Киллер

Мог ли я предположить, что моим самым ненавистным врагом окажется обычное зеркало? Ежедневное бритье превратилось в смертную муку – чужая, омерзительно молодая и смазливая, как у начинающего гомика, физиономия в хлопьях белоснежной пены, гримасничая, нахально подмигивая и глупо ухмыляясь, доводила меня до бешенства.

Не выдержав издевательства, я завел бороду, но вскоре вынужден был ее сбрить – она стала чесаться, словно на меня напала парша. Тогда я начал бриться вслепую, предварительно разбив вдребезги все зеркала, украшавшие похожую на гостиничный номер комнату, куда меня поселили по приезде в Аргентину.

Как я сюда попал – это отдельный разговор. В этих воспоминаниях нет ни романтики туризма, ни страхов беглеца-одиночки, рискнувшего рвануть за бугор без гроша в кармане и очертя голову – без плана, соответствующей подготовки и надежных помощников, – ни холодного, трезвого расчета контрабандиста, готового рискнуть жизнью за будущий приличный куш.

Все было гораздо проще и прозаичней: меня поселили в соответствующим образом оборудованный морской контейнер с запасом воды, пищи, мягкой постелью, герметичной парашей и хитро замаскированной вентиляцией, погрузили на судно и…

Короче говоря, после этого, с позволения сказать, путешествия при виде океанских волн мне сразу становится муторно и я тороплюсь перевести взгляд на земную твердь.

Закрытый пансионат, где мне сделали пластическую операцию, находился в горах. На обычное курортно-лечебное заведение он походил мало: трехметровой высоты забор, сигнализация, телекамеры, вооруженная охрана, сторожевые псы…

И однако же это была клиника с отменно вышколенным персоналом, высококвалифицированными врачами неизвестно каких национальностей и фантастической оснащенностью операционных, процедурных и палат – как я уже говорил ранее, больше похожих на номера в шикарных отелях, которые я никогда не видел воочию, но о которых был наслышан.

Мое лицо лепил угрюмый неразговорчивый мулат (или метис – хрен его разберет). Он был смуглолиц, с правильными чертами физиономии, похожей на маску какого-то азиатского божка, высок, кудряв и с лапищами нашего сибиряка-дровосека.

Но на поверку его руки-лопаты оказались мягкими, проворными и чуткими, как у пианиста. Надо мной он упражнялся почти два месяца и, по-моему, слегка перестарался, превратив в писаного красавца.

Пока заживали швы, я в основном валялся в постели, ел, пил и гулял в восхитительном горном парке с водопадами, крохотными озерками и неизвестной мне растительностью. Персонального "поводыря" у меня не было, но зоркие глаза телекамер, смонтированных на верхушке стальной мачты (она стояла в центре территории пансионата), следили за мной не менее пристально, нежели глаза опытного охранника.

Изредка мне встречались и другие пациенты этой таинственной клиники – их можно было легко узнать по повязкам на лицах. Однако они (впрочем, как и я) излишним любопытством и общительностью почемуто не страдали, несмотря на вынужденное затворничество, и всегда торопились свернуть в сторону.

Меня обслуживал горбун. Он был безобразен, как Квазимодо, однако уродом стал, судя по всему, в результате несчастного случая.

Глядя на многочисленные шрамы от пластических операций, можно было лишь удивляться мастерству хирургов, похоже собравших его тело по частям. Горбун казался живым воплощением персонажа из фильма ужасов, и только в жгуче-черных глазах калеки светился острый, проницательный ум с изрядной долей горечи и страданий.

Несмотря на некоторую медлительность и едва заметную хромоту, временами он бывал быстр и бесшумен, как ночной призрак. Однажды я нечаянно смахнул со стола хрустальный бокал, и горбун, который в это время собирал грязную посуду, каким-то немыслимо молниеносным движением подхватил его у самого пола.

Со мной он почти не разговаривал. Что, впрочем, и понятно: между нами стоял языковой барьер. Но это на первый взгляд.

Присмотревшись к нему повнимательней, я в конце концов понял причину его немногословности – он меня просто ненавидел. Вернее, не меня, а мой смазливый лик, сотворенный руками угрюмого хирурга.

Видимо, вернувшие горбуна к жизни врачи не стали делать ему пластическую операцию лица – она стоила больших денег, особенно тем, чья кожа пострадала от огня. А внешний облик несчастного как раз и говорил о том, что он прошел страшное крещение безжалостным пламенем.

Лед в наших отношениях растаял совершенно случайно – когда я в состоянии невменяемости разбил зеркала в своем номере. Уж не знаю, что там вообразил горбун, но после того, как, с видимым удовольствием собрав зеркальные осколки, он робко подошел ко мне и тихо сказал: "Марио…", я понял – мы можем даже подружиться.

Похоже, несчастный калека ненавидел зеркала не менее моего…

Розовая, "валятельная" жизнь закончилась на четвертый месяц моего пребывания в пансионате. Однажды, после завтрака, ко мне в комнату зашел смуглолицый громила с пистолетом под мышкой (я уже знал, что он заведует службой безопасности этой секретной клиники) и выразительным жестом приказал собираться.

Я не стал мешкать и вскоре уже топал за широченной спиной поводыря с уголовной рожей к каменной лестнице, спускающейся в долину. До сих пор путь туда мне был заказан, а потому я с невольным интересом осматривал окрестности и пытался угадать, что скрывается внизу среди густой тропической зелени, сквозь которую виднелись плоские черепичные крыши.

Едва я стал спускаться по высеченным в скалах ступеням, как меня кто-то окликнул. Оглянувшись, я увидел спешившего к нам Марио.

Подбежав вплотную, он с непередаваемой гримасой на своем страшном, обожженном лице всучил мне какой-то дикарский талисман на кожаном шнурке и горячо пожал руку – попрощался.

Неожиданно расчувствовавшись, я обнял его и сказал что-то наподобие: "Бывай здоров, братишка…"

Стоящий сзади громила нетерпеливо рыкнул, поторапливая меня, но, наткнувшись на полыхающий черным огнем взгляд горбуна, стушевался и молча пошел вниз. Еще раз тряхнув стальную руку Марио, я подмигнул ему и последовал за начальником службы безопасности.

То, что скрывалось под красными черепичными крышами, меня, если честно, особо не порадовало. Там оказались обычные казарменные помещения, правда достаточно комфортабельные, если судить по нашим российским меркам.

В дортуарах, рассчитанных на взвод, был даже холодильник с напитками, не говоря уже о кондиционере. Но койки не отличались комфортностью – обычная солдатская постель, в меру жесткая, с чистым накрахмаленным бельем и крохотной подушкой, похожей на блин.

Правда, многолюдьем казарма не отличалась. Лишь у входа неприкаянно слонялся одетый в защитного цвета рубашку и шорты волонтер с мачете, прицепленным к узкому поясу, да в каптерке нас встретил улыбчивый мулат, лопотавший на незнакомом мне языке.

Наверное, остальные обитатели этого лесного жилища в настоящий момент занимались тем, чем и положено людям военным, – откуда-то из глубины зарослей слышались выстрелы, приглушенные расстоянием вопли, обычно сопровождающие рукопашные тренировочные бои, и резкие, отрывистые слова команд.

Получив униформу – такую же, как на дневальном, только без устрашающего вида тесака-мачете, – я прошел на свое место и прямо в обуви завалился на кровать. В казарме царил полумрак, и я не заметил, как задремал, – три месяца пансионного рая подействовали на меня расслабляюще…

Пробуждение было словно всплеск молнии в грозовом небе – черная, колеблющаяся пелена, сгусток материи, мгновенно материализовавшийся в ослепительно сверкающий посох, и до боли в груди уплотнившийся воздух, сопротивляющийся нацеленному в мои ребра удару.

Еще не успев как следует разлепить отяжелевшие от сна веки, я провел элементарный, но очень эффективный прием айкидо – бросок из положения ханми-хантативадза.

Раздался приглушенный вскрик, я вышел из кувырка в боевую стойку, готовый продолжить смертельный поединок с пока еще неизвестным противником… – и очутился в кольце гогочущих парней самых разных возрастов (примерно от двадцати до тридцати лет) и национальностей.

У моих ног лежал, постанывая, огненно-рыжий, веснушчатый верзила и сконфуженно потирал ушибленные места. Рядом с ним валялась короткая палка.

– Э-э, кентуха, попридержи грабли! – широко ухмыляясь щербатым ртом, из толпы выступил длинный хлыст с коротко остриженной круглой головой. – Тут все свои.

Он говорил по-русски, и я от неожиданности вздрогнул и попятился.

– Ну ты мочишь… – покачал он головой, помогая рыжему подняться на ноги. – Это у нас тут такие шутки. – Долговязый соотечественник пинком отправил палку в угол. – Если служил в армии, то помнишь – "прописка". Но в фатерлянде бляхой ремня, а здесь – дубиной…

Длинный говорил с едва заметным акцентом, иногда запинаясь и подыскивая нужные выражения.

– Ладно, немчура хренова, р-разошлись! – прикрикнул он на собравшихся и повторил команду на иностранном, похоже – испанском.

Парни без лишних слов разбрелись по казарме, а мы с долговязым вышли наружу и уселись в тени на древесный ствол, служивший скамейкой. – Куришь? Нет… Лады. А я закурю…

Соотечественник выудил из походного портсигара крепкую сигарету без фильтра, щелкнул американской бензиновой зажигалкой и жадно затянулся.

– Дефицит, – продемонстрировал он сигареты и спрятал герметически закрывающийся металлический футляр в карман. – Местные сигары чересчур крепкие, а когда курю с фильтром, то по ночам кашляю, что твой чахоточный. – Помолчав чуток, вдруг сказал с тоской:

– Знаешь, браток, я чертовски рад лицезреть в этом вонючем раю твою русскую мордаху. Как они мне надоели, все эти Жозе, Джеки, Джимы и прочая. До чего дошло – родную речь начал забывать, мать твою так! – Оно и понятно… – вяло откликнулся я на слова земляка.

Конечно же мне хотелось узнать побольше и о нем самом, и о повадках в этом тренировочном лагере, например, кто эти парни и за чей счет их содержат и обучают. Но, наученный горьким опытом тюрьмы и спецзоны, где излишнее любопытство считалось не только неприличным, а и опасным для здоровья, я благоразумно прикусил свой и так не очень длинный язык.

– Какого хрена! – неожиданно взорвался долговязый. – Ты что, боишься меня? Думаешь, если я сбежал за бугор, так обязательно ссучился? Да мне просто поболтать хочется, душу отвести. Я когда узнал, что к нам на обучение пришлют русского, то едва не на коленях просил шефа, чтобы тебя направили в мое отделение. А ты вон как…

– Прости. И не обижайся. – Я примирительно положил руку на его колено. – Мне здесь все внове, непривычно. Чужие люди, незнакомый язык… и вообще…

– Ладно, чего там… – расслабился долговязый и улыбнулся: – Ты меня тоже извини. Нервы ни к черту. От этой жары мозги плавятся, даже тень не спасает. Здесь хуже, чем в тюрьме. Из развлечений только дрянной ром и десяток проституток, очередь к которым расписана на месяц вперед. А мне по контракту кантоваться в этих местах еще год. Эх, бля… – Он удрученно махнул рукой. – Слушай, тебя как зовут?

– Ерш, – вспомнил я свою спецзоновскую кличку.

– Ясно. – Он с пониманием ухмыльнулся. – Тайны мадридского двора… Специальность мы себе приобрели – не соскучишься. Так сказать, путь наш во мраке. А у меня кликуха – живот надорвешь. Сидор. Сеньор Сидорио. Каково, а? – Долговязый заразительно рассмеялся. – Сам придумал. По имени деда. Мужик был – не чета нам. Первую мировую прошел, воевал и за белых, и за красных, у батьки Махно сотней командовал, а когда раскулачили – к китаезам махнул. С этапа сбежал. Правда, лагерей избежать ему все равно не удалось. Попался на контрабанде и загремел на Колыму. Между прочим, как мне говорили мои старики, я на него похож, словно брат-близнец.

– Разве ты его никогда не видел?

– Даже на фотографии.

– Что так?

– Это, брат, история еще та… – Сидор коротко хохотнул. – Имея богатый контрабандный опыт, мой дедуля ухитрился сделать ноги даже с Колымы. А затем, сварганив приличную ксиву, поселился – ну, нахал! – в соседнем городке. Естественно, под чужой фамилией. Жил бобылем, работал на маслобойне и время от времени навещал сына, то бишь моего батю. В основном по ночам, когда я дрыхнул, как сурок. А все семейные фотки, на которых фигурировала его физия, во избежание прокола были уничтожены.

– Да-а, жизнь… – протянул я, не зная, как продолжить разговор: этот "сеньор Сидорио" интересовал меня все больше и больше.

Но он неожиданно помог мне сам. Видимо, ностальгия, эта извечная спутница русских эмигрантов, крепко взяла его за жабры.

– А почему ты не спросишь, как я оказался здесь? – с вызовом спросил Сидор. – Или неинтересно?

– Почему неинтересно? Но стоит ли? – Я холодно посмотрел в его голубые глаза. – Мы ведь не девицы на завалинке.

– Бля буду, стоит! – воскликнул он с неожиданным отчаянием. – Плевать мне на все эти секретные штучки. Мне моя жизнь во где сидит, – показал Сидор на горло. – Надоело все, мать его так! Знаешь, Ерш, когда меня контуженного и полуослепшего брали в плен афганские душманы, единственной мыслью, которая еще теплилась в замороченной башке, было, как сбежать от всех: и от этих вонючих чурок, и от замполита нашего разведбата, каждый день хладнокровно благословлявшего нас, диверсантов спецназа, на убой во имя интернационального долга, и от той безысходной нищеты, окружавшей меня все мои двадцать годков. Через несколько дней я убил голыми руками троих часовых и слинял… но только не на нашу базу, а в Пакистан…

Он неожиданно умолк и задымил сигаретой, как паровоз.

– Но ты ведь не знал языка… – осторожно подбросил я "поленья в огонь": его рассказ захватил меня полностью.

– Язык! – воскликнул Сидор. – Подумаешь, проблема. Да за два года службы в Афгане я начал болтать на пушту и дари как цирковой попугай. Научился от нечего делать. Бывало сидишь в засаде и час, и два, и десять, а чтобы не уснуть, зубаришь словарь от корки до корки. И время быстрее бежит, и польза для башки. А языковая практика… чего-чего, но этого хватало…

– Ну, а дальше?

– Дальше идет проза жизни. Пыталось вербануть ЦРУ – смайнал; на хрен мне нужны были их сребреники, я ведь не Иуда. Затем индийцы-сепаратисты подвалили, сватали в инструкторы своих диверсионных групп, но, суки, поскупились – того, что они предлагали, хватило бы разве что на виски и жратву. Пришлось мне из Пакистана рвать когти в Европу.

– Без документов?

– Что я, похож на недоделанного? Ксиву себе выправил будь здоров, комар носа не подточит. Правда, пришлось одного пакистанского купчишку того… в общем, приехал я в Германию при документах и с хорошими деньгами. Пытался заняться бизнесом, но с меня торговец, как с дерьма пуля. Нас ведь в школе учили чему угодно, но только не тому, что нужно. Короче говоря, вскоре мои денежки помахали крылышками и тю-тю, а я опять сел на мель. Вот тут-то и нашли меня нынешние работодатели. Правда, перед этим я был еще и "солдатом удачи", но недолго.

– А сейчас ты доволен?

– В общем – да. Денег – валом, в авторитет вошел. Единственное – сам видишь – живу как схимник. Здесь дыра еще та. Надоело… – Он снова закурил и с неожиданной тоской продолжил: – Домой тянет… Сны вижу разные… Наш дом, батю, царство ему Небесное, иногда маманю… как она там? Поди, схоронила меня давным-давно… а я живой… Живой! Эх, бля! Черкнуть бы ей пару строк – ан нельзя. Да и как передашь?

– Думаю, что сейчас это нетрудно. У нас там многое изменилось.

– Слыхал. Расскажи, а? – Сидор оживился и придвинулся ближе. – С меня пузырь.

– Не пью. А рассказать… отчего же, это можно…

Мы просидели с ним почти до утра.

Ни он, ни я так и не уснули до самого подъема. Тропическая ночь вливалась в казарму через закрытые мелкоячеистыми противомоскитными сетками окна неведомыми мне запахами и звуками, а мне виделись березовые рощицы, пруд, затянутый ряской, и чудился запах свежеиспеченного ржаного хлеба.