Глава 6

Плывущие по Всесвяцкому озеру соединенные дружины теперь напоминали небольшое племя, переселяющееся на новые угодья. Вслед за лодьями по берегу гнали захваченный в поселке скот, а заодно и полон. Разгромив гнездо старой Норини, трое воевод взяли несколько десятков пленных и поделили поровну: молодых женщин с детьми, девушек, подростков. Мужчин, уцелевших во всех сражениях, было довольно мало, но забрали и их, намереваясь при первой удобной возможности продать варягам, идущим на Козарский путь. Зато отныне Ольгимонт был спокоен: род Тарвиласа и Норини, причинявший столько неприятностей и посмевший похитить его сестру, истреблен и больше не возродится. Выслушав рассказ сестры о том, как тяжело ей жилось эти два года в роду, куда ее привезли силой и где никто ее не любил, считая лишь пленницей и залогом будущей власти, он со зла приказал поджечь ограбленный поселок. Немногочисленные уцелевшие старики и старухи, если и выживут, не сумеют дать роду новое начало, и вскоре там все зарастет бурьяном.

Слушая Ольгицу, Дивляна поневоле ощущала тревогу и беспокойство. Ведь и ее везли выдавать замуж в чужое племя, к мужу много старше ее, у которого уже есть жены! И если с ней там будут плохо обращаться, кому она пожалуется? Нет, если муж будет ее бить, или бесчестить, или нарушит права ее детей, она передаст весть через торговых гостей, и ладожская старейшина вступится за нее. Но если у нее просто не сложатся добрые отношения с мужем и его домочадцами, если ей не в чем будет их обвинить, кроме нелюбви, то она так и исчахнет от придирок и попреков, не имея рядом родной души. И сколько еще раз она вспомнит… Вольгу… его горячую и даже безрассудную любовь к ней… и сколько раз еще оплачет свою судьбу, вынудившую отказаться от этой любви…

Но теперь Дивляна, как она сама с удивлением заметила, вспоминала Вольгу реже. Столько всего случилось с тех пор, как они расстались, и прежняя жизнь, казалось, ушла так далеко, что Дивляна почти не ощущала связи со своим прошлым. После всего пережитого она наполнилась новой уверенностью в своих силах и повеселела, и это замечали все ладожане. Особенно радовался Велем. У него тоже полегчало на сердце, когда он убедился, что сестра стала почти такой, как раньше — оживленной, румяной, с блестящими глазами и всегда готовой улыбкой. Совсем как в те дни, когда Дивляна, веселая, бойкая, беззаботная, летала по Ладоге, будто искра возле костра, и у каждого, кто ее видел, светлело на сердце. Когда он привез ее домой с Ильмерь-озера, оторвав от Вольги, она сильно изменилась; он уже боялся, что она никогда не станет прежней, и тайком корил себя. Родовой закон есть родовой закон, но его не покидало горькое чувство, что он своими руками убил душу сестры, ее радость и надежды на счастье. А что он мог сделать? Разве у него был выбор?

Вернувшись в Узмень, на радостях устроили пир: зарезали свинью из голядской добычи, поджарили свежее мясо над углями. Жаль, пива не было, зато воевод хозяева угостили выдержанной до прозрачности медовухой, настоянной на малине. Как уверял Белотур, цветом и вкусом она напоминала настоящее греческое вино. Дивляна попробовала и пожала плечами: кислятина, «вырви глаз», как говорила бабка Радогнева!

Дивляна пыталась расспрашивать Ольгицу о Марене, но та мало что могла сказать. Эта женщина появилась в поселке Норини около месяца назад и обещала какую-то помощь. В чем эта помощь заключалась, Ольгица не знала, слышала только то, что «молодая Мара» была как-то тесно связана с кривичским князем Станиславом. Пленные, которых пробовали расспрашивать, могли сказать немногим больше: все же это была по большей части молодежь и женщины, которых старейшины не станут посвящать в такие важные тайны. Что же касается самой Норини, то старуха не сплошала: когда ненавистные криевсы выскочили на поляну и помешали обряду погребения ее младшего сына, она тут же схватила боевой топор, выпавший из руки Дивляны, и вступила в битву с кметями Белотура. И те почти сразу ее зарубили, решив, что это ведьма. Так что свои последние тайны старуха унесла с собой. Но Дивляна теперь знала, во всяком случае, что могучей колдуньей, с влиянием которой ей пришлось бороться еще на Ловати, была не голядка Норинь.

Саму Марену после битвы никто больше не видел — ни живой, ни мертвой. Она исчезла бесследно, растворившись в лесу с одним из своих псов-полуволков, но Дивляна и сейчас еще, бросая взгляд на свое отражение в воде, каждый раз с замиранием сердца ждала — не глянут ли на нее снова те серые холодные глаза?

В Узмене пришлось еще задержаться, пока раздобыли недостающие лодьи для перевозки полона, но наконец, тронулись дальше — через протоку на Всесвяцкое озеро, а оттуда на реку Всесвячу. Пользуясь подходящим ветром, расправили паруса, и лодьи белыми лебедями неслись вниз по течению — Всесвячу прошли до самого устья за один день.

Наутро вышли в Двину и, пройдя по ней совсем немного, вскоре оказались в Каспле. Пока пробирались по ней вверх по течению на веслах, Белотур и Ольгимонт обсудили, как быть Дальше. С Двины на Днепр можно было попасть несколькими путями — от Лучесы на западе до Вопи на востоке. Дивляна не знала, насколько это далеко, но ей говорили, что между этими реками с востока на запад помещается чуть ли не вся смолянская земля. По дороге к Ильмерю Белотур прошел с Днепра на верховья Каспли. Но Ольгимонт теперь спешил как можно скорее привезти отцу и матери возвращенную сестру и важные новости, поэтому предлагал более короткий путь — через реку Крутовечь, которая впадает в ту же Касплю, но в среднем течении.

— В три раза короче по Круговечи идти! — уверял он. — Через Касплю три перехода, через Крутовечь — один. Вверх по течению и там и там. Только что волок один лишний, но тоже маленький, как перед Узменем.

Белотур тоже был не против наверстать потерянное время и согласился идти на Крутовечь. Верховьев реки достигли на второй день к вечеру. Тут лежало озеро — оно тоже называлось Крутовечь. Немного не доходя, остановились у большого села, вытянувшегося вдоль берега длинным рядом избушек, крытых дерном.

— Здесь Крутовичи живут, и старейшина их вся тут, — рассказывал Ольгимонт, хорошо знакомый с местными родами. — Род свой ведут от Крутовека, что первый здесь сел, а внуки его и на озерах поселились, и на Черную реку ушли. Само озеро Крутовечь в его имя названо, и река тоже.

Завидев на реке множество больших лодий, старейшина Крутовичей вышла встречать. Торговцы, в основном варяги, время от времени здесь проходили, поэтому местные жители не удивились гостям. Вот только вид Ольгимонта и его дружины почему-то их очень смутил. Сначала они застыли в изумлении, будто не верили своим глазам, а потом, когда Ольгимонт вышел из лодьи и приблизился, старейшина Живоля вдруг положил копье наземь и низко поклонился. Вслед за ним начали кланяться и другие Крутовичи.

— Смилуйся, Ольгимонт Громолюдович, — приговаривали они вразнобой.

— Кабы знали мы, что ты воротишься, нипочем бы…

— Да ведь сказали, что тебя в живых уж нет…

— У него дружина копий в полета, а у нас бабы да ребятишки в селе!

— Не бросать же место насиженное — и волок, и нивы, и угорья родовые у нас тут!

— Прах дедов и чуров наших!

— Помилуй, Ольгимонт Громолюдович! А уж мы тебе верой-правдой…

— Как сыны твои будем…

— Кто здесь был? — рявкнул Ольгимонт, каким-то чудом уловив суть этих многоголосых и путаных излияний. — Говори ты сам, Живоля! Что причитаете, будто бабы на жаль… — Он запнулся, не желая вспоминать о жальниках и сейчас еще содрогаясь от мысли, что его сестра чуть не стала посмертной спутницей ненавистного мужа.

Суть дела вскоре разъяснилась. Дней десять назад на Крутовечь-озере объявился князь Станислав и потребовал признать его власть, давать ему дань и треть отлучаемого на волоке, а также отряжать людей в войско, когда оно ему понадобится. Крутовичи сослались на обеты, уже принесенные князю Громолюду, но Станила ответил, что тогда исполнять эти обеты им придется в Закрадном мире. К тому же, по его словам, молодой князь Ольгимонт уже находился там или должен был туда попасть в самое ближайшее время. С собой Станислав привел Дружину аж в полсотни копий, причем с ним были двое нарочитых мужей с Полоты-реки, ближних людей его вуя, полотеского князя Всесвята. Князь Станила объявил, что берет под свою руку Крутовецкую волость и что отныне из двух кун, порученных на волоке, одну Крутовичи обязаны отдавать ему. А он за это берется оберегать их от лихих людей. После некоторых споров сошлись на каждой третьей куне, и на этом Крутовичи принесли ему клятвы. Иначе князь Станила грозил разорить и волок, и весь, и всю волость, а мир был дорог Крутовичам не только сам по себе, но и как залог спокойной торговли. Обслуживание волока, перепродажа мехов и прочих местных товаров, получаемых; с младших родов в качестве даров, заметно помогали Крутовичам поддерживать свое благополучие в этом краю, где хороший урожай выпадал через три года на четвертый.

— А сейчас-то где князь Станислав? — расспрашивал Белотур, слегка хмурясь от таких новостей.

— От нас на Березину ушел. Говорил, что вуй Всесвят, полотеский князь, войско ему дает, чтобы, стало быть, смолян под руку взять и за отца, Велебрана Гремиволодовича, отомстить. И мы ему десять мужиков обещались в войско дать. Как тут не дать, куда денешься. Земля-то есть в лесу, непаханый край, да волок не унесешь.

— А волок — это такая делянка, где куны да шеляги сами собой растут. Знай собирай, — пробормотал Велем.

К тому же идти с войском князь Станислав собирался дальше на восток, где лежали волоки из верховьев Каспли к Днепру, а если повезет, то и еще дальше, на Вопь. На Вопи и лежали родовые угодья князя Громолюда. Но главное было в том, что в случае разорения восточных волоков поток кун через Крутовечь увеличился бы в несколько раз. Понимая это, старейшина весьма охотно поддержала молодого князя кривичей.

— Что мы теперь будем делать? — спросила Дивляна, схватив брата за рукав, едва они, направляясь к указанному месту для стана, отошли от Крутовичей подальше.

— На гуслях играть да кощуны петь! — непривычно сердито ответил он, бросив взгляд на спину идущего впереди Белотура. Кажется, он гневался на киянина, который увлек их в это опасное путешествие.

— Я вам рассказывал, что здесь не купальские игрища! — Белотур обернулся. — А вы думали, шеляги и паволоки даром достаются? Широкая дорога что скатерть и маслом намазана, знай катись? Для того и ездим, чтобы хоть что-то с чем-то связать и хоть где-то замириться!

— Да не с нас надо было начинать!

— А мы и не с вас начали! — Киянин остановился перед Велемом, загородив ему дорогу. — Начали мы с деревлян и уличей. Сестру нашу, Аскольдову старшую, к саварам отвезли. У радимичей я сам жену взял. Князь Громша мне почти родич — через Радима. Вот так мы на вас и вышли. А что тут два князя, так и у вас на Волхове не все гладко. Скажешь, нет? Громша свою дочь княжичу Радиму обещал, а мы сами ее, считай, нашли и родичам вернули, теперь свадьбу хоть завтра. А стало быть, Ольгимонт мне будет не только союзник, но и сват. И тебе тоже! Пойдет он воевать — и мы пойдем.

— Что, прямо сейчас? — с неудовольствием осведомился Велем, совершенно не желавший ввязываться в неприятности, имея при себе сестру.

— Да уж как получится! У нас с тобой семь десятков копий — сила немалая. С такой силой за кустами хорониться не будешь, когда твой род на поле идет.

— Один и я бы не стал хорониться! А ее куда? — Велем указал на Дивляну. — Я ж не за себя боюсь! Вот у нас какое сокровище на руках! Носимся с ней оба, будто с писаным яйцом! Случись тут беда какая — что с ней будет? Вот ее бы хоть в какое надежное место пристроить, тогда и повоевать можно.

— Безопасное место… На Вопь отвезем. Или на Сож. Туда Станила не дойдет, а там мой тесть правит, в обиду не даст.

— Что делать будем? — снова спросила Дивляна.

— Что делать? — с досадой повторил Белотур. — Чтобы от этой женитьбы Аскольду польза была, путь до ильмерских словен должен быть свободен. Где война или хотя бы немирье — там торговые гости не ездят, а если война посередь пути, то ни нам, ни вам от этого союза толку не выйдет. Честно вам скажу: Станила тут княжит или Громша — нам особой разницы нет. Нам нужно, чтобы здесь был сильный князь. Один. Чтобы мирно все было, чтоб гостей торговых не грабили, помогали по пути.

Пять лет назад Светила, кормилец Радимов, князя Велебрана сам зарубил. Станилу тогда увезли его кмети. Мы думали, не выживет — на щите унесли с раскроенной головой. Я виноват, бейте меня! — Белотур покаянно опустил голову и потрепал пальцами свои спутанные кудри. — Не добил. Секирой по лицу — думал, полчерепа ему снес, он упал, кровь рекой… Решил, пусть подбирают, хоронят, тоже ведь Перунов сын. Веселились, пили с Громшей и Светилой, считали, истребили кривичских князей под корень. А он всплыл на другую зиму опять! Теперь мстит нам всем за отца.

— А мы обязательно должны сейчас в это ввязываться? — спросила Дивляна. — Нам нельзя просто уехать?

— Хотел бы я просто уехать! Повидаемся с Громшей, послушаем, что он скажет. Если будет требовать, чтоб мы помогали воевать, — будем помогать. Иначе здесь, посреди дороги, у нас не друг появится, а враг обиженный. Одна надежда — что Громша сам справится. Мы и так ему уже помогли: без тебя ему бы ни сына, ни дочери вовек не видать. А мне бы невесту к брату доставить. Аскольд — князь, пусть он и решает, воевать ли нам и с кем воевать. Будет Станила одолевать — мы и со Станилой докончание устроим, если не запросит слишком много. У нас еще сестра-девица есть, Ведица. Она, правда, с Мстиславовым младшим сыном уже год как обручена, но Аскольд с ними, деревлянами, родниться не особо жаждет — может, лучше бы нам сюда ее отдать. Добраться бы до дома, а там решим.

— Мы хотим воевать! — заявил Селяня, который вместе с несколькими отроками стоял рядом и прислушивался к разговору.

— Это потому что ты молодой, — вздохнул Белотур. — А я за пятнадцать лет навоевался…

— Не зря Марена здесь по земле ходит! — Дивляна покачала головой. — Не к добру!

— Вот что, други! — Белотур хлопнул себя по бедрам. — Рассиживаться не будем, завтра поутру и отправимся дальше. Если Ольгимонт хочет здесь задержаться — его воля, значит, расстанемся на Вечевом Поле, у Крутовичей проводника наймем. Этим куну покажи — до Киева на четвереньках побегут.

— Ну, что уж их так? — фыркнула Дивляна, которую очень рассмешило это воображаемое зрелище.

— А как? Не нравятся они мне. За куны родовые угорья продали, под постой чужакам отдали. Платите куны — и хоть гадьте на дедовом жальнике. А сами то под одного князя прогибаются, то под другого, имеет их кто хочет…

— А им что делать? Допустить, чтобы тут все пожгли? У нас в Ладоге раз в поколение все подчистую сжигали — тоже хорошее место делили. Мой материнский род, Любошичи, почти под корень сгинул! Наша бабка Радуша, Радогнева, пятилетней девчонкой к руси в полон попала, в десять лет ее выкупили — почти украли, обманом выманили, иначе пропали бы Любошичи и не было бы в Ладоге старшего рода! Да и у вас, я погляжу, дела не лучше. Или твой дед до смерти рад был, что к его дочери Ульв Дир посватался? Зятя получше не нашел, как ни искал!

— Да не было его уже, деда! Ее, Придиславу, мой отец, Гудимер Ратиборович, замуж выдавал. Он один из всей семьи и остался, и то не кровная родня, свояк. Я как раз перед этим родился. Меня отец даже хотел Святославом назвать, по деду, и потом для меня Полянского княжения добиваться. Но Улеб не дал. Сказал, что его сыновья от Придиславы родовые княжеские имена получат. А воевать у нас некому было. Потому Придислава за Диром была, а Святославом ее сына нарекли. Только не особо его люд Полянский признавал. Потому и зовут Аскольдом, а не Святославом. Только из-за деревлян и удержался он.

— Как — из-за деревлян? Кто это? — Дивляна ловила каждое слово. Ведь ей рассказывали нечто новое о том роде, в который ей предстояло войти. Дома, в Ладоге, когда Белотур сватал за брата одну из Домагостевых дочерей, все это выглядело несколько иначе.

— Да с Деревлянью у нас, полян, вражда старая. Деревлянские князья говорят, что от их деревлянского корня Киевские горы заселялись, что они нам — старший род, а мы им — младший. Как князь Улеб наших князей перебил, деревлянские тут как тут: хотели своего посадить. Ну, тогда люд Полянский Диру поклонился: володей нами и обороняй. Так, отец рассказывал, ненавидели деревлян и их князя старого Ростислава Мстиславича, что и русь лучше показалась. А князь Дир — воин удалый, недаром его Зверем прозвали. Как выйдет на поле, как завоет — люди слепнут и глохнут, кони на колени падают. Отбились. И по се поры отбиваемся.

— А ты… жалеешь, что тебе княжеское имя не досталось? — спросила Дивляна, заглядывая ему в глаза.

Носящий родовое имя признается законным наследником имения и прав рода. Если бы отец нарек Белотура в честь деда-князя, то тем самым объявил бы его новым князем полян. Бывает, что имя деда носят два его внука одновременно, и это нередко приводит к распре. И отказ от имени деда означал, что семья старшей княжьей дочери уступила все наследственные права потомкам младшей. Детям пришлого князя северной руси.

Белотур не сразу ответил. При отсутствии наследников-мужчин он, как сын старшей дочери, имел больше прав, тем более что был рожден в лучшем из исконных днепровских родов. Его отец не был находником, не имевшим в полянской земле ни корней, ни родни. Но у вождя руси оказалось больше сил, чтобы сплотить полян и дать отпор их давним врагам.

— Я своего сына Ратибором назвал, — сказал он, наконец, не глядя на собеседников. — Это наше имя, не княжеское. Нам смута ни к чему.

— Видно, доверяет тебе князь, — обронил Велем, обдумывая всю эту повесть. — Вон, за невестой послал.

— Так и я же хочу, чтобы полянскую землю ни Деревлянь, ни Саварянь, ни другой кто обидеть не смел. И теперь-то, когда у нас княгиней сама Денница станет, — Белотур, наконец, улыбнулся Дивляне, почти, как и прежде, непринужденно, — нам и деревлянские князья не страшны.

Дивляна вдруг подумала: а окажись такая, как она, женой не того брата, а другого? Не сочтут ли тогда поляне, что он тоже достоин ими владеть, тем более что сам Белотур — мужчина и воевода, какого лучше и придумать нельзя? Да у него ведь и есть уже жена княжеского рода, из радимичей…

Мысленно взяв себя в руки, Дивляна помотала головой. Это что ж такое? Еще не выйдя замуж, она уже поглядывает в сторону деверя? «Да нет же, я просто так подумала! — горячо оправдывалась она сама перед собой. — Ведь если они родом равны, то у кого жена лучше, тот и князь…»

Об Аскольде она толком ничего не знала. Там, в Ладоге, Белотура расспрашивали, что за человек его брат и хорош ли собой, но он отвечал, будто кощуну пел: про очи соколиные и брови соболиные. Теперь Дивляне очень хотелось знать, похож ли Аскольд на брата, но спросить об этом прямо у самого Белотура или у кого-то из его дружины она не смела. Не смела потому, что любой мало-мальски проницательный человек по этим расспросам поймет, что ей нравится сам Белотур и хочется, чтобы будущий муж оказался на него похож.

«Да неужто он мне нравится?» — почти в изумлении спрашивала себя Дивляна. Давно ли она считала, что вся ее любовь навек принадлежит Вольге и ни на кого другого она по доброй воле до самой смерти не взглянет? Да, это так… почти так. Но ее любовь к Вольге осталась в прошлом, за плотно закрытой дверью несбывшегося, и Дивляна старалась эту дверь не открывать. Она не могла долго пребывать в унынии, ее сердце жаждало любви и надежды на счастье. Общество Белотура доставляло ей все больше радости и понемногу примиряло с судьбой. Дивляна обнаружила, что сейчас уже далеко не так несчастна, как во время отъезда из Ладоги, — и во многом благодаря ему. Каждый раз, увидев воеводу утром, она радовалась ему, и от этого у нее весь день держалось бодрое и веселое настроение. Поначалу она видела в Белотуре надежную опору в роду, будущего мужа, но в последние дни стала замечать, что ей просто нравится смотреть на него: взгляд ее с удовольствием скользил по его широким плечам и сильным рукам, а когда она встречалась с ним взглядом, в его глазах будто вспыхивал свет, а у нее в груди разливалось тепло… Все это означало, что будущий деверь нравится ей как мужчина. Нельзя сказать, чтобы его продолговатое лицо с простыми чертами и тремя косыми шрамами на виске было красиво, но весь его облик излучал силу, здоровье и надежность. Дружелюбный, веселый и умный человек, он к тому же сам был к ней неравнодушен, и мысль об этом была ей приятна все больше и больше. Дивляна напоминала себе, что надо быть с деверем поосторожнее и не давать повода себя заподозрить… в недозволенных стремлениях. А ведь повернись судьба слегка иначе, именно он сейчас был бы князем полян. И, подумав об этом, Дивляна поймала себя на таком жгучем сожалении, что ей стало неловко и тревожно.

«Вот же дура! — мысленно обругала она сама себя. — Ведь уже один раз обожглась — с Вольгой, вот так же играла, пока не заигралась себе на горе, роду на позор. Могла бы хоть теперь поумнеть… Дева Ильмера!» Но все ее существо так жаждало найти повод для радости, забыть тоску, отыскать проблеск света в будущем, что она гнала прочь здравые мысли и радовалась нынешнему мгновению — этому теплому вечеру, этим людям вокруг…

Она подняла глаза и встретила взгляд Белотура. Он смотрел на нее пристально, отчасти с намеком, отчасти с сожалением. Он думал о том же самом! И вместе с тем она так ясно вспомнила, с каким страстным порывом он обнял ее там, в Меже, что сердце горячо забилось, и Дивляна поспешно отвернулась.

— Пойду проверю… — неясно буркнул Белотур, обращаясь вроде бы к Велему, но не глядя на него. И отошел так поспешно, будто не хотел, чтобы кто-то видел его лицо.

В честь примирения Крутовичи пригласили троих воевод на пир и совместное принесение жертв. Женщин не звали, да и Велем заявил, что после всех приключений, пережитых Дивляной в последнее время, ничего такого больше не допустит. Поэтому Дивляна и Ольгица остались с большей частью дружины, которая не поместилась бы в хозяйской обчине и потому на пир не попала. Из настоящих построек в Варяжском логу, где приезжим указали остановиться, имелась только старая покосившаяся баня, предназначенная для проходящих гостей, чтобы те не просились в собственные хозяйские бани. Правда, Ольгица сказала, что, по слухам, прежние поколения Крутовичей выделили для чужих «навью» баню, где раньше проводили обряды угощения нави, полагая, что рядом с мертвыми чужакам самое место. И что само то урочище, что было выделено под постой гостям, раньше служило для угощения мертвых и называлось Навьим логом. Вырвавшись из плена, она с все большей радостью узнавала знакомые места и охотно рассказывала все, что знала.

— Хочешь, на озеро сходим? — предложила Ольгица, когда мужчины ушли. — Там русалка живет.

— Что за русалка?

— Вела — их так по-здешнему называют. Ее зовут Рутава, она хозяйка озера. Красивая, глаз не отвести. Иной раз является людям в виде девы с лебедиными крыльями, а иной раз сидит поутру на камне и волосы чешет. И все девки, кто хочет красивые косы иметь, приходят сюда поутру и тоже косы чешут.

— А мы, если завтра поутру пойдем, увидим ее? — Дивляна загорелась любопытством.

— Да срок прошел, осень уже — она едва ли покажется. Хотя… может быть. Если возьмем гребни и будем волосы чесать, может, она выйдет гребня попросить. Она любит красивые гребни, резные да изукрашенные. Девки, когда хотят жениха поскорее и получше, бросают гребни в озеро и просят Рутаву помочь. Почти всем помогает.

Не зная, как сложатся отношения с местными, Белотур запретил выпускать женщин даже в ближнюю рощу, чтобы поискать грибов от скуки. В навьей бане, разумеется, ночевать никто не собирался. Для Дивляны и Ольгицы поставили шатер, где вместе с ними легли под овчинами и вотолами и Долговица с Кунотой — и теплее, и не так страшно вместе. Дружина, как всегда, устроилась у костров под открытым кебом. По пять человек, сменяя друг друга, несли дозор до утра, поддерживали огонь, чтобы спящие не мерзли. Ночь прошла спокойно, но Дивляна плохо спала, часто просыпалась, прислушиваясь к звукам в лесу, и ей мерещилось, что озерные духи, прозрачные и холодные, ходят неподалеку, привлеченные человеческим теплом. Надо было Велема к себе в шатер зазвать, с сожалением думала она. Брат, сильный, решительный и уверенный, был в ее глазах надежной защитой от любых опасностей.

Отъезд был назначен на раннее утро, но Дивляна и Ольгица поднялись еще раньше, почти в темноте. Они не забыли свой вчерашний замысел: Дивляне отчаянно хотелось попытаться увидеть местную русалку, о которой Ольгица весь вечер рассказывала разные байки. Кунота попросилась с ними, а Долговицу они оставили в шатре на случай, если девушек будут искать.

До озера было недалеко, и, когда в свете раннего утра они втроем вышли на берег, Дивляна ахнула, пораженная красотой спокойной голубеющей воды, в которой отражались утреннее небо и зелень. Берега, сильно изрезанные, состояли из множества маленьких заводей, а в них рос камыш и водяная трава. На спокойной воде лежали зеленые листья, а в них сидели на толстых стеблях ярко-желтые цветы кубышки. Полосы тумана стлались над водой. Да, здесь непременно живет красавица-русалка! Ее красота, ее душа выглядывала из каждого цветка на воде, из каждой мелкой волны. Казалось, стоит чуть пристальнее всмотреться в тающий туман — и увидишь полупрозрачное тело, длинные волосы, с которых вечно струится влага… Вот сейчас покажется голова над поверхностью воды и кувшинки, как ожерелье, лягут на белую грудь хозяйки озера…

— Здесь, видать, местные русалок на Купалу провожают? — шепнула она Ольгице.

— Да. Только не на Купалу, пораньше. Пятерицы за две до нее у нас с велами прощаются. И то купаться здесь боятся люди. Девки еще иногда, а парни — ни за что на свете. Случай был один — парень тут утонул. Была Купала, и парни с девками в роще возле озера гуляли. А один парень увидел Рутаву. У нее вместо рук крылья лебединые, потому ее с простой девкой не спутаешь. Только раньше она, как человека завидит, сразу в воду бросалась, а тут не приметила вовремя, видно, заслушалась, как девки поют. Парень тот и ухватил ее за крыло. Стала она биться, а он не пускает. Потянула она в воду — он и хотел теперь отпустить, а уж не может, крыло его не пускает. Так и утянула в воду, утонул он, и тела не нашли. С тех пор никто из парней и мужиков тут не купается, а то Рутава в воду затянет.

И все же, несмотря на эти рассказы, Дивляна жалела, что срок купаний давно прошел, — от воды этого волшебного озера у девушек должно прибавляться красоты. Все три распустили волосы, достали гребни и принялись расчесываться. У Дивляны гребень был особенно красивый: резной кости, привезенный из далекой земли фризов — подарок Вестмара Лиса. Такого вела Рутава никогда не видела! Как приметит, так непременно выйдет на бережок! Сердце замирало при мысли об этой встрече, и Дивляна думала про себя: отдать гребень, если пожелает? А главное, что попросить в награду за подарок? Счастья в будущей жизни с Аскольдом? Дивляна тяжело вздохнула, медленно проводя фрисландским гребнем по распущенным волосам. Мечтать о том, чтобы каким-то чудом судьба снова свела ее с Вольгой, она не могла — ведь тогда союз ладожан и полян окажется разрушен. Вот и выходит, что мечтать можно только о том, чтобы князь Аскольд оказался побольше похож на Белотура. Пусть он будет не такой красивый — она сама не заметила, с каких это пор стала считать будущего деверя красивым, — но хотя бы таким же прямодушным и дружелюбным. Тогда они поладят. А любовь, говорят, что морковь — полежит да и завянет… хотя она не верила, что ее любовь к Вольге, останься они вместе, могла бы когда-нибудь закончиться.

— Надо позвать, — услышала она обрывок разговора Ольгицы и Куноты, которые уже некоторое время перешептывались у нее за спиной.

— Что? — Дивляна обернулась. Занятая своими мыслями, она почти забыла, зачем сюда пришла.

— Надо позвать ее, — повторила Ольгица. — Все-таки осень уже, она спит подолгу. Может, и не видит, что мы здесь.

— А как — позвать? — боязливо спросила Кунота.

— Ну, как зовут? Иди сюда.

Ольгица, держа в руке гребень, пошла чуть дальше по берегу, выискивая место, где удобнее подойти ближе к воде. Дивляна следовала за ней, вглядываясь в волны. Вставало солнце, туман быстро таял.

— Где ты? — окликнула она Ольгицу, скрывшуюся за кустами.

— Ру-та-ва-а! — послышался оттуда протяжный зов, низкий, переливчатый. Голос Ольгицы звучал настолько непривычно и странно, в нем было нечто потустороннее, и Дивляна содрогнулась. Это было похоже на голос самой русалки.

— Это ты? — невольно вскрикнула она и подалась вперед, чтобы скорее увидеть Ольгицу и убедиться, что это она.

— Ру-у-та-а-ва-а! — снова зазвучало из-за кустов.

— Где ты? — Дивляна бросилась туда, раздвигая ветки.

Вдруг неожиданно под ногами блеснула вода, и Дивляна вздрогнула, уцепилась за ветки ивы, едва не ступив в мелкую заводь. Гребень, выскользнув из руки, упал в воду. Белый, с узорами, выложенный золотой проволокой, он так красиво блестел под тонким слоем воды на чистом песке, что Дивляна невольно бросилась за ним и схватила. И тут же услышала крик откуда-то спереди.

Прижимая к груди мокрый гребень, она рукой отвела от лица волну распущенных рыжевато-золотистых волос, которые от расчесывания блестели еще ярче, распушились и заслоняли глаза, и бросила взгляд вперед. Напротив, на другой стороне заводи, кто-то стоял и смотрел на нее. И Дивляна вскрикнула еще раз, уже от испуга. Это был мужчина… по крайней мере, не женщина. Но и не человек! Темная мохнатая фигура, вытаращенные глаза и… половина лица! Только половина! Это дивий мужик, лесной дух, одна половина тела которого находится на Той Стороне!

С истошным воплем Дивляна бросилась прочь. Она не знала, куда бежит, не чуяла земли под ногами и не замечала хлещущих по лицу веток, наполненная таким ужасом, которого не знала никогда в жизни. Не зря она так боялась чужой земли! То, что дома было только страшными рассказами, здесь стало явью! Она неслась не помня дороги, за каждым кустом видя жуткое существо, лохматое, покрытое темной медвежьей шерстью, имеющее только левую руку, левую ногу, левую половину туловища!

Но боги и чуры ее оберегали, поэтому Дивляна напала на верную тропу и уже вскоре вылетела к Варяжьему логу. Перед шатром стоял Велем: видимо, он уже заглянул туда и теперь думал, что делать, где искать глупую девку. Увидев сестру, он переменился в лице и подался ей навстречу; Дивляна с разбегу бросилась ему на грудь, так что он едва устоял на ногах.

— Что такое?

— Ты чего?

— За тобой волки гонятся? — заговорили со всех сторон. Мужчины, уже готовые продолжать поход, хватали свое оружие и окружали их кольцом.

— Ты что?

— Марену свою опять увидала?

— Топор одолжить? — хмыкнул Селяня; он, кстати, на погребальной поляне не растерялся и завладел тем самым топором, с помощью которого Дивляна так отважно сразилась с Мареной.

— Кто там? — Велем оторвал от себя икающую от ужаса сестру, поставил на землю и потряс, держа за плечи. Но она только открывала рот и издавала невнятные звуки, напрасно пытаясь сказать хоть слово. — Воды дайте!

Вода, к счастью, была рядом, и Нежата тут же подскочил с деревянным ведерком. Видя, что происходит, он без раздумий окатил Дивляну с головы до ног. На Велема тоже попало, но цель была достигнута: Дивляна прекратила икать и завопила.

— Ну, голос прорезался! — обрадовался Велем, стирая с лица воду. — Кого ты видела? Войско? Много? Где?

— Что стряслось? — воскликнул подбежавший в этот миг Белотур и схватил Дивляну за плечо.

— Дивий мужик! — выговорила она, наконец. — На озере… Где русалка… Я видела! Сама видела! Своими глазами! Вот как тебя вижу! Шагах в десяти. Смотрел из кустов!

— Какой мужик? — Белотур вытаращил глаза. — Это еще что за чудо?

— А ты не знаешь? Это лесной дух, у него половина тела на Той Стороне! Ольгимонт рассказывал, здесь такие водятся! А я сама видела, вот только что!

— Где?

— На озере. Мы с Ольгицей и Кунотой пошли волосы чесать…

— Зачем? — Белотур поднял брови. — Зачем на озеро? А здесь нельзя?

— Надо на озеро! Чтобы красивее быть… — Дивляна смущенно опустила глаза, сообразив, что мужчинам эта причина едва ли покажется весомой.

— Ох, русалка ты… — Белотур положил ладонь ей на голову, на распущенные и сияющие волосы, на которых блестели капли воды и мелкие листики после бега через лес. — Огнедева ты наша! Куда тебе красивее? Ну, куда? Тебе беречься надо, а ты по лесам ходишь, к марам разным, русалкам и дивьим мужикам! Мало тебе у голяди было? Не навоевалась?

— Тут тебе, что ли, мужиков не хватает? — хмыкнул братец Гребень. — И не дивьи, руки-ноги у всех по паре!

Дивляна отвернулась и встретила взгляд Белотура. Он смотрел на нее насмешливо и ласково, словно умиляясь причудам малого ребенка. Все же это было лучше, чем сдержанное презрение родного братца Велыни, и Дивляна виновато улыбнулась: видишь, как вышло? Белотур улыбнулся в ответ, окинул одобрительным взглядом ее волосы. Распущенными он видел их впервые, и они напоминали огненный плащ, окутывая ее фигуру ниже пояса, а лицо средних гущи казалось еще более прелестным, будто лик богини Солонь, окруженный сиянием золотых лучей.

— Хорошо хоть гребень не потеряла, — примирительно заметил Велем, увидев гребешок, намертво зажатый в ее руке. — Ну и напугала ж ты меня! Я думал, князь Станила пришел с войском, а там какой-то леший!

— Леший тоже страшно! — буркнула Дивляна.

Белотур взял ее руку с гребнем и бережно разжал пальцы. На ладони остались красные точки от впившихся тонких зубьев. Белотур осторожно провел по ним кончиками своих жестких, загрубелых пальцев, бросил на нее короткий взгляд, и Дивляна каким-то чутьем поняла, о чем он думает: он хотел поцеловать ее ладонь, но не мог этого сделать при всей дружине. И сейчас он казался ей более близким человеком, чем любимый родной брат, который знал ее слишком хорошо, чтобы сочувствовать из-за глупого испуга. Сама виновата, нечего ходить по чужим лесам! Сидела бы в шатре… Белотур был склонен скорее жалеть ее, чем обвинять, и Дивляна была ему за это благодарна.

— А те две девки где? — спросил Битень. — Что, лешему достались?

— Теперь родят обе по мохнатому младенцу! — ухмыльнулся Селяня. — Они, лешаки, такие, девкам и молодухам проходу не дают. Коли что, на лешего всегда свалить можно…

— А Ольгица-то где же? — Дивляна огляделась, окидывая парней вокруг умоляющим взглядом. — Подите кто-нибудь, поищите их! Опенок, Стояня, поищите! Что же это будет — от голяди она вырвалась, чтобы уже почти дома к лешему попасть?

— Нам ее еще раз выручать недосуг… — пробормотал Белотур и шутливо покачал головой.

— Сходим? — Опенок вопросительно глянул на Велема. — Мало ли что там за мужик?

Желая отправиться в путь побыстрее, Велем послал пять человек на поиски, и те довольно скоро привели обеих. С ними ничего особенного не случилось: Ольгица и Кунота не видели ни дивьего мужика, ни бегства Дивляны и сами искали ее, все больше беспокоясь. Не заманила ли ее в озеро вела Рутава, не заблудилась ли в лесу? Уж они и искали, и кричали… Убедившись, что Аскольдова невеста не пострадала, они, не в пример мужикам, с большим вниманием отнеслись к ее рассказу и долго еще расспрашивали, как выглядел жуткий леший и что она почувствовала, когда его увидела.

Разговоры о лешем помогли скоротать путь вдоль волока, пока лодьи тянули до реки Клец. Дивляна, содрогаясь, отвечала на вопросы, хотя о своем испуге могла рассказать явно больше, чем о лешем. Ей запомнились только темная мохнатая шкура, половина лица и горящие глаза… Даже Марены она в свое время испугалась меньше — та ведь выглядела как обычная женщина, которой, по сути, и была. В сторону леса, среди которого шли, она боялась даже глядеть и старалась не отходить от мужчин дальше чем на шаг. Велем приказал братьям Селяне и Ивару идти рядом с ней и даже радовался в душе, что все так вышло: теперь у него был законный повод присматривать за ней.

— Так как же… два глаза, было? — допытывался Ивар, сын вуйки Велерады. — Как же оба глаза на половине лица поместились? Или половина была верхняя?

— Нет… левая… — нахмурившись, припомнила Дивляна. Ее воспоминания об утренней встрече быстро утрачивали четкость, но так всегда и бывает после столкновений с нечистью.

— Как же два глаза тогда? Один должен быть.

— Не знаю…

— Эх ты… Огнедева… — себе под нос пробурчал Ивар.

Братьям, выросшим вместе с ней, не так легко было научиться видеть в сестре избранницу богов.