Волкодав
Вся моя прошлая жизнь (а теперешняя – точно!) – дерьмо в конфетной обертке. Я обладаю удивительной способностью попадать в самые немыслимые, так называемые нестандартные, ситуации.
Наверное, это моя "везучесть" прицепилась ко мне еще в материнской утробе, когда погиб отец (ах, как хотелось в детстве, да и сейчас хочется, вымолвить это слово в конкретный адрес!). Погиб совершенно глупо (хотя, что я болтаю – глупых смертей не бывает, они запрограммированы, вложены, как патрон в барабан револьвера в "русской рулетке"), на рыбалке, в окружении друзей и приятелей, конечно же, пьяных в стельку – а кто может вспомнить, чтобы когда-нибудь рыбалка прошла всухую? – утонул в пяти метрах от берега. Надо же – прекрасный пловец, железобетонный мужик с бычьей силой, не обиженный ни умом, ни способностями…
А что касается матери… Для меня эта тема просто запретная. Я никогда не смогу себе простить тех слез, которые мать пролила в мои школьные годы.
Занимался я великолепно, в основном брал за счет памяти (уроков я не учил никогда), но вот поведение…
Ладно, что было, то прошло… Могу только сказать, что меня выгоняли из школы раз десять.
Наверное, и эти мои, с позволения сказать, шалости добавили немалую лепту в ту внезапную, как удар грома среди ясного дня, болезнь, которая сожгла за два месяца статную цветущую женщину, превратив ее…
Нет! Не хочу, не желаю это вспоминать!
Дальше – с четырнадцати и до двадцати лет – моим воспитанием занималась бездетная тетушка, золотая душа, мягкая, словно воск, и щедрая, как фея. Ее я похоронил уже будучи в армии, на срочной службе в десантных войсках.
На этом моя лично-семейная жизнь и закончилась. Я остался один, как перст.
Поэтому, когда на горизонте показался дембель, я не колебался в выборе профессии, практически без экзаменов поступив в воздушно-десантное училище (уже тогда у меня были две боевые награды; за что? как говорится, о чем базар…).
Окончил училище я, как ни странно, с отличием. И, ясное дело, имел право выбора места службы при распределении.
Но тут опять сказал свое слово мой ненасытный демон, искатель приключений на заднее место. Вместо того чтобы весной наслаждаться цветущими яблоневыми садами родной Украины, я по доброте душевной уступил клевое местечко приятелю, у которого там была зазноба (как потом оказалось, самая обычная дешевка; таких везде хоть пруд пруди), а сам попылил проявлять геройство в завшивленных кишлаках Афгана…
Так предавался я горестным размышлениям и воспоминаниям, валяясь на скрипучей кровати в офицерской гостинице военного городка, где размещался штаб армии. Меня терзали расспросами о событиях на контрольном пункте уже две недели.
Я до того озверел от постных физиономий особистов и их вкрадчивых речей, что на последнем допросе, взорвавшись, высказал наболевшее в народно-доступной манере.
Надеюсь, запись моего "выступления" с магнитной ленты диктофона стерли…
А, звонит телефон. Вернее – зудит, как гнус.
Эти телефонные аппараты нам поставляет Китай; похоже, по принципу "на тебе Боже, что нам негоже": спустя месяц после установки они постепенно теряют голос, а затем, в положении покоя, начинают пищать, словно только что вылупившиеся цыплята.
– Что? Кто? Да, черт возьми, капитан Левада! Куда? Громче нельзя? – ору в трубку и добавляю – уже тише: – Пачкун сопливый…
Это я в адрес одного из штабных адъютантов, приставленных к моей персоне кем-то из армейской элиты. Под его неусыпным надзором я мыкаюсь по всем кругам военно-чиновничьего ада.
– Говори громче, не слышу! – надрываюсь в микрофон. – Вот теперь понял. Уже иду. Через пять минут? Что я тебе, электровеник?
Как же – "через пять минут чтобы был…". Буду, куда я денусь. Можно подумать, что меня там ждут, как невеста жениха в первую брачную ночь.
В армии главное правило – спеши помаленьку. Сейчас схожу кое-куда, чтобы потом перед светлым начальственным взором не исполнять танец в два прихлопа, три притопа, пытаясь удержать опустившуюся ниже пояса душу…
Кабинет, куда я попал, так себе, из разряда очень даже средних. Такое впечатление, что он долго был закрыт, и только сегодня сняли печать с двери, но поленились провести влажную уборку и открыть форточки.
В кабинете пахло пылью, съеденными молью коврами и чем-то еще, совершенно неуловимым и не поддающимся идентификации. Видимо, это дух бывшего хозяина кабинета – так обычно пахнет квартира, откуда съехали жильцы.
Наверное, нельзя вместе с мебелью увезти и тайного хранителя семьи – домового. Потому еще долгое время он скитается по опустевшим комнатам, горестно вздыхая по ночам и бережно храня аромат (а чаще – вонь) бывших хозяев, чтобы в один прекрасный день навсегда уйти в мир теней, если, конечно, ему не придутся по нутру новые постояльцы.
– Неплохо бы проветрить… Как вы считаете, а?
– Здравия желаю, товарищ полковник!
– Ну-ну, не нужно показного рвения. Оно к лицу лишь молокососу с двумя маленькими звездочками на погонах, а не псу войны, у которого вся грудь в медалях и орденах. Садитесь…
Он вошел в кабинет тихо, как привидение. Или как ходят суперасы спецназа – даже воздух не шевелится.
А вот по поводу "пса войны" все ясно – мое досье он выучил наизусть (зачем? – вот вопрос), а потому разводить лишние трали-вали не намерен. Конкретный мужик. Я сам такой и таких уважаю.
Конечно же, я узнал его сразу. Это был тот самый офицер, который, восседая в кресле Бати, руководил подготовкой к последнему моему заданию.
Только сегодня он еще более засушен, чем тогда, а в его страшных глазах вурдалака то вспыхивают, то затухают опасные искры глубоко скрытого раздражения или (что для меня еще хуже) гнева. – Итак, вы тот герой, который уложил бандитов на контрольном пункте…
По-моему, в голосе полковника прозвучала злая ирония; а может, мне просто почудилось – после "прокачки" в особом отделе не то может показаться.
– Что об этом говорить, дело плевое… – "скромненько" отвечаю я и смущенно опускаю глаза – шарю под стеснительного и недалекого служаку.
– Ну почему же, говорить есть о чем, – не принимает мою "подачу" полковник; он открывает крохотную записную книжку – "освежитель памяти"; у меня есть точно такая, куда я записываю свои долги – и изрекает, поглядывая на исписанные убористым почерком листочки: – Капитан Левада Максим Северинович… воин-интернационалист… награды… знание языков – английский, восточные языки… немецкий со словарем… Неплохо. Очень даже неплохо. Способности гораздо выше средних – и всего лишь офицер-диверсант.
– Я не самолюбив.
– Ваше самолюбие меня не интересует, – бросает он излишне жестко. – Просто у меня претензии к строевому отделу, который совершенно запустил работу с кадрами. Офицер с таким послужным списком – и обретается где-то у черта на куличках, используя свой потенциал на треть, не больше. Да это уже не служебное упущение – преступление!
Мне его праведный гнев на армейских чиновников не нравится все больше и больше. Если так пойдет и дальше, то через пять минут я выйду из этого, взятого полковником напрокат (не странно ли?), кабинета штабной крысой.
Меня даже передернуло – избави Бог!
– Товарищ полковник! – Я довольно бесцеремонно вклиниваюсь в его излишне экзальтированное выступление. – Спасибо за незаслуженно высокую оценку моих способностей, но, смею вам доложить, мне самое место в нашем разведбате. – И продолжаю, уже не опуская глаз перед его беспощадно-змеиным взглядом: – Не думаю, что смогу быть более полезен армии в другом месте.
Все, хватит ходить вокруг до около. Надоело. Ты мне нравишься, полковник, потому мысленно я тебя и не посылаю на хрен. Говори по существу, не темни и не делай из меня дурачка.
– Не сможешь быть полезным… – повторяет мои слова полковник и, постепенно наливаясь желчью, резко переходит на "ты". – А если так, то скажи – только без уверток, у тебя это последний шанс! – куда ты девал второй радиомаяк?
Последние слова он произнес совсем тихо.
Вот оно и произошло. Влип я по самое некуда. От полковника не отвертишься – это не особисты, которые действовали по принципу "пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что".
Он знает. Он все знает, змей подколодный. Он мое нутро как под микроскопом видит. А что, если я, по своей тупости (но что было делать, моб твою ять!), сорвал какую-нибудь особо секретную операцию армейской разведки?!
От этой, такой простой, как выеденное яйцо, мысли мне едва не стало дурно – ну почему, почему я раньше не догадался?!
Если это так, тогда хана. Не посмотрят ни на мои ордена, ни на преданность общему делу. Думаю, что даже до тюрьмы дело не дойдет – с такой информацией, как у меня, и бессловесную тварь живой никто не рискнет отпустить.
Сдаюсь, полковник. На твою милость сдаюсь.
Я же свой, в доску свой! Ну не допустишь же ты, чтобы с коллеги – а ты ведь наш, бывший диверсант, отметины на шкуре не спрячешь – кожу живьем содрали.
Пощади, братишка!
– Разломал на кусочки и зарыл в разных местах, – отвечаю честно, глядя прямо ему в глаза. – Так бы давно…
Черты его жестокого худощавого лица расслабились, а лицо из желтовато-серого стало несколько бледным, но вполне нормальным по цвету.
– Почему особистам ничего не сказал?
– Как-то не сообразил, что эта информация может быть для них интересной… – осторожно отвечаю я, стараясь не переборщить. – Наверное, ошибался, но с кем не бывает…
– Ошибался. Но теперь поздно что-либо исправлять, – резко пресекает полковник мои весьма прозрачные намеки. – Ты с ними не говорил?
Опять тот же змеиный взгляд, гипнотический и беспощадный.
А вот это уже дудки. Всему есть предел. Признание, что мне известно, для чего бандиты ждали вертолет, у меня не вырвешь и под пыткой. Не такой уж я придурок, как кажусь с виду.
– К сожалению, не успел, – опять делаю честные глаза. – Все произошло настолько быстро, что просто не было времени подумать о чем-либо ином, кроме спасения собственной жизни. В другой обстановке я бы, конечно, оставил кого-нибудь из них для "беседы".
– Возможно, возможно… – роняет он, не отводя взгляда от моего лица. – Жаль…
Чего жаль? Что я не раскололся до конца? Или жаль подписывать мне смертный приговор? – Резонно… – продолжает полковник, видимо отвечая своим мыслям.
Его взгляд смягчается, жгучий, как лед на голое темечко, блеск в глазах постепенно тухнет, и передо мною неожиданно появляется обычный человек, только в погонах – немного уставший от житейской суеты, несколько замкнутый ветеран разведки, каких хоть пруд пруди в штабах армейских спецподразделений, где они досиживают до пенсионного возраста. – Но, однако, ты, капитан, жох. Хитрец…
Он как-то неловко, будто с непривычки, улыбается.
И тут же опять прячется в свою раковину холодного жестокого спокойствия и непроницаемости; без нее в разведке человеку его чина просто нечего делать – сожрут с потрохами и, в лучшем случае, отправят на заслуженный отдых с пенсией, на которую выжить можно, но нормально жить – нельзя.
А в худшем… есть такие места для споткнувшихся на тернистой стезе шпионажа и диверсий, что лучше на ночь глядя не вспоминать… и я мысленно крещусь.
Глядя на произошедшую метаморфозу, я внутренне собираюсь и, ругая себя последними словами за временную потерю бдительности, опять принимаю вид достаточно неглупого, но и не звездосшибающего служаки, лелеющего лишь одну ничтожную мыслишку: как бы где не оступиться, чтобы в конце военной карьеры стать командиром батальона и почить на лаврах.
– И что ты подумал, когда нашел радиомаяк? – спрашивает полковник без особого энтузиазма, будто этот вопрос не представляет никакого интереса.
Как же, так я и поверил. В нем-то и заключается вся соль нашего рандеву. И от того, как я отвечу, зависит не только моя дальнейшая судьба, но и существенное прилагательное к ней – продолжительность жизни.
– Не люблю подставлять кого бы то ни было, – рублю словно по писаному, изображая на лице отчаянную сверхпорядочность.
– Не понял… – удивляется полковник; я радуюсь – удивляется совершенно искренне. – Каким образом?
– Да очень просто, товарищ полковник. – С широкой простецкой улыбкой начинаю торопливо объяснять: – Я так понял, что маячок того… ну, в общем, понятно…
– Кому как, а мне не очень. – Чего там не понять?
Теперь уже удивляюсь я, будто забыл, что в те времена, когда он тянул лямку ротного в спецназе, порядки в армии были несколько иными.
– Кто-то слямзил со склада и толкнул чурк… извините, товарищ полковник, – этим восточным людям по сходной цене. Дело в общем-то плевое, ничтожное – какие-то жалкие гроши, – но того, кто не смог совладать с извечным человеческим инстинктом хапать все, что плохо лежит, ждут большие неприятности. Да пусть его; такого добра на складах – завались, причем настолько скверного качества, что, по-моему, все равно: сдать его в металлолом оптом за бесценок или продать чуть дороже в розницу. Государству все равно, а кому-нибудь из наших ребят радость – будет на что выпить. Все это, товарищ полковник, называется укреплением боевого духа личного состава.
– А ты, оказывается, философ, – мечет он молнии недоверия из острого прищура. – Вот только философия твоя с душком. Тебе не кажется?
– Не кажется, товарищ полковник, – чувствую, что начинаю злиться, притом по-настоящему. – Она у меня осталась со времен Афгана, когда нас посылали в самое пекло. Чтобы таскать каштаны из огня тем, кто штаны в канцеляриях укрепрайонов тер да барахло контейнерами в Союз слал.
– Ну-ну, не заводись… – с тайным удовлетворением останавливает меня полковник. – Сейчас не про то разговор. А вот радиомаяк… гм… тут, пожалуй, ты прав. Но доложить обязан был!
– Виноват, товарищ полковник! Больше не повторится, – вскакиваю, грудь колесом, в глазах полыхает служебное рвение.
– Сядь… – морщится он, и в уголках его узких твердых губ опять начинает прорастать подозрение.
Я тревожусь: не переиграл ли? Но тут же успокаиваюсь – похоже, моя версия ему очень даже по душе.
Я забросил крючок с самой что ни есть ординарной наживкой, и он (?!) клюнул. Для боевого диверсантаразведчика упоминание о штабных шаркунах всегда как гвоздь в заднее место. А полковник во время афганской войны, судя по всему, не отсиживался в комфортном местечке с кондиционерами, ванной и девочками.
– Капитан Левада! – Его голос – отрывистый, командирский – заставил мое сердце сжаться в комок. – Завтра ты отбываешь на новое место службы. Твои вещи уже здесь, – предупредил он мой вопрос, готовый, вопреки Уставу, вклиниться в словесный начальственный поток, – так что прощание с сослуживцами отменяется.
– Есть… – бормочу с искренней тоской и недоуменно вопрошаю взглядом: куда это нелегкая меня опять понесет?
– Вечером я все объясню. – Полковник смотрит на часы. – Сейчас недосуг. Пока сиди в гостинице. Особый отдел к тебе претензий уже не имеет. За проявленное мужество на контрольном пункте ты представлен к награде. Все. Свободен…
Свободен? Ой ли…
Почему-то неприятно засосало под ложечкой, и я решил: да пропади оно все пропадом, пойду сейчас стаканчик опрокину (спасибо заведующей офицерской столовой, бабе бальзаковского возраста и с понятием, выручившей меня намедни бутылочкой "Столичной"). К вечеру отосплюсь.
