Одержавший победу на выборах 1912 года всего с 42 процентами голосов избирателей и всего лишь через два года после того, как он оставил ученый мир и появился на арене национальной политики, Вудро Вильсон превратил образ, который Америка в основном декларировала для себя, в программу действий применительно для всего мира. Для мира подобная концепция иногда служила источником вдохновения, порой от нее мир испытывал недоумение, но нельзя было не обращать внимания как на могущество Америки, так и на масштабы идеи Вильсона.

Когда США вступили в Первую мировую войну – конфликт, который породил процесс, уничтоживший систему государственного устройства Европы, – то совершили этот шаг не на основе геополитического видения Рузвельта, а под знаменем нравственного универсализма – невиданного в Европе со времен религиозных войн три столетия тому назад. Этот новый универсализм, выдвинутый президентом США, был направлен на унификацию системы управления, которая существовала только в странах Северной Атлантики, а в том виде, который был провозглашен Вильсоном, – только в Соединенных Штатах Америки. Воодушевленный историческим содержанием моральной миссии, возложенной на Америку, Вильсон заявил, что Америка вмешалась в войну не для того, чтобы восстановить соотношение сил в Европе, а для того, чтобы «сделать мир безопасным для демократии», другими словами, выстроить мировой порядок на основе совместимости внутренних институтов, являющихся отражением американского примера. Хотя такая концепция противоречила сложившимся в Европе традициям, лидеры европейских стран приняли ее как цену вступления Америки в войну.

Выдвигая свое видение мира, Вильсон осудил систему баланса сил, ради сохранения которой его новые союзники изначально и вступили в войну. Он отверг признанные дипломатические методы (порицая «тайную дипломатию»), приписывая им главный вклад в развязывание конфликта. Вместо них Вильсон сформулировал в ряде визионерских выступлений новую концепцию международного мира, основанного на традиционных американских предположениях и на новом настойчивом требовании в дальнейшем осуществлять их во всем мире и самым решительным образом. С тех пор эта идея, с незначительными вариациями, стала американской программой мирового порядка.

Как и многие американские лидеры до него, Вильсон утверждал, что Божьим произволением Соединенные Штаты созданы страной совсем иного рода. «Это как если бы, – заявил Вильсон в 1916 году перед выпускниками Вест-Пойнта, – Божественным Провидением континент сохраняли нетронутым, в ожидании, пока туда не явится и не создаст бескорыстное государство мирный народ, который любит свободу и права людей превыше всего прочего».

Под подобным утверждением с готовностью подписались бы едва ли не все предшественники Вильсона на президентском посту. Заявление Вильсона отличалось тем, что он был убежден: установить международный порядок, основанный на этих предложениях, возможно уже в обозримом будущем, даже во время его президентства. Джон Куинси Адамс превозносил особую американскую приверженность к самоуправлению и к «честной игре» на международной арене, однако предостерегал соотечественников от стремления навязывать эти добродетели другим странам за пределами Западного полушария, странам, которые не склонны их разделять. Вильсон же вел игру с более высокими ставками и добивался более актуальной цели. Великая война, заявил он конгрессу, будет «кульминацией и последней войной за свободу человека».

Когда Вильсон приносил президентскую присягу, он заявил, что стремится к тому, чтобы Америка оставалась нейтральной в международных делах, предлагая свои услуги в качестве незаинтересованного посредника и укрепляя систему международного арбитража ради предотвращения войны. Вновь заняв пост президента в 1913 году, Вудро Вильсон положил начало «новой дипломатии», поручив своему государственному секретарю Уильяму Дженнингсу Брайану провести переговоры о заключении ряда международных арбитражных соглашений. Благодаря усилиям Брайана в 1913 и 1914 годах было заключено более тридцати подобных договоров. В целом они предусматривали, что всякий в том или ином отношении неразрешимый спор должен быть вынесен на рассмотрение незаинтересованной комиссии; не следует прибегать к оружию, пока сторонам – участникам конфликта не будут представлены рекомендации комиссии. Должен быть установлен «период обдумывания», в который дипломатические решения смогут взять верх над националистическими страстями. Нет исторических свидетельств, что подобные соглашения когда-либо были применены на деле при разрешении какого-либо конкретного вопроса. К июлю 1914 года Европа, как и большая часть остального мира, находилась на пороге войны.

Когда в 1917 году Вильсон заявил, что вопиющие акты насилия со стороны одной из стран-участниц, а именно Германии, вынуждают Соединенные Штаты Америки вступить в войну в «ассоциации» с воюющими государствами другой стороны (Вильсон не пожелал использовать слова «союз» или «альянс»), то решил уточнить, что Америка преследует отнюдь не корыстные цели, а направленные на всеобщее благо:

«У нас нет никаких эгоистических целей. Мы не стремимся ни к завоеваниям, ни к господству. Мы не ищем ни прибыли для себя, ни материальной компенсации за жертвы, которые добровольно принесем. Мы хотим защитить права человечества».

Исходной предпосылкой «большой» стратегии Вильсона было то, что все народы мира руководствуются теми же мотивами и моральными ценностями, что и Америка:

«Это – американские принципы, американская политика. Выступать в защиту иных принципов мы и не могли бы. Но они также – принципы и политика смотрящих в будущее мужчин и женщин во всем мире, принципы и политика всех современных наций, всех просвещенных сообществ».

Именно интриги автократий, а не какое-либо внутреннее противоречие между различными национальными интересами или устремлениями породило конфликт. Если бы все факты были известны и общественности был предложен выбор, то обычные люди выбрали бы мир – такого мнения также придерживался философ эпохи Просвещения Иммануил Кант (как описано выше) и современные защитники открытого Интернета. Как заявил Вильсон в апреле 1917 года в своем обращении к Конгрессу об объявлении войны Германии:

«Самостоятельные нации не наводняют соседние страны шпионами и не плетут интриги, чтобы добиться определенного критического состояния дел, которое даст им возможность нанести удар ради завоевания. Подобные замыслы могут быть успешными, только будучи тайными и только там, где никто не вправе задавать вопросов. Хитроумно разработанные планы, ставящие целью обман и агрессию, осуществляемые, возможно, на протяжении жизни не одного поколения, могут реализовываться и оставаться секретом лишь под покровом тайны монархических дворов или огражденными тщательно оберегаемой конфиденциальностью среди узкого круга представителей привилегированного класса. К счастью, подобное невозможно там, где главенствует общественное мнение, требующее полной осведомленности обо всех делах страны».

Следовательно, процессуальный подход к балансу сил, нейтральность по отношению к моральному достоинству сражающихся сторон аморальны, равно как и опасны. Мало того, что демократия является лучшей формой правления; она также служит единственной гарантией для сохранения постоянного мира. Таким образом, американское вмешательство имело целью не просто сорвать военные планы Германии, но, как Вильсон объяснил в последующей речи, изменить систему правления Германии. Цель не являлась изначально стратегической, так как стратегия была выражением правления:

«Худшее, что может пойти в ущерб германскому народу, – это то, что он, после того как кончится война, все равно продолжит жить под пятой амбициозных и строящих козни властителей, стремящихся нарушить мир во всем мире, людей или классов, которым прочие народы мира не могут доверять. Наверное, было бы невозможным признать их в качестве партнеров государств, которые в дальнейшем должны будут гарантировать мир во всем мире».

Когда Германия заявила о готовности заключить перемирие, Вильсон, в соответствии со своими убеждениями, отказывался от переговоров до тех пор, пока кайзер не отречется от престола. Для сохранения мира между странами требуется «уничтожение повсеместно всякой автократической власти, которая способна сама по себе, тайно и по одному своему усмотрению нарушить мир во всем мире; или если в настоящее время уничтожить ее невозможно, то по крайней мере низвести ее, по сути, до бессилия». Основанного на правилах, миролюбивого порядка во всем мире вполне можно достичь, но поскольку «ни одному автократическому правительству нельзя доверять, что оно будет оставаться лояльным такому союзу или будет соблюдать его договоры», то для сохранения мира требуется, «чтобы автократия первой продемонстрировала крайнюю тщетность своих претензий на господство или лидерство в современном мире».

По убеждению Вильсона, распространение демократии станет автоматическим следствием реализации принципа самоопределения. Со времен Венского конгресса войны заканчивались соглашением о восстановлении баланса сил путем территориальных изменений. Концепция мирового порядка, по Вильсону, требовала вместо этого «самоопределения» – каждой нации, определяемой этническим и языковым единством, следует иметь свое государство. Только через самоуправление, как он определял, народы могут выразить свое основополагающее желание гармонии в международной сфере. И стоит им обрести независимость и национальное единство, утверждал Вильсон, у них больше не будет стимула прибегать к агрессивной или эгоистической политике. Следуя принципу самоопределения, государственные деятели не «осмелятся вступать в любые договоры эгоизма и компромисса, наподобие тех, что были заключены на Венском конгрессе», где представители элиты великих держав тайно перекроили границы государств, отдавая при этом предпочтение равновесию сил, а не чаяниям народов. Тем самым мир вступит «в эпоху… которая отвергает нормы национального эгоизма, чем некогда руководствовалась высшая власть государств, и потребует, чтобы они уступили дорогу новому порядку вещей, при котором единственными вопросами будут: «Правильно ли это?», «Это справедливо?», «В интересах ли это человечества?».

Мало нашлось подтверждений в пользу предположения Вильсона о том, что общественное мнение с большей готовностью воспримет некие общие «интересы человечества», чем обычные политики, которых тот столь яростно осуждал. Все европейские страны, которые вступили в 1914 году в войну, имели представительные институты, пускай и обладавшие различной степенью влияния. (Германский парламент был избран на основе всеобщего избирательного права.) Во всех этих странах война была встречена всеобщим воодушевлением, ни один из выборных органов не столкнулся ни с малейшей, хотя бы даже символической, оппозицией. После войны общественность демократических Франции и Великобритании потребовала карательного договора о мире, игнорируя свой исторический опыт, свидетельствующий, что устойчивого порядка в Европе нельзя достичь иначе, кроме как через окончательное примирение победителя и проигравшей стороны. Сдержанность оказалась гораздо более свойственна аристократам, которые вели переговоры на Венском конгрессе, пускай даже лишь потому, что они разделяли общие для своего класса ценности и имели схожий исторический опыт. Лидеры, которых сформировала внутренняя политика балансирования между многими группами давления, по всей вероятности, куда более склонны приспосабливаться к настроениям текущего момента или к диктату национального достоинства, чем следовать абстрактным принципам блага человечества.

Идея одолеть войну, наделив каждый народ своим государством, столь же восхитительна, сколь и всякое обобщенное понятие, столкнувшееся на практике с аналогичными трудностями. Как ни иронично, но перекройка границ Европы согласно новому принципу национального самоопределения на основе языка, главным образом, по воле Вильсона, только расширяла геополитические перспективы Германии. Перед войной Германия граничила с тремя ведущими державами (Францией, Россией и Австро-Венгрией), сдерживающими любую территориальную экспансию. Теперь же ей противостоял ряд небольших государств, созданных по принципу самоопределения, – но только частично, поскольку в Восточной Европе и на Балканах народы столь перемешаны, что все новообразованные страны включали в себя представителей иных национальностей, что усугубляло их стратегическую слабость идеологической уязвимостью. На восточном фланге Европы охваченная волнениями центральная сила больше не была огромной массой, – что на Венском конгрессе сочли необходимым для сдерживания тогдашнего агрессора, Франции, – однако, как с сожалением отозвался английский премьер-министр Ллойд Джордж, представляла собой «ряд мелких государств, многие из которых населены людьми, которые никогда прежде не создавали устойчивой формы правления для себя, но в каждом из которых живет большое число немцев, требующих воссоединения с родной для себя землей».

Проведению в жизнь концепции Вильсона должно было благоприятствовать создание новых международных институтов и обычаев, направленных на мирное разрешение споров и конфликтов. Прежний союз держав призвана была заменить Лига Наций. Отказываясь от традиционного представления о балансе конкурирующих интересов, члены Лиги Наций должны были стремиться «не к балансу, а к сообществу сил; не к организованному соперничеству, а к организованному всеобщему миру». Вполне понятно, что после войны, вызванной конфронтацией двух негибких систем альянсов, политики могли искать альтернативу получше. Но «сообщество сил», о котором говорил Вильсон, сменило ригидность на непредсказуемость.

То, что Вильсон подразумевал под сообществом сил, было новой концепцией, которая позднее получила известность как «коллективная безопасность». В традиционной международной политике государства, интересы которых совпадают или опасения которых схожи, могут взять на себя особую роль в обеспечении мира и сформировать союз – как это имело место, например, после поражения Наполеона. Подобные договоренности всегда были направлены на отражение конкретных стратегических угроз, явно названных или подразумеваемых: к примеру, реваншистская Франция после Венского конгресса. Напротив, Лига Наций должна была опираться на моральный принцип – на всеобщее противодействие военной агрессии как таковой, независимо от ее источника, преследуемых целей или заявленных оправданий. Во внимание принимался не какой-то конкретный вопрос, а нарушение норм. Поскольку определение норм оказалось предметом, допускающим различные толкования, то обеспечение коллективной безопасности было в этом смысле непредсказуемым.

Исходя из самой идеи Лиги Наций, все страны обязуются мирно разрешать споры и подчиняться нейтральному применению правил честного поведения, которые все разделяют. Если в том, что касается их прав или обязанностей, взгляды государств различаются, то они выносят предмет расхождений на арбитраж комиссии из представителей незаинтересованных сторон. Если же страна нарушит этот принцип и применит силу в подкрепление своих претензий, то тем самым заклеймит себя как агрессор. Затем члены Лиги должны объединиться в борьбе с воинственной стороной как с нарушителем всеобщего мира. В рамках Лиги недопустимы ни альянсы, ни «особые интересы», ни тайные соглашения, ни «заговоры внутренних кругов», потому что подобное станет препятствием для незаинтересованного применения правил системы. В отношениях между государствами будет установлен новый порядок, взамен «достигнутых открытых договоренностей о мире».

Различие, которое Вильсон проводил между союзами и коллективной безопасностью – ключевым элементом системы Лиги Наций, – выходило на центральное место в дилеммах, возникавших впоследствии. Альянс возникает как соглашение относительно конкретных фактов или ожиданий. Он обуславливает формальную обязанность действовать точно оговоренным образом в определенных дополнительных обстоятельствах. Договор порождает стратегическое обязательство, которое должно быть выполнено в согласованном порядке. Он возникает из осознания общности интересов, и чем более совпадают эти интересы, тем более сплоченным будет возникший союз. Коллективная безопасность, напротив, является юридическим конструктом, который не является ответом на какую-либо определенную ситуацию. Она не налагает конкретных обязательств, за исключением требования совместных действий в том или ином виде, когда будут нарушены правила международного порядка сохранения мира. На практике это означает, что в каждом конкретном случае о совместных действиях необходимо договариваться.

Очертить альянсы, возникающие из осознания определенной общности интересов, возможно заблаговременно. Коллективная безопасность провозглашается системой, направленной против любых агрессивных действий в рамках компетенции стран-участниц, а в эту сферу, согласно предложениям о Лиге Наций, включались все признанные государства. В случае нарушения такая система коллективной безопасности должна определить общую цель уже постфактум, вычленить ее из пестроты национальных интересов. Однако представление о том, что в подобных ситуациях страны-участницы определят нарушение мира одинаковым образом и предпримут согласованные действия по его пресечению, опровергается опытом истории. Начиная со времен Вильсона и по настоящий момент, в рамках Лиги Наций или ее преемницы, Организации Объединенных Наций, только войну в Корее и первую войну в Ираке возможно отнести к случаям, демонстрирующим действие системы коллективной безопасности в концептуальном смысле. И в обоих случаях так произошло потому, что Соединенные Штаты Америки ясно дали понять, что при необходимости станут действовать в одностороннем порядке (фактически в обоих случаях США начали развертывание войск еще до официального решения ООН). Вместо того чтобы побудить Америку принять решение, резолюция ООН ратифицировала его. Обязательство поддержать Соединенные Штаты больше являлось возможностью приобрести влияние на действия Америки – которые уже предпринимались, – чем выражением морального консенсуса.

Система баланса сил рухнула с началом Первой мировой войны, потому что союзы, которые были ею порождены, не отличались гибкостью, и она неразборчиво применялась во второстепенных вопросах, тем самым усугубляя конфликты. Система коллективной безопасности потерпела полное фиаско уже на первых шагах на пути, который привел ко Второй мировой войне. Лига Наций оказалась бессильна в таких случаях, как расчленение Чехословакии, нападение Италии на Абиссинию, отказ Германии от соблюдения Локарнских договоров и японское вторжение в Китай. Принятое определение агрессии было настолько расплывчатым, а нежелание предпринимать совместные действия настолько громадным, что Лига Наций оказалась недееспособна даже при вопиющих угрозах миру. Система коллективной безопасности неоднократно давала сбои и не работала в ситуациях, которые самым серьезным образом угрожали миру и международной безопасности. (Например, во время войны на Ближнем Востоке в 1973 году заседания Совета Безопасности ООН в результате тайного соглашения между его постоянными членами не проходили до тех пор, пока между Вашингтоном и Москвой не были проведены переговоры о прекращении огня.)

Тем не менее наследие Вильсона столь сильно повлияло на американское мышление, что американские лидеры объединили систему коллективной безопасности с системой союзов. Объясняя осторожному конгрессу зарождающуюся после Второй мировой войны систему Атлантического альянса, представители президентской администрации настаивали на характеристике союза стран – членов НАТО как безупречной реализации доктрины коллективной безопасности.

Они представили на рассмотрение анализ сенатского комитета по иностранным делам, в котором прослеживалось различие между историческими альянсами и Североатлантическим договором и который постановлял, что НАТО не имеет отношения к защите территории (несомненно, новость для европейских союзников Америки). Комитет заключил, что Североатлантический договор «не направлен против кого бы то ни было; он направлен исключительно против агрессии. Договор не ставит целью как-либо изменить «баланс сил», но служит для укрепления «баланса принципа»». (Можно себе представить, как блестели глаза госсекретаря Дина Ачесона – проницательный знаток истории, он-то многое знал и понимал куда лучше, – когда тот представлял конгрессу договор, составленный так, чтобы обойти слабости доктрины коллективной безопасности в качестве средства для ее реализации.)

Экс-президент Теодор Рузвельт выразил сожаление по поводу попыток Вильсона в начале Первой мировой войны оставаться в стороне от разворачивающегося в Европе конфликта. Затем, под занавес войны, он поставил под сомнение заявления, сделанные от имени Лиги Наций. После того как в ноябре 1918 года было объявлено перемирие, Рузвельт писал:

«Я – за такую Лигу, при условии, что мы не станем ожидать от нее слишком многого… Не хочу играть роль, которую даже Эзоп подверг осмеянию, когда писал о том, как волки и овцы согласились разоружиться и как овцы в залог честных намерений отослали сторожевых псов, а затем были тотчас же съедены волками».

Вильсонианство не было подвергнуто проверке: неизвестно, можно ли сберечь мир соблюдением подробно разработанных правил, согласованных достаточно большим количеством подписавшихся под ними стран. Главный вопрос состоит в том, как быть, когда эти правила нарушены или – что является большим испытанием – когда правилами манипулируют в целях, идущих вразрез с их духом. Если международный порядок представляет собой правовую систему, действующую перед судом общественного мнения, что будет, если агрессор решит развязать конфликт по вопросу, который демократическая общественность полагает слишком непонятным или неясным, чтобы служить основанием для вмешательства – например, пограничный спор между итальянскими колониями в Восточной Африке и независимой Абиссинской империей? Если две стороны нарушили запрет на использование силы и, как следствие, международное сообщество запретило поставки оружия обеим воюющим странам, тогда, скорее всего, восторжествует более сильная сторона. Если какая-то сторона «по закону» откажется от участия в механизме соблюдения мира и международного порядка и объявит, что более не связана его строгими узами, – как было при окончательном выходе из Лиги Наций Германии, Японии и Италии, в случаях с Вашингтонским морским договором 1922 года или пактом Келлога – Бриана в 1928 году или, уже в наши дни, с нарушением рядом стран Договора о нераспространении ядерного оружия, – надо ли уполномочить страны, поддерживающие статус-кво, на применение силы, чтобы наказать за нарушение, или следует попытаться уговорить страну-отступницу вернуться в рамки системы? Или лучше просто проигнорировать вызывающее деяние? И не послужит ли тогда курс на умиротворение вознаграждением для нарушителя? Прежде всего, «законны» ли были результаты, когда, тем не менее, требовалось оказать противодействие, потому что нарушались другие принципы военного или политического равновесия – например, всенародно одобренное «самоопределение» Австрии и присоединение немецкоязычных областей Чехословацкой Республики к нацистской Германии в 1938 году, или порожденное в 1932 году по задумке Японии на территории Северо-Восточного Китая якобы самоопределившееся Маньчжоу-Го («Маньчжурское государство»)? Определяли ли сами правила и принципы международный порядок или же они представляли собой подмостки на вершине геополитической структуры, способной – а в действительности требующей – более сложного механизма управления?

«Старая дипломатия» стремилась уравновесить интересы соперничающих стран и умерить страсти антагонистических национализмов, установив равновесие противостоящих сил. Именно в духе «старой дипломатии» Франция была возвращена в европейский миропорядок после поражения Наполеона – ее пригласили участвовать в Венском конгрессе, даже когда гарантировали, что ее окружение будет сдерживать любые возможные в будущем позывы к территориальным расширениям. Для новой дипломатии, обещавшей изменить порядок международных отношений на принципах морали, а не стратегии, подобные расчеты были непозволительны.

Такой подход поставил политиков в 1919 году в сложное положение. Германия не была приглашена на мирную конференцию, в итоговом договоре ее назвали единственной виновницей войны и агрессором, и на нее возложили все финансовое и моральное бремя конфликта. К востоку от Германии, однако, версальским политикам с трудом удавалось выступать посредниками между многочисленными народами, которые утверждали «право на самоопределение» на одних и тех же территориях. Это привело к возникновению между двумя потенциально великими державами – Германией и Россией – десятка слабых, этнически раздробленных государств. Так или иначе, там оказалось слишком много наций, чтобы их независимость была реалистичной или гарантированной; более того, была предпринята неуверенная попытка выступления за права меньшинств. Зарождающийся Советский Союз, также не представленный в Версале, превратился в антагониста, но не был уничтожен – интервенция союзных государств на севере России окончилась неудачей, а после он оказался в изоляции. И, в довершение этого и к громадному разочарованию Вильсона, Сенат США отклонил резолюцию о вступлении Америки в Лигу Наций.

В годы, прошедшие после президентства Вильсона, в его неудачах винили, как правило, не недостатки концепции международных отношений, а связывали их со стечением обстоятельств – с изоляционистски настроенным конгрессом (а попыток обратиться к его представителям или успокоить их Вильсон почти не предпринимал) – или со случившимся у президента параличом, который поразил его во время поездки по стране с выступлениями в поддержку Лиги.

Как бы по-человечески трагичны ни были эти события, необходимо сказать, что идея Вильсона провалилась не из-за недостаточной приверженности Америки вильсонианству. Преемники Вильсона пытались осуществить его прозорливую программу с помощью дополнительных, а по сути, вильсониановских средств. В 1920-х и 1930-х годах Америка и ее демократические партнеры предпринимали значительные усилия в области дипломатии разоружения и мирного арбитража. На Вашингтонской морской конференции 1921–1922 годов США пытались предотвратить гонку вооружений, внеся предложение списать на слом тридцать военных кораблей ради того, чтобы установить определенную пропорцию в ограничениях на тоннаж американского, английского, французского, итальянского и японского флотов. В 1928 году Фрэнк Келлог, государственный секретарь в администрации президента Калвина Кулиджа, выступил инициатором так называемого пакта Келлога – Бриана, заявлявшего об отказе от войны в качестве «орудия национальной политики». В числе подписавших договор государств, к которым относилось подавляющее большинство независимых стран мира, оказались все участницы Первой мировой войны и все будущие державы Оси; они дали обещание только мирными средствами урегулировать «все могущие возникнуть между ними споры или конфликты, какого бы характера или какого бы происхождения они ни были». До нашего времени ни одна значимая часть этих инициатив не дожила.

И все же Вудро Вильсон, чья политическая деятельность представляется больше сюжетом шекспировской трагедии, чем темой для учебников внешней политики, затронул важные струны американской души. Хотя Вильсон и не относится к числу наиболее прозорливых и геополитически мыслящих или искушенных в дипломатии деятелей американской внешней политики двадцатого века, он, согласно результатам современных опросов общественного мнения, постоянно входит в списки «величайших» президентов США. Мерой интеллектуального триумфа Вильсона может служить то, что даже Ричард Никсон, внешняя политика которого в действительности во многом была воплощением заповедей Теодора Рузвельта, считал себя последователем вильсоновского интернационализма и повесил в Овальном кабинете портрет Вильсона времен Первой мировой войны.

В конечном счете величие Вудро Вильсона должно измеряться той степенью, в какой он сумел сплотить традицию американской исключительности под знаменем идеи, которая пережила эти недостатки. Его чтили как пророка, к мечте которого Америка, как она полагала, обязана стремиться. Всякий раз, как Америке предстояло пройти через испытание кризисом или конфликтом – будь то Вторая мировая война, холодная война или происходящие в нашу эпоху потрясения в исламском мире, – она тем или иным способом возвращалась к сформированному Вудро Вильсоном представлению о мировом порядке, который обеспечивает мир посредством демократии, открытой дипломатии и совершенствования общих правил и стандартов.

Гениальность этой идеи заключается в способности поставить американский идеализм на службу важнейшим внешнеполитическим обязательствам в деле сохранения мира, в сфере защиты прав человека и в сотрудничестве при разрешении различных проблем, а также в способности наполнить применение американской мощи надеждой на лучший и более прочный и безопасный мир. В немалой степени влиянию концепции Вильсона обязано распространение за минувший век по всему миру представительной системы управления, а также те исключительные убежденность и оптимизм, которые Америка привнесла своими обязательствами в мировые дела. Трагедия же вильсонианства состоит в том, что оно завещало решающей силе двадцатого века возвышенную внешнеполитическую доктрину, освобожденную от чувства истории или геополитики.