Волкодав

Вот и свершилось то, чего я больше всего боялся, – меня заперли в спецзоне, чтобы сделать из обычного десантника супермена.

На кой хрен мне это нужно?! Мало Афгана, где я и так стал вместилищем всех мыслимых и немыслимых пороков, присущих прошедшим современную войну диверсантам, за исключением пристрастия к наркотикам?

Наверное, мало. Кроме того, теперь я на все сто был уверен, что полковник, фамилия которого звучала как удар в челюсть – Кончак, мне не поверил. И решил на всякий случай держать меня поближе к себе, под неусыпным надзором. Короче говоря, решил "привязать".

Я не исключал, что полковнику моя версия случившегося на контрольном пункте показалась вполне правдоподобной. Но сверхподозрительность, возведенная в ранг государственной политики еще в далекие чекистские времена, за долгие годы сформировала определенный тип госслужащих, обретающихся в засекреченных сферах, которые не верили никогда, никому и ничему, в том числе и своим умозаключениям.

Зоной то место, куда меня доставили под покровом ночи, назвать было трудно. Если бы не многорядная "колючка" вокруг жилого массива, принадлежащего спецшколе, то весело покрашенные коттеджи, рассыпанные в ухоженном парке, похожем на девственный лес, можно было принять за госдачи партийной элиты.

Это сходство еще больше подчеркивала вышколенная прислуга, которая ухитрялась оставаться невидимой и неслышимой, но свои обязанности выполняла просто-таки блистательно.

В коттеджах жили курсанты и преподаватели. Конечно, в спецзоне находились и другие строения, иногда весьма мрачные с виду, но общей картины они не портили.

Зона была разбита на секторы, и дальше нашей "детской площадки" нам путь был заказан. Несколько поодаль виднелись стационарная радиовышка с антеннами и несколько локаторов на возвышенности, с которой стесали макушку.

Похоже, что, кроме нас, здесь обретались и ракетчики ПВО, если меня не подвела зрительная память, – очертания спецоборудования на горушке с уплывшей неизвестно куда крышей точь-в-точь соответствовало рисункам зенитного комплекса.

Его наименование было так засекречено, что преподаватель, в свое время читавший нам методологию распознавания наземных воинских объектов, едва не мочился в штаны, раскрывая перед нами альбом с иллюстрациями новейшей техники: как бы чего не вышло, ведь враг не дремлет…

Коттедж был поделен на четыре квартиры с отдельными выходами на разные стороны. Каждый такой блок состоял из гостиной, кабинета, спальни и совмещенного с душевой санузла.

Кухня в квартире не полагалась, но в гостиной был бар с холодильником и набором прохладительных напитков, а в небольшом серванте стояла разнообразная посуда.

Курсантская столовая поражала стерильной чистотой и отменным качеством блюд. Еда была непритязательной, может чуть разнообразней обычного офицерского стола в моем бывшем разведбате, но сытной, по-домашнему свежей и вкусной.

В столовке всегда стояла чинная тишина, нарушаемая лишь легким стуком вилок и ложек и сопеньем умотанных занятиями курсантов. Преподаватели питались на дому; еду им доставляли вестовые в серых, похожих на униформу, костюмах.

Кем были эти люди, я пока не знал, а расспрашивать новых знакомых не счел нужным – в разведке чрезмерное любопытство считалось верхом дурного тона.

Своих преподавателей мы никогда не видели, а различали только по голосам. Аудиториями нам служили наши кабинеты с мониторами компьютеров, недремлющим глазом учителя являлся объектив телекамеры, установленной перед письменным столом, а голос – вероятно, измененный – обретался во встроенном в стенку динамике.

Телевизора, радио и иной цивилизованной барахлятины нам не полагалось, за исключением газет, приходивших с недельным опозданием, и местного телефона, вечного молчуна.

Из руководства мы были знакомы только с начальником школы Виленом Максимовичем и нашим групповодом, классным наставником или как там еще можно его назвать, Александром Александровичем, а проще – Сан Санычем.

В каких чинах они ходили, где и когда потеряли свои настоящие имена (даю голову на отсечение, что это так), было записано только в досье ГРУ. А что я попал в орбиту именно этой конторы, мне доложил полковник Кончак в последнем нашем разговоре, когда разъяснял, что за командировка мылится мне на ближайший год.

Знали мы еще и двух врачей из лазарета нашего сектора: добродушного толстяка и знаменитого выпивоху Варварыча – Варфоломея Варламовича, и Сучье Вымя, сиречь Сухия Вышеславовича, холодного, словно медуза, и мерзопакостного, как никто иной в нашей школе.

Похоже, имен своих они не меняли, – чтобы выдумать такие, нужно быть поистине великим знатоком русского языка. Не думаю, что ГРУ больше нечем заниматься, кроме упражнений в словесности.

Мы учимся черт знает чему и зачем: запоминать лица людей, номера машин, десятки предметов, разбросанных по столу; выявлять слежку и уходить от нее – рубить "хвост"; изучаем языки ускоренным методом – наверное, чтобы доходчиво пожелать какому-либо кандидату в покойники всех благ в ином измерении; вслепую разбираем-собираем оружие любых марок, калибров и предназначения; совершенствуемся в стрельбе – в статике, в падении, на бегу, по-македонски (на бегу с двумя пистолетами), на звук, ночью на свет и даже вслепую, руководствуясь только интуицией и вообще непонятно чем.

По уши в мазуте, мы ковыряемся во внутренностях "мерседесов", "БМВ", "вольво", "мазд" и тэдэ, и тэпэ. Гоняем на них по мотодрому и пересеченной местности до изнеможения и до дикой боли во всех суставах.

Мы прыгаем в огонь, будто саламандры, зарываемся в землю, как кроты, ныряем в омуты, словно амфибии. Мы лазаем по деревьям, как мартышки, и летаем на дельтапланах. Нас учат выживать в любых условиях, в любой точке планеты.

Потому что по окончании спецшколы мы должны при необходимости разыскать любого, самого хитрого и тренированного врага Родины, где бы он ни спрятался, и ликвидировать одним из сотен выученных на курсах способов быстро, без сожалений и бесследно.

Почти вся эта мудистика была мне знакома и до спецшколы – подобное преподавали и в учебке. Правда, не в таком объеме и в несколько иной подаче материала.

Афганская война добавила мне перцу в кровь и в мозги, а потому на многое из того, что вдалбливали преподаватели курсантам, я смотрел как на летающую корову: не очень удивляйся, а побыстрее прячься под крышу – чай, не птичка, помету будет килограмма на два с хвостиком.

Что я и делал – пользуясь немалым боевым опытом и отменными физическими кондициями, сачковал, где и как только мог.

Может, мои хитрости, наверняка шитые белыми нитками, преподаватели и видели, но помалкивали – разве можно было сравнивать меня, Волкодава, с остальными курсантами, большинство из которых даже не нюхали пороху?

Но, если честно, среди них были лбы будь здоров, подкованные в нашей диверсантской науке на "отлично". И где только практику проходили?

Самым скверным и лично для меня очень неприятным было то, что здесь нас лишили не только имен, званий, но и кличек. Обидно до хронического насморка, если вместо гордого и заслуженного ветерана спецназа Волкодава на перекличке вызывают какого-то безвестного парнягу, коротко остриженного придурка под номером пятьдесят один.

Да, теперь меня зовут Пятьдесят Первый, и временами я кажусь себе никчемной железкой в набирающем ход электровозе, который мчится неизвестно куда.

Однако, все-таки нашлось в спецшколе место, куда я, как ни странно, стремился с неистовой охоткой и работал там до изнеможения. Это был просторный и светлый спортзал, оборудованный по высшему разряду.

Мне нравилось здесь все: и дубовый паркетный пол, и воздух, пропущенный сквозь кондиционеры, и импортное татами, практически никогда не пустующее и вызывающее известное волнение у бывших спортсменов, и сауна – такой даже в столице не сыщешь.

Но главной достопримечательностью спортзала был, конечно, тренер. Мы не знали ни его имени, ни национальности, хотя думали, что японец, и называли просто – сэнсэй.

Не знаю, каким ветром занесло его в Союз и что он там натворил в своей Японии, но, судя по татуировкам, густо покрывавшим его мускулистую грудь и широкую, глыбастую спину, сэнсэй был настоящим якудза, притом не просто рядовым членом японского мафиозного клана, а одним из иерархов.

Так нам объяснил Двадцать Второй, товарищ-курсант, до спецшколы служивший на Дальнем Востоке. Только он один немного знал восточные языки и изъяснялся с тренером на дикой смеси японского, китайского и нижегородского.

Японец, как и все люди его расы, невысок, но коренаст, кривоног и, несмотря на приличную мышечную массу, быстр, как редко кто из более молодых, чем он, курсантов. Наверное, бывший якудза все же знал русский язык, но мы от него никогда не слышали ничего иного, кроме команд на японском при отработке ката.

Для общения с нами к тренеру был приставлен переводчик, тоже человек с восточным лицом, настолько замкнутый и угрюмый, что мы не знали даже его имени. Курсанты всегда обращались к переводчику нейтрально: "Передайте сэнсэю, что…" или просто: "Сэнсэй, потренируйте меня в саппо, я не могу сделать то-то и то-то…", будто вместо человека перед ними стоял говорящий экран.

Видимо, тренер не любил переводчика и относился к нему с презрением, хотя и старался этого не показывать, а тот, в свою очередь, боялся японца до дрожи в коленках и, опять-таки со слов нашего знатока восточной тарабарщины, обращался к нему по меньшей мере как к вельможе, приближенному к императорскому двору.

Все мы были в этой спецшколе на положении заключенных, без права выхода за "колючку", без права общения с внешним миром посредством переписки или телефонных переговоров. Но наш срок был конечен – кому год, а кому два, в зависимости от "специальности", – а вот преподавателям и обслуживающему персоналу скорое освобождение и не светило, в особенности сэнсэю.

Однако, если наши наставники все же могли раз в два года съездить в отпуск (наверное, под конвоем), то японец и переводчик были не выездные.

Не знаю, как убивал свободное от службы время переводчик, а тренер, набравшись едва не под завязку сакэ (что случалось частенько), закрывался в спортзале и вытворял такое, о чем подсмотревшие его забавы курсанты рассказывали с суеверным ужасом, хотя они и не отличались большой чувствительностью.

Сэнсэй, напялив на себя черные одежды, похожие на спортивный костюм, только с множеством карманов и подпоясанный, метался по залу как полоумный, бегая едва не по потолку.

Судя по всему, он дрался с воображаемым врагом, и после этих его сражений приходилось менять сверхпрочные макивары, измочаленные так, будто по ним проехался танк, и манекены, изодранные "тигровой лапой".

Он меня зацепил во время одной из первых тренировок. Глядя, как я отрабатываю тамэси-вари и, морщась, дую на ободранную ладонь, японец презрительно покривился, быстро сложил стопку из четырех кирпичей и с виду небрежно, но молниеносно располовинил ее ударом кулака.

Тут он меня и достал. Уел, проклятый якудза.

Всю свою сознательную жизнь я стремился быть всегда и везде первым – то ли в учебе, то ли в драке. И получалось, клянусь аллахом, чтоб мне душман оторвал мужскую гордость!

А тут такое фиаско. И где – на виду у доброй половины нашей группы!

Конечно же, такого надругательства над моей неприкаянной, но гордой, как некая морская птица в произведении одного пролетарского сочинителя, натурой я терпеть просто не имел права.

Так я стал самым прилежным учеником японца. Подозреваю, что я ему нравился, хотя он этого никогда не показывал.

Но вот приемы каратэ я с ним отрабатывал такие, о которых остальные курсанты слыхом не слыхивали; между прочим, я, несмотря на весьма солидную выучку по части боевых искусств, тоже солидно плавал в том, что он мне показывал.

Стиснув зубы и спрятав свое самолюбие куда подальше, я часами тыкал сомкнутыми и разомкнутыми пальцами в ящики с фасолью, песком, мелким гравием, галькой, макал кулаки поочередно в горячую и холодную воду, молотил до изнеможения пружинящую макивару, раскалывал доски, крушил черепицу и кирпичи…

Да мало ли что может вытворять человек, зараженный идеей.