Глава 2
Я ехал в свой родной город (где не был почти двадцать лет) получать наследство. Событие в жизни любого человека, в принципе, уникальное, не говоря уже обо мне, сироте и горемыке.
Впрочем, все по порядку – если, конечно, можно как-нибудь упорядочить события и неприятности, обрушившиеся на мою бедную голову среди лета.
Во-первых, одно из столичных издательств, с которым я имел несчастье сотрудничать и которое платило мне за воистину рабский труд жалкие гроши, вернуло рукопись моего романа с предложением доработать, поправить, изменить, уточнить, добавить и так далее… а не пошли бы они все!..
Во-вторых, меня бросила очередная пассия. Я понял ее и даже простил. Это надо быть круглой дурой, чтобы делить ложе с мужчиной без прошлого (разговоры о нем были для меня табу) и без обеспеченного будущего – разве может быть светлое грядущее у современного русского писателя, если он не графоман или не хитроумный компилятор, раскрученный средствами массовой информации?
В-третьих, я попал под раздачу слоников, когда после вышеуказанных событий с горя напился в какой-то забегаловке и ввязался в драку, едва не закончившуюся поножовщиной. Подоспевшие на разбор шапок менты, вместо того, чтобы унять набросившихся на меня скопом бритоголовых братков, начали метелить меня – наверное, потому, что я был в этом питейном заведении чужаком.
Конечно, в милиции разобрались, что и к чему (на счастье, дежурный по райотделу оказался почитателем моего скромного таланта), извинились и даже доставили на "козле" домой, но синяки и шишки, полученные в результате близкого знакомства с родной правоохранительной системой, болели недели две. Хорошо хоть ребра не поломали…
Ну и, в-четвертых, мою квартиру пытались обокрасть, что удивило меня до крайности, так как из ценных вещей я имел лишь видавший виды телевизор "Панасоник", кожаную софу и старенький компьютер, исполняющий роль пишущей машинки; за него не дали бы и двадцати баксов.
Вор-домушник, похоже, не знал, что в моей квартире двойная дверь. Первая – наружная – имела непрезентабельный вид: рваная обивка, коричневый дерматин в пятнах сомнительного происхождения и замок, который можно открыть гвоздем.
А вот вторую дверь я поставил по всем современным канонам, вошедшим в нашу жизнь с началом повальной "демократизации" страны. Она была сейфового типа с двумя мудреными патентованными замками.
Если кто-то подумает, что на установку бронированной двери меня подвигла забота о собственной безопасности, тот здорово ошибется. Просто я однажды получил неплохой гонорар и решил, что так будет продолжаться и в дальнейшем, а значит нужно побеспокоиться о сохранности своих будущих "сокровищ".
Увы, мои надежды оказались тщетными. Деньги разбежались быстрее, чем вша, которую посыпали дустом, сиречь, отравой, а бронированная дверь осталась как памятник моей самонадеянной глупости. Тогда, в начале своей творческой карьеры, я еще не знал, что богатый писатель, это такой же нонсенс как честный и порядочный олигарх.
Вора, который ковырялся в замке второй двери, вспугнула соседка. Похоже, унося ноги подобру-поздорову, он испытывал облегчение – замки оказались ему не по зубам. А значит, его уязвленная профессиональная гордость не потерпела чрезмерного урона.
Я же в свою очередь мог похвалить себя за нечаянную предусмотрительность. Ведь вор мог умыкнуть главное мое достояние, о котором я никому не говорил и никогда не показывал – саблю дамасской стали с изогнутым клинком, выкованную великолепным мастером своего дела в шестнадцатом веке. Она была единственным воинским трофеем, вывезенным мною из Афганистана.
Сабля была моим талисманом. Однажды она спасла мне жизнь.
Я прикрывал отход своих товарищей, забаррикадировавшись в убогой мазанке на окраине кишлака, название которого мне так и не довелось узнать. Мой боезапас уже подходил к концу, и я считал каждый выстрел, чтобы последний патрон оставить для себя, когда меня забросали гранатами.
На какое-то время я потерял сознание – скорее от контузии, нежели из-за ран, оказавшихся на поверку осколочными царапинами. А когда очнулся, то оказался в окружении злых и потных бородачей, готовых немедленно сделать мне секир башка, притом в особо жестокой и изощренной форме – как это умеют делать только мусульманские фанатики.
Сабля лежала подо мной. Я нашел ее в этой же мазанке, когда готовил себе баррикаду. Чтобы заложить окна, я разрушил лежанку из дикого камня, и там, в углублении, завернутое в порядком истлевшую парчу, и лежало это древнее сокровище, заключенное в богатые ножны, украшенные бирюзой.
Уж не знаю, зачем я достал ее из тайника. В эти последние минуты моей жизни (я знал, на что шел и не питал никаких иллюзий насчет своего будущего) сабля была нужна мне как зайцу стоп-сигнал.
Достал, скорее всего, по причине совершенно прозаической – я всегда был неравнодушен к древностям, в особенности к холодному оружию. А поэтому сразу определил, что сабля – раритет и что ей просто нет цены.
Если загнать даже самого паршивого кота в угол, он становится смертельно опасным зверем. Так случилось и со мной.
Завидев меня, окровавленного и беспомощного, на полу глинобитном мазанки, душманы утратили бдительность и опустили оружие. Этого мгновения мне вполне хватило, чтобы осознать, где я, что происходит и как действовать дальше.
Я вскочил на ноги, уже сжимая обнаженную саблю в руках. Меня поразило мгновенное безумие, и какое-то время в мазанке были слышны лишь дикие нечеловеческие вопли – как мои, так и "духов" – и свист клинка.
Я сражался на ограниченном пространстве словно берсерк, нимало не заботясь о полученных мною ранах и не испытывая боли.
Никогда бы не поверил, что кровавая схватка не на жизнь, а насмерть, может приносить радостное упоение.
Это было упоение отрешенности – когда душа покинула свое узилище и радуется, увидев новый, прекрасный мир, а почти бесчувственное к боли тело все еще продолжает выполнять свои функции. Так иногда бывает во сне или во время клинической смерти.
Я совершенно не думал, что мне делать и как работать клинком. Сабля порхала сама, как ласточка. Она была настолько остра, что любое мое движение наносило врагам страшные раны.
Не знаю, сколько длилась эта безумная мясорубка – может, минуту, может, две, а возможно и считанные секунды.
Когда ко мне вернулись память и способность хоть что-то соображать, мои противники были мертвы, а я все еще по-волчьи скалил зубы и рычал, как затравленный зверь. Я дошел до такого состояния, что готов был, как японский самурай, вырвать и сожрать печень врага…
Я оказался в расположение полка на рассвете; меня уже не ждали. Как я ухитрился пройти ночью маршрут, на котором и в светлое время суток можно было запросто поломать все кости, одному Богу известно. Это было сродни чуду.
С той поры я с саблей не расставался. По крайней мере, надолго…
Короче говоря, когда почтальон принес мне пакет с бумагами, в которых говорилось о наследстве, я пребывал в состоянии черной меланхолии и на хорошем подпитии. Сначала я подумал, что это чья-нибудь глупая злая шутка и в раздражении зашвырнул бумаги куда подальше.
И только утром следующего дня, протрезвившись, я вдруг вспомнил, откуда мне известно имя и фамилия человека, завещавшего мне свое имущество.
Вспомнил и сразу же остекленел; то есть, стал трезвым, как стеклышко, хотя за минуту до этого меня еще шатало, а в пасмурной голове играл африканский оркестр, сплошь состоявший из барабанов и трещоток.
Зяма Чиблошкин! Друг моей юности, который впоследствии стал моим злейшим врагом. Нет, не может этого быть!
Я встал на карачки и ползал по квартире с полчаса, пока не отыскал пропажу. Оказывается, пакет с копией завещания завалился за софу, где и пребывал все это время, мирно соседствуя с домашними тапочками (которые я потерял полгода назад), лифчиком моей последней пассии (а может, и какой-нибудь из моих прежних подружек), грязными носками, дамским носовым платком с вышитыми инициалами (мне они ни о чем не напоминали, как я ни напрягал свои мозговые извилины), начатой пачкой сигарет "мальборо" и еще каким-то хламом, обросшим пушистой пылью.
Сигареты пришлись очень кстати, и прежде чем приступить к детальному изучению документов, я высмолил две штуки и выпил большую чашку крепкого кофе, стараясь привести себя в состояние, совместимое с нормальной мыслительной деятельностью. Затем я начал читать бумаги.
Это был сущий бред – в моем понятии. Согласно завещанию, мне досталась пятикомнатная квартира в центре города со всей начинкой, двухэтажная дача с участком в два гектара и "конюшня", в которой рыли землю резиновыми копытами пятисотый "мерс", новенькая "ауди" и "волжанка". Не хило… мать твою!
Я перечитал бумаги пять или шесть раз, едва не по складам. Все необходимые подписи и печати были на нужных местах, пакет пришел от солидной конторы, вручили мне его под расписку… В общем, по идее, розыгрышем здесь даже не пахло.
Тогда что это? А может, я нахожусь в алкогольном бредовом забытьи после приличной дозы и меня посетили кошмарные видения?
Я подошел на нетвердых ногах к зеркалу и долго смотрел на себя тупым мутным взглядом законченного идиота. И пришел к выводу, что крупный широкоплечий мужчина с мятой похмельной физиономией неприятного красно-синюшного цвета, мешками под глазами и недельной щетиной на подбородке никак не тянет на графа Монте-Кристо, которому привалила удача в виде клада.
Но и на сон мое состояние как будто не было похожим…
Для того, чтобы в этом удостовериться окончательно, я сначала покривлялся немного, а затем дал себе ладонью пару раз по мордам. Убедившись, что это больно, я в полном отчаянии отправился в ванную, где побрился и принял контрастный душ.
Но даже после водных процедур я все равно ничего не соображал. Зяма Чиблошкин – мой благодетель?
Чтоб я сдох! Легче было поверить в прилет марсиан на землю или в апокалипсис на следующей неделе, нежели в завещание о моем вступлении в наследство, оставленное безвременно усопшим Зямой.
Вообще-то его звали Зенон, и в классном журнале он был записан как Мошкин – по фамилии отца, крупного партийного функционера. Мать Зямы возглавляла областной отдел здравоохранения и носила девичью фамилию Блохина; она почему-то ее не поменяла, когда выходила замуж.
Поэтому тщедушного Зенона школьники дразнили Чиблошкин-Чимошкин. Из-за чего он дрался почти на каждой перемене, в том числе поначалу и со мной.
Надо отдать Зяме должное – он был бесстрашным пацаном и по натуре авантюристом. Редко какое ЧП в школе (а затем, когда Зяма подрос, и в микрорайоне) обходилось без его участия.
И лишь по прошествию многих лет я понял, что таким образом он пытался утвердиться на вершине школьной иерархической лестницы, где парню без характера и сильной воли делать нечего. (Впрочем, то же самое можно сказать и о жизни вообще; если у тебя внутри нет стального стержня, будешь ходить, подогнув плечи, до конца своих дней).
Крепко сдружились мы только в шестом классе. Как ни странно, основой дружбы стала наша совместная страсть к голубям.
В отличие от Зямы, родители которого имели просторную квартиру в самом центре города, я жил на окраине, где голубятни возле пятиэтажных "хрущевок" были не редкость. Их лепили на живую нитку из подручных материалов (коими являлись ящики из-под бутылок и спичек, куски ржавой жести и толь) и выглядели они как грибы-поганки.
Время от времени городские власти сносили этих уродцев, но голубятни, словно головы Змея Горыныча, вырастали снова и даже в большем количестве. В конце концов партайгеноссе, чтобы не рассориться с городскими пролетариями, у которых было всего лишь три хобби – водка, футбол и голуби – приняли мудрое решение не замечать эти архитектурные "украшения" социалистической действительности.
У меня тоже была своя голубятня. Ее подарил мне наш сосед, дед Артюха. Это был еще тот кадр. В гражданскую ему довелось послужить у Махно, Деникина и Петлюры.
На счастье деда Артюхи, о его прошлом никто ничего не узнал, а так уж получилось, что войну он закончил в чине командира эскадрона красных конников Буденного, что и спасло бравого казака от пули чекистов.
Великую Отечественную хитроумный дед Артюха провел, скрываясь в лесах. Воевать за власть, которая отобрала у него и хутор, и землю, и скотину, и семью, сгинувшую где-то в Сибири, у него не было ни малейшего желания.
Но и в услужение к немцам дважды георгиевский кавалер дед Артюха тоже идти не желал…
Дед просидел в лесной глуши более трех лет, совершая вместе с такими же, как он, хитрованами и дезертирами набеги на продовольственные склады фашистов и на погреба крестьян.
А когда, наконец, он решился явиться в соответствующие органы с повинной, то к своему изумлению узнал, что его считают партизаном и что он даже представлен к награде за смелые действия во вражеском тылу.
Так уж вышло, что дед Артюха стал моим наставником. Мои родители все время были в работе, с раннего утра до позднего вечера, и он нянчился со мной до самого моего совершеннолетия, уча уму-разуму.
От него я узнал столько всего, что мне хватило этих познаний на всю жизнь.
Он научил меня профессионально играть в карты, правильно пить водку, чтобы не надираться до положения риз, любить девушек, метко стрелять и драться на саблях (дед Артюха, потомственный казак, был не в силах расстаться с карабином и шашкой, которые у него остались, как память, еще с гражданской войны, и которые он, здорово рискуя, прятал от всех властей), а также привил страсть к голубям.
Но главное заключалось в ином – дед Артюха рассказал правдивую историю нашей страны, которая отличалась от официальной версии как небо от земли. И я ему поверил, поскольку знал, что друзьям он никогда не врет. А из друзей у деда Артюхи к старости остался только я.
Уже к двадцати годам я стал законченным нигилистом, но, благодаря мудрым наставлениям деда Артюхи, никогда не отвязывал язык и ни с кем не делился своими сомнениями и соображениями по поводу "ума, чести и совести эпохи", как тогда выспренно именовали компартию.
Голубятню дед Артюха презентовал в аккурат к моему дню рождения, когда мне исполнилось двенадцать лет.
Она была единственной во всем микрорайоне, имеющей официальный статус, – герою двух войн городское начальство отказать в такой малости не смогло – и являлась одной из немногих, сооруженных по всем правилам и с добротных материалов.
Уже не помню, как Зяма впервые оказался в моих "владениях". Но красавцы-турманы произвели на него неизгладимое впечатление, и он поначалу стал самым ценным моим помощником (чистил голубятню, а главное, добывал полноценный корм, что было не дешево), а затем постепенно превратился в закадычного дружка.
Финал нашей дружбы был оглушительно-зубодробительный.
По окончании школы меня забрали в армию, в десантные войска. Я поступал в институт, но не добрал баллов, и мне, в отличие от Зямы, которого без особых проблем определили в ВУЗ сановные родители, пришлось тянуть армейскую лямку два мучительно длинных года.
Наверное, армейская служба могла быть для меня легче, не оставь я на гражданке свою любовь, одноклассницу Зойку Симонову. Мы даже хотели расписаться в ЗАГСе втайне от ее и моих стариков, чтобы скрепить наши чувства по всем правилам, но меня отговорил от этой дурацкой (как я потом понял) затеи дед Артюха.
"Если любит по-настоящему – будет ждать, – сказал он веско. – Заодно и проверишь бабу на вшивость.
Верная жена для мужика – большое счастье. Ошибешься – будешь маяться со слабой на передок курвой всю жизнь".
Дед как в воду глядел. Не прошло и года, как полноводный ручей писем от Зойки начал потихоньку иссякать, а когда нашу дивизию перебросили в Афганистан, и вовсе усох.
Трудно понять в зрелом возрасте муки неразделенной любви, терзающие молодого пацана. Я из кожи лез, лишь меня отправили в отпуск, но все мои геройства могли оказаться напрасными, не случись ранения, которое я схлопотал под Кандагаром.
Рана была пустяшной, – пуля навылет прошила плечо, не задев кости – но долгожданный отпуск я все-таки получил. И когда приехал в родной город, то попал, что называется, с корабля на бал – Зойка выходила замуж… за моего "сердечного друга" Зяму!
Удар оказался сильным – прямо в сердце. И я ничего другого не смог придумать, как накачаться спиртным до умопомрачения и начистить Зяме хлебальник.
Избиение Чиблошкина и некоторых его гостей, присутствующих на свадебном торжестве, могло закончиться для него весьма печально, но меня вовремя придержали.
А когда к вечеру того же дня я протрезвел, то умные люди посоветовали мне как можно быстрее покинуть город, потому что родители Зямы уже подняли на ноги и милицию, и прокуратуру, и вообще всех, кого только можно было.
Меня вывез из города батя на соседском "жигуле", под покровом темноты, и усадил в вагон поезда на железнодорожной станции, которая находилась за пределами не только нашего района, но и области.
Я был как бревно – ни мыслей, ни чувств, ни каких либо желаний. Перед моими глазами стоял туман, а на душе лежал камень размером с египетскую пирамиду.
Как я добрался до места службы, мне потом вспоминалось с трудом. Почти всю дорогу я пил горькую и время от времени ходил плакать в туалет, а однажды с кем-то подрался и меня забрал военный патруль.
На гарнизонной гауптвахте меня долго держать не стали – всего несколько часов, пока разбирались с моими документами. Наверное, решили, что большего наказания, чем Афган, придумать трудно. К тому же, я имел две боевые награды и не долеченную рану, что поневоле смягчило гарнизонных держиморд.
Когда вышел приказ о демобилизации, я долго раздумывать не стал и записался на сверхсрочную – в родном городе мне делать было нечего. Одна только мысль, что по приезду я встречу Зяму и Зойку приводила меня в бешенство.
В десантуре я не задержался – вскоре меня определили в армейскую элиту, спецназ ГРУ. Наверное, учли мои боевые заслуги и дурацкое бесстрашие. Я буквально лез на рожон, где надо было и где не надо. Видимо, подсознательно я хотел умереть, да только судьба распорядилась по-иному.
По окончании войны я еще добрых полгода шастал по горам Афганистана, выполняя спецзадания. А когда "меченый" Горби развалил армию и спецов моего профиля начали пачками выкидывать в никуда, я без особых сожалений и переживаний сменил форму на гражданский костюм и приехал в Москву – уж не знаю зачем, ведь меня там никто не ждал.
Мне повезло – после долгих и унизительных мытарств я получил не только московскую прописку, но даже однокомнатную квартиру в "спальном" районе. В этом вопросе мне здорово помогли сослуживцы, мой бывший командир, Герой Советского Союза (по окончании Академии генерального штаба он занял высокий пост в столице), а также мое фантастическое упрямство.
О своих скитаниях в поисках работы распространяться не хочется. Через это прошли многие отставники.
Учиться в ВУЗе я тоже не мог из-за отсутствия финансов. А потому перебивался случайными заработками и запоем читал все подряд, лежа на старом продавленном диване, подаренном мне сердобольными соседями.
Наверное, чтение и безысходность и подтолкнули меня заняться литературным трудом. Моя первая повесть об афганской войне прошла "на ура", затем были другие, опубликованные в Воениздате, а потом я начал писать детективные и приключенческие романы, которые поначалу приносили неплохие деньги; по крайней мере, на жизнь мне вполне хватало.
О событиях в родном городе я мало что знал. Родители, продав квартиру, переехали в Подмосковье – поближе ко мне, где купили дом. (Впрочем, долго они не зажились: отец в девяносто четвертом умер от инфаркта, а мать ушла в мир иной спустя два года после его смерти неизвестно от какой болезни; скорее всего, от тоски по бате, которого очень любила). А других постоянных источников информации я не имел.
Но кое-что мне все-таки было известно – в основном из газет и от друзей моих стариков, которые, приезжая в Москву, останавливались на постой у меня из-за дороговизны гостиниц.
Так я узнал, что Зяма сильно разбогател и стал шибко крутым, у Зойки родилась дочь, а в городе развелось мафиозных банд больше, чем у собаки блох.
С годами воспоминания, связанные с моим родным городом, отошли на задний план и стали казаться мне фабулой одного из моих романов, где выдумки было гораздо больше, чем житейской правды. Время все лечит, даже несчастную любовь.
И тут на тебе – завещание Зямы.
Я долго не мог поверить в реальность происходящего. И не будь я на финансовой мели, никакие разумные доводы не заставили бы меня отправиться в это дурацкое путешествие, которое, по моему глубокому убеждению, не могло быть ничем иным, как напрасной потерей времени и средств.
Но голод не тетка, а утопающий хватается и за соломинку. К тому же меня (наверное, с похмелья) вдруг прошибла ностальгия по родным местам, подтвердившая навеянную воспоминаниями мысль, что старость уже не за горами. (Правда, эта блажь прошла уже на следующий день).
Решив, что терять мне все равно нечего, я пошарил по сусекам (то есть, занял на дорогу немного денег у коллег по ремеслу и соседей) и отбыл в заграничный вояж как старый солдат – с минимум личных вещей, огнивом и кисетом махорки (а точнее, дешевой зажигалкой и блоком сигарет)…
Поезд замедлил ход. Приближалась пограничная станция, где на сонных пассажиров уже готовилась наброситься голодная саранча наглых таможенников, способная сожрать что угодно и сколько угодно.