Утро встретило его мерзким вкусом во рту, резью в области диафрагмы, хаосом в мыслях и странным позвякиванием, доносящимся откуда-то извне. Индриг сел и закашлялся, продирая глаза. Сплюнул вязкую, горькую слюну на дощатый пол сарая. Осмотрелся, отыскивая источник назойливого звяканья. Смуглая женщина расчесывала длинные черные локоны. Она сидела на коленях, спиной к Индригу. Глядела в ведро с водой, как в зеркало. Рядом с недром в желтой лужице воска торчал огарок свечи. Пламя дергалось и подпрыгивало. На шее женщины висел добрый десяток бус, каждое из ушей блестело дюжиной колец, руки от запястий и до локтей покрывали всевозможные браслеты, на лодыжках также были браслеты. И вся эта красота ритмично звякала, чутко отзываясь на каждое движение хозяйки.

Индриг вспомнил ее. Вспомнил, как зашел в корчму, оттолкнув блюющего у входа пьянчужку. Вдохнул знакомые запахи пота, перегара и горелой каши. Ответил на приветствия. Публика, собирающаяся у Родомира, не брезговала обществом Индрига. По ночам здесь кутили такие же отщепенцы, как и он сам. Наемники, жулики, бродяги, игроки, девки, воры. И среди пьяной своры, будто заблудившаяся княжна, эта аварка. Приятное личико, гордый взгляд, лисья шубка до пояса, черные шелковые шаровары, блеск украшений. За спиной мрачные бородатые физии варяжских наемников, грубо отталкивающих любого, кто решался приблизиться к их весело щебечущему сокровищу. Говорить с ней дозволялось лишь с почтительного расстояния. Кто она и как ее занесло на эту человеческую помойку?

— Аварская прорицательница, — сказал над самым ухом Индрига подоспевший Родомир, одноглазый, лысый хозяин корчмы, вне зависимости от времени года расхаживающий в сальном фартуке и черных валенках. Он никогда и никому не рассказывал, при каких обстоятельствах потерял глаз и обморозил ноги. Индриг подозревал, что это как-то связано с отметинами от невольничьих колодок на его запястьях. — Что ни речет, все сбывается!

Она была центром, той осью, вокруг которой вращалась корчма Родомира. Уже несколько ночей кряду она пророчествовала в этой дыре. И каждый лиходей, каждый пьяница, каждая блудная девка жаждали спросить ее о чем-то своем, о заветном. Они спрашивали, а она отвечала, используя общеславянский с заметным аварским акцентом. Что удивительно, денег она за предсказания не просила. Если кто-то предлагал плату по собственному желанию, мило улыбаясь, отказывалась.

— Я сам ей платить готов, лишь бы она тут и дальше чревовещала, — сообщил Родомир, выставляя на липкий от грязи стол кувшинчик с самогоном, два глиняных стаканчика и миски с квашеной капустой и крупными кусками жареной свинины. На бурой столешнице заплясал серебряный дирхем. — Народ на нее так и валит! И пьют втрое больше обычного. Кто от радостных новостей. Кто от горьких. Выручка небывалая!

Индриг встал с соломенной подстилки, подошел к ведру, служившему аварке зеркалом, и тоже глянул в него. Картина открылась безрадостная. Припухшее лицо, воспаленные веки, синяк под глазом, соломинки и прочий сор в спутанных волосах, на шее царапины, покрытые корочкой засохшей крови. Прорицательница перевела взгляд на воина, звякнув украшениями. Улыбнулась. На фоне смуглой кожи ее зубки казались невероятно белыми.

— Это было хорошо, — сказала она голосом, от которого тут же внизу живота разливалось тепло, а грудь наполнялась истомой.

— Ты прелесть, — произнес Индриг, улыбнувшись в ответ. Ему подумалось, что его потрепанная улыбка смотрится совсем не так обворожительно и белоснежно, как ее.

Он взял ведро, обхватив его обеими руками, и начал жадно глотать воду. Как вышло, что она оказалась здесь со мной? Ага. Все началось с Грека.

Прорицательница молвила очередное предсказание, когда Михась подкрался сбоку и начал тренькать на гуслях, подбирая мелодию в такт ее голосу. Получился восхитительный дуэт. Всем понравилось. Общественность потребовала еще. Не прошло и часа, как аварка оказалась за их столом. Она сразу заинтересовалась Индригом, звонко смеялась над его шутками, бодро осушала подносимые стаканчики с самогоном, сверкала глазками. Чуть позже прорицательница мурлыкала ему на ухо по-аварски и потягивалась, словно кошка. При этом из-под расстегнутой лисьей шубки выпирала ее грудь, натягивая зеленую шелковую рубашку. Индриг смотрел на внушительные округлости и ждал, когда же наконец лопнет зеленый шелк. Он так и не лопнул.

— Откуда это? — спросил Индриг, указывая пальцем на синяк.

Аварка весело засмеялась.

— Ты стучал ложками!

— Как? — растерялся Индриг.

Она поняла вопрос буквально.

— Так, так и вот так! — Прорицательница со смехом изобразила удары деревянными ложками по ладони и коленям. — Задавал ритм, — пояснила она. — А твой друг играл на гуслях и пел что-то очень красивое. Жаль, я слов не запомнила.

Индриг кровожадно глянул на Михася, мирно посапывающего в обнимку с розовощекой кухаркой.

— А синяк?

— Людям с той улицы, где вы взялись музицировать, отчего-то не понравилась ваша мелодия. Они кричали из-за заборов, что хотят спать. Ты начал браниться. Грозил поджогом. Тебя попытались ударить оглоблей. Ты здорово дрался. Разбил несколько носов, прежде чем тебя повалили и начали бить ногами. Тогда вмешались мои варяги.

Индриг почувствовал, что начинает багроветь от стыда.

— Не думал, что в этом городе у кого-то из простолюдов хватит смелости напасть на меня, — пробурчал он, возвращаясь на солому.

— Ты очаровательно самоуверен. — Аварка грациозно присела рядом. Браслеты на руке ласково позвякивали, когда она вытаскивала соломинки из волос Индрига. Говорила тихо, с нотками нежности в голосе: — Думаю, тебя просто не узнали в темноте. Но я рада. Рада, что ты не схватился за меч. И мне кажется, это не было проявлением презрения к неуклюжим противникам. Дело в том, что ты не хотел брать их жизни. Твое сердце не такое злое и черное, как о нем говорят.

— Кто говорит?

— Люди.

— На хрен людей! — огрызнулся Индриг, отталкивая ее руку. Рассуждения прорицательницы заставили его испытать неловкость.

Аварка расхохоталась, запрокинув голову. Ее настойчивая ладонь с аккуратными красивыми пальчиками, обманув руку Индрига, скользнула под его рубашку.

— Ты похож на других мужчин, — шептала она. Пальчики гладили мускулистую грудь. — Я говорю не о свиньях с дешевыми мечами и похотливыми душонками. Ты похож на других воинов, считающих себя суровыми мечевластителями, чтящих придуманный для самих себя кодекс чести и чванящихся своей инаковостью. Однажды, через много-много-много лет, таких воинов назовут рыцарями в сияющих доспехах, охотниками на драконов.

— Драконов не существует.

— Я могла бы с тобой поспорить, но речь не об этом. В действительности такие воины до старости остаются трогательными, застенчивыми мальчиками, прячущими милосердие за хмурым взглядом и сводом благородных правил, отражающим их комплексы.

— Их — что?

— Не суть.

Индриг окаменел, объятый неопределенностью. Он понятия не имел, как следует поступить с женщиной в такой странной ситуации и стоит ли с ней как-то поступать вообще. Красивые пальчики гладили его грудь, блестящие глаза изучали лицо. Дыхание прорицательницы пахло цветами вишни.

«Вот странно! Пила наравне со мной, а перегара нет и в помине. Пожалуй, приняла какое-то снадобье».

Молчание. Долгое, неопределенное молчание, нарушаемое лишь звоном украшений и сопением Михася. С улицы донеслась спасительная варяжская брань и раздался громкий стук в дверь сарая. Похоже, долбили ногой.

— Соловушка! Эй! Солнце встает, и тебе пора! Скоро ехать, — прозвучал голос одного из воеводиных десятников.

Вновь варяжская брань и, кажется, угрозы. В ответ крепкие слова на общеславянском, произнесенные удаляющимся голосом все того же десятника.

Он хотел было встать, открыть дверь, окликнуть десятника. Прорицательница удержала, обхватив за плечи.

— Ты смерть свою привез с собой. — Теперь ее шепот стал напряженным. От прежней неги и таинственности не осталось и следа.

— Смерть отказалась от меня.

— Знаю. То была другая смерть.

— Смерть всегда на одно лицо.

— Неправда.

— Какая разница?

— Не уверена, что это тебя особенно волнует, но все-таки прими к сведению — твоя смерть приехала в Ливград вместе с тобой.

— О чем ты?

— Ты погубишь себя. И ты погубишь людей. Очень много людей. Вот это тебя должно взволновать, царапнуть по больному милосердию.

— Я не понимаю! — выкрикнул Индриг, вырываясь из объятий аварки. В нем зародилось некое новое чувство. Чувство, похожее на страх.

— Не имей дел с воеводой! Откажись от работы и уезжай отсюда! Уезжай немедля!

— Почему?

— Если уедешь сию секунду, я последую за тобой.

Индриг зло махнул на нее рукой и распахнул дверь сарая. Не оборачиваясь, бросил через плечо:

— Дирхемы есть дирхемы.

Сумерки быстро отступали. Восток окрасился в светло-серые тона. Снаружи у входа деревянными истуканами застыли варяжские наемники. Они дежурили здесь всю ночь. Такая прилежная и добросовестная служба берсеркеров стоила немалых денег. Индриг попробовал угадать, сколько прорицательница платит охранникам. Цифры вызвали легкую зависть к северным великанам.

«Может, и правда ну его, этого Турмаша! Сбежать с аварской гадалкой, пожить эту зиму за ее счет…»

Он глянул на высящиеся в сумерках палаты воеводы. Ухватил мутное, замаранное алкогольным дурманом воспоминание. Вроде как он выходил среди ночи из сарая, разбуженный странным воем, и вроде как вой тот был человеческим. Доносился он из палат, над которыми плясали огоньки, похожие на те, что ночами на болотах заманивают путников в гиблые топи. Спросил варягов о ночном происшествии. Северяне покивали — мол, не понимаем. Мимо проскользнула прорицательница. Варяги двинулись следом. Индриг решил, что она даже не обернется. Ошибся.

— На вашем языке мое имя будет Оксана. Оксана из Ринга. Прощай.

Он смотрел ей вслед, вспоминая о времени, проведенном в Ринге — главной крепости аваров. Хорошее было время.

Хотя поначалу Индриг сказал «Нет!», Михась все равно поплелся за ним. Бледный как привидение от выпитого накануне самогона. Он талдычил, что хороший кощунник всегда должен быть в самой гуще событий или, во всяком случае, неподалеку.

— На дедовских кощунах, которые всем уже оскомину набили, много не заработаешь, — говорил Михась, выпроваживая из сарая розовощекую кухарку. — Надо слагать свои собственные. Это дух нашего времени. Людям непрерывно хочется новизны. А как я их сложу, не имея материала? Как, я спрашиваю?

Индриг махнул рукой. Он рассудил, что если гадалка не соврала и Грек действительно опасен, пусть лучше всегда будет на расстоянии, удобном для удара саблей. Быстро собравшись в путь, они наблюдали, как латники под руководством Барбуны грузят на подводу дары для Казим-хагана. Там была окованная медью шкатулка с монетами. Были мечи без клейм на оголовьях. Индриг узнал работу Филимы — лучшего ливградского оружейника. На голоменях клинков красовался один и тот же узор, похожий на ветви тысячелистника. Рисунок появлялся на булате оттого, что несколько прутов различной стали, накалив добела, переплетали особым образом и лишь потом проковывали, придавая им форму лезвия. Сделанное таким образом оружие не ломалось даже на самом лютом морозе и спокойно рассекало железные гвозди, не зазубриваясь. Только искуснейшие из мастеров могли похвастать абсолютно одинаковым узором на всех своих мечах. Филима относился именно к таким. Его клинки продавались по весу за серебро один к одному. Были среди даров золотые и серебряные чаши, небрежно увязанные в полотняную скатерть. В последнюю очередь латники загрузили несколько мешков, плотно набитых пушниной. Подвода, запряженная могучим черногривым тяжеловозом, неторопливо заскрипела по дороге. Латники под началом Индрига двинулись вперед, шугая с дороги ранних прохожих.

Ближе к полудню им стали попадаться крестьяне, бегущие со своих хуторов под защиту Турмаша. Те, что победнее, несли узелки с добром в руках, погоняя перед собой коз и коров. Те, которые побогаче, везли имущество на волокушах, запряженных саврасками, как две капли воды похожими на Просто Лошадь Михася. Совсем уж зажиточные гнали обозы из нескольких телег, на которых помимо узлов с вещами стояли клети с галдящими курами и гусями, визжали поросята, кричали дети и бабы.

Индриг ехал в голове отряда. Он бесцеремонно стребовал в одном из обозов крынку простокваши и теперь с задумчивым видом потягивал кислый напиток, бальзамом разливающийся по обожженным самогоном внутренностям. С самого утра он безуспешно пытался сложить два и два. Турмаш, Барбуна, Казима, Оксана, волколак, Грек и он — охотник за головами Индриг-склавий. Сложение упорно не давало результата. Тайное по-прежнему было тайным, а явное так и оставалось подозрительным и странным.

Михась, с утра ехавший позади отряда и так болтавшийся в седле, что латники начали биться об заклад, свалится он с лошади или нет, теперь ожил. Поравнявшись стремя в стремя с уже знакомым ему десятником, Грек начал рассказывать об Иесусе. Десятник понимающе кивал и время от времени позволял кощуннику смочить пересохшее горло из своей фляги. Оба уже захмелели. Остальные латники также с интересом прислушивались к рассказу о странствующем кудеснике, исцеляющем немощных и изгоняющем бесов. Иногда кто-то задавал обезоруживающие вопросы, навроде:

— Вот ты заладил — пустыня да пустыня! Ей-ей в толк не возьму, что енто за пустыня-то такая? Давай растолковывай!

Михась, никогда не видевший пустыни и знающий о ней ровно столько же, сколько и спросивший его латник, начинал озираться на тянущийся вдоль большака ивняк и ольховник. Потом многозначительно пояснял:

— Пустое место это. Пустое и гиблое.

— Как болото, что ль?

— Ага.

— Так бы и дышал, что Иесус твой к топям молиться ушел! Так-то ведь понятнее. Верно я говорю, братушечки?

— Верно, — кивали дружинники.

Михась продолжал рассказ, послушно называя пустыню болотом.

Сразу как миновали Патрянин овраг, влажный ветер донес запах жареного мяса. Впереди на большаке кто-то устроил походную кухню. Скорость отряда непроизвольно увеличилась. Было уже за полдень, и мысли сами собой вращались вокруг краткого привала. Вслед за ароматом пищи ветер принес звуки возбужденных голосов. По правую руку плотная багрово-желтая стена ольховника расступилась, открыв взгляду небольшую поляну. Там столпились человек пятнадцать. В основном галдящие крестьяне. Среди затасканных серых кожухов и грязных войлочных шапок Индриг рассмотрел зеленые тегиляи с нашитыми на груди перекрещенными золотыми стрелами.

— Это ж надо! Экие когтищи! — удивлялся пожилой землепашец. То и дело поправляя войлочный колпак на седой голове, он пялился на что-то, лежащее у его ног. — Рысь, да и только! Ан нет! Не рысь!

— У рыси покрюкастей будут, — важно заметил лесничий в зеленом тегиляе. — Эти, вишь, прямые почти.

— Но вострые! — вставил другой лесничий. Подняв правую руку, он выставил на всеобщее обозрение три ровных параллельных разреза на боку своей легкой брони.

Крестьяне дружно заохали, и человеческое кольцо вокруг предмета на земле разом сделалось шире.

— Я думал, издохла, зараза, — продолжал лесничий, не опуская руки. — Тока к ней наклоняться, а она хвать лапой!

Кольцо сделалось еще шире.

— Стал быть, топориком ее и угомонили, — пояснил первый.

— Как ножами саданула, — не унимался второй, тыча пальцем в дыры на тегиляе. — Еще малость, и печенку б из-под ребер вынула!

Крестьяне вновь дружно заохали.

— Хорошо, что я с топориком подоспел, — напомнил первый.

Собравшиеся так увлеклись разговором, что не заметили, как разложенные на углях куски кабаньего мяса начали подгорать. Подъехавших всадников они тоже заметили далеко не сразу. Индриг приблизился к крестьянам верхом на Злодее и заглянул поверх голов в центр круга. На земле лежало существо, покрытое серой, как у крысы, шерстью. Костлявое, с непропорционально длинными, тонкими конечностями, увенчанными длинными, почти прямыми когтями. Застывший оскал на вытянутой морде обнажил два ряда мелких острых зубов. Из тела торчали стрелы с таким же черным оперением, как и у тех, которые были в колчанах лесничих. На шее твари зияла рубленая рана от топорика.

— Вот, господа служивые, кикимору извели, — хвастливо сказал Рваный Бок, заметив наконец подъехавший отряд.

— Во, мля, образина! — проговорил десятник, скорчив при этом забавную гримасу. — И где вы ее?

— Тут рядышком, в Патрянином овраге, — ответил Рваный Бок.

— Кабанчика взять хотели, — добавил его товарищ. — И тут на тебе! Нечистая его вперед нас взяла!

— Мы ей этого так не спустили! — сказал Рваный Бок, гордо выпячивая грудь.

— Худые времена наступают, — задребезжал седой землепашец, вновь поправляя войлочный колпак. — Худые и недобрые! Ране-то энтих вон не на кажном болоте жило. А и жило, так по одной! А теперь среди бела дня кучами по большаку шастят! Давече Косоносик, Климов сын, тремя верстами выше еле ноги унес от энтих! Худые времена настают, говорю вам!

— Да что ране? — воскликнул Рваный Бок. — Еще летом их на всю округу полторы штуки было! А теперь на болото ни-ни! Тама они, и в большом количестве!

— Сжечь ее, паскудницу! — выкрикнул землепашец.

Остальные крестьяне поддержали его нестройным хором.

Рваный Бок с сожалением посмотрел на трофей.

— Сжечь-то, конечно, надо бы, — кисло согласился он.

— Дуралей ты лесной, — обругал лесничего десятник. — В соль ее и бегом до ближайшего волхва.

— Почто? — заинтересовался Рваный Бок.

— Я слыхал, кудесники за такую падаль хорошую цену в серебре дают.

— А и я слыхал! — припомнил лесничий, звонко хлопнув себя по ляжкам. От открывшейся перспективы скорого обогащения у него разгорелись глаза.

— Вон хоть у Соловушки спроси. — Десятник кивнул на Индрига. — Охотник за головами лучше нашего понимает в таких вопросах.

Все взгляды обратились на Индрига.

— Мясо горит, — сказал воин, не особо расположенный к разговору на профессиональные темы.

— Чего? — не понял Рваный Бок.

— Мясо, говорю, горит. Кабанчик. — Индриг ткнул пальцем в сторону костра на краю поляны.

Трое парней в крестьянской одежде, как по команде, кинулись спасать погибающий обед.

— И где мне волхва взять, так вот чтоб сразу? — озадаченно спросил Рваный Бок.

— Чтоб так вот сразу — не знаю, — съехидничал Индриг. — В Ливграде у воеводы один гостит. Только не обольщайся особо. У меня он мало что купил. На твоего крикса болотного тоже вряд ли позарится.

— Сжечь ее надо, и всего делов, — настырно повторил седой землепашец.

На этот раз его предложение уже не имело такой поддержки, как вначале. Вперед выступил другой крестьянин. Полный низкорослый бородач с веселыми и хитрыми глазами.

— Скока за совет дашь? — спросил он, обращаясь к Рваному Боку.

Тот насупился.

— Нету денег. Шкурку беличью могу дать.

— Две, — начал торговаться хитроглазый.

— Пусть две будет, — согласился Рваный Бок. — Но только если совет дельный.

— У меня других не имеется, — весело сказал хитроглазый. — Трое кудесников на моем хуторе постояльцами жили. Чем-то их там Турмаш нашенский обидел. Ругались очень. Какого-то Барбуну худым словом поминали. Сегодня утром в сторону Ихтыни подались. При деньгах были — это с ручательством.

— Полдня пути разница — разве ж за ними угонишься? — раздосадованно всплеснул руками Рваный Бок.

— Пешие они были, — добавил хитроглазый, многозначительно подняв брови. — На савраске к вечеру нагонишь.

Идея лесничим понравилась. Индриг не стал дожидаться появления на сцене беличьих шкурок. Он отправился к костру. Латники выменяли у крестьян половину кабана на бочонок воеводиной сурьи и шустро поглощали слегка подгоревшее мясо вприкуску с хлебом из собственных запасов. Михась был уже там.

Настроение Грека поднималось по мере насыщения. Бросив в угли очередную обглоданную кость, он задорно посмотрел на Индрига. Тот поморщился и выплюнул попавшуюся ему горькую обугленную корочку.

— И что в тебе такого? — с загадочным видом спросил Михась.

Индриг промолчал, не понимая, о чем речь.

— Прорицательница ради тебя одного в Ливград приехала, — продолжил кощунник. — За тридевять земель примчалась.

Индриг поперхнулся.

— Чего мелешь?

— Это не я, — с улыбкой протянул Михась, принимаясь за следующий кусок мяса. — Это люди так говорят.

Последнее слово прозвучало невнятно, поскольку Грек по привычке пытался одновременно болтать и жевать. Индриг уже готов был послать тех людей вместе с их сплетнями, но смолчал. Два и два вдруг сложилось. Он брезгливо бросил на березовое бревно, служившее им лавкой, подгорелый кусок мяса. Есть расхотелось.

— Дело в милосердии.

— Чего?

— Она толковала о милосердии. В этом все дело.

Михась хохотнул.

— Девицы слетаются на твою славу, будто мухи… мм… мотыльки на свет. Какое ж здесь милосердие? Ха!

— Она приезжала, чтобы убить меня, — уверенно заявил Индриг.

Теперь поперхнулся Михась.

— Сдурел ты, братец Соловушка! Если б ты такое про ее бычков-хранителей ляпнул, я бы еще задумался. Рожи у них что ни на есть злодейские были. Но чтоб она сама на тебя с ножом покушалась — это сказки!

— Оксана из Ринга — не иначе как сама Ласковая Рок-сани. Я слышал о ней, когда жил среди авар. — Губы Индрига тронула улыбка. — Мне даже льстит, что за мной послали именно ее.

Михась наконец перестал жевать.

— Кто она?

— Сама смерть, принявшая облик женщины.

Грек с сомнением покачал головой.

— Не-е. Смерть я бы узнал в любом обличье.

— Чудо ты греческое! Я говорю метафорически. Мне казалось, кощунники должны понимать такие образные сравнения.

Михась оскорбленно надулся и не счел нужным отвечать.

— Ласковая Роксани из того же цеха, что и я. Охотница за головами. Платная убийца. Лучшая среди ныне живущих женщин, промышляющих этим ремеслом. Среди мужчин, пожалуй, тоже.

— Если гадалка — это и вправду твоя Роксани, почему ты еще жив? — с подозрением спросил Михась. Ему казалось, что Индриг затеял какой-то странный розыгрыш. — Все удобства для покушения у нее имелись. Темная ночь, пьяная вусмерть жертва, бычки на стреме. А?

— В голове у нее что-то перекосилось, — смутившись, ответил Индриг. — Со мной так бывало. Вроде бы выследил приговоренного. Вот он, голубчик, в угол загнан. Остается только голову снять и заказчику отнести. А руки меча поднимать не желают.

Грек ехидно ухмыльнулся.

— Я у путников иноземных как-то байку подслушал о крокодиловых слезах. Крокодил — ящер огромный. Жрет людей и рыдает.

— Иди в задницу! — рявкнул Индриг и отвернулся.

В ту минуту ему страстно хотелось двинуть Михасю в ухо. Он сдержался. Смачно и зло сплюнул. Принялся разглядывать пожелтевший ивовый куст. Стало ясно, что незримая черта, к которой он так боялся подходить в отношениях с людьми, в данном случае уже давно осталась позади. Он шагнул через нее, даже не заметив. Теперь он не сможет причинить зла этому нелепому человечку в синей залатанной куртке и земляничных сапогах, даже если того потребуют обстоятельства.

Михась мечтательно закатил глаза.

— Хорошая кощуна может выйти. Обиженная аварская княжна нанимает обольстительную душегубку, чтобы наказать изменника. А та влюбляется в свою жертву, обнаружив, что у них очень и очень много общего. Затем…

— Это не месть, — оборвал его Индриг, продолжая пялиться на куст.

— Тогда что? — заинтересовался Грек.

— Я не должен делать… — Индриг задумался.

— Чего?

— Отстань, репей!

— И все-таки?

— Я не должен сделать того, что мне предначертано. Некто весьма влиятельный заглянул в мое будущее и увидел, как я ломаю его планы. Вот и весь сказ. Никакой кощуны не выйдет.

— И верно! Сплошные «некто» и «чего-то». Никакой конкретики! Идея с обиженной княжной мне больше нравится. Я бы назвал эту кощуну «Дева-смерть».

Они выехали на перекресток с Ихтыньским трактом как раз вовремя, чтобы увидеть двух крестьянских девок, с визгом сиганувших в придорожный кустарник. Вдали маячил кавалерийский отряд в десять-двенадцать сабель. Слышался топот коней, идущих галопом.

— Авары, тьфу ты, ети мать их за ногу и через коромысло, — выругался десятник, вглядываясь в быстро приближающихся всадников.

— Не иначе, гонцы, — высказал предположение один из латников, пытаясь успокоить пляшущего под ним коня.

— Верно, — обрадованно согласился десятник, — гонцы до воеводы. Едут вперед. Сказать, чтобы Турмаш дорогих гостей встречал.

Он еще раз внимательно присмотрелся к аварам.

— А может, и не гонцы. Тогда плохо дело. Что скажешь, Соловушка? Ты у нас за старшего, тебе и думать.

— К бою, — с неестественным спокойствием тихо произнес Индриг. Таким тоном распоряжение об убийстве мог отдать лишь тот, для кого резня была делом привычным, а вид крови не вызывал никаких эмоций.

— Если все-таки гонцы, тогда что? — засомневался десятник. Затевать драку с аварами ему не хотелось.

— К бою, — прежним спокойным тоном повторил Индриг. Интонация — каменная глыба, а в душе круговерть. Ему будто палкой по затылку треснули.

«Вот сейчас я сделаю то, чего делать не должен!»

В только что пустой руке блеснула темная сталь аварской сабли. Воин выхватил ее быстрым, отточенным многократными повторениями движением.

— Поговорить с ними надо, — неуверенно предложил Михась. — Объяснить, кто мы, куда и зачем.

— Короткий разговор получится, когда они узнают, что у нас на возу. А знать это они непременно пожелают. Пискнуть не успеем, как каждому по железяке в бок достанется.

— Может, деру дадим? Пропустим для общего спокойствия? — с надеждой спросил десятник.

— С этим ты деру давать собрался? — Индриг кивнул на неповоротливую подводу, груженную ценностями.

Десятник досадливо проследил за взглядом.

— С этим не получится, — признал он.

— Тебе воевода что велел?

— Что? — глуповато спросил десятник.

— Казимин оброк беречь и меня слушаться.

— Слово в слово так и велел, — закивал десятник. — Значится, к бою, братушечки.

Латники неохотно начали вытягивать из джидов, притороченных к седлам, легкие боевые сулицы с узкими наконечниками. У двоих почему-то оказались не военные, а охотничьи, с лезвиями, формой повторяющими березовый лист. Авары приближались. Стали слышны их гиканье и визг, которые могли значить как «Уступи дорогу!», так и «Умри, собака!». Латник, правивший подводой, принялся торопливо разворачивать свой неуклюжий транспорт. Он изобретательно бранил черногривого тяжеловоза с толстенными мохнатыми ногами и охаживал кнутом его могучую спину. Индриг окинул взглядом свое малое войско, по-прежнему не выказывающее особого энтузиазма касательно драки с аварами, которые вполне могли оказаться безобидными гонцами.

— Поздоровкаемся с басурманами! — крикнул десятник, раззадоривая не столько бойцов, сколько самого себя. Он вынул из ножен прямой меч с закругленным острием, рассчитанный только на рубящий удар. Вышло это у него далеко не так эффектно и быстро, как у Индрига. — Глянем, какого цвета у них потроха!

Склавии направили коней навстречу аварам, быстро увеличивая скорость и оглашая округу воем, призванным устрашить противника. Инстинкт и здравый смысл подсказали Михасю единственно верное решение. Просто Лошадь была целиком согласна с мнением хозяина и проявила небывалые для себя прыть и резвость, удаляясь от эпицентра конфликта в сторону Ихтыни. Единожды обернувшись, Грек увидел взмывшие в воздух сулицы. Вслед за первой стайкой тут же взвилась вторая. Боевые кличи смешались с криками боли.

Михась отвернулся и вдарил пятками по раздувающимся бокам. Он так бы и гнал рыжую лошадку, пока у той оставались силы, если б не внезапно возникшее препятствие. Две костлявые твари, покрытые серой, как у крыс, шерстью, выскочили из ольховника прямо под копыта. Просто Лошадь, жалобно заверещав, поднялась на дыбы. Михась едва не слетел на землю. Криксы, угрожающе шипя и похрюкивая, разом кинулись на всадника. Просто Лошадь шарахнулась в сторону. Михась завопил от страха. Вопль получился необычайно звонким и странным, совсем не похожим на человеческий крик. Он-то и спас кощунника. Необычный резкий звук насторожил чудищ, сбил ритм атаки, предоставив Просто Лошади секундную фору. Животное воспользовалось заминкой и рвануло прочь, храпя и мотая головой от ужаса.

Кощун опомнился лишь возле подводы. Прямо перед ним черногривый тяжеловоз с печальными глазами подергивал ушами и фыркал. Латник, который должен был править повозкой, лежал на мешковине, укрывающей добро. Руки широко раскинуты. Череп с левой стороны смят и залит кровью. Правая нога еще подергивалась, но это уже не было проявлением жизни. Дальше по дороге, среди двух десятков бездыханных тел и ставших бесхозными коней верхом на Злодее гарцевал Индриг. Он был единственным, кто остался в седле после короткой и жаркой стычки. Крестьянские девки, выбравшись из своего укрытия в кустах, пытались вытащить саблю, насквозь пронзившую плечо одного из латников. Служивый стонал и злобно ругался, но при этом здоровой рукой хватал девок за ноги и лез под подолы. Те вроде не возражали.

Михась боязливо подъехал к Индригу. Просто Лошадь все еще тяжело дышала и едва переставляла копыта после выпавшей на ее долю бешеной скачки. От крепкого запаха выпущенных на свет и разодранных внутренностей она со страхом прижимала уши и озиралась. Индриг провел большим и указательным пальцами по голоменям сабли, стирая кровь прежде, чем та свернется. Убрал оружие. Посмотрел на Михася и ободряюще подмигнул. Кощунник съежился. Желание что-либо говорить исчезло. Лицо воина было страшным. Кровь из широкого пореза на лбу залила щеки, малиновыми комками повисла на бровях и ресницах, бурыми пятнами растеклась по тегиляю.

— Песьи дети, сука ваша мать! — раздался горестный крик пришедшего в сознание десятника. — Комарика закололи, паскудники!

Они спешились и помогли десятнику выбраться из-под придавившего его Комарика. Из груди коня торчало сломанное оскепище кавалерийской пики. Десятник бранился и горевал о животном, не замечая ни погибших товарищей, ни собственного раздробленного колена. Кровь из рваной раны на виске широкой полосой стекала ему за шиворот. Он начал осознавать происходящее, только когда Индриг занялся его искалеченной ногой. Срубленные тут же на обочине ивовые ветви пошли на шины, зафиксированные кожаными ремнями, снятыми с убитых. Глядя, как руки Индрига затягивают узлы, десятник перестал истерично причитать и разумно сказал:

— Ох, Соловушка. Плачет по твоему заду длиннющий кол. Ох, плачет! — Вздохнул и огорченно добавил: — Да и по моему тоже.

За спиной Индрига вырос очухавшийся аварский боец. Воин понял это по изменившемуся выражению лица десятника и испуганному вскрику Михася. Он быстро обернулся. Мелькнула сабля. Авар повалился на спину с рассеченным горлом, из которого ударили небольшие, пульсирующие и при этом булькающие фон танчики. Индриг вернулся к наложению шины. Он выглядел спокойно и буднично.

— Казиминых посланников посекли, — начал перечислять десятник, настороженно выискивая взглядом других уцелевших противников, — своих людей положили. Мирную уплату дани, почитай, уже сорвали — будет грабеж и разорение. Умудрились напакостить обоим братцам единовременно. Так что если дело кончится колом, считай, что легко отделались. Вон там еще один закопошился. Добей, раз уж начал.

Индриг молча посмотрел в указанном направлении. Подошел к стоящему на четвереньках авару. Мелькнула сабля. Пальцы смахнули кровь с голоменей.

— Здорово ты наловчился ихним кривым мечом махать, — прокомментировал десятник. — По мне, так лучше дедовский, прямой.

— Воевода нас так и так приговорил, — отозвался Индриг. — По его мнению, нам не следует жить дольше чем до сегодняшнего вечера.

— С чего бы это?

— Гадалка нагадала, — сказал Индриг, одного за другим осматривая мертвецов. Он искал медальоны, бляхи и другие отличительные знаки.

Михась невнятно забормотал, заскулил. К странствующему кощуннику пришло понимание истинного масштаба и ужаса случившейся резни. О возможных последствиях он боялся и помыслить. Достаточно было того, что находилось перед глазами.

— Это та что ль, — десятник усмехнулся, — которую ты всю ночь жалил?

— Да хоть бы и она. — Индриг взял одного из погибших авар за руки и волоком оттащил в сторону.

— Дурость это! — рассердился десятник. — Дурость, которая всего этого ну никак не стоит. — Он обвел рукой место схватки.

Индриг оттащил в сторону еще два тела с овальными серебряными бляхами на шеях — послы Казим-хагана.

— Может, и обойдется, — сказал он.

— Ага! Жди! — проворчал десятник.