетом встречала каждую весну — а вдруг теперь ее судьба решится?

Она-то знала, чего ждет от судьбы и чего ей хочется. И эти мечты были ей так дороги, что она даже не решалась заговаривать о них ни с матерью, ни тем более с отцом, опасаясь услышать, что все это глупости и никак не может быть. Но почему же глупости? Чем она и… он не пара? Если только за осень и зиму он не нашел себе жену там, в Плескове… Она, правнучка последнего словенского князя, второй женой быть не может, только старшей… Сердце замирало при мысли, что он мог не дождаться ее, и Дивляна беспокойно теребила кончик косы. Вскоре все выяснится. Если он приедет сюда на Купалу, значит… Но до Купалы еще так долго ждать! Весь травень-месяц и почти весь кресень. Казалось бы, за зиму ей следовало поуспокоиться, но чем ближе была весна, тем сильнее возрастало ее нетерпение. От тоски и жажды, чтобы Купала пришла поскорее, щемило сердце и было трудно дышать. Дивляна уже устала от своего ожидания, тем более тяжкого, что ни с кем, даже с сестрой, она не решалась об этом поговорить. Яромила не поймет: она слишком разумна и всегда все делает правильно. Вот разве что Велем… Он добрый. Он над ней не смеется, хотя и не верит, что из этого что-нибудь выйдет. А вдруг он прав? Ведь Велем — умный парень. Наверное, и правда ничего не выйдет, она все придумала, дурочка! И от этой мысли стало так больно в груди, что даже слезы выступили.

На подвижном лице Дивляны ясно отражались ее чувства и мысли, далекие от поклонения дедам, но, к счастью, родичи были заняты другим. Принеся жертвы, они уселись на расстеленные кошмы и овчины, чтобы разделить угощение с умершими предками. В землю на кургане закапывали крашеные яйца, первую ложку каши и первый блин клали в траву, лили пиво, медовуху и квас. С вершины курганов поднимались дымы, в сгущающихся сумерках блестел огонь.

— Велько, пойдем стрелы искать! — Витошка дергал старшего брата за рукав. — Ну, пойдем! Теперь пора!

— Да чего мы найдем там, чудо ты мелкое! — усмехался Велем. — Темно уж!

— Ницьиво не темно! — не отставал Витошка. — Правда, Туряга?

— Ну, не так чтоб темно, а если что, и пощупать можно, — рассудительно отвечал Туроберн.

В свои семнадцать он, казалось бы, мог не увлекаться такими розысками, но всем видом выражал готовность пойти, если другие пойдут. Витошка почти висел на Велеме и тянул его в сторону погибшего городища. Мальчишки, кто посмелее, иной раз ходили к любшинским валам искать стрелы и до сих пор возвращались с добычей, несмотря на то, что сборы эти продолжались лет двадцать пять.

— Да там повыбрали все, — попыталась унять младшего брата Яромила. — Сколько лет собирают, а стрелы же не грибы — сами не растут.

— А цьито же Свойка Зорин прошлой весной нашел! И я найду! Мне пригодится! Может, еще цьиво найду!

— Чего, а не цьиво! — привычно поправил Велем. Младший сын чудинки Кевы часто путал звуки «ч» и «ц», которых не различали чудины, говорящие по-словенски. — Когда научишься, чудо ты чудинское! Жениться скоро пора, а он все — цьиво да ницьиво, будто дитя малое!

— Поцьом цьулоцки, цьиловеце? — поддразнила его Дивляна.

— Да ты сам сперва женись, а потом меня уцьи! Учи то есть, — поправился раздосадованный Витошка.

— Ладно, пойдем за стрелками! — Дивляна потрепала младшего брата по белесым вихрам. — Может, и найдем чего. И я с вами пойду.

— А не страшно? — Велем с усмешкой покосился на нее.

— Страшно. — Она взяла его за руку, прижалась к плечу и лукаво улыбнулась. — А все равно хочется. Пойдем, а, Велем?

— Пойдем, что с вами делать? — Велем вздохнул, а Витошка испустил радостный вопль и замахал руками:

— Синюшка, Добраня! Пойдем с нами стрелки искать!

Пока отцы и матери пили пиво, пели песни и принимались уже плясать под рожок, на котором искусно играл Ранята, младшие из двоюродных братьев и сестер наперегонки понеслись к заброшенному городищу. Дивляна бежала впереди всех, и дети с визгом отталкивали друг друга, пытаясь ее догнать. Велем усмехался, видя, как она мчится, подобрав подол рубахи, чтобы не путался в ногах. Тоже, невеста! Шестнадцать лет, замуж пора, а носится, как девчонка. Из всех сестер Дивляна, родная сестра, на пять лет его моложе, была самой любимой. С детства он следил за ней — чтобы не залезла куда не надо, не обварилась, уронив на себя горшок, поднимал ее, когда падала, утешал, когда ревела. Сколько раз он вылавливал ее из Волхова, лепил подорожник на коленки, ободранные при падении с прибрежных круч, иной раз даже искал в лесу. Чтобы было легче следить, Велем везде брал ее с собой. Удивительно, что она выросла такой здоровой и красивой. Среднего роста, Дивляна отличалась подвижностью и ловкостью, в ее сложении и чертах лица были те приятные глазу соразмерность, одушевление, живость и теплота, что лучше любой красоты. Еще бы здравомыслия ей побольше! Велем, единственный из всей родни, знал то, что она забрала себе в голову, и тревожился. Ну кому такое на ум взбредет! В Плесков! В эдакую-то даль! Три пятерицы в один конец! И люди там все чужие, и случись что, из родни никого рядом нет. В Ладоге, что ли, женихов ей мало?

Может, еще обойдется, думал Велем, глядя, как Дивляна, первой добравшись до валов, ловко взбирается по крутому склону, цепляясь за кусты. Может, тот парень-то плесковский и не думает о ней, там себе девицу нашел, свою, кривичскую. И сам понимал, что едва ли. Такую не забудешь. Велем знал, что сестра сомневается и томится, но сам почти был уверен, что Вольга Судиславич только о ней и думает. Видел же, как тот на нее смотрел тогда, в Словенске…

Когда он не спеша подошел, младшие уже все были на месте и, рассыпавшись по кустам на склоне — в основном по двое-трое, потому что в одиночку страшно, — лазили, шаря в траве, ковырялись в каменной кладке среди белесых известковых плит в поисках неведомых сокровищ. Среди ребятни упорно ходили рассказы о золотом кольце, якобы найденном в ямке на валу, и хотя кольца никто не видел и даже не мог сказать, кто именно его нашел, усердия от этого не убывало.

— Ух-у! — Добран (не Доброня Домагостев, а двоюродный брат, полностью — Добронег, сын вуя Свеньши), пятнадцатилетняя орясина, спрятался за куст, а потом с воем выскочил оттуда на Льдису с Ведомкой.

Те с визгом бросились прочь, Ведомка споткнулась и покатилась к подножию вала, так что Велем в самый раз успел ее поднять. Девчонка ударилась в рев, держась за ушибленный локоть, Олова и Льдиса принялись ее успокаивать.

— Стрела это! Говорю тебе, стрела! — убеждал Витошка Аскола, показывая что-то маленькое на перемазанной ладони.

— Да сам ты стрела! Это так, обломок какой-то. Стрелы не такие!

— А будто ты много старых стрел видел!

— Да уж побольше тебя!

— А вон давай у Вельши спросим! Велем! — Оба брата кинулись к нему. — Скажи ты ему, это стрела или не стрела?

Велем взял почерневший, с рыжими потеками железный обломочек, поскреб пальцем острый край, и впрямь похожий на наконечник стрелы, но покачал головой:

— Не, на стрелу не похоже. Ты, Витошка, у Доброни или у Братони спроси, они тебе лучше скажут, что это такое.

— Слыхал, дурень! — возликовал Аскол. — Стрела тебе!

— А и спросю! — огрызнулся Витошка. — Может, это еще полуцьсе стрелы цьито-нибудь!

— Ч-то-нибудь, чудо ты чудинское!

Оглядевшись и нигде не заметив Дивляну, Велем поднялся по валу, продрался через кусты и вошел на бывший двор городища. Здесь было почти пусто: начисто сгоревшие постройки когда-то лежали грудой угля, потом заросли травой и кустарником, и теперь только по небольшим продольным всхолмлениям под мхом можно было догадаться, где и как стояли дома. Дивляна обнаружилась тут: ломая принесенный с собой кусок хлеба, она разбрасывала крошки по земле.

— Ты чего здесь творишь? — окликнул ее Велем.

— Ой! — Дивляна сильно вздрогнула и прижала руку к сердцу. — Напугал, я ведь заикаться начну!

— А чего бродишь тут одна? Тоже клад ищешь?

— Какой клад? Я души подкармливаю.

— На жальнике подкармливают.

— А вдруг и здесь кто-то есть? — Дивляна огляделась. — Ведь такая драка была страшная, если стрелы до сих пор находят. Вуй Ранята, когда моложе Витошки был, тоже находил. Сколько тут этих стрел выпустили, сколько людей загубили, жутко и подумать! А потом погорело все, наверняка не всех мертвых подобрали — некому было и некогда. Так и лежат тут под травою чьи-то косточки обгорелые, чьи-то душеньки маются: ни в Ирий, ни в белый свет назад им ходу нет.

— Так то варяги, они тут жили. От Любошичей одна бабка наша осталась, и та тогда в Ладоге жила.

— А до того? Когда Любошичей перебили, когда в первый раз тут все горело? Да и варяги… Пусть лучше упыри добрые будут и сытые, чем злые да голодные.

— Упыри! Скажешь тоже! — Велем, хоть и был взрослым, сильным мужчиной не робкого десятка, невольно поежился.

Уже почти стемнело, и только на краю неба еще виднелись сине-красные полоски. Ветер утих, и над темным берегом далеко разносилась разудалая свадебная песня, которую пели над курганами подвыпившие женщины:

— подхватывали мужчины и, судя по свисту и топоту, плясали на вершине кургана, где спали их старые матушки, которым надлежало благословить народившихся потомков на скорые свадьбы. Вокруг костра метались буйные тени, и было не разобрать издалека: то ли там гуляют живые родичи, то ли призываемые предки, то ли те и другие вперемешку.

Там, на курганах, подвыпившие родичи будто праздновали новую свадьбу всех умерших и возродившихся, а здесь, на городище, все замерло навек, и только кусты бузины, выросшие на пожарищах, исподтишка следили за двумя живыми, зачем-то сюда забредшими.

— Пойдем отсюда. — Велем взял Дивляну за руку. — И правда, дождемся тут упыря какого, чего доброго…

— Пойдем только на Волхов глянем. — Дивляна потянула его в другую сторону. — Посмотрим, куда идет. Вдруг опять — на полудень?

— Темно уже. Назад поплывем — и увидим.

— Нет, я отсюда хочу.

— Зачем тебе, егоза ты неугомонная!

— Как ты не понимаешь, Велем! — Дивляна оглянулась. — А, да где тебе! Ты мужчина. А я хочу посмотреть, откуда наши прабабки смотрели… Ну, Волхова невесты… Ведь и я могла бы… Вот выйдет Ярушка замуж — я вместо нее буду…

Велем пошел за ней без возражений. Вспомнив опять мельком Вольгу, он теперь почти с надеждой подумал: а может, и к лучшему, если она уедет в Плесков? Там не достанут, если вдруг что…

«А кого достанут? — мысленно возразил он сам себе. — Ярушку? Велеську? Их, что ли, не жалко?»

Это было еще одно страшное родовое предание. Если сильный ветер шел с моря, особенно весной, под напором льда из Нево-озера Волхов принимался идти вспять. Это всегда воспринималось как знамение тяжелого года, и тогда требовалось приносить жертвы, чтобы задобрить Ящера и заручиться милостью богов. Хорошо, если недоброе знамение было недолгим, но иной раз обратное течение Волхова продолжалось по пять и по семь дней, и громады ледяной воды заливали прибрежные поселения, подмывали берега, уносили избы, губили людей и скотину. Тогда говорили, что Волхов пришел за невестой и нужно отдать ему одну, чтобы не извел всех. И не где-нибудь, а в Любше готовили для него самую достойную из дочерей старшего рода, носительницу благословения, Деву Альдогу. Невесту Волхова наряжали как на свадьбу, украшали венками и бросали в Любшин омут. Вот уже пять лет Девой Альдогой была Яромила, но выйди она замуж, и ее звание по наследству перейдет к Дивляне. Когда-то их предки выбирали новую Деву Альдогу из нескольких десятков правнучек Любоша Старого — теперь же их, внучек Радогневы Любшанки, было совсем мало.

А вчера Волхов, три пятерицы как освободившийся ото льда, шел назад. Недолго, но все видели, и по Ладоге поползли разговоры, что дурной это знак — в Навью Седмицу, когда души предков впервые за год прилетают к живым. Сегодня северный ветер стих и река текла как положено, но Велем понимал тревогу сестры. У него самого холодело внутри и сердце нехорошо замирало при мысли: а вдруг Волхов и сегодня пойдет назад? И завтра? Ветер унялся, но кто знает волю богов? Кто знает — тот молчит…

Пробравшись через бузину, они вышли к обрыву. Крутизна берега и глубокая вода внизу делали здесь стену излишней, и ничто не мешало смотреть. Правда, воды увидеть было уже почти нельзя: что-то поблескивало в последних отсветах ушедшего солнца, и казалось, что сам Волхов-батюшка в облике огромного змея ползет из Поднебесья — Ильмерь-озера — в Бездну, то есть Нево-озеро. Родовые предания говорили, что когда-то очень давно волны Нево-озера подступали прямо сюда и что Любошин в то время был настоящим городом на краю Бездны, а сам громадный Ящер воздымал здесь из волн блестящую голову, чтобы посмотреть на будущих своих невест…

Встав над обрывом, Дивляна глянула вниз и взяла брата за руку, чтобы было не так страшно.

— Велем! — шепнула она, хотя их и так никто не мог услышать. — А что бы ты стал делать, если бы…

Дивляна не договорила, но он и сам понял, о чем она спрашивает.

— Перун тебе на язык! — буркнул он, потому что отвечать не хотел, да и не знал, что отвечать. — Может, еще посватают тебя… подальше отсюда. Тогда…

— А ты думаешь — посватают? — Дивляна с надеждой взглянула на него.

— Да мне-то почем знать? Я что, вещун тебе? Ой, гляди!

Велем схватил Дивляну за плечо и повернул к обрыву. Подняв глаза от воды, он увидел огонь на дальних курганах — тех, что можно было разглядеть только отсюда. Сегодня на почти всех погребальных насыпях разжигали огни, но этот был слишком большим и бурным. Таким огнем не дедов греют — таким огнем знак подают! Знак о беде, равной обратному ходу Волхова. Весть об обычных торговых гостях подают дымом, но те ходят днем. А если огонь ночью — значит, гости не с мирными намерениями.

Об этом знали все, даже дети. Если в Нево-озере появляются корабли руси, зажигают огонь на дальних курганах. Их видели на Любше и тоже зажигали огонь. А его уже замечали с Дивинца — особой сопки возле Ладоги, могилы древнего конунга, Ингвара, первого из варяжских поселенцев, — и огонь было видно уже всему длинному, растянутому поселению.

— Нет, не может быть! — ахнула Дивляна, увидев пламя и мигом поняв, что это должно означать.

— Еще как может! Волхов обратно шел, знак подавал! Бежим скорее!

Увлекая сестру за собой, Велем кинулся прочь от пожарища, созывая по дороге младших братьев и сестер. Те, в темноте забоявшись и отказавшись от поисков, сидели плотной кучкой у подножия вала и ждали их, чтобы вместе идти назад, к старшим.

— А ну, живо все дрова искать! — гаркнул Велем, и те аж подпрыгнули. — Огонь на сопках, никак русь идет!

Не понимая, правда ли это или он так страшно шутит, чтобы их напугать, младшие загомонили, девчонки завизжали. А Велем распоряжался:

— Витошка, дуй к отцам, скажи, что на курганах огонь! А всем хворост искать, траву сухую, ветки, кусты! И скажи, чтобы отцы сюда бежали да взяли у кого что есть — кусты рубить. Девчонки, к берегу — там всякого добра волной выносит, найдете корягу какую, сюда волоките, только чтоб не очень мокрая.

Отрок умчался к курганам, и вскоре все старшие гурьбой повалили к Любошину. Увидев огонь, женщины запричитали, как недавно причитали по умершим. Мужики взяли топоры и ножи, у кого что оказалось под рукой, и кинулись рубить кусты. Первым делом нужно было предупредить Ладогу — и вскоре на той самой площадке у края вала, где сто лет назад такой же костер раскладывали их неведомые пращуры, снова запылало пламя.

Через какое-то время на Дивинце, на другом берегу, тоже вспыхнул огонь.

— Все! — Велем, усталый, закопченный, взмокший, вытер лоб рукавом нарядной «поминальной» рубахи и махнул рукой запыхавшимся родичам. — Бросай корягу, вуй Свеньша. Вон, на Дивинце горит. Отец теперь знает. Пора и нам восвояси грести.