Елизавета Дворецкая
КАК ОГОНЬ ОТ ОГНЯ
«Ну, зимой одно было, а теперь другое».
Метелица стояла на опушке, прижавшись спиной к толстой березе, и провожала глазами уходящего Искрена. Зачем она вообще заговорила с ним: сидела бы с матерью и сестрами на дедовой могиле, блинами заедая недавние слезы и причитания, — нет, увидела его на краю поля, зачем-то пошла к нему, даже окликнула — а ведь уже видела, что он идет мимо, нарочно ее не замечая… И вот — весенний день для нее кончился. Над головой шумел свежий ветер в густой почти по-летнему березовой листве, казалось, весь этот шум сейчас обрушится на голову легким, щекочущим ворохом — но Метелица почти не слышала его за шумом крови в ушах и стуком готового разорваться сердца.
На Дедовом поле везде мелькали белые рубахи: на низких-то курганах женщины еще причитали и бились о землю, взывая к умершим родичам, на других уже отплакали и крошили вареные яйца, угощая дедов, а где-то уже сами принялись за блины, пироги и кашу, попивая брагу и проливая из каждой чарочки немного на траву. В Родоницу, последний весенний праздник поминания предков, все люди из окрестных родов собирались сюда, где в длинных курганах уже не первый век находили себе посмертное жилье все умиравшие в округе Капельской Лады. Народу было много, и Метелица скоро потеряла Искрена из виду, но все смотрела туда, где он пропал среди могил рода Неревичей, смотрела, смотрела, не веря, что все уже кончилось.
«Ну, зимой было одно…» Его слова звучали в памяти, как последние звуки погибающего мира. И от неотвратимой жестокости этих слов весь белый свет — зеленая луговина, светлые стволы берез, темно-голубое небо — словно бы рвался на части и в широкие прорехи лезла черная бездна… Разом рухнула ее судьба, уже, казалось бы, сложившаяся, и даже было странно, что земля не тает под ногами, что все так же крепок ствол березы за спиной, что шумит листва и дед Гудила уже запевает хриплым полупьяным голосом «Калинушка с малинушкой, лазоревый цвет», а старуха Гудилиха привычно колотит охальника крепким коричневым кулачком по шее… Все как всегда.
«Зимой было одно…» Зимой… Ведь не на веревке же она его таскала всю зиму на посиделки в беседу Куделичей, сам приходил! Сам садился рядом с ней, смеялся, рассказывал то одно, то другое и посматривал на нее так по-особенному: с намеком и словно бы выжидающе. И от этих намеков она потом каждую ночь едва могла заснуть, ворочалась на полатях между младшими сестрами, так что Турица просыпалась и в досаде пихала ее кулачком в бок: дескать, сама не спишь, так хоть другим дай! А она не могла спать, с восторгом и замиранием сердца перебирала в памяти каждый его взгляд, каждое слово, и сам звук его голоса казался значительным и важным. С каким нетерпением она ждала весны, игрищ Ярилина дня, потом Купалы, когда надеялась навек расстаться с девичьим венком. Она твердо верила, что будет женой Искрена. Но вот… «А теперь другое…» И нет смысла напоминать ему о прошлом. Насильно мил не будешь.
— Ой, доченька моя любезная, белая ты моя лебедушка, березка моя стройная! — причитал где-то рядом женский голос. Метелице казалось, что это плачут по ней, что сами подруги-березки оплакивают ее погибшую любовь. — Осталась я без тебя, горемычная, нет мне радости, нет утешения. Некому мне косы девичьи заплести, некого мне домой с игрища поджидать. Все девчоночки, подружки твои, уж который год невестами называются, в девичьих лентах красуются, приданое готовят, женихов поджидают. Ты одна, моя кровиночка, под сырой землей, под зеленой травой. По весне идут все твои подруженьки в зеленую рощу, срывают цветочки лазоревы, свивают веночки девичьи, пускают по водам быстрым, а ты одна, моя голубка сизокрылая, сама как цветочек, рано увядший! Осталась одна я, как горлица на сухом дереве, на вечерней заре ждать мне некого!
Ах да! Метелица медленно обернулась, поглядела. Ее тетка, Былятиха с огнища Лютичей, все еще сидела на куртане, причитая над крохотным, никому, кроме нее, уже не видным бугорком. Там лежала ее единственная дочка, умершая в тот же день, как родилась, не успевшая даже получить первое детское имя. С тех пор прошло семнадцать лет, и Метелица была одной из тех «подружек»-ровесниц умершей, матерям которых так завидовала Былятиха. И сейчас Метелица охотно поменялась бы с той крошкой, которая умерла, не успев ничего увидеть в жизни, не испытав этой ужасной сердечной боли, от которой сам воздух колом застывает в груди.
Отвернувшись, она прижалась лбом к шероховатой, в крупных черных язвах березовой коре, и слезы горячо потекли из-под опущенных век. Весны для нее не было.
Пять дней от Родоницы до Берегининого дня Метелица жила как во сне, стараясь никому не подать виду, как ей плохо. Может, никто и не заметил, что зимой он все льнул к ней… На это надежды было немного, но Метелица скрывала боль и старалась держаться, как будто ничего не случилось.
Правда, и дел ей хватало: уже совсем близок был Берегинин день, когда берегини-росеницы выходят из воды, чтобы почти два месяца жить рядом с людьми и помогать плодородию нив. Их полагалось встречать подарками, чтобы они знали, как рады им люди и как благодарны за помощь. Метелица была хорошей рукодельницей, и каждому гостю на ее свадьбе пришлось бы это признать — для каждого в подарок был заготовлен или вышитый пояс, или рукавицы, или рушник. Она старалась не смотреть на сундук со своим приданым и подарками, которые готовила всю осень и зиму, но слезы то и дело падали ей на колени, орошая рубашку для берегини, как сама берегиня в будущем должна орошать посевы на полях.
— Кончай реветь, иголки заржавеют! — бормотала Турица.
Ей этой весной исполнялось пятнадцать лет, и она тоже готовилась войти в круг невест. И Турице было весьма досадно, что старшая сестра упустила жениха, а значит, и ей, младшей, дожидаться своей судьбы еще невесть как долго!
Вечером накануне Берегининого дня девушки с огнища Куделичей собрались незадолго до сумерек и отправились в Ладину рощу. Ходить сюда можно было только в дни праздников, и то с осторожностью, чтобы не сорвать ни листочка и не помять на ходу лишней травинки. В глубине рощи таилось озеро, называемое Вилино Око. Не слишком большое, озеро было окружено старыми ивами, свесившими ветви в воду, а со дна его било множество холодных ключей, из-за чего его вода была холодна даже в жару. Из этого озера выходили весной берегини-росеницы, иначе называемые вилами, несущие росу на поля, и потому Вилино Око по праву почиталось всей округой как источник жизни.
В роще уже видны были следы недавних гостей: кое-где на ветках берез и на кустах орешника висели беленые рубахи, украшенные пестрой вышивкой, разноцветные бусы или платки.
— Лютические уже ходили! — определила Первуша, самая старшая из куделинских девушек.
Ей уже исполнилось восемнадцать лет, и все ее ровесницы были замужем, но женихов смущал ее высокий рост, широкие плечи, громкий голос, привычка распоряжаться в доме, где было семь младших сестер. Говорят, в иных землях такие, как она, старшие сестры без братьев, и вовсе замуж не выходят, носят мужское платье и во всем стараются заменить родителям сына. Первуше это подошло бы как нельзя лучше.
— Лютические завсегда раньше раннего приходят! — подхватила Рябинка, невысокая, загорелая, проворная девица. Как ни старалась она ради праздника расчесать и пригладить волосы, нарядная рубаха и красная лента с начищенными медными заушницами не шли ей, казались чужими. В повседневной серой рубашке она смотрелась гораздо ловчее и приятнее.
— Так им ближе к вечеру боязно! — хихикнула Веретейка, совсем хорошая девица, кабы не слишком длинный нос. — Они ж такие все красавицы, что берегиням лучше не попадаться. С собой уведут!
Все прыснули со смеху, но тут же зажали себе рты. В священной роще стояла тишина, даже ветер улегся. В легком колыхании ветвей и высокой травы чудилось первое робкое движение тех сил, что войдут в земной мир этой ночью. Роща ждала, земля ждала, и даже глуповатая Веретейка понимала: случись им не угодить дочерям Даждьбога, поля останутся без росы, а люди — без хлеба.
— Ой, матушка, красиво-то как! — Ирица протянула было руку к висящей на березе рубашке, пытаясь получше рассмотреть вышивку на подоле, но Метелица проворно хлопнула ее по руке:
— Не трогай! Не для тебя повешено!
— Ну, я хоть посмотрю, я не трогаю! — заныла Ирица. — Так ловко сделано. Мне никогда так не суметь! Эдакие цветочки…
— Еще бы! — хмыкнула Первуша. — Для этого руки-то из плеч должны расти, а у тебя из…
— Не серди Ладу! — перебила ее благоразумная Рябинка. — Помолчи, ради чуров, а не можешь, так хоть говори повежливее. А то еще услышат…
Услышать их еще не могли, росеницы придут только ночью, с первым лунным лучом, но боевитая Первуша молча проглотила выговор. Настороженный слух ловил каждое колыхание веточки, и каждая гостья священной рощи помнила: они уже совсем близко…
— Да я научу тебя такие цветочки шить! — утешила Метелица расстроенную Ирицу. — Это Резвушкина работа, я вижу. Ее тетка Былятиха научила, и я тоже так умею.
— Я видела вчера Былятиху, — сказала Рябинка. — Встретила ее у нашей крайней ржи, где ручей и там дальше их льны. Дай, говорит, я тебе ленточку поправлю. Такая ты, говорит, ладная да пригожая, был бы мой Шумилка хоть годком постарше, посватали бы тебя ему! — Рябинка хихикнула, но было видно, что ей приятно. — Вот и моя, говорит, деточка, кабы Морана не взяла ее младенчиком, сейчас такая же была бы.
— Жалко ее все-таки! — Метелица вздохнула. Сейчас ей было по-особенному жалко всех, кто пережил ту или иную потерю. — Хорошая баба, а дочки ей больше Макошь не дала, только эти четыре огольца, братики мои любезные, на хворостине верхом вдоль по полю скачут!
— И те еще в женихи не годятся! — поддразнила Рябинку Веретейка и опять хихикнула.
— Ну, не мне, так Перепелке пригодятся! — Рябинка махнула рукой, вспомнив двенадцатилетнюю младшую сестру. — Как раз подрастут еще немного.
— Перепелка ваша пус ть сперва веснушки выведет, а то на нее ни недоросточек, ни перестарочек не глянет! — отозвалась вредная Веретейка.
Рябинка протянула было крепкую загорелую ручку к длинной, но жидковатой, цвета мокрой соломы, косе вредины, но вдруг замерла и вскрикнула:
— Тихо!
Все застыли как вкопанные, всех пробрала дрожь. Неужели они, заболтавшись, наткнулись-таки на вил…
Откуда-то издалека долетали поющие голоса. Прислушавшись, разобрали знакомую песню:
На кривой березе
Вила сидела,
Вила сидела,
Рубашку просила.
Девки, молодухи,
Дайте мне рубашку,
Хоть худым-худеньку,
Да белым-беленьку!
— Неревинские! — определила Первуша. — Они всегда в том краю развешивают. Что-то мы припоздали сегодня, все вперед нас!
— Да вон наша береза! — Метелица показала на прогалину, где стояло на поляне большое раскидистое дерево. — Она, Рябушка?
— Она! Вон мой платочек привязан! — подтвердила Рябинка.
Под этой березой девушки Куделичей справляли недавний Лельник, и в траве еще можно было разглядеть крашеную яичную скорлупу и остатки увядших венков из подснежников и пролесок. Возможно, что еще их матери когда-то облюбовали для весенних обрядов это красивое дерево, стоявшее на удобной поляне, но обычай требовал «выбрать» и отметить березу, что Метелица с Рябинкой честно проделали еще неделю назад.
Девушки сложили все принесенное у корней дерева и встали в круг — так, чтобы береза оказалась в середине. Сейчас их было всего пять: иные за зиму вышли замуж, а пополнение девичьего войска ожидалось только через месяц, в Ярилин день. Во всю мочь вытянув руки, чтобы дотянуться хотя бы до пальцев друг друга, путаясь ногами в высокой траве, они двинулись вокруг березы, а Первуша запела знаменитым на всю округу голосом:
— Как в лесу береза
Зелена стояла,
А на той березе
Вила сидела…
* * *
— Смотри, вон рубашки висят! — Будила схватил Искрена за локоть, и тот вздрогнул от неожиданности.
— Чего хватаешь? — Искрен освободился. — Ну, рубашки. А ты чего ждал: зверя коркодела?
— Чего? — Будила нахмурился.
— В северных реках такой живет: залегает на водном пути и мимо себя никого без жертвы не пускает! — просветил его Искрен. Прошлой осенью дед брал его на торг в княжеский город Гневославль, и там он наслушался от бывалых людей много диковинного. — Да это от нас далеко, ты не бойся.
— А кто боится? — с вызовом спросил Будила.
— Да ты и боишься! Рубашки простой вон как испугался, аж перекосило.
— Меня перекосило? Сейчас как дам, самого перекосит!
— Не ори! — уверенно осадил его Искрен. — Сам меня звал берегинь смотреть, а теперь трясешься, как на морозе. Сам хотел, так иди тихо и не дергайся.
— Что я, дурной, — берегинь смотреть! — уже потише отозвался Будила. На самом деле он был благодарен Искрену за то, что тот пошел с ним в рощу, и ссориться не хотел: а ну как брат раздумает и повернет обратно? Дело было небезопасное и недозволенное, но где голова бывает весной? — Девок…
— Да ты рубашку увидел, а уже на помощь зовешь! — опять поддел его Искрен. — А если девку живую увидишь, тогда вообще…
— Да я…
— А, ну тебя! — с досадой отмахнулся Искрен. — Молчи лучше, а то всех девок распугаешь.
Он немного сердился на себя, что поддался на уговоры двоюродного брата и пошел с ним в Ладину рощу накануне Берегининого дня. С Будил ой все понятно, его родичи женить хотят поскорее, им работница нужна позарез. Вот и ищет, шальной, все глаза таращит на куделинских и лютических девок, пока мать с отцом не выбрали какую-нибудь, здоровую, как лошадь, и страшную, как Морана. Первушку куделинскую, например.
Заодно с Первушкой вспомнилась и Метелица. А ему-то самому, Искрену, чего надо? Он и сам не знал, почему вдруг охладел к ней, но сейчас ее привычное лицо с высоким лбом и гладко зачесанной, длинной светло-русой косой не вызывало в нем никаких чувств. Зимой, на холоде, его тянуло к ней, казалось, именно такая, как она, сделает его будущий дом уютным, теплым, наполнит его запахами вкусной еды, детскими голосами, и никогда у такой, как она, муж и дети не будут сверкать продранными локтями. Все это оставалось верным и сейчас, но мечты о такой жизни больше не привлекали Искрена. Спокойная, серьезная, ровная, всегда одинаковая — Метелица и сейчас оставалась такой же, какой была зимой. А сам он изменился. Весна тревожила, звала искать что-то иное, новое, неожиданное, манила и обещала… Что? Он и сам не знал.
— Это наши, что ли, здесь ходили? — Будила наклонился к ветке, рассматривая вышитый рукав рубахи и стараясь в полутьме рощи различить узор.
— Нет, это куделинские. Дреманова молодая жаловалась, что они самую лучшую березу каждый год платочком помечают — после Медвежьего дня, что ли, бегут сразу? Вон та береза и есть.
На ветвях красивой раскидистой березы уже висело пять рубашек, еще несколько украшало ближайшие кусты. Среди зеленых ветвей трепетали платочки, поблескивали красные, синие, желтые бусы. Дарить вилам настоящие ожерелья, стеклянные или каменные, было бы слишком накладно, и бусины для них просто лепили из глины и обжигали, но уж зато какими узорами их раскрашивали! Сестра, Громница, целыми вечерами рисуя на цветных бусинах то ромбики с точками, то волны, то ростки, всегда приговаривала, любуясь делом своих рук: «Сама бы носила, да шея тонка!» И в этом была своя правда: крупные и яркие глиняные бусы выходили очень тяжелыми.
— Опоздали мы, брат! — Искрен хлопнул Будилу по плечу. — Наши еще с утра ходили, куделинские тоже дома давно. Разве что лютических застанем.
— Да что-то не слышно никого! — Будила еще раз прислушался к легкому шороху рощи, в котором не слышалось отзвуков человеческих голосов, и со вздохом сдался: — Пойдем-ка до дому, брат.
— Пойдем.
Они повернули назад и прошли немного, но вдруг впереди показалась широкая прогалина и заблестела вода. Искрен изумленно свистнул и даже немного присел. Перед ними было Вилино Око — озеро, запретное для мужчин весь год, кроме одного-единственного дня. И этот день еще не наступил. Тревожить его покой они никак не собирались и совсем не обрадовались, что им пришлось-таки его повидать.
— Вилино Око… — пробормотал Будила и озадаченно почесал макушку. — Вот леший занес…
— Откуда тут другому взяться? А вот как мы к нему попали, если шли-то мы к опушке?
— Говорю же — леший занес!
— Говорит он… Поменьше говори, целее будем. Прости нас, Вилино Око, не гневайся, что потревожили! — Искрен вежливо поклонился темной воде, и кувшинки у берега слегка закачались, точно услышали. — Не по злому умыслу мы — заблудились.
Попятившись, они ушли за толстую иву, а там повернулись к озеру спиной и быстрым шагом двинулись прочь. Миновали поляну с подношениями куделинских девушек, миновали темную стайку мелких елочек, неведомо зачем забредшую в березняк — тоже заблудились, наверное. Под ногами тянулась едва приметная тропинка. Собирать грибы-ягоды в священной роще было нельзя, весь год сюда почти не ходили, поэтому натоптанных тропинок тут не имелось, и только после девушек, приходивших утром, осталась тонкая полоса примятой травы.
Парни приободрились. Тропинка, след живых людей, казалась надежным другом: она выведет хотя бы на опушку, а там уж они, с закрытыми глазами знающие всю округу на три дня пешего пути, полями и лугами выйдут к своему огнищу. А если им повезет и эта тропинка осталась после своих родных неревинских девок под предводительством Искреновой родной сестры Громницы, то приведет прямо ко ржи, а там новые льны и за ручьем — дедовский темный тын на высоком берегу Неревы…
Размечтались. Шедший первым Искрен вдруг резко остановился, и Будила, с размаху налетев на него, нелепо взмахнул руками, чтобы не упасть. Перед ними опять была поляна и раскидистая береза с приношениями куделинских девушек на ветках.
К тому времени как Искрен и Будила вышли к березе в пятый раз, ими уже было испробовано все. Они просили у лешего прощения и уговаривали отпустить их, снимали рубахи и надевали их наизнанку, переобували поршни с правой ноги на левую и наоборот и даже пытались высмотреть дорогу, нагнувшись и глядя назад между ног. Они доверялись то одной, то другой тропинке, шли по несмятой траве, но дорога и бездорожье снова и снова приводили их к березе.
Будила еще что-то бормотал, но Искрен уже понял: их водит не леший. Нечего теперь жаловаться, сами виноваты, что в неположенный день влезли в священную рощу женских и девичьих обрядов. И будет очень хорошо, если добрые богини просто поводят их, дураков, по роще до света, а утром, голодных, замерзших и измученных, выпустят-таки на опушку.
В простой день, скорее всего, так оно и было бы. Но ведь сегодня не простой день, и ночь впереди не простая. И она уже близилась. Ощутимо похолодало, и Будила зябко хлопал себя по плечам, жалея, что доверился весеннему солнышку и бросил кожух дома. Небо посерело, а в роще казалось еще темнее, чем на открытом пространстве. Все утренние тропинки исчезли, примятая трава распрямилась, и теперь оба парня видели только свои собственные следы, которые могли привести их только на старое место.
— Есть охота, хоть волком вой! — бормотал Будила, за досадой скрывая страх. — Хоть бы пирожка какого… — И косился под березы, где из травы заманчиво выглядывали пироги, обернутые вышитыми платками, вареные крашеные яйца, караваи с яичницей внутри.
— Не для тебя положено! Тронешь — самого съедят! — грозил ему Искрен, хоть и сам был голоден. — До дому бы добраться, а там уже мать тебя покормит… осиновым поленом поперек спины!
Они еще брели куда-то, но оба знали, что все бесполезно и к людям им сегодня не выйти. А может, и никогда-Внутри холодело от этой мысли, но, несмотря на всю очевидную тяжесть их положения, молодым здоровым парням не верилось, что все для них так плохо кончится и что по пути сюда они в последний раз видели небо и солнечный свет.
В простом лесу они давно уже наломали бы лапника, сделали бы лежанки или даже устроили бы шалаш под старой елью, набрали бы сушняка и развели костер, очертили бы заговоренный круг от всяких непрошеных гостей и без горя дождались бы утра. Но в Ладиной роще не то что ветки ломать — даже травинки сорвать нельзя, и те венки, которые на березах завивают девушки, они потом бережно развивают, стараясь не повредить даже листика. Здесь — дом богини, и люди входят сюда, благоговея и трепеща.
Быстро темнело, между белыми стволами заклубился туман. Земля вплывала в священную ночь пробуждения берегинь, туман прятал привычную действительность, и под ним роща неприметно и скрыто превращалась в иную страну.
Пробежал по вершинам ветерок — быстро, шаловливо, прошептал со значением, точно увидел кого. И Искрен сам схватил Будилу за плечо — тот в ужасе вздрогнул и застыл как вкопанный. Стало не до шуток друг над другом — им не было места в этой роще, и теперь только дурак вздумал бы храбриться.
В шорохе ветвей слышался отдаленный смех — тихий, неясный, бесплотный, не звук, а только тень звука. Он долетал из-за туманной завесы, из-за грани волшебной ночи: преграда между мирами делалась все тоньше и прозрачнее, вот-вот незримые ворота распахнутся и выпустят в земной мир тех, кто посещает его так ненадолго в эти светлые и свежие весенние дни…
Как во сне, Искрен сделал еще шаг, невольно ожидая, что и земли-то под ногами уже нет и с этим шагом он рухнет в какие-то непостижимые глубины. Впереди виднелась громада старой дуплистой ивы, в этот час похожая на причудливое жилище какого-то нечеловеческого существа. Широкая длинная старая ветка, почти боковой ствол, тянулась вдоль земли на высоте плеч, и на ней висели две вышитые рубашки. В густых сумерках они казались живыми — вот-вот оживут, соскочат наземь и примутся вертеться и плясать…
За ивой поблескивала широкая темная вода. Вилино Око было совершенно тихим и гладким, но и в этой его тишине мерещилась потаенная, полная скрытого значения и готовая проявить себя жизнь. Что-то зрело там, под темной поверхностью, — священное озеро и было теми воротами, через которые дочери Даждьбога попадают в земной мир, чтобы два месяца до Купалы плясать на полянах и орошать нивы росой из турьих рогов, а в Купальскую ночь растаять росными облачками над полями ржи.
Идти еще куда-то разом расхотелось — у обоих парней подкосились ноги. Не в силах выносить близость молчаливого озера, они ушли с берега и сели под кривой, неуклюжей березой, на которой не висело ни одного подарочка. Может быть, это неказистое дерево игривые росеницы обойдут своим вниманием и не заметят под ним нарушителей запрета?
— Березонька-матушка, укрой нас! — попросил Искрен и низко поклонился. — Пожалей нас, приюти до утра, не дай в обиду!
Березу невнятно шевельнула ветвями, и парни, приняв это за приглашение, повалились на траву. Оба чувствовали себя такими разбитыми, будто ходили без передышки целую неделю.
Было тихо, но сон не шел. В этой тишине ощущалось молчание живого существа, которое просто не хочет говорить, но видит и слышит все. На земле было холодно и жестко, туман навевал тяжелую, морочащую дрему. Шелестели березы, листочки и веточки перешептывались между собой. В облаках тумана меж стволов мерещилось движение, словно неясные фигуры на цыпочках перебегают от дерева к дереву, играют, дразнятся, морочат, а между тем подбираются все ближе и ближе…
Вышла луна. Роща затаила дыхание. От тишины хотелось зажмуриться, закрыть голову руками, зарыться в траву, забиться в ямку под корнями.
Первый лунный луч упал на поверхность озера. И в ответ тихая вода заколыхалась, в ней мелькнуло что-то живое — в одном месте, в другом. Крупные белые лебеди всплывали прямо со дна и друг за другом тянулись к берегу. В ночной тишине раздавался веселый звонкий смех. Белые птицы кружились по озеру, били крыльями по воде, осыпая друг друга брызгами, гонялись одна за другой, резвились, смеялись, радуясь новой встрече с земным миром.
Вот первая из птиц коснулась крылом берега, и на ее месте из воды вдруг встала девушка — высокая, стройная, белая, по колени окутанная мокрыми светлыми волосами, с которых обильным потоком струилась вода. В туче брызг выскочив на берег, она захохотала громко и победно, гордясь и радуясь, что первая из трижды девяти сестер-росениц завладела этим богатым, ярким, горячим миром. Она отбросила назад мокрые волосы, но вода все так же струилась по ее пышной груди, стройным бедрам и длинным сильным ногам, орошая всю траву вокруг и ручейками устремляясь назад в озеро. А навстречу им на песок уже выбралась вторая берегиня, неся с собой свою тучу брызг и свой каскад искрящегося счастливого смеха.
— Я первая, первая! — кричала одна, и другая плеснула на нее водой лебединым крылом, которое тут же превратилось в прекрасную белую и гибкую девичью руку, и только пара запоздалых перышек закружилась и пропала в брызгах.
Первая берегиня увернулась и бросилась бежать по берегу, вторая погналась за ней, и их смех взлетал к самым вершинам старых ив. А за ними все новые и новые белые птицы текли по волнам взбаламученного Вилиного Ока, и все новые девы выходили на берег.
— Ой, рубашечки! — с ликованием кричал звонкий голос. — Какая красивенькая!
— Это моя!
— Нет, моя! Я первая увидела!
— А я первая взяла!
— Отдай!
— Попробуй возьми!
Две берегини бегали вокруг старой ивы, вырывая одна у другой вышитую рубаху, уже совсем промокшую. Вдруг она с треском порвалась, берегини бросили обрывки на траву и расхохотались. Две или три их сестры уже взлетели на иву и качались на ветвях, так что на берег обрушился настоящий дождь, текущий с их волос, а одна завладела оставшейся на иве рубахой и вертела ее, прикладывала к себе то одной стороной, то другой, силясь сообразить, как с этим обращаться.
Искрен и Будила под своей березой слышали плеск, визг и смех, долетавшие от озера, разбирали голоса, красивые, но такие, что и не понять: то ли это девушки смеются, то ли птицы кричат. Голоса были звонкими, блестящими и холодными, как лунный свет. Вцепившись друг в друга, оба парня дрожали, не имея в голове ни единой мысли, кроме бессловесной мольбы: только бы их не заметили.
— Ой, кто это? — вскрикнул рядом с ними звонкий голос, полный любопытства и задора. — Смотрите, парень! Какой хорошенький!
Искрен завертел головой, пытаясь увидеть источник голоса, и первым делом обнаружил, что никакого Будилы рядом нет, что он цепляется застывшими руками в траву у корней березы, а в трех шагах от него стоит берегиня и ее горящие зеленые глаза смотрят прямо на него. Нечеловеческое совершенство этого стройного белого тела, лица, густых и длинных волос внушали разом восторг и резкое чувство ужаса, как будто от самого вида этой безумной красоты можно было умереть на месте. В ней играла и бурлила сила самой земли, пробудившейся весной для нового роста и цветения, и столкновения с этой силой человеческое естество не могло выдержать. Хотелось бежать от нее сломя голову и хотелось любоваться ею, пусть даже ценой жизни.
Искрен пошевелился, кое-как поднялся на ноги, цепляясь за березу: он знал, что надо бежать, но трава опутала ноги и не пускала.
— Какой миленький! — вскрикнул с другой стороны новый голос. Искрен обернулся, словно его дернули: пообок стояла другая берегиня, с волосами потемней и с голубыми глазами, так же ярко горящими в ночной темноте. Ее высокая пышная грудь вздымалась от бега и смеха, яркий рот приоткрылся, а глаза обшаривали его в радостном нетерпении, точно новую забаву. — Кудрявенький!
Она мягко протянула к Искрену руки, и невидимая сила вдруг мощно повлекла его в ее объятия, голова закружилась, сознание стало меркнуть. Он забыл свой страх, забыл время и место и ничего не видел и не знал, кроме сокрушительной прелести этого стройного тела.
— Он мой! — крикнула другая берегиня. — Я его первая увидела!
— А я первая возьму!
— Я не отдам!
— А вот попробуй!
Искрен опомнился: да ведь сейчас они просто разорвут его пополам и бросят, как лоскуты рубашки! Чары ослабли, и он бросился бежать, не разбирая дороги. Он знал, что в этой роще он целиком в их власти, но ни о чем сейчас не думал, а только бежал, как зверь, спасая свою жизнь и рассудок. Обе соперницы со смехом и визгом мчались за ним, едва касаясь травы, то отставали, то опять нагоняли и тянули к нему руки, то даже чуть перегоняли и вдруг выскакивали из-за берез, звонко хохоча, когда он от неожиданности спотыкался и ударялся о деревья. Ему уже мерещилось, что их не две, а два десятка и они окружили его со всех сторон.
Он мчался через березняк; казалось, что он бежит уже давно и вот-вот впереди будет опушка, просвет, воля и спасение; он забыл, что даже вечером они не могли найти выход, и только приходил в отчаяние оттого, что роща никак не кончается, что он уже задыхается, а звонкий смех охотниц звучит прямо над ухом и они даже не думают отставать. Его томил жар и трепал озноб, волосы взмокли, рубаха прилипла к спине, все тело болело от ударов о деревья.
Вдруг одна березка встала прямо перед ним, и Искрен невольно ухватился за нее, чтобы не врезаться лбом.
И вдруг обнаружил, что держит в объятиях девушку. Ее длинные распущенные волосы были влажными, и ткань рубашки — на ней была вышитая белая рубашка — местами намокла и липла к телу. От нее пахло влажной свежестью леса, травами и цветами. Раньше, чем он успел сообразить, прохладные гладкие руки жадно обвились вокруг его шеи и губ коснулись холодные влажные губы. Искрен попытался оттолкнуть ее, но она вдруг сама вскрикнула и отшатнулась, точно обожглась.
— Ой, что это! — плачущим голосом воскликнула берегиня, отскочив на пару шагов и потряхивая руками, словно их окатило слишком горячей водой.
А Искрен схватился за маленький мешочек на груди — оберег с полынью. Сегодня утром мать повесила по такому мешочку всем детям и велела не снимать до самой Купалы, пока берегини не уйдут. Искрен забыл о нем, но оберег верно служил.
— Полынь! — морщась, причитала берегиня. — Жжется, горькая, противная! Сними ее, выбрось!
Искрен попятился, крепко сжимая оберег в кулаке. Он еще едва дышал от бега, но почти перестал бояться, сообразив: пока мешочек при нем, эта прекрасная белая дева не может к нему подойти. Даже смех и визги берегинь, резвящихся на озере и все шире разбегавшихся по роще, перестали внушать ему первоначальный ужас.
— Ну, выбрось! — уговаривала берегиня, мелкими шажками следуя за ним, но не приближаясь. — Куда же ты бежишь от меня? Желанный ты мой, сокол ты мой ясный! — звучным, низким, томительно-страстным голосом позвала она, но от этой страстности на Искрена веяло холодом глубокой воды. — Как я тебя искала, как жаждала с тобой свидеться!
Искрен смотрел на нее, но не мог рассмотреть: лунный свет играл на ее лице, и оно все время менялось, как рябь на воде. Он не мог бы сказать, какие у нее глаза, какие брови и губы, но весь ее облик производил впечатление чего-то невыразимо прекрасного. Она была как игра березовой листвы на ветерке, как облака в небе, как солнечные блики на поверхности реки — всякая и никакая. Неизменной оставалась только рубашка, которую она успела натянуть, — только рубашка, вышитая руками какой-то смертной девушки, придавала ей сходство с человеком. Без нее она вся была бы — туман, лунный луч, колыхание трав и игра волны. И, как от волн и ветра, от нее веяло прохладой. Она пришла в мир как знак любви Земли и Неба, и сама сущность девы росы толкала ее искать любви, питаться и греться этой любовью. Поэтому всех мальчиков с детства учат: не ходи весной в лес один…
— Куда же ты бежишь от меня? — Берегиня протянула к нему руки, и у Искрена дрогнуло сердце — такая страстная, повелительная тоска слышалась в ее голосе, что противиться ей казалось преступлением против всех мировых порядков.
— Чур меня защити! — бормотал Искрен, и ему хотелось зажмуриться, чтобы не видеть этой чарующей красоты, но глаза не хотели закрываться.
— Разве я нехороша? — с нежной тоской вопрошала берегиня, шажок за шажком подкрадываясь к нему поближе. При этом она робко поднимала белые руки, словно хотела прикоснуться к оберегу на шее Искрена, но не смела. — Где ты еще найдешь такую? У тебя невесты нет — где же ты найдешь такую, что со мной может сравниться? Возьми меня в жены.
— Да разве ты в невесты годишься? — отозвался Искрен.
Он знал, что берегиня не может быть женой простого смертного, но почему — сейчас не помнил, и все предостережения ничего не стоили рядом с ее непобедимой красотой и ее жаждой живого тепла.
— Чем же я не невеста?
— А где же твоя невестина лента? — Искрен так осмелел под защитой полыни, что даже улыбнулся. — Невестам лента полагается.
— Какая лента? — в недоумении спросила берегиня.
— А такая. Каждая девица, как в возраст войдет, получает ленту на голову; это значит, взрослая она и к ней можно свататься. Называется «красота», и носят ее, пока замуж не выйдут.
— А где же берут такую ленту?
— От старших сестер получают, под завитой березкой в Ярилин день. Особый девичий праздник для этого есть.
— В Ярилин день, значит?
— Он самый.
— А если добуду ленту, тогда полюбишь меня?
— Там посмотрим. — Искрен опять улыбнулся. Вот и берегиня-росеница заговорила с ним так, как не раз говорили смертные девушки.
Но только где же ей добыть девичью ленту-красоту? На березы их не вешают, потому что берегиня — не живая женщина. В жены их не берут, а значит, знак рода и семьи им не полагается.
— Так на Ярилин день встретимся. — Берегиня улыбнулась ему, и у Искрена сладко заныло в груди, как будто перед ним и правда была живая девушка. — Смотри, не забудь меня. Не забудешь?
Искрен против воли покачал головой, точно зная, что и правда не забудет. Как можно ее забыть — прекрасную, как жемчужная роса на зеленом листе, и такую же холодную! А когда выйдет солнце, чтобы согреть ее зябкую красоту, — глядь, а ее и нет.
* * *
«Не забудешь меня?»
Она могла бы не спрашивать. Уже наутро Искрен вспоминал свое приключение в Ладиной роще как сон. В воспоминаниях облик берегини виделся каким-то смутным жемчужно-белым искрящимся облачком, он не помнил ее лица, но впечатление чего-то невыразимо прекрасного переполняло его. В ушах звучал ее голос, то низкий и страстный, то звонкий и нежный, и везде, куда бы он ни пошел, на него веяло ароматами лесных цветов.
Утром он без труда вышел на опушку и там же нашел Будилу, крепко спящего и вполне невредимого, хотя и порядком измотанного. Родичам они рассказали, что всю ночь проспали под дубом и никого не видели. Не все им поверили, а дед погнал в баню очищаться травами и водой с уголька. Но, несмотря на это, Искрен знал, что Ладина роща так и не отпустила его до конца. В стволе каждой березы ему мерещилось стройное гибкое тело, движение ветвей на ветерке напоминало волны густых русых волос, в бликах поверхности воды под солнцем ему улыбались самые прекрасные на свете глаза, а в шорохе листвы он слышал тихий, лукавый, призывный смех. Ни одну из девушек округи он больше не замечал.
О Метелице он даже не вспоминал. А вот она хорошо о нем помнила и ни разу за весь месяц травень, когда молодежь собиралась погулять, не ходила туда, где могла встретить неревических парней. Вечерами она по большей части сидела дома. Турица, пока еще вынужденная сидеть вместе с ней, чуть ли не подпрыгивала на лавке от нетерпения и считала дни, самолично делая зарубки на палочке. И никогда еще время от Берегининого дня до Ярилина не тянулось для нее так долго. Но уж когда долгожданный день настал, ни один петух на огнище Куделичей не успел проснуться раньше Турицы.
Именно она разбудила Тешанку и Младинку, для которых этот день был так же важен, и вывела их за ворота. Встав под тремя шумящими березами, они запели:
Вы кумушки, голубушки, подружки мои!
Пойдете вы в зеленый лес — возьмите меня;
Вы станете цветочки рвать — сорвите и мне;
Вы станете венки плести — сплетите и мне;
Пойдете вы на реченьку — возьмите меня…
В ответ на их призыв из ворот показались пять взрослых девиц во главе с Первушей, неизменной «воеводой» девичьего войска. С корзинками в руках, красивые, нарядные, похожие на живые цветы среди яркой свежей зелени, все вместе они двинулись в сторону Ладиной рощи. Снова отыскав свою любимую березу, они сложили у корней корзинки с угощением, свернули низко опущенные ветви в форме венков и осторожно, чтобы не повредить хрупкие косы березы, перевили их цветными лентами, вплетая между прядями цветы на длинных стебельках. Особенно много было темно-голубого барвинка, и такой же венок красовался на голове каждой девушки. Барвинок еще называют «Ладины очи» и говорят, что глаза богини любви точь-в-точь такого же цвета.
Березка, березка,
Завивайся, кудрявая!
К тебе девки пришли,
К тебе красные пришли,
Пирога принесли!
Метелица старалась, чтобы по ее лицу никто не заметил, как ей грустно, но сама с трудом удерживала слезы. Всего два года назад и она вот такая же, как Турица, возбужденная и счастливая, румяная, с горящими от восторга глазами, принимала девичью ленту из рук Купавки, своей любимой старшей сестры и лучшей подруги, которая тем же летом и вышла замуж, далеко, за полтора дня пути. Тогда она верила, что найдет доброго жениха и будет счастлива. Но судьба обманула ее, и ей не на что надеяться сегодняшним вечером — никто не возьмет ее за руку и не поведет в хоровод, никто не потянет ее в сумерках погулять в темную рощу, не обнимет, прячась за толстой березой. А если кто-то и захочет — это будет не тот, кого она любит. Искрен совсем забыл ее. И зачем ей эти цветы и ленты, зачем пышный девичий венок, если некому его порвать?
Стараясь справиться с горькими чувствами, Метелица в свой черед подошла к венку на березе и повязала красную ленту на голову Младинки, которая приблизилась к нему с другой стороны. Младинка в ответ подала ей вышитый платок, поклонилась и отошла. Лицо ее сияло, она даже сделалась как будто выше ростом от радостного сознания, что теперь она взрослая и может ждать женихов.
В березовом венке показалась еще чья-то склоненная голова. Кто-то перепутал порядок, но это не беда; Метелица быстро вынула из венка вторую ленту, тоже красную, и просунула ее через венок. Голова придвинулась ближе, чтобы ей было удобнее повязать ленту, но лицо оставалось опущенным. На Метелицу повеяло свежим и пряным запахом трав, на душе вдруг стало легче. Появилась надежда, что все еще как-нибудь наладится, — необоснованная, но такая нужная и желанная, и Метелица предалась ей всей душой, даже заулыбалась. Сама земля в уборе расцветшей весны была юной прекрасной невестой и делилась своим счастьем со всеми, с каждой из своих смертных дочерей.
Она повязала ленту, головка кивнула в знак благодарности, светлое личико поднялось и лукаво улыбнулось. Метелица изумленно моргнула: она этой девушки не знала. Сперва ей показалось, что это Тешанка, потом в лице мелькнули и тут же пропали черты Турицы, потом еще одной девчонки, внучки рыбака Скрипилы, который со своей семьей жил за излучиной Капели… Что за морок такой?
Белая ручка просунулась сквозь венок и протянула ей длинные бусы из белых зерен. Метелица безотчетно взяла их, ручка исчезла, светловолосая головка с новой красной лентой затерялась в хороводе, мелькнула, пропала…
— Ты что, сестра, заснула? — Ирица со смехом подтолкнула ее в бок, схватила за руку и потянула. — Забыла, как ходят? Пойдем, покажу!
Ее затянули в хоровод, и Метелица пошла вместе с увеличившимся девичьим войском вокруг березы, но перед глазами все плыло, и если бы не Ирица и Рябинка, державшие ее за руки с двух сторон, и впрямь не смогла бы идти. Что это было? Уж не заснула ли она в самом деле? Оглядывая хоровод, Метелица пыталась пересчитать девушек, но хоровод двигался, кто-то все время оказывался по другую сторону от ствола березы, кого-то заслоняли венки, да и у нее самой так кружилась голова, что она не в силах была сосчитать до восьми.
Покумимся, кума, покумимся,
Чтобы нам с тобой не браниться,
Вечно дружиться.
Девушки по очереди подходили к венку с разных сторон и целовались через него, тем обещая друг другу вечную любовь и согласие. К Метелице тянулась губами очень довольная и непривычно важная Тешанка: Метелица поцеловала ее и подала вышитый платочек в обмен на пару медных заушниц, отошла, их место заняла другая пара. Кто-то мелькнул за деревом, девушка в красивой белой рубахе показалась из-за ствола и исчезла. Длинные светло-русые волосы были распущены и спускались ниже бедер, но на голове ее красовалась яркая красная лента!
Кумушки, покумитеся,
Где сойдетеся — поклонитеся,
Домой пойдете — не бранитеся,
Распроститеся.
Хоровод опять поднес Метелицу к березовым венкам, и опять какое-то румяное личико тянулось к ней с поцелуем. Яркие, как у самой богини Лады, синие глаза улыбались ей ласково и лукаво; как одурманенная, Метелица наклонилась и поцеловала гладкую, прохладную, как свежий березовый лист, щечку. И сердце вдруг защемило так радостно и тревожно, словно в небе для нее одной раскрылись сияющие ворота к счастью.
Все это было неспроста. В хоровод с ними затесался кто-то чужой, не из их рода и вообще не из их округи. Но Метелица молчала: неведомая сила не давала ей сказать хоть слово, как будто она была призвана беречь какую-то священную тайну.
Спев все песни, девицы уселись на траве под березой и принялись за угощение. Из дома каждая принесла нарочно выпеченный небольшой каравай, в который была вложена яичница: у молоденьких девиц с одним глазком, а у взрослых — с тремя. Третья часть от каждого каравая полагалась богине, и ее долю клали в траву у корней березы.
Метелица еще раз посчитала взглядом знакомые головы: их было восемь, вместе с ней самой, все родные и привычные, и Рябинка, как водится, уже успела разлохматиться. Но ее не оставляло ощущение, что они на этой поляне не одни, что чьи-то лукавые глаза наблюдают за ними из-за стволов и кустов. Это была она, та, которой Метелица повязала вторую ленту. Та, которая не пела с ними песен, а только молча улыбалась ей, благодарно, дружески и немного заговорщицки. У них была какая-то общая тайна, и Метелица не решалась даже думать, что же это такое.
Вдруг она вспомнила про подарок — про бусы из белых зерен, которые и сейчас были у нее на груди. Опустив глаза, Метелица ахнула. Это было не белое стекло, как ей подумалось вначале. На груди у нее мягким перламутровым светом сияли крупные жемчужины, одна к одной, не мельче горошин, круглые, гладкие — такие, что их впору носить только гневославльской княгине.
— Ой, что это у тебя? — Любопытная Веретейка сунулась посмотреть и тоже ахнула: — Глядите, жемчуг! А я и не видела! Да где же ты такое достала? К тебе что, сватался кто-то?
— Да кто же у нас такой жемчуг подарить может, ты глаза протри… — начала было Первуша и прикусила язык: она тоже разглядела, что жемчуг настоящий.
— Подарили… — прошептала Метелица, чувствуя, что и сейчас не может сказать, кто ей это подарил. Не может, хотя сама уже знает.
* * *
После полудня, когда девушки Куделичей уже ушли из рощи, русоволосая красавица с красной лентой на голове одна стояла под березой с завитыми на ветвях венками. Подобрав с земли обломок каравая с яичницей внутри, она повертела его в руках, будто впервые видела такую простую и нужную вещь, как хлеб, потом поднесла к лицу, понюхала. Еще раз осмотрела со всех сторон, не зная, как за это браться, потом осторожно откусила совсем маленький кусочек и подержала в зубах, словно выжидая, не будет ли вреда. Она никогда не ела человеческой пищи, но этот хлеб был нарочно выпечен и надлежащим образом посвящен Ладе, Леле и берегиням, а значит, она могла его есть. Осторожно прожевав, девушка проглотила кусочек и застыла, прислушиваясь к своим ощущениям.
Приглаживая новую ленту, она попыталась заправить за ухо длинную непослушную прядь. С пальцев ее сорвалась капля воды, сверкнула, упала в траву и осталась лежать круглой белой жемчужиной.
* * *
К вечеру широкая луговина перед святилищем Лады на мысу была полна людей, голосов и движения. Стоявшее над рекой Капелью святилище называлось Капельской Ладой и дало название всей округе. По большим весенним праздникам сюда собирались сотни людей, и, чтобы вместить их, к святилищу были пристроены длинные хоромины с открытыми очагами в земляном полу, где жители Капельской Лады пировали в Медвежий день, Ярилин день и на Купалу.
Будила уже присмотрел себе молоденькую, лишь сегодня утром принятую в круг невест, русоголовую красавицу из заречных Бобровичей и теперь все кивал на нее своим родителям, и те благосклонно улыбались. Девушка была высокая, сильная, яркий румянец и живой блеск глаз обещали им неутомимую работницу и много здоровых внуков.
Горели костры, парни и девушки ходили хороводом, и только Искрен не находил там себе места. «Увидимся в Ярилин день», — вспоминалось обещание, данное ему голосом озерного тумана. Он и не верил, что снова ее увидит, но не мог быть среди простых живых людей, его тянуло прочь от них, в тишину и прохладную тьму священной рощи. Десятки самых красивых девушек улыбались ему и бросали призывные взгляды, но он отводил глаза. Ему хотелось спрятаться от них от всех, хотелось обнять прохладный березовый ствол, как будто только священное дерево богини Лели могло утолить его томление.
Кто-то сзади положил руку ему на плечо, и от этого легчайшего прикосновения Искрен вздрогнул. Повеяло прохладой со свежим запахом трав и цветов, и сердце упало от недоверчивого счастья — неужели… Он обернулся: рядом с ним стояла она — стройная, белая, как березка, с красной лентой на распущенных русых волосах. Прямо ему в лицо смотрели сияющие синие глаза.
— Вот мы и свиделись, как я тебе обещала! — прошептал голос, глубокий и прохладный, как тихая вода. — Ты рад, желанный мой?
— Ты… зачем пришла? — прошептал Искрен.
— Потому что люблю тебя! — ответила берегиня и положила руки ему на плечи. Сквозь рубашку он чувствовал, что ее ладони гладки и холодны, как листы кувшинки, и от нее веяло прохладной влагой, как от текущей воды. — Как увидела я тебя тогда в роще, так и полюбила навек. Не отстану от тебя, пока ты меня не полюбишь. Ну, разве я не хороша?
Искрен против воли обнял ее, и берегиня вздохнула. Ее прохладные свежие губы коснулись его губ и прижались так сильно, словно она хотела выпить все его тепло. И даже сквозь дрожь и головокружение Искрен чувствовал, как в самое его сердце проникает холод лесной воды, а тело берегини под его руками теплеет, теплеет… Его тепло перетекало в нее, и она задышала чаще, на ее белых и бледных, как жемчуг, щеках проступил румянец.
Холод в груди застывал и превращался в лед, грозил разорвать. Из последних сил Искрен оттолкнул берегиню. Но она не хотела отходить и цеплялась за его руки, и в ее тонких пальцах тоже появилось живое тепло. Зато его била дрожь, как будто он стоял в одной рубахе не в теплой роще Ярилиного дня, а в самый мороз солнцеворота.
— Зачем же ты меня гонишь? — часто дыша и всем телом устремляясь к нему, шептала берегиня, — Полюби меня! Сам Перун-Отец Живу-Матушку в эти дни любит, оттого и родится на земле все живое! Кто любить не хочет, тот против богов идет. Тому счастья не будет! Полюби меня!
— Не могу я тебя любить! — Искрен пятился, сжимая в кулаке оберег с полынью, который сегодня уже почему-то не помогал.
— Почему же? Я — невеста не хуже других. Меня ваши девушки в свой круг приняли, подарками со мной менялись, вот и лента у меня. Называется «красота»! — Берегиня горделиво показала ему красную ленту на своих волосах.
— Девушки тебя в круг приняли? — изумился Искрен.
— Ну да! Я с ними хороводом ходила, и для меня песни пели, меня караваем угощали, теперь и я тоже невеста. Возьми меня!
— Да какая же ты невеста?! — в отчаянии воскликнул Искрен, не зная, как отвязаться от этого губительного счастья.
— Чего же еще мне не хватает?
— Ты же не человек! Ни души, ни живого духа в тебе нет, оттого ты и холодная, как лягушка болотная! — Искрен и сам был измучен своим влечением к ее красоте, с которым так трудно было бороться. — Ты и меня погубишь, и сама не согреешься. Уходи, не тревожь меня, все равно нам вместе не быть.
— Как же я от тебя уйду, желанный мой! — Облик берегини заколебался, как туман. Черты растаяли, но голос оставался таким же страстным и нежным. — Навек ты меня приворожил своими очами ясными, бровями соболиными, сердцем огненным. Ты — мое солнце ясное, ты мой месяц светлый, как же я от тебя уйду? Хочешь не хочешь, а быть нам с тобой вместе.
— Человеку только человека любить полагается. А дух человеческий и тепло живое ты, нежить озерная, как ленту, просто так на голову не наденешь!
— Где же я возьму человеческий дух? Где возьму душу?
— Где? — Как же мог простой парень ответить на этот вопрос? — У людей они есть. А у вас, нелюдей, так, видимость одна. И не морочь ты меня, отстань, не могу я тебя любить.
И прежде чем она что-то ответила, Искрен повернулся и бегом бросился из-под тени берез на широкий луг, где ярко горели костры в светлой летней ночи, кружились широкие хороводы и живые человеческие голоса пели песни в честь расцвета всего живого в земном мире.
* * *
Метелица бежала, как будто за ней гнался волк, бежала изо всех сил, потому что действительно не хотела, чтобы ее догнали. Красивая, статная, нарядная девушка нравилась многим, и не один, не два и даже не три парня из Бобровичей, Гляденичей, Глушатичей и еще каких-то подмигивали ей в хороводах, норовили оказаться с ней рядом и взять за руку, выбирали ее в играх и тянули в полутьму берез. В такой день нельзя гневить богинь открытой нелюбезностью, поэтому Метелица терпела все это, улыбалась даже, но улыбка выходила безжизненная, и вся она была как неживая. Здесь не было ее судьбы, и ни один из этих парней не мог заставить ее сердце биться. Их это не смущало: в молодой крови вовсю бурлил Ярила и внушал уверенность, что самую суровую зиму можно растопить, если как следует взяться.
Где-то позади еще звучали веселые визги девушек и азартные выкрики парней, кто-то в стороне кричал «ау», но рядом никого не было. Метелица пошла медленнее, чтобы не рвать без надобности травы, сняла с головы помятый венок и несла его в руках. Может, зря она так? Может, дай она тому здоровому из Гляденичей поймать себя и разорвать ее венок, все изменилось бы к лучшему. Она вышла бы замуж, уехала аж к Турьей горе, никогда бы больше не видела Искрена и забыла бы свое несчастье… Но нет, и незачем себя обманывать. Она знала: образ его так глубоко пророс в ее сердце, так опутал корнями, что вырвать его из груди можно только с самим сердцем.
Впереди открылось широкое, свободное от деревьев пространство. Блеснула вода, и Метелица остановилась: она вышла к Вилиному Оку. Сегодня священное озеро лежало как-то по-особому молчаливо и умиротворенно и было похоже на дом, который хозяева заботливо убрали и украсили к празднику, а сами ушли на гулянье.
Было темно и совершенно тихо. Она была совсем одна здесь, наедине с молчащей водой и старыми ивами. Они были слишком стары, чтобы идти плясать вместе со всеми, их стволы прогнили дуплами, и ноги уже не несут их в круг с молодыми…
Метелица села на одну из самых толстых лежащих на земле ветвей, положила на колени обтрепанный венок, который сегодня столько рук пыталось у нее вырвать. Зачем он ей? Вокруг царили покой и умиротворение священной теплой летней ночи. Земля была влюблена и счастлива, как и каждый из ее молодых детей, и только она, Метелица, была одинока и горька, как вдова-горлица на сухом дереве. Теперь никто ее не видел, а от сознания блаженного покоя вокруг жалость к себе с нестерпимой силой разрывала грудь. Слезы закапали на ее сложенные руки, на венок, и Метелица не старалась их утирать. Вот так бы и сидеть здесь, пока вся душа не вытечет ручейком в священное озеро, но зато тогда ей уже не будет так больно…
— Отчего ты плачешь, сестра? — с участием спросил нежный голос, и легкая рука коснулась плеча.
Метелица обернулась. Рядом с ней стояла необычайно красивая, стройная девушка с красной лентой на голове, и ее густые светло-русые волосы, когда она наклонялась, касались земли.
— Кто ты? — испуганно шепнула Метелица, глотая слезы, хотя сама уже узнала ее.
Это была та самая красавица, которую она мельком видела сегодня утром, та самая, что подарила ей жемчужное ожерелье, и эта лента на ее голове была повязана руками самой Метелицы.
— Я — твоя сестра! — звонким и нежным голосом ответила та, и ее синие глаза смотрели на Метелицу с искренним сочувствием. — Ты мне ленту подарила, ты меня через венок поцеловала и любить всю жизнь обещала, теперь и я тебя всегда любить буду и чем смогу, помогу. Какая твоя печаль, расскажи мне! Расскажи, сестра! — убеждала она, присев на ветку рядом и взяв руку Метелицы.
Рука ее была прохладной и легкой, нежной, как у младенца, и на душе у Метелицы вдруг полегчало. Может быть, судьба смиловалась над ней в эту священную ночь, может быть, озеро поможет ей там, где не помогут человеческие силы?
— Полюбила я парня, и он меня полюбил, а теперь покинул, — тихо сказала она.
«Цвели в поле цветики, да поблекли, любил меня миленький, да покинул». Даже песни про это поются. Сколько людей могли рассказать о себе эту же самую, такую короткую повесть, и в тех же самых словах, но каждый переживает свое горе с новой остротой.
— Уж чем я ему нехороша, не знаю. Не велела Лада, наверное. Против ее воли не пойдешь, а душа так болит, что жить не хочется.
— Душа? — живо переспросила берегиня. — У тебя есть душа?
— Есть, конечно. — Метелица даже не удивилась этому вопросу. — Не было бы, не любила бы я тогда, и сердце не болело бы. Жила бы я, горя не знала.
— Не печалься, я тебе помогу! — Берегиня подумала немного, потом улыбнулась и нежно прижалась щекой к ее щеке. — Ты мне ленту подарила, и я тебя отблагодарю. Любви его я тебе не могу дать, а вот покой и мир я тебе подарю. Ты сестра моя, я для тебя все сделаю. Идем со мной.
— Куда?
— А вот увидишь!
Берегиня поднялась, держа ее за руку, и мягко потянула за собой. И там, где только что был берег и тихая гладь воды, Метелица вдруг увидела какое-то светлое, жемчужно сиявшее облако. На нее повеяло запахом цветов, запах был необычайно сладким, манящим, и с каждым шагом на сердце делалось все легче и легче, как будто горе оставалось позади, отставало, теряло над нею власть. Она уходила туда, куда ему дороги не было.
Две девичьи фигуры одна за другой уходили все дальше в воду священного озера, и вот скрылись совсем. Вода всколыхнулась, принимая их, и затихла. Мелкие волны широко разошлись, ударились о противоположные берега и растаяли.
Потом вода снова зашевелилась, и одна из девушек выбралась на берег. Целые потоки текли с ее волос, с рубашки, с рук и ног. Дрожа и постукивая зубами от холода, она стянула рубашку, кое-как выжала ее и запрыгала, чтобы немного согреться. Она пыталась отжать и волосы, но из них все текла и текла вода, и каждая капля, коснувшись земли, превращалась в круглую блестящую жемчужину, а потом укатывалась обратно в озеро.
Но вот девушка немного отогрелась, натянула влажную рубаху и попыталась расправить ее, но та липла к телу и не слушалась. Небо чуть-чуть посветлело. Ночь кончилась, начинался день, еще один из дней священной русальей недели.
Хмуря брови, девушка кое-как расправила неумелыми пальцами тяжелые, слипшиеся от воды пряди волос и попыталась соорудить из них косу, но даже такое простое дело не очень-то дается, когда делаешь его в первый раз. Пряди путались, она клала сверху то одну, то другую, но они никак не хотели ложиться ровным ручейком.
Наконец она бросила это занятие и опять повязала на голову промокшую красную ленту. Не беда. Скоро взойдет солнце и все это высушит.
И она пошла навстречу солнцу — в ту сторону, откуда обычно приходили к этому озеру ее новые земные сестры.
* * *
Несмотря на то что ночью поспать почти не пришлось, утро уже никого не застало дома. Все были на пашнях: пришла пора сеять лен и овес. Завозившись по хозяйству — тяжело одной женщине в доме! — Былятиха едва успела собрать мужу и двоим старшим обед в поле и теперь брела обратно вдоль березняка, вялая и сонная. Двое ее младших, Неугомон и Немил, мальчишки девяти и шести лет, с воплями носились вокруг и палками срубали крапиву и траву на опушке. У обоих на шее болталось по маленькому мешочку с полынью — хоть они и были еще слишком малы, чтобы привлекать вил, оберег лишним не бывает.
Глядя на них, Былятиха вспоминала вчерашнее веселье и вздыхала. Ее старшему, Шумилке, который уже работал с отцом в поле, исполнилось четырнадцать, то есть через годик и он тоже будет плясать с молодежью в хороводе. Еще дождешься, наутро невесту приведет! Она вспомнила Рябинку, такую славную девушку из Куделичей, опять вздохнула: нет, для этой Шумилка еще молод, недоросточек! И еще год, не меньше, ей одной хлопотать по хозяйству, одной управляться со всеми женскими делами в доме, где муж, четверо сыновей и дед по прозвищу Сыч — седой, ворчливый, доживающий седьмой десяток и твердо намеренный скрипеть еще лет двадцать. Так всем и говорит. Пока, дескать, праправнуков не увижу, не помру, и не ждите.
— Ой, мама, смотри! — Самый младший, Немил, вдруг подбежал к ней и задергал за рукав. — Там спит кто-то!
— Где? — Былятиха обернулась.
— А вон там, на опушке! — Мальчик показал палкой, в ошметках крапивы.
— Кто спит?
— Девка какая-то. Не из наших.
— Не из наших? — Былятиха удивилась. — Может, из приезжих кто по темноте в лесу заблудился?
Мальчик подвел ее к ореховому кусту на опушке, и она действительно увидела спящую на земле девушку. Сын был прав: этой девушки и она тоже не знала, но, едва увидев ее, так и всплеснула руками от восхищения. Девушка была хороша, как самая сладкая мечта, скорее даже как исполнение самой сладкой мечты. Тонкая, стройная, с длинными светлыми волосами, разметавшимися по земле, с белыми руками, с мягкими и нежными чертами лица, она лежала в зеленой траве, как солнечный блик, как свежий цветок, и румянец ее щек был сладок, как спелая земляника.
— Откуда же ты такая? — в изумлении прошептала Былятиха и, наклонившись, осторожно тронула девушку за плечо: — Эй, голубушка! Проснись-ка, давно уж утро!
Девушка тут же пошевелилась, приподнялась. На Былятиху глянули яркие, как Ладин цветок-барвинок, сине-голубые глаза.
— Не бойся, милая! — приветливо сказала ей женщина. — Иду мимо, а ребята говорят, спит тут кто-то. Ты из каких будешь? Что же ты от своих отбилась?
Девушка ничего не ответила, но улыбнулась ей — так открыто и радостно, словно дочь, после долгой разлуки проснувшаяся наконец в родном доме, возле матери. И от этой теплой, ласковой, еще немного сонной улыбки у Былятихи так защемило сердце, что она всхлипнула и краем платка утерла глаза. Это и правда была ее мечта — мечта о той дочери, которую она когда-то родила и потеряла еще до исхода первого дня ее жизни.
— Ты чья же? — повторила Былятиха. — Откуда к нам-то?
— Я… отсюда, — низким спросонья, но теплым, как парное молоко, голосом ответила девушка и села.
— Где же ты живешь?
— Жила — там. — Девушка показала на березняк позади себя. — А теперь — не знаю. Теперь мне там нельзя жить.
— Как — нельзя?
— Ушла я от своего дома, мне теперь в нем жить нельзя.
— Отчего же? — Былятиха всплеснула руками. — Тебя что же, из дому выгнали? Что же ты натворила, голубушка моя?
— Ничего я не натворила, матушка. Я просто… сама ушла.
— Зачем же?
— Полюбила я… парня одного. Вот и пошла туда… где он есть.
Девушка говорила неуверенно, словно не знала, какие слова выбрать.
— Какого же парня?
— Искрен его зовут. Не знаешь ли ты такого, матушка? Где мне его найти? — Девушка встала с травы и жалобно посмотрела на Былятиху. — Где он живет? Я ради него из дому ушла, а где теперь искать его, не знаю.
— Знаю я такого. — Растроганная женщина кивнула. Она знала, что в красивого парня с огнища Неревичей влюбляются многие девушки, в том числе и ее собственная племянница Метелица. — Что же, он тебя звал к себе? Обещал в жены взять?
— Обещал. — Девушка кивнула. — Сначала говорил, что я ему не гожусь, потому что у меня ленты невестиной нет и еще… еще чего-то нет. — Она вдруг смутилась и не договорила, но Былятиха ничего особенного не заподозрила. А если она что и подумала, то уж совсем не то, что было на самом деле. — А теперь у меня лента есть, все есть, что он просил! — Осознав все это, девушка словно бы заторопилась и схватила Былятиху за руку. — Матушка, отведи меня к нему!
— Прямо так к нему тебе идти нельзя! — Былятиха покачала головой, но не отняла руки. — Девушки сами к женихам не ходят. Раз обещал, то сам прийти за тобой должен. А тебе надо его дома ждать.
— Я из дому ушла и назад мне дороги нет, и он туда за мной прийти не сможет! — твердо ответила девушка, и Былятиха сразу как-то поняла, что это правда и спорить бесполезно. — Судьба моя с ним быть, и раз он за мной не придет, я сама к нему приду.
— Так дела не делаются… — в растерянности пробормотала Былятиха, не зная, что же тут придумать. — Лучше вот что: идем-ка мы с тобой к нам, а вечером, как с делами управлюсь, сама я сбегаю к Неревичам и ними потолкую.
— К Нере… Это что?
— Ну, род их живет на Нереве-речке, речка тихая, оттого и зовет неревой. А их род Неревичами прозывают. Ты разве не знала?
— Нет…
— Ну, я тебе расскажу. А мы — Лютичи, идет наш корень от Люта Старого, он на нашем пригорке жил уже лет двести назад. Сама-то я из-за Скотинки-реки, издалека меня Былята высватал. И наши вчера на праздник приезжали, сейчас, поди, еще в дороге, только завтра, может, до дому доберутся…
Женщина замолчала, пораженная какой-то новой мыслью.
— Звать-то тебя как? — спросила она.
Но вместо ответа на этот простой вопрос девушка лишь улыбнулась и пожала плечами.
— Меня еще никто не звал, — сказала она. — Только ты вот голубкой назвала. Может, это мое имя?
Былятиха открыла было рот, мотом закрыла, помолчала и сказала:
— Ну, пойдем. Неугомон-то мой вона куда уже усвистал… — И она оглянулась, выискивая глазами старшего из мальчиков.
Вдоль края рощи они пошли по тонкой стежке к огнищу Лютичей. Девушка молчала, а Былятиха все думала, что же это значит. Не каждый день в лесу спят незнакомые девушки, у которых нет ни дома, ни имени. Впрочем, как женщина умная и сведущая, она уже кое-что сообразила. В ее родных местах, за рекой Скотинкой, рассказывали, будто где-то в Пустом бору, который начинался сразу за их угодьями и тянулся на много дней пути, все-таки живет еще один какой-то род, но очень странный. В нем, как говорили, сохранился древний-предревний, уже везде и всеми оставленный обычай брать в жены только своих, потому что всех чужих они почитали за нечистых духов. Этих людей, которых никто, в общем-то, и не видел, прозвали Лешими. Они не ездили на торги, не приходили к святилищам в великие дни, справляя праздники как-то по-своему. Изредка мужчины с берегов Скотинки, кому случалось зайти поглубже в Пустой бор, замечали следы чьего-то присутствия, чаще — лишь пни, обрубленные топором. За эту дикость, отсталость и замкнутость Леших многие считали настоящими лешими, и знаться с ними, понятное дело, никто не хотел. О них и вспоминали-то только для того, чтобы пугать детей: дескать, не ходи один в лес, а то Лешии утащат.
И если эта девушка родом из тех самых Леших… тогда понятно, почему Былятиха ее видит в первый раз, почему та не знает, кто такие Неревичи, и почему Искрен не мог прийти за ней в ее дом. Конечно, Лешии не отдали бы на сторону такую невесту! Да и как у них могла родиться такая лебедь белая, когда они сами там все уже корой и мхом поросли… И потому она не говорит своего имени: ее имя осталось в лесу, как в другом мире, а здесь, среди других людей и других обычаев, у нее имени вовсе нет.
— Все-таки не годится тебе так быть, одной, девицы сами по себе не живут и сами замуж не выходят, — сказала Былятиха, когда они уже приблизились к тыну. — Мы вот что сделаем. Иди ко мне в дочки, а я уж, как мать твоя, тебя постараюсь с Искреном сосватать. Хочешь?
— Хочу… матушка… — ответила девушка, робко оглядывая высокий, темный от времени тын и конский череп над воротами.
— Ну, иди, не бойся. — Былятиха взяла ее за руку. — У нас народ не злой, не прогонят.
Ей самой меньше всего хотелось, чтобы кто-то из стариков не одобрил ее находку. Именно такую дочку она всегда жаждала иметь — именно такой была бы та, погостившая в земном мире так недолго, если бы Морана не забрала ее. Такой же высокой, стройной, белой и румяной, с такими же яркими, полными жизненного огня глазами, с такими же черными бровями и ресницами, из-под которых взгляд сверкает, как молния. Немудрено, что Искрен, перебравший всех окрестных девушек и никого не полюбивший, выбрал ее. Даже если он впрямь как-то пробрался к Лешим и нашел в их зачарованной стороне такую красоту, как Лелю, — она стоила таких трудов.
Когда работники Лютичей пришли с полей, у них только и было разговоров, что про находку. Старики все перебывали в доме у Быляты, все поговорили с девушкой, но всем она сказала то же самое. Былятиха поделилась со стариками своими догадками насчет Леших — здесь тоже кто-то что-то о них слышал, и многие признали, что это очень может быть правдой.
— Ну, бери ее, раз нашла! — решил наконец старейшина Лютичей, дед Жилята. — Одну дочку у тебя боги забрали, другую дали. Как назовешь-то?
— Найденкой назови! — посоветовал другой старик, по имени Дрозд.
— Земляничкой лучше! — сказал Былята и ухмыльнулся. — Под кустом в траве нашла.
— Я ее Гостейкой назову, — ответила Былятиха и вздохнула. — Как первая моя девочка недолго у меня погостила, так и эта: сегодня пришла, завтра уйдет. Семнадцать лет мне ее не растить, не баловать — придут Неревичи, заберут мою красавицу, и приданое приготовить не успеем.
Вместе с двумя старшими женщинами Былятиха отвела новую дочку к ручью, обрызгала водой и дала ей имя. Теперь ее звали Гостейкой, и девушка улыбалась всем встречным, очень довольная, что у нее появился еще один, самый главный знак принадлежности к человеческому роду. И никто во всем роду не знал, почему для нее это так важно. Но зато все заметили, что, получив имя, нежданная гостья сделалась еще краше, и теперь даже старики, глядя на нее, удивленно качали головами и твердили, что не видели никогда такой красоты. Ну может быть, когда сами были очень молоды… но тогда ведь и все было гораздо лучше, чем сейчас!
— До Купалы ты у меня поживешь, доченька, а уж тогда Неревичи тебя к себе заберут, — говорила Былятиха, усадив Гостейку на лавку под маленьким окошком и вооружившись гребнем. — Как же ты косу-то в лесу истрепала — и не раздерешь теперь… Терпи, вон как все перепутано!
— А когда будет Купала?
— Как это — когда? Через три недели, как положено. Уж мимо него не пройдешь, не бойся.
— А три недели — это сколько?
— Род и Рожаницы! — Былятиха взмахнула руками, в одной из которых был зажат костяной гребень с конскими головками на концах спинки. — Да как же вы там в бору дни считаете? Или у вас там и великих дней не знают — снег пошел, так зима, а растаял, так лето? И богов забыли, не почитаете, как должно! Вот оттого и… Ну, что я с тебя-то спрашиваю? — Женщина спохватилась. Она уже прочно привыкла считать, что ее дочка — из рода Леших, а та не подтверждала, но и не опровергала этого. — Три недели — двадцать дней и один.
— Как долго! — простонала Гостейка и даже хотела обернуться, но Былятиха придержала ее голову, потому что пыталась расчесать самые спутанные пряди. — Неужели я его до тех пор не увижу?
— Увидишь, родная, увидишь! — утешила ее Былятиха, выпутывая из волос обрывки стебля какой-то водяной травы. — Ой, где же ты бродила ночью, родимая, чего только у тебя тут не запуталось! Того гляди, лягушка выскочит… Так вот, ты слушай, как у людей делается, я тебе все расскажу!
— Как у людей? — Гостейка оживилась и даже пошевелилась от нетерпения на лавке. — Расскажи, матушка!
— Сейчас все расскажу, слушай только! — Былятиха не удивилась. Конечно, девушке из такого рода, где братья берут в жены сестер, ни искать жен не надо, ни творить сложных обрядов по переходу из одного рода в другой. — До Купалы ты у нас должна жить, потому как мы теперь твои родители. Иначе нельзя, уважения не будет. На Купалу будут парни с девушками гулять, там он с тобой по порядку обручится, и ты все равно должна потом с девушками домой вернуться. Но только как обручишься, ты свой венок с головы в реку сбрось. Ну, девки тебя еще научат. Я Зорнице скажу, она девка толковая, приглядит за тобой. И вот вернетесь вы домой, а я с другими бабами, у кого дочери невесты, у ворот буду стоять, вас встречать. И как мы вас увидим, так запоем песню: где ты, дескать, дочка, всю ночь гуляла, где твой веночек лазоревый? А вы нам отвечаете: унесли, дескать, цветочки лазоревы да быстрые реки, унесли с ними и мою волюшку да красотушку. Зорянка тебя этой песне научит, она сама уже совсем замуж сладилась. И тогда, значит, на другой день придут их старики и отец жениха, а он сам не идет, ему нельзя…
Былятиха увлеченно рассказывала, в мечтах о близком будущем переживая все то, чего никогда уже не надеялась пережить, рассказывала о свадьбе, о том, как невеста прощается с чурами и печью, о том, как она отдает младшей сестре-девочке свою ленту-красоту. Гостейка слушала, и понятно было, что все это для нее совершенная новость. А Былятиха стыдилась спросить, обставляют ли Лешии свои свадьбы хоть какими-нибудь порядками или так и живут, как звери в лесу…
И совершенно не замечала, что из-под ее гребня, которым она старательно чесала еще немного влажную косу новой дочери, одна за другой падают капли чистой воды, на лету застывают белыми жемчужинками и теряются в зеленой траве, которой по случаю праздника был густо усыпан весь пол в полуземлянке…
* * *
Наутро Былятиха, быстро переделав все дела и наказав Неугомону и Немилу самим отнести старшим обед, отправилась к Неревичам. Путь был неблизкий, и давно перевалило за полдень, когда она наконец дошла. Правда, по пути ее ненадолго задержали: встретился родич, Звяга из Куделичей, искавший свою старшую дочь.
— Метелица моя пропала, так с Ярилина дня и не вернулась! — Обеспокоенный отец разводил руками. — Хорошо, что тебя встретил, кума! Говорили люди, будто у вас какая-то девица объявилась, что сама не знает, кто и откуда. Мы подумали: может, моя… Может, берегини ее в лесу повстречали и так закружили, что сама себя забыла? А? — И он с надеждой смотрел на Былятиху.
— Да что ты, кум! — Женщина всплеснула руками. — Ну, девку берегини могут заплясать до одури, это бывает, что и себя забудешь. Но неужели я-то свою племянницу не узнаю! Да разве я хоть одну девчонку со всей Капельской Лады не узнаю? Нет, кум, не твоя это.
— А моя куда же тогда девалась? — Звяга безнадежно огляделся, точно надеялся, что его старшая дочь сейчас вдруг возьмет и покажется прямо посреди пустого поля.
— Увели куда-нибудь, до Купалы не дотерпели! — Былятиха не очень встревожилась, потому что такие исчезновения вопреки порядку и обычаю время от времени случались. — Дело молодое.
— Да что-то не верю я… — Рыжий Звяга почесал затылок. — Она у меня разумница — не стала бы так…
— Лада велит — никакой разум не поможет. Ну, ищи, кум, Попутник тебе в помощь!
В угодьях Неревичей она сразу принялась расспрашивать, где найти Иверенева сына Искрена, и вскоре обнаружила его на одном из полей, где сеяли ячмень. Поговорив со старшими о приметах на урожай, Былятиха отозвала парня в сторону и зашептала. Старики понимающе ухмыльнулись. Они знали, что у самой Былятихи дочерей нет, но не сомневались, что она пришла спрашивать ответа за разорванный венок какой-то из племянниц. А Искрен, к которому, бывало, приходили с такими разговорами, был удивлен, взволнован, встревожен. Кончилось тем, что он попросил у отца позволения пойти с Былятихой к Лютичам.
— Зачем? — удивился Иверень.
— Невесту смотреть! — ответил ошарашенный парень.
— Да только что ведь всех пересмотрел!
— Этой, батюшка, еще не видел. А надо посмотреть!
— Ну, иди, раз надо! — Иверень развел руками. — Дело молодое…
Когда Былятиха с парнем вошли, Гостейка сидела на скамье возле окошка. Проворная Былятиха перед уходом успела раскроить ей новую рубашку и посадила было шить, но оказалось, что ее приемная дочь не умеет держать в руках иголку. Зато все в доме было прибрано, посуда вычищена, и трава на полу благоухала свежестью, точно была сорвана только что.
— Ах, умница моя! — воскликнула Былятиха. — Ты и за травой за новой сходила! Когда же успела! Вот, гляди, какая у тебя жена будет проворная!
Она обернулась к Искрену, а он смотрел мимо нее на девушку.
— Я за новой не ходила, это та же все… — прошептала та, тоже глядя на парня.
А он молчал, не зная, что сказать. Такой красоты он не то что не видел, а даже вообразить не мог. В полутьме жилья она сияла каким-то внутренним светом, и даже рассеянные лучи из маленьких окошек казались рядом с ней тусклыми. Высокий стройный стан, белое лицо, синие глаза… Яркий румянец щек и губ… Он подошел ближе, как во сне, и взял ее за руку. Рука была живой, теплой, мягкой, как у всякой девушки, — даже слишком мягкой, будто не знакомой ни с серпом, ни с косой, ни даже с веретеном. Она совсем не напоминала гладкий и прохладный лист кувшинки. И теперь он мог отчетливо разглядеть каждую черту ее лица. Это лицо казалось ему новым, незнакомым, и только какое-то глубинное чувство говорило ему, что они уже встречались. Он не знал, кто перед ним. Берегиня, дочь ночных туманов, не могла быть такой.
— Вот я пришла к тебе, — прошептала она так тихо, чтобы услышал он один. — Люблю тебя, желанный мой, ради тебя на все готова. Бросила я мой дом, моих сестер, все бросила, теперь только ты мой род и только с тобой мой дом. И лента невестина у меня теперь есть, и… дух живой у меня есть. И в сердце моем только ты.
Искрен молчал. Она говорила то же самое, что он слышал от берегини, но перед ним была живая девушка. Да может, это и правда девица из далекого лесного рода, а берегиня просто морочила его?
— Теперь возьмешь меня в жены? — спросила она.
— Возьму, — ответил Искрен.
Он не знал, кто она, да и не хотел знать. Перед ним стояла сама любовь, и теперь он понял, что ее-то он и ждал все это время.
* * *
Прошел еще день. Былятиха хозяйничала вместе со своей новой дочкой и подмечала все новые странности. Шить или ткать Гостейка совершенно не умела, иголку сразу роняла, будто не привыкла держать в пальцах такую маленькую вещь, печной ухват вызвал у нее смех и недоумение. Зато горшки и кринки становились безупречно чистыми, стоило ей только к ним прикоснуться. Трава, цветы и березовые ветки, наломанные в начале русальей недели, у всех уже повяли и доживали последний день, а в доме Быляты они оставались совершенно свежими, как будто их только что принесли. На третий день Гостейка расчесывала волосы и заплетала косу уже сама; но гребень после нее оказался влажным, а под лавкой, где она сидела, Неугомон нашел два блестящих «зернышка» и принес их матери. Это были крупные белые жемчужины, которым, конечно, неоткуда было взяться в простой полуземлянке.
Но женщина молчала, стараясь даже не думать о том, что все это значит. Макошь пожалела ее, соткала для нее дочку из весенних цветов, и Былятиха полюбила ее так, как если бы и впрямь родила и растила семнадцать лет. На другой день Искрен опять приходил, не в силах хотя бы день прожить вдали от такой красоты, и тайком наставлял ее, сидя под березой:
— Когда Купала будет, все парни и девки опять в рощу пойдут, где березы завитые. Там заведут хоровод и будут по двое к венку подходить и через него целоваться. Так ты смотри, будут тебя другие звать, ты не ходи, пропускай других вперед и жди меня. Я тебе через венок кольцо дам. А ты мне платок — и значит, мы тобой обручимся. Поняла?
— Поняла! — Гостейка кивала. — Я ни с кем другим и не хочу, я к тебе одному пришла.
Искрен был задумчив, но помалкивал, и, встречаясь ним взглядом, Былятиха видела в его глазах понимание. Чего тут не понять, дескать? Совсем они дикие, эти Лешии, никакого разумения… А если что-то было и не так, совсем не так… А кому какое дело до этого?
Но пока можно было не беспокоиться: Гостейка всем очень нравилась. Девушки Лютичей уже все как одна гордились дивной красотой и чарующим голосом новой сестры: они научили ее двум-трем песням, и никто не мог петь их так красиво, как она. Поэтому утром седьмого дня на русальей неделе, когда пора было выбирать додолу, никто и не сомневался, кому ею быть.
Что такое додола, Гостейка не знала, но, когда ей объяснили, все поняла отлично.
— Для дождя! — сразу сообразила она. — Да, конечно! Это я могу, это я умею!
— Тебе ничего и делать пока не нужно, мы будем петь, а ты просто ходишь и вертишься! — наставляла ее Зорница, которая сама в прошлом году была додолой. — А там дальше мы тебя научим.
— Вот увидите, наша додола будет самой главной! — уверяла Жилятина внучка, Резвушка.
— А никто и не сомневается! — отвечала ей Пригляда. — Нашей додоле ни одна из куделинских или неревинских и в подметки не годится.
— А Грозовым Соколом неревинский Искрен будет! — посмеиваясь, добавила Полунина.
— А что это — Грозовой Сокол? — спросила Гостейка, но девушки уже потянули ее вон из дому, и никто не ответил.
Ее повели к речке, протекавшей под обрывом холма, на котором стояло огнище. По пути туда им встретились несколько мужчин: один нес на коромысле два ведра с водой, другие везли сразу несколько ведер на волокуше. Завидев девушек, все весело махали им и кричали что-то задорное.
— Пошевеливайтесь, а то опоздаете! — отвечали им девушки. — Уже вот-вот пойдем!
Но сначала они зашли в ближайший лесок и там набрали новых свежих веток березы, травы и цветов. Потом Гостейку отвели на берег под густые ивы; там подружки сняли с нее всю одежду и обвязали со всех сторон ветвями с листвой, так что на ней оказалось нечто вроде живой зеленой рубашки, на голову ей сплели огромный пышный венок.
— Благослови нас, Мати, додолу водити,
Додолу водити, дождя просити! —
запела первой Зорница и плеснула речной водой на Гостейку.
И все двинулись в поля, которые начинались прямо за лугом на берегу. Впереди шла Гостейка-додола, за ней девушки, все в пышных венках и с пучками цветов в руках.
Ходила додола
От поля до поля,
Додола ходила,
Перуна просила:
Взойди ты на небо,
Отвори ворота,
Дай нам частый дождик
На рожь и пшеницу!
У каждого поля стоял кто-то из старших. При виде идущей к ним процессии каждый брал заранее приготовленное ведро с водой, где плавало несколько свежих цветов, и с размаху выливал его на додолу. Многие старались плеснуть пошире, чтобы попасть и на девушек; те отпрыгивали, визжали, смеялись, но не забывали петь, призывая на поля благодатные дожди:
Вознеси, Перуне, жито колосисто,
Жито колосисто да зерном зернисто!
Додола, почти не видная под ветвями и венком, похожая на гору живой зелени, шла приплясывая, вертелась на месте под потоками воды, и брызги с ее травяной одежды разлетались далеко вокруг. Вода обильно текла с нее на тропу, обозначая ее путь неровной мокрой полосой, и довольные хозяева радостно кричали ей вслед, видя сплошную дорогу воды вдоль всего поля — до следующего, где уже ждало ее новое ведро. Девушки пели, и сама она непрерывно пела какую-то песню без слов: с переливами голоса, со свистом и даже подвыванием, похожим на гул ветра. Так и казалось, что сами небесные вихри идут вместе с ней по полям, волоча за собой целые стада тучных дождевых облаков.
Так обошли все поля и луга Лютичей; девушки, тоже промокшие, уже охрипли от пения и смеха, и только додола оставалась такой же свежей и бодрой, все так же приплясывала и вертелась, и вода лилась, лилась с ее зеленой одежды, с ее белых рук и ног, которые такими жадными взглядами обшаривали мужчины и парни.
Вот поля Лютичей кончились, пошли угодья Куделичей, где тоже водили свою додолу, и пятна мокрой земли показывали места, где ее обливали. Но хотя на лютическую додолу никто больше не лил воды, светлые потоки все так же струились с нее, а она все так же самозабвенно вертелась и приплясывала. У девушек кружилась голова от взгляда на нее, а она даже не замечала их, не видела, куда они идут, а все танцевала, словно это было ее естественное состояние, щедро разбрызгивая вокруг себя воду и не задумываясь, где чьи поля.
А Благуша, самая молоденькая из лютических девушек, остановилась позади всех и с недоумением смотрела в пыль на тропинке. По мокрой земле были разбросаны какие-то блестящие белые зерна. Благуша подумала было, что это град, и даже удивленно подняла голову к небу: откуда? Она хотела поднять одно зернышко, но тут ее окликнули, и она побежала догонять сестер.
Обойдя поля, все снова собрались у Ладиной горы, и отсюда жители всех трех огнищ отправились в рощу. Впереди шли три додолы со своим сопровождением, и лютические девушки с законной гордостью оглядывались на чужих: две другие додолы уже едва держались на ногах, устав бродить по полям в мокрой зелени и непрерывно вертеться, и только их лютическая додола была так же свежа и прекрасна, и ее зеленые одеяния за жаркий день ничуть не увяли и не поблекли.
Старухи — матери родов — на опушке громко попросили у Лады, Лели и росениц разрешения привести с собой сыновей и братьев, чтобы и на них упала часть благословения, и это был единственный день в году, когда мужчинам можно было сюда входить. Среди одетых в белые вышитые рубашки неревинских парней издалека выделялся Искрен: на нем была красная рубаха, потому что на поединках Медвежьего великого дня он заслужил право быть сегодня Грозовым Соколом. На его широком поясе золотой нитью были вышиты узоры со священными Перуновыми знаками: весь год этот пояс хранился в Ладином святилище, и только по великим дням его доставали и вручали тому, кто заслужил право представлять самого Перуна в заклинательных обрядах. От торжества и волнения, счастливый и немного даже придавленный выпавшей ему честью, Искрен был бледен, но так красив, что у всех смотревших на него захватывало дух.
По единственной тропе, которую Искрен с Будилой безуспешно искали неделю назад, осторожно ступая, чтобы не мять понапрасну траву и не повредить брачные одеяния богини, все множество людей пришло к Вилиному Оку.
— Он побежит за тобой, а ты беги вокруг озера по солнцу, и так три раза, — учила Гостейку по дороге Зорница, тихо, чтобы чужие не услышали и не поняли, что их новая додола не знает того, что знают даже дети. — Сначала поймать себя не давай, пока три раза озеро не обежите, а потом пусть догонит. Он тебе перстень наденет, поцелует, и вас опять водой обольют, и все.
— Что — все?
— Ну, обряду конец. Озеру жертвы принесут, весь народ до ночи будет перед святилищем гулять. А ты можешь домой пойти, высохнуть хоть, переодеться и отдохнуть.
— А чего отдыхать, я и не устала вовсе! — весело ответила додола.
Ее синие глаза так же ярко блестели из-под стеблей и бутонов венка, щеки были румяны, а движения так же легки и бодры, как утром. Казалось, долгий поход по полям и непрерывная пляска не утомили ее, а, наоборот, напитали силой. Как будто она сама и была — Земля, оживающая под струями благодатных дождей.
Старухи и женщины принесли последние жертвы озеру: молоко, мед и хлеб, причем многие бросали в воду разные мелкие вещи, перстни или застежки. Потом Зорница незаметно подтолкнула Гостейку-додолу вперед. Из толпы мужчин вышел Искрен в своей красной рубахе. Он бросил на Гостейку многозначительный взгляд, но она открыто и ласково улыбнулась ему — на ней одной благоговейный трепет толпы не сказывался никак. Хорошо, что под пышным венком ее лица почти не было видно.
Вся толпа отошла от озера чуть дальше, освобождая полосу вдоль берега. Теперь стало заметно, что берег опоясывает чуть заметная тропка, обходящая кусты и стволы ив. Это был священный путь божества, который уже в течение нескольких веков ежегодно пробивали чьи-нибудь молодые резвые ноги.
Старуха Рамениха, из Лютичей, самая мудрая женщина округи, руководившая большинством обрядов, первой принялась бить в ладоши и петь громким резким голосом:
— Из-за лесу, лесу темного,
Лесу темного, дремучего,
Из-за лесу ярый конь бежит,
Конь бежит, земля дрожит,
На земле трава шумит,
На коне узда гремит,
За конем стрела летит…
При первых же словах Зорница многозначительно подтолкнула Гостейку.
— Как по небу да по ясному
Ярый сокол вылетал,
Ярый сокол вылетал,
Сине море оглядал,
Сине море оглядал,
Белу лебедь увидал… —
подхватила за старухой вся толпа.
Вскрикнув резко и звонко, так что народ от неожиданности присел и даже на миг сбился с ритма, Гостейка бросилась бежать по едва видной тропке вокруг озера. Искрен помчался за ней, и парни вдоль тропы били колотушками в железные котелки, изображая гром, с которым Перун гонится по небу за своей полногрудой возлюбленной.
Гостейку можно было не предупреждать, чтобы не давалась слишком скоро: она неслась быстрее ветра, но при этом еще успевала подпрыгивать, вертеться, заламывать руки и всем видом изображать священный ужас перед громовым богом. На ходу она вскрикивала, и взвизгивала, и причитала, и в ее голосе слышалась отчаянная мольба о спасении. От быстрого бега ее зеленые одежды развевались, цветы и листья сыпались в разные стороны, между распавшимися ветвями мелькало стройное белое тело, подогревая азарт громовика и побуждая его не прекращать погони. Никогда еще в округе Капельской Лады не было додолы, которая смогла бы так полно слиться с духом истинной Додолы, богини дождя!
Над рощей загудел ветер, вершины берез закачались. Шум усиливался, так что заклинательное пение уже было слышно нечетко: земля и небо, ветер и березняк пели и заклинали вместе с людьми. Словно устрашенное этой погоней, солнце спряталось, на поляне потемнело, как будто само озеро со всеми, кто возле него был, погружалось в иное пространство, в то самое, где и решается судьба земного мира. Каждому было жутко, голоса дрожали, но каждый знал: именно теперь все идет как надо!
Гостейка делала уже третий круг, и Искрен забеспокоился, а сумеет ли догнать ее: она мчалась так резво, словно ее нес целый десяток ног. А она, увлеченная бегом, вспомнит ли, что на исходе третьего круга должна быть настигнута?
Но нынешнюю додолу можно было ничему не учить. Сам дух ее знал, что и как она сейчас должна делать. За пару шагов от того места, где она начала свой бег, додола вдруг споткнулась, пошатнулась и замедлила шаг. Одним прыжком запыхавшийся Искрен настиг беглянку и вцепился в зеленые ветки ее одеяния. Додола отчаянно вскрикнула, рванулась, оставив в его руках половину одежды.
Народ ахнул единой грудью: у каждого было чувство, что на их глазах действительно решается судьба мира. Додола отскочила, Искрен опять подался к ней и обнял; она отчаянно билась в его руках, не давая надеть ей на палец кольцо, которое он заранее приготовил и держал в кулаке. Кольцо называлось золотым, но на самом деле было, конечно, медным. Эти брачные перстни Перуна и Додолы для ежегодного праздника изготовляли заново, и они, в отличие от Перунова пояса, оставались на память о выпавшей чести тем, кто их в этот день носил. Додолу всегда представляла только девушка, а Перуна — только неженатый парень; они были лучшими среди своих, и считалось очень правильным и уместным, если в Купалу, которая следует вскоре за вождением додолы, эти двое становятся мужем и женой.
Силясь вырваться, Додола ступила в воду; она извивалась в руках Искрена, стонала, протягивала руки, словно молила кого-то о помощи, и каждого из зрителей переполняли и невольная жалость к настигнутой жертве, и торжество — этот брак ведь обеспечивает дожди и урожай. Одной рукой обнимая свою пленницу, Искрен хотел второй рукой вручить-таки ей кольцо, но она вдруг рванулась в последний раз — и они вместе рухнули в воду озера.
И тут где-то высоко-высоко в небе грянул гром — настоящий гром! — и из сомкнувшихся туч на землю хлынул дождь. Разом обрушившись на рощу, он застучал, замолотил по веткам, и через несколько мгновений на головы людей стали падать обильные капли.
Потрясение было слишком велико: крича в невольном ужасе, народ стал разбегаться с поляны. Теснясь на слишком узкой тропе, вопя и прикрывая головы руками, люди бежали прочь от озера. Плечи и спины у всех мигом намокли, но никто не пытался укрыться под деревьями, все стремились скорее уйти от священного озера, из Ладиного березняка, вернуться из иномирного пространства, куда заманила их слишком способная додола, в простой человеческий мир.
У озера остались только три человека. Искрен, придерживая Гостейку, помог ей выбраться на берег, где ждала их, с приготовленным большим рушником и рубахой, Былятиха. Рушник не понадобился, потому что был и сам теперь насквозь мокрым, но Гостейку это ничуть не беспокоило. Все ветки и травы ее наряда остались в озере, там же плавал, как пышная кочка, ее праздничный венок, а она стояла на берегу обнаженная, отжимая воду из густых волос, и смеялась, поднимая голову к небу, подставляя лицо под плотные струи дождя.
Вода текла и текла с ее тела — можно было подумать, что виноват ливень, но эти струи бурлили, искрились, сверкали, как живые, и сам смех ее отражался от белых стволов березняка сотнями смеющихся голосов. Капли сыпались с ее волос и на лету превращались в крупный жемчуг. Разбросанным жемчугом была густо усыпана тропка вокруг озера, по которой она бежала. Само озеро бурлило, нечеловеческие голоса воды, земли и ветра взывали к своей ушедшей дочери, и Искрен с Былятихой едва смели вдохнуть, подавленные мощью открывшихся им сил. И только Гостейка все смеялась, упоенная буйством родной стихии.
Искрен и Былятиха молчали. Они уже все поняли, но не двигались с места.
* * *
Наступали сумерки. Дождь прекратился, но вся земля и зелень еще были влажными, и от свежести их мощного теплого дыхания разрывалась грудь. Весь народ был в Ладином святилище и пировал и честь свадьбы Перуна и Додолы. Из «новобрачных» была только Гостейка. Уже придя в святилище, Искрен вдруг обнаружил, что у нее нет золотого перстня, которым Перун обручается с невестой, — Гостейка обронила его там, на берегу, когда пыталась вырваться из его рук. А без перстня никак нельзя. Стыдясь сознаться, что упустил такую важную пещь, Искрен незаметно отбился от толпы и пустился бегом назад в рощу. Теперь он боялся только одного: что небольшое колечко затоптали в грязь после дождя, что девушка уронила его в воду и теперь его не найти. Никаких росениц он больше не опасался. Став женихом одной из них, он был надежно защищен от всех прочих.
Сейчас священная роща казалась ему совсем не страшной. Утомленные дождем березы дремали, свесив тяжелые влажные ветви. По уже знакомой тропке, ни разу не сбившись и не усомнившись, Искрен быстро вышел к озеру. Вилино Око тоже дремало, только мелкие волны чуть плескались у берега.
Искрен прошел к тому месту, где настиг свою невесту. В воде у берега еще виднелись зеленые ветки ее брачного наряда. В сумерках было плохо видно: склонившись, Искрен оглядел истоптанную землю, где еще можно было различить небольшие, изящные следочки босых ног Гостейки. Следы вели в воду озера, и он прошел вдоль них, внимательно вглядываясь и даже для верности обшаривая мокрую землю и жидкую грязь.
Кольцо лежало на самой кромке воды, уже не такое блестящее, как утром, но это было оно, и Искрен с облегчением протянул к нему руку. Но тут же его рука почти столкнулась с чьей-то чужой рукой, голова почти ударилась о другую голову, тоже склоненную над берегом. Быстро схватив кольцо, Искрен в изумлении отпрянул и поднял глаза.
И чуть не вскрикнул от неожиданности — на него смотрела Метелица. За последние дни он совсем позабыл о ней и теперь так удивился, как будто перед ним было какое-то чудо морское. Лютый зверь коркодел из далеких северных рек…
— Отдай! — с резкой досадой вскрикнула она и попыталась выхватить у него кольцо.
Изумленный Искрен попятился, и Метелица шагнула за ним. А он рассматривал ее и дивился все больше и больше. Он не мог не узнать девушку, с которой был знаком еще тогда, когда оба они были детьми и играли по зимам во взятие снежной горы. И все же она так изменилась за эти дни, что стала совсем другим существом. Ее волосы, всегда так тщательно расчесанные и заплетенные в гладкую косу, теперь были распущены и висели густыми, спутанными прядями, похожими на стебли водяной травы. Рубашка на ней была мокрой, на бледном лице было враждебное и какое-то слишком жесткое выражение. От нее веяло холодной свежестью лесной воды, и Искрен попятился: его пробрал озноб. Это была совсем не та Метелица, которую он когда-то знал.
— Отдай мне кольцо! — потребовала она, остановившись в шаге от воды. — Оно мое! Оно моим должно быть! Ты мне обещал кольцо подарить, меня обещал в жены взять!
— Я не обещал… — пробормотал Искрен, снова отступая, и замечая с облегчением, что она, кажется, не отходит от воды дальше чем на шаг. Жутко было даже думать, что с ним стало бы, не успей он отойти и позволь ей схватить его.
— Обещал! Обещал! — настойчиво возразила Метелица. — Всю зиму ты ко мне ходил, всю зиму возле меня сидел, а значит, мой ты теперь, и я другой не уступлю! И хоть бы какой другой! Ты хоть знаешь, кого в жены взять хочешь? Она ведь берегиня, росеница, нежить! Она — не человек, холодная, мертвая! Ты меня, живую, оттолкнул, опозорил — богиня отомстила тебе, вилу на тебя навела! Кабы ты мне верен был, берегиня бы тебя не тронула, ей ведь только тот парень доступен, у которого невесты нет! Она видит, что в сердце у человека пустота, и идет на эту пустоту, хочет чужое место занять! Ты и меня погубил, и себя погубил, завладела тобой берегиня! Пропадешь ты с ней! Пропадешь! Она — мертвая, и ты с ней погибнешь!
— Молчи, нежить! — в отчаянии крикнул Искрен. В злых и горьких словах Метелицы было немало правды. — Это ты теперь — мертвая!
— Она — берегиня, росеница, холодная, неживая! В ней духа человеческого нет!
— Неправда! Есть в ней дух! Она живая, теплая! Я знаю!
— Есть в ней дух! Она мой дух украла! — дико вскрикнула вдруг Метелица и разрыдалась. — Она меня погубила, в воду заманила! Обещала мне помочь, от сердечной боли исцелить! Исцелила! Она мою кровь теплую украла, дух живой выпила, оттого я теперь холодная, мертвая, как камни речные! Да только душу человеческую украсть нельзя! Нет в ней души и не будет! Не будет!
Она бурно рыдала, ее слезы частым дождем падали в воду озера под ее ногами и расходились кружочками. Искрен повернулся и бросился бежать по тропе, крепко сжимая в кулаке кольцо. Теперь он знал, как берегиня получила тепло и дыхание живого человеческого тела. Она отняла чужой дух, перехватила земную судьбу той, которая дальше жить не хотела. А она — хотела, очень хотела жить среди людей и нашла способ стать человеком.
Но человеком ли она стала? Ведь человек — это не только дух, но еще и душа. А душу не украдешь. И нынешняя Гостейка — совсем не то что несчастная Метелица. Она — другая. Искрен вспоминал ее теплый смех, любовное сияние ее глаз и не верил, что все это — морок, пустота. Живой огонь в глаза бросает только душа. И где же Гостейка ее взяла?
* * *
Выйдя из рощи, Искрен обнаружил, что пир уже окончен — вся толпа вышла из хоромин и клубилась пестрым облаком на лугу перед воротами. И тут же его одолело предчувствие, что там что-то неладно. Отдельной кучкой стояли несколько человек, и среди них он, несмотря на густеющие сумерки, сразу различил стройную фигуру Гостейки. Рядом с ней застыла Былятиха, которую под локоть поддерживал ее рослый, плечистый муж, возле него жалась и вертела озабоченно головой Зорница. Спереди всех их прикрывал дед Жилята.
А впереди всей толпы стоял Звяга, отец Метелицы, и на лице его была написана злая решимость. Искрен ускорил шаг, почти побежал. Пока он ходил к озеру, здесь началось что-то нехорошее. Теперь он точно знал, куда подевалась пропавшая Метелица, но говорить об этом сейчас было бы совсем некстати.
— Ты сам-то посмотри, откуда такое богатство! — говорил между тем Звяга, протягивая к Жиляте руку. В его загрубелой широкой ладони лежало несколько крупных округлых жемчужин, и даже в полутьме от них исходило нежное, мягкое сияние. — Да такие у самой гневославльской княгини небось все наперечет! А тут у девки простой! Какие тут Лешии, ну их к лешему! Откуда им взять столько жемчуга, да такого крупного!
— Да все же видели, все видели откуда! — вставила Лихачиха, одна из неревинских женщин. — Все видели — из ее косы вода течет и течет, ее уж поливать когда перестали, а она все течет и течет! А как наземь упадет, так жемчугом обернется! Моя девчонка подобрала такие же вон зернышки, на поле подобрала, где ее утром водили! Понятно, откуда такое! Да вы вон гляньте: и сейчас еще капает!
Все поглядели на Гостейку. Теперь она была в новой вышитой рубахе, убрана ожерельями и лентами, как полагается приличной девушке на празднике, ее волосы были расчесаны и заплетены руками Былятихи в опрятную косу с красивым косником из бусинок и медных бляшек. Но самый конец косы был влажным, время от времени с него срывались прозрачные капельки воды, и за время, что она стояла здесь, на земле возле ее ног уже скопилось семь-восемь белых жемчужин…
— А как она поет! А как пляшет! То-то ливень пошел, когда она у озера бегала! — заговорили в толпе с разных сторон.
— Не голос поет, а ветер гудит! Разве человеку такое суметь!
— Не человек она!
— Да и где простой девке такой красивой уродиться, й-и-их! — с насмешливой и страстной тоской вздохнул старик Гудила, и Гудилиха привычно дала ему по шее.
Кое-кто ухмыльнулся, но большинство лиц осталось сурово.
— А что вы растревожились, люди добрые? — внешне невозмутимо спросил Жилята. — Ну, может, она и берегиня. Не упырь же! Ну, жемчуг с волос каплет — не жабы ведь ядовитые! Кому какая беда? Дождь умеет заклинать — в засушливый год ведь ты сам, Звяга, за такое умение полжизни отдашь, чтобы только детей голодом не поморить.
— Польза от нее может быть, а вот не было бы вреда! — Звяга огляделся, и толпа у него за спиной тревожно зашумела. — Берегиня — нежить, и что у нее на уме, один леший знает! Дождь она заклинает, а нот как пойдут у вас дети и девки чахнуть, молодые парни с ума сходить — вот тогда запоете!
— У вас еще ладно, а если у нас? — поддержала его Лихачиха. — Я своих детей берегине не отдам! И близко не пущу!
— Гоните вы ее прочь, пока беды не наделала! — добавил худой мужик по имени Сухота и погрозил Гостейке костлявым кулаком. — А то смотри, Жилята, мы ее сами погоним!
— Молчи, дурной! — крикнула ему Былятиха и шагнула вперед. Ее муж, за свои охотничьи успехи носивший прозвище Медвежья Смерть, шагнул вместе с ней, хотя на его честном лице отражались сомнения. — Она мне дочь, и я свою дочь всяким-разным бранить не позволю! Из своего дома кого хочешь гони, хоть чуров из-за печи, а из моего дома я тебе никого гнать не дам! Она мне дочь, мне ее Макошь и Лада послали, и я, пока жива, ее в обиду не дам!
— Так вы, Жилята, ее в род принимаете? — спросил Звяга.
— В род мы ее приняли, а своих не выдаем. Даже если кто и недоволен. — Жилята кивнул и погладил бороду. Может быть, он и поступил опрометчиво, слишком легко поддавшись прелести девичьих глаз и уговорам Былятихи, но поменять свое решение считал невозможным. — Теперь думаем замуж отдать.
— И кто же такой смелый, что хочет ее взять?
— Да я и есть, ты что, забыл? — Искрен прошел вперед и взял Гостейку за руку. Она улыбнулась ему, так же ласково и безмятежно, как будто все, что здесь говорилось, к ней не имело отношения. — Я ее в жены беру.
— Ты совсем с ума сошел, Иверень, что за сына вилу лесную сватаешь! — Лихачиха всплеснула руками. — А ты родичей спросил? Не желаю я, чтобы у меня в родичах лесная нежить жила, не желаю!
— Да когда сватать уговаривались, она не берегиней еще была… — пробормотал отец Искрена, не зная, как тут поступить.
Брать в дом берегиню было слишком страшно, но с трудом верилось, что этакая красота может кому-то причинить вред.
— Не была, а потом стала? Это как же так? — хмыкнул Гудила и заранее отступил на шажок от своей грозной супруги. — Не сомневайся, парень, такое счастье один раз в жизни в руки идет, и то не всякому. Полюбила бы меня берегиня, я бы уж… А то женился на простой девке, а теперь живу с упырицей ненасытной… — Не договорив, он бегом побежал прятаться за спины соседей, потому как такого поношения Гудилиха уж никак не могла стерпеть.
Народ опять слегка засмеялся. Переждав смех, Искрен ответил:
— А я и не думаю отказываться. Она — судьба моя, а от судьбы не бегают. А что она нежить — неправда. Она — человек, в ней дух живой, человеческий. Кто смелый — подойти, потрогай! — Он приподнял руку Гостейки. — Она теплая, и кровь в ней живая.
— Правда, правда! — пробормотала Зорница, и другие девушки Лютичей закивали.
— Дух — еще не душа, — сказала наконец старуха Раме-ниха. Все это время она молчала, сложив сильные толстые руки под могучей грудью, выкормившей девять человек детей, и только переводила строгий взгляд с одного на другого. Но теперь, когда она заговорила, все замолчали и обернулись к ней. — Дух и в звере лесном есть, а душа только человеку дана. Без нее среди людей жить нельзя, кто ты ни будь. Но уж если она есть, то в лес человеческую душу не прогонишь, хоть она и не в человеческом теле поселилась.
— А как же узнать? — Звяга развел руками. — Научи, матушка, если знаешь.
— В ней есть душа! — воскликнул Искрен, твердо в это веря, но не зная, как убедить. — Она любит меня, а без души разве любить можно? И я ее люблю.
— Да ты замороченный, тебя еще очищать надо! — Лихачиха махнула на него рукой. — Куда только мать смотрела! Вот я бы…
— А пойдемте-ка на Дедово поле! — решила Рамениха. — Душу телесными очами не увидишь. Увидят ее те, кто свои земные очи навек закрыл, зато на жизнь нашу земную теперь с изнанки смотрят и многое, чего нам не видно, видят.
Ее не очень поняли, но спорить не стали, и вся толпа, в настороженном молчании и тревожном перешептывании, двинулась к Дедову полю. Гостейка шла впереди, между Былятихой и Искреном. Приемная мать держала ее за руку, твердо намеренная не дать в обиду свое дитя, что бы ни случилось. А сама Гостейка была так же спокойна и так же ласково улыбалась.
Погребальное поле Капельской Лады располагалось неподалеку от святилища, но, когда до него дошли, сумерки уже настолько сгустились, что земля казалась черной и пологие холмы старых курганов были едва различимы. На само поле Рамениха никого не пустила, велев всем остановиться у кромки.
— А ты, детонька, возьми лучину и ступай! — сказала она Гостейке и показала на темное поле. Рамениха говорила с девушкой спокойно, без страха и осуждения, и казалась сейчас похожей на саму Макошь, богиню человеческих судеб. — Если нет в тебе души, деды наши тебя не примут. Если есть в тебе зло — пусть сожгут его синим огнем. А если есть душа — пусть укажут. Как деды рассудят, так мы и решим.
Толпа невнятно загудела. А Гостейка взяла у старухи сухую длинную щепку, которую Рамениха подобрала по дороге, и ступила на Дедово поле.
Она шла медленно и осторожно, но в ее движениях не было страха, только почтение и уважение к предкам всех окрестных родов — и ныне сгинувших, и вновь нарожденных. После смерти они селились на этом поле уже совместно. Ее кровных предков здесь не было. Но ведь многие женщины приезжают с мужьями в земли, где никогда не жили их предки, и вступают под покровительство духов того рода, к которому будут принадлежать их дети. Гостейка шла по полю, под каждой пядью которого таились чьи-то кости, и что-то невнятно напевала без слов, покачиваясь и словно чуть-чуть приплясывая, своим чутким духом улавливая течения силы под этой травой.
Люди следили за ней молча, не шевелясь, не дыша. Это тихое движение стройной белой фигурки, едва различимой во тьме и похожей на дух, зачаровывало даже сильнее, чем ее же стремительный бег вокруг озера в грохоте железа и гуле ветра.
Она дошла до края, и Былятиха сильно стиснула руку мужа. Там был их родовой курган, и там когда-то лежали крохотные, наверняка давно истлевшие косточки ее новорожденной дочери. Та девочка погостила у нее недолго и быстро покинула мать; неужели и вторая, заменившая ее в сердце Былятихи, побудет не многим дольше?
И вдруг во тьме появился огонек. Робкая желтоватая искра замерцала на вершине кургана, и кто-то в молчаливой толпе охнул от неожиданности. Как разбуженная, толпа загудела. Искра разгорелась, и даже стала видна фигура девушки — она стояла на кургане, держа в руке горящую лучину.
Пораженная этим зрелищем толпа загомонила. А Былятиха вдруг разрыдалась, привалившись головой к груди мужа. Маленький желтый огонек ответил на их вопросы. Спящие под травами отцы приняли в род пришедшую со стороны девушку. Лучина в ее руке загорелась сама собой, разожженная душами ушедших поколений. Огонь — вечен и вездесущ, но никогда куча топлива не загорится сама собой. Огонь родится от другого огня. И душа человеческая родится от другой души, и пищей ей служит любовь — та сила, которая не дает вселенной развалиться на части.
Гостейка медленно шла по полю к народу, неся в руке горящую лучину, как тот первый огонь, спущенный с небес на землю и подаренный людям. В благоговейном почтении толпа немного отступила. У края поля остались лишь несколько человек. Те, кто поделился с берегиней огнем своей собственной души и тем ввел ее в круг человеческого рода.
notes
