Глава 5. ШКОЛА

После войны в Чечне у меня возникло стойкое отвращение к галстуку. Он мне напоминал специальную удавку-гарроту, которой пользуются диверсанты в тылу противника. За одним таким "любителем" острых ощущений из группы полевого командира Хаттаба наш спецназ гонялся больше года. Этот сукин сын, хитрый, как змей и жестокий, каким могут быть только фанатичные борцы за ислам, ходил по нашим позициям словно по бульвару.

Сколько молодых необстрелянных салабонов он отправил на тот свет – не счесть. Когда наконец мы поймали ублюдка, то готовы были, как японские самураи, сожрать его печень.

Но повезло только одному, прапору Тимченко, бывалому вояке, контрактнику, прошедшему Крым и Рим, а также почти все горячие точки перестроечного периода.

Наверное, диверсант-чеченец в последние свои минуты вспомнил не только родных и близких, но и всех тех, кого он недрогнувшей рукой отправил к праотцам. Тимченко с изуверским наслаждением дал ему такую возможность, заставив его с удавкой на шее агонизировать около часа. Да, прапор был клевым парнем… Попав в окружение, он умудрился прихватить с собой на тот свет больше десятка отборных головорезов из спецподразделения чеченской службы безопасности. Уже полумертвый, Тимченко лег на противопехотную мину, поставленную на боевой взвод и облепленную пластидом, который мы всегда таскали на спецоперации, и когда чечены хотели с ним, как с другими пленниками, "позабавиться" – отрезать кое-какие выступающее части человеческого тела – от них только ошметки полетели…

– Да пошел ты!.. – Я зашвырнул галстук в ящик шифоньера. – Подумаешь – встреча выпускников. Архиважное событие. Может, фрак взять напрокат? Там будут все свои. Им твой выпендреж до лампочки.

– Сильвер, ты некультурный человек, – Плат крутился перед зеркалом как девица легкого поведения перед выходом на ночную "работу". – Посмотри на Марика. Настоящий джентльмен. Он знает толк в одежде. Приличный костюм и галстук – вовсе не выпендреж.

Это знак уважения к обществу.

– Кто из наших ребят поверит, что мы стали воспитанными и интеллигентными людьми? – Я саркастически рассмеялся. – Плат, не наводи тень на плетень. Черного козла не отмоешь добела. Надо быть проще, иначе нас посчитают за "голубых". Сейчас они в моде. Парни подумают, что мы все эти годы скрывали нашу нестандартную сексуальную ориентацию и только теперь вышли из тени. А что, все сходится: Марик и я неженаты, ты развелся.

Получается дружная "шведская" семья в мужском исполнении.

– Ты циник и хам, – резюмировал мое заявление Серега. – Ладно, черт с тобой, можешь явиться на встречу в рабочем комбинезоне.

– Я так и сделаю. – Быстро сняв непривычный, стесняющий движения костюм, который мне пришлось купить по настоянию Плата, я переоделся в джинсы и легкую куртку. – Пусть народ меня осудит. Зато за праздничным столом мне не нужны будут салфетки.

– Что вы так долго копаетесь!? – Раздраженный Маркузик возник на пороге моей спальни, где мы с Платом облачались в праздничную амуницию, как опереточный герой – в черной тройке и с белоснежным накрахмаленным жабо. – Такси уже ждет не менее десяти минут.

Пошитые по спецзаказу туфли на почти женском каблуке делали его выше и стройней.

Маркузик был черен, смугл, а в его больших выразительных глазах казалось отражался весь мир. По большому счету он был некрасив и никогда не пользовался вниманием женщин. Но только до первого словесного контакта. Когда Марик отвязывал язык, слабая половина человечества мгновенно попадала на крючок его демонического обаяния. Он знал все или почти все и мог вполне профессионально беседовать на любые темы.

Сраженные наповал красноречием Маркузика, запутанные в паутине тонкой лести и элегантных завуалированных намеков, девушки, чаще всего совсем молоденькие, не успевали опомниться, как оказывались в его холостяцкой постели. Хорошо, что такой стих на нашего друга находил не часто, иначе ему пришлось бы до скончания века бегать по всей стране, скрываясь от толпы соблазненных девственниц и их мамаш – наш НьюКазанова имел порочную привычку снимать с дерева любви едва созревшие плоды.

Была у Марика и ахиллесова пята. Которая благодаря каким-то подпольным генам переместилась на лицо. Родители нашего гения были русоволосы, и только дед по материнской имел такие же глаза и черные кудрявые волосы, как у внука. Трудно сказать, сколько примесей бурлило в крови Маркузика. В доверительных беседах он намекал на свои армянские корни с татарскими отростками /что, впрочем, мне с Платом было совершенно безразлично/ и сетовал на то, что его замесили на испорченных дрожжах.

Такие откровения случались довольно редко – когда Марика из-за внешности и имени дразнили жидом и предлагали показать свой обрез. Однажды один шутник из параллельного класса /кстати, стопроцентный еврей/ сделал фотомонтаж, в котором Маркузику прилепил на макушку ермолку, и нам пришлось приложить прямо-таки титанические усилия, чтобы спасти беднягу от совершенно озверевшего Марка, пинавшего обидчика словно футбольный мяч. И это притом, что наш вундеркинд никогда не отличался силой и бойцовскими качествами.

– Красавец… – это слово я произнес с ударением на последнем слоге, критически осмотрев Маркузика. – На представительские расходы дашь? А то как-то неудобно: бизнесмены – и без гроша в кармане.

На нашем первом собрании мы избрали Марика кассиром. О чем я после очень пожалел – он оказался таким жмотом, каких свет не видывал.

– Балалайку тебе, а не деньги! – окрысился наш, теперь еще и финансовый, гений. – В прошлом месяце ты столько денег пустил по ветру, что на них можно было купить подержанные "жигули".

– Как это – пустил!? – Я постарался, чтобы мое возмущение выглядело как можно искренней. – Я пахал, как раб, в отличие от некоторых. Большая часть денег потрачена на проезд, остальные – суточные.

– Судя по твоему отчету, из транспорта ты и впрямь не выходил сутками, пересаживаясь через каждые пять минут. Не спорь, я все подсчитал.

– Контора пишет… – буркнул я, с независимым видом засунув руки в карманы. – Я знаю, что тебе моих ног не жалко. Между прочим, может, ты еще не знаешь, сильно подорожали продукты. А голодным я работать не могу, мозги не варят.

– Мозги! – с непередаваемой иронией воскликнул Маркузик. – Плат, ты слышишь? У этой вечно пьяной морды оказывается есть еще и мозги. Лучше скажи честно: виноват, ребята, денежки я пропил, а вам лапшу на уши вешаю.

– Нет, ну ты меня достал! Я что, не имею прав на личную жизнь? Которая просто требует после напряженного и нервного трудового дня принять допинг – чтобы расслабиться.

– Хватит вам пикироваться, – недовольно сказал Плат. – Мы опаздываем. А перерасход, Сильвер, я вычту из твоей зарплаты. У нас не благотворительное общество, а хозрасчетное предприятие.

– Жлобы… – Я попытался на ощупь, по шелесту, определить сколько в моем кармане осталось денег и горестно вздохнул – с такой суммой мне сегодня не светит закадрить даже дурнушку, не говоря уже о приличных телках, к которым без полсотенной с изображением одного из американских президентов не подъедешь даже на паровозе. – В нашем агентстве все как в сказке: у отца было три сына – два умных, а третий дурак.

– Не плачь, несчастный. Держи, – Плат сунул мне в руку несколько купюр. – Учти – даю взаймы. Из личных средств. В получку рассчитаешься. Марк, ты слышал? Зарплату ему будешь выдавать в моем присутствии. А не то этот хитрец опять начнет дурочку валять и постарается смайнать до моего прихода.

– Вот подтверждение выстраданного мною в ночных бдениях тезиса – где начинается бизнес, там заканчивается дружба. – Я сделал жалобную мину и поторопился спрятать деньги.

Маркузик и Плат весело переглянулись и расхохотались. Сукины дети…

Школа была иллюминирована по высшему разряду. Ее построили сразу после войны пленные немцы, которые понаставили столько колонн, что наша ярко освещенная альма матер издалека казалась храмом науки. При ближайшем рассмотрение приподнятое праздничное настроение несколько испортилось – облупленные стены и выщербленные ступеньки начинали навевать грустные мысли о приближающейся старости и о том, что до конца вселенского бардака, творящегося в нашей стране, дальше чем до луны.

– А наши ребятки живут не хило, – заметил я, указывая на припаркованный возле школы шестисотый "мерс" с водителем.

– В отличие от тебя, они пивные бутылки не выбрасывают, а сдают в пункты приема стеклотары, – едко заметил Плат.

– И бережно берегут сбереженное, – подхватил Маркузик.

– Сегодня я постараюсь изучить их опыт. – Я был само смирение.

Мое настроение улучшилось лишь тогда, когда мы вошли в актовый зал. Готовясь к встрече, инициативная группа наших одноклассников собрала деньги, чтобы накрыть праздничный стол. Но глядя на гастрономическое изобилие, со вкусом разложенное и расставленное на крахмальных скатертях, я понял, что в организации застолья принял участие какой-то очень крутой спонсор. Стараясь сдержать голодные слюнки, я демонстративно отвернулся от стола и подошел к группе ребят, где находились Плат и Маркузик.

– Сильвер! – Я едва не упал, когда мне на шею повесилась бабища килограмм эдак на сто двадцать.

Она принялась меня тискать и целовать с такой страстью, что я готов был на месте провалиться от смущения – во-первых, потому что не узнал, кто это, а во-вторых, терпеть не могу потных толстых женщин.

– Господи, как давно мы с тобой не виделись! Стасик, миленький… – Она наконец отпустила меня, но держала под руку и ворковала, словно голубка, преданно глядя на меня снизу вверх.

Не может быть! У меня от удивления отвисла челюсть. Лилька Чугунова! Что с ней стряслось? Она всегда была тоненькая, как тростинка, и из-за этого сильно страдала. К десятому классу все наши девчонки уже вполне сформировались, лишь бедная ЛилькаЧугунок покупала лифчики на три размера больше и набивала их ватой. Об этом я узнал совершенно случайно, когда однажды она затащила меня в подсобку, где уборщицы хранили ведра, швабры, тряпки и прочие хозяйские принадлежности, и мы с отчаянной страстью юности вкусили запретный плод первородного греха. Там Лилька и призналась, что сохнет по мне с пятого класса, чем, признаюсь, удивила меня до потери штанов. Наши близкие отношения продолжались вплоть до того дня, когда мне побрили лоб и отправили в сержантскую учебку. Конечно, кроме Чугунка у меня были еще несколько пассий, но я весьма искусно делал вид, что люблю только ее одну. И в общем не кривил душой – по молодости я был почти сексуальным маньяком и мог трахаться с кем угодно, когда угодно и сколько угодно. Поэтому я любил всех своих подруг. Это потом, гораздо позже, пришла житейская мудрость, которая ненавязчиво, но жестко подсказала, что в жизни есть прелести и другого рода; например, сон после двух суток непрерывного поиска в тылу противника; или сама жизнь.

Из армии я написал Лильке всего три письма. Как и другим моим безутешным невестам.

Это чтобы они не считали меня редиской. Но жизнь продолжается даже за стенами казармы, и вскоре у меня был полный комплект офицерских жен, которые заставили бравого сержанта напрочь выбросить из головы воспоминания о гражданке. Благородно отписав под копирку всем своим девицам, что меня посылают на сверхсекретное задание – может даже за рубеж, я прекратил опыты с эпистолярным жанром раз и навсегда.

Постоянные самоволки, а значит и хронический недосып, напрочь отбили желание корпеть над письмами, в отличие от моих товарищей по оружию, которые строчили слюнявые послания своим подругам почти каждый день. Я был прагматиком до мозга костей и предпочитал иметь армейскую синицу в руках, нежели эфемерного гражданского журавля за тридевять земель.

– Ты женат? – спросила Лилька с такой затаенной надеждой, что у меня внутри все обмерло от нехороших предчувствий.

– Конечно, – поторопился я соврать, и, глядя на ее голубое платье в белых кружочках, подумал: "На твой горошек, дорогая, у меня не хватит майонезу". – Жена, двое детей…

Живем душа в душу. Никаких проблем.

– Счастливый… – разочарованно вздохнула Лилька. – А я разведена. Муж оказался таким мерзавцем…

Она долго и обстоятельно рассказывала о своих семейных коллизиях, а я с тоской поглядывал на часы – ждал, когда начнется официальная часть вечера, которая, как я надеялся, будет достаточно короткой.

Меня спас Маркузик. Он решительно оторвал от моего плеча эту рыбу-прилипалу в образе Чугунка, и мы направились к самой большой группе, окружившей нашего незабвенного директора Николая Емельяновича. Он носил фамилию Хворостянский, но свое прозвище Палкин получил вовсе не по аналогии. Иногда некоторые наши особо грамотные, но недисциплинированные башибузуки называли его даже Николаем Кровавым. Старый партиец, Палкин любил, чтобы везде царил жесткий коммунистический порядок. Лично меня он выгонял из школы не менее десяти раз.

Благодаря его "протекции" меня так и не приняли в комсомол, за что я ему буду благодарен по гроб жизни. Нет, я не был антисоветчиком или диссидентом, но мне никогда не нравилось ходить в ногу вместе со всеми. За что, кстати, я получал по полной программе в учебке. Может, из-за этого я и попал в спецназ, где умение ходить строем всегда стояло в последней строке учебного плана.

– Неужто Сильверстов? – фальшиво обрадовался Николай Емельянович, и его узкая ладонь утонула в моей мозолистой лапище. – Рад, очень рад…

– Ах, как я за вами соскучился, Николай Емельянович… – Я сгреб его в объятия и даже попытался выдавить счастливую слезу.

Чтобы не расхохотаться в полный голос, Плат прикусил нижнюю губу, а Маркузик, пользуясь своим невысоким ростом, поспешил спрятаться за чужие спины, где его и сразили наповал конвульсии беззвучного гомерического смеха.

– Да, да, конечно… Вы были такими хорошими ребятами… – Обалдевший Палкин не знал, что сказать. – Мы так рады видеть вас…

Показав все свои вставные зубы, будто перед объективом фотоаппарата, Николай Емельянович поторопился свалить. Он ни на йоту не поверил в мое чистосердечие и не без оснований опасался, что я могу вспомнить некоторые свои старые штучки…

– Стасик… Как ты вырос…

Тихий голос из-за спины заставил меня вздрогнуть. Я резко обернулся – и увидел нашу классную, Софью Ивановну. В школьные годы она сражалась за меня как львица за своего детеныша. Впрочем, не только за меня – за всех наших остолопов. Не будь Софьи Ивановны, сидеть бы мне в тюряге до скончания времен. Теперь, конечно, я знал, что не был подарком ни для семьи, ни для школы. Но тогда я об этом не задумывался, и лишь боязнь разбить ее большое и любящее сердце заставляла меня изо все сил держаться в рамках приличия и вовремя зажигать красный свет перед своими бандитскими замашками. Мы ее даже не уважали – боготворили. Она никогда не повышала голос, была со всеми ровна, приветлива, терпеть не могла лесть и наушничество. Какие баталии ей довелось выдержать из-за нас на педсоветах, одному Богу известно…

– Софья Ивановна… – У меня не хватило слов, и я поспешил спрятать неожиданно увлажнившиеся глаза на ее худеньком плече.

– А где Платонов и Кузьмин? – спросила Софья Ивановна.

– Здесь мы! – в один голос бодро рявкнули мои друзья, выступив вперед.

– Три мушкетера в сборе, – весело сказала Софья Ивановна и немого зарделась, когда Маркузик – чертов франт! – церемонно поцеловал ей руку. – С вами я встречалась в прошлом году, а вот Стаса не видела уже больше десяти лет. Вымахал вверх, как коломенская верста…

Поговорить нам не дали – на Софью Ивановну налетела толпа наших девчат, и она утонула в шелках, бархате и крепдешине, в которые нарядились несколько увядшие за годы самостоятельной жизни прелестницы.

– Бабы, они и есть бабы… – недовольно проворчал Плат, гневно поглядывая на молодых женщин. – Не дают солидным людям потолковать по душам…

– Марк, скажи пусть начинают. – Накрытые столы притягивали мой взгляд словно магнитом. – У меня в животе уже образовался полный вакуум.

– Кому что… – саркастически ухмыльнулся Маркузик. – Тебе нужно было взять тормозок.

Обжора.

– Здравствуйте, мальчики!

Мы обернулись на голос и увидели шикарную пару: он – в костюме по меньшей мере от Валентино, она – в таком дорогом прикиде, что я даже не мог представить, сколько стоит все это кружевное великолепие. На ее шее сверкал целый водопад бриллиантов, а ухоженные руки с неестественно длинными ногтями украшал добрый десяток колец и перстней неимоверной цены.

– Не узнаете? – Она жеманно улыбнулась.

– Еще чего… – буркнул Маркузик. – Привет, Сосиска.

Ее улыбка несколько потускнела, а я наконец сообразил, что за дивное чудо облагодетельствовало наш междусобойчик.

Это была Алена Карташова, по прозвищу Сосиска. Его она получила еще в первых классах за пламенную любовь к деликатесным и в те времена дефицитным изделиям из свиного фарша, которые ее папаша получал в обкомовском спецраспределителе и которые она жрала тайком от одноклассников, выполняя строгие предписания своей мамаши, вполне обоснованно опасающейся раскрыть смертельную тайну бытия коммунистических заправил города. Бедный Маркузик имел несчастье влюбиться в Алену, но уже в восьмом классе Сосиска смотрела на нас как на недоразвитых и гуляла только с такими же мажорами, как сама. Потому наш безутешный гений получил не только полный облом, но еще и звиздюлей от ухажеров Карташовой. Конечно же, такого надругательства над другом мы с Платом стерпеть не могли и в один прекрасный вечер устроили этим козлам маленький сабантуй, после чего нас пытались вычислите все менты города. Спасибо папаше Сереги, сумевшего, пользуясь своим служебным положением, увести следствие на ложный след. Иначе, несмотря на молодость, нам светило бы как минимум по пять лет – коммунистические хозяева страны считали себя и своих отпрысков неприкасаемыми и мстили инакомыслящим со свирепством и беспощадностью мафиозо из сицилианской "Коза ностра".

– Здравствуй, Алена, – с наигранным доброжелательством поприветствовал блистательную даму Плат, чтобы замять недружелюбный выпад Маркузика. – Это твой мэн? – спросил он, протягивая руку спутнику Карташовой.

– Плат, разуй глаза, – уверенным голосом произнес тот и, показав нам козырный золотой браслет, с силой тряхнул правицу Сереги.

– Мамочки… – У Плата глаза полезли на лоб. – Стеблов! Ей Богу не узнал. Богатым будешь…

– Уже не нужно, – снисходительно ухмыльнулся Стеблов. – Мне достаточно того, что у меня есть.

– Как же, как же, наслышаны… – Мне показалось, что Плат несколько растерялся. – Это твой "мерс" стоит возле школы?

– Ну… – Стеблов демонстративно поднял манжет рубашки и посмотрел на золотой "роллекс", украшенный бриллиантами. – Мне кажется, пора начинать. Иначе икра на столах протухнет. У нас народ без команды не может и шагу ступить.

– Так это твоими заботами на столах такое изобилие? – догадался Плат.

– Для старых друзей ничего не жалко, – снисходительно ответил Стеблов и бросил косой взгляд в мою сторону.

Он учился в параллельном классе. И так же, как Сосиска, принадлежал к семье городской элиты. Торговой элиты, которая в те времена рука об руку с партайгеноссе правила бал по все стране. Стеблова-старшего органы захомутали только в девяностом, хотя он, как злословил местный бомонд, и так переходил на свободе лишних десять лет. История его падения была проста, как выеденное яйцо: большие торговые боссы передрались на почве тогда еще тайного дележа госсобственности и поднятая по этой причине волна утопила самых жадных – тех, кто не поделился наворованным со следователями, занимающимися их темными делишками. Таких сквалыг на весь город оказалось всего четверо, в том числе и папаша Боба /сиречь, Володи/ Стеблова. Дали ему "червонец", но, похоже, зона его быстро образумила, и уже спустя два года после суда Стеблов-старший степенно разгуливал по улицам города под транспарантами с демократическими лозунгами, изображая из себя жертву коммунистического режима и вербуя сторонников для новой,

"истинно народной", партии с мудреным названием.

С Бобом я впервые схлестнулся по крупному в десятом классе, когда однажды, подшакалив деньжат, повел свою девушку в престижный бар "Пингвин". До этого мы поддерживали вялотекущий нейтралитет, иногда заканчивавшийся мелкими, чисто ребячьими стычками. Уж не помню, как все начиналось, но около двенадцати ночи крутая и упакованная компашка Боба вывела меня под белые руки на свежий воздух, чтобы объяснить хаму и голодранцу Сильверу его место в иерархической системе городского сообщества. Наверное, парни из "хороших" семей думали, что я испугаюсь большого численного перевеса с их стороны и покорно подниму лапки кверху. Скорее всего, в таком случае я бы отделался парой оплеух и позором на мои будущие седины.

Но они не учли один, очень существенный, момент – я был с дамой. А мушкетеры ценят незапятнанную честь выше жизни…

Я дрался как полоумный. Меня просто заклинило. Кого я бил, кто меня пинал – ничего не помню. Мое тело обрушилось в какой-то черный провал, а на месте разума угнездился крохотный злобный демон, подпитывающий энергией мышцы, работающие в автоматическом режиме. Когда прибыл наряд милиции, то два дюжих мента еле оторвали меня от одного из друзей Боба, в которого я, словно бойцовый бультерьер, вцепился мертвой хваткой. На мне не было живого места, и "воронок", вместо положенного в таких случаях ИВС, отвез меня в больницу, откуда я, немного оклемавшись, сбежал среди ночи, спустившись с третьего этажа по водосточной трубе.

Как ни странно, но история моего эпического сражения дальнейшего развития не получила. Наверное, замяли высокопоставленные предки моих противников. Из стратегических соображений – времена наступили больно зыбкие, когда каждый неверный шаг или даже вздох мог аукнутся в близком демократическом будущем. А этой глупости поднаторевшие в интригах власть предержащие позволить ни себе, ни своим отпрыскам не могли.

Мажорам я мстить не стал. Им досталось от меня тоже будь здоров. Боб ходил с фингалом под левым глазом и надорванным ухом больше месяца, не говоря уже об остальных, которые при виде моей физиономии писали кипятком и прятались по щелям как тараканы.

Плат, собака, смеялся: "Сильвер, признайся, что ты дрался на пару с бульдозером. Так перепахать сытые мордуленции этих козлов можно лишь металлическим стругом".

После выпускного с Бобом я больше не встречался. До меня лишь доходили слухи о его невероятном коммерческом таланте и миллионах, которыми он ворочал. Иногда я посмеивался с наивности обывателей: такой бизнесвундеркинд мог вырасти только из кубышки, припрятанной ушлым Стебловым-старшим – как оказалось, вопреки опасениям партийной элиты, не до худших, а до лучших времен. Посмеивался и не завидовал – каждому свое…

Мои опасения, что официальная часть торжества затянется, оказались беспочвенными.

Инициативная группа не учла один очень существенный момент – накрытые столы, изобилующие деликатесами. Народ больше глотал голодные слюнки, нежели слушал проникновенное блеяние Палкина, и в конце концов, не выдержав этого тяжелейшего испытания, устроил, как писалось в прессе времен застоя, аплодисменты, очень быстро перешедшие в овации. Смущенный до глубины души таким бурным проявлением чувств бывших выпускников к своей персоне, директор со счастливыми слезами на глазах скомкал концовку речи, и ревущая от предвкушения большого сабантуя толпа потащила его к столам едва не на плечах.

Как-то так случилось, что мы оказались за одним столом с Бобом и Алиной. Я думаю, в этом вопросе подсуетился Маркузик, не без оснований полагавший, что в компании спонсора мероприятия и чай жирней. От нас не отстала и Лилька-Чугунок, с садистским самоуничижением пожирающая глазами бриллианты Сосиски. Поначалу разговор у нас не клеился, однако спустя час наши языки сорвались с привязи и теперь Лилька казалась мне той самой, прежней, и даже лучше. Верно говорят: не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки. А этого добра на столах хватало.

Мы пили, пели, танцевали, играли в какие-то совершенно идиотские игры, вспоминали былые "подвиги", обменивались адресами и телефонами, так как многие поменяли место жительства, и даже приударяли за старыми подружками. Ближе к полуночи Плат куда-то исчез, Лильку утащили девчата – посекретничать, Маркузик закадрил захмелевшую Сосиску и она млела в танце на его плече, выслушивая цветистые комплименты и интригующие намеки, лишь мы с Бобом сидели, как два сыча, обстоятельно наливаясь спиртным под самую завязку.

– Ты на меня не обижаешься? – вдруг спросил он, когда мы в очередной раз приложились к "секретному" и очень дорогому виски, которое нам подали в графинчике под видом освежающего напитка.

– Пардон – за что? – Я и впрямь удивился совершенно искренне.

– Ну, за тот случай в "Пингвине"…

– Чудак… – Я весело рассмеялся. – Ты еще вспомни, как расквасил мне нос в первом классе. Так уж устроена жизнь: то, что в молодости считалось большой неприятностью, теперь вспоминается как захватывающее приключение, вызывающее приступы ностальгии.

– Никогда не думал, что ты способен на философские рассуждения.

– А я даже вообразить не мог, что учусь вместе с финансовым столпом общества.

И мы заржали, как застоялые жеребцы. Хмель еще больше шибанул по мозгам, и мы подружески обнялись.

– Выпьем? – спросил заметно оттаявший Боб.

– Наливай…

Мы хлобыстнули по стаканчику нашего "напитка" со льдом и, не сговариваясь, понюхали ржаную корку.

– Откуда у тебя плебейские привычки? – поинтересовался я, посмеиваясь.

– Не только привычки, но и сидор с сухарями под кроватью. Нынче такие времена, что никогда не знаешь как будет завтра. Сегодня ты на коне, а через день-другой уже тобою погоняют.

– Как по мне, так или грудь в крестах, или голова в кустах.

– Я слышал краем уха, что тебе пришлось и повоевать? – вдруг резко изменил тему разговора Боб.

– Как тебе сказать… – Я очень не любил касаться этой темы, но хорошее виски настроило меня на мажорный лад и язык сразу же начал доказывать, что он без костей. – В общем, я работник тыла…

– А… – Разочарование явно проступило на холеном лице Стеблова. – Значит, ты следовал армейскому девизу: держись подальше от старшины и поближе к кухне?

– Ты меня не понял. Я шастал по тылам противника. Спецназ…

– Ну! – оживился Боб. – Это клево. Герой нашего времени. Склоняю свою лысеющую голову перед истинным мужеством, – он церемонно кивнул и едва не ткнулся физиономией в собственную тарелку с остатками салата. – Черт! Кажется, я пьян.

– Настоящий мужчина считается пьяным только тогда, когда не может связать двух слов.

А мы с тобой пока еще болтаем словно мартышки.

– О, мартышки! – Боб с пьяной злостью неуклюже взмахнул рукой и смахнул на пол два бокала. – Я своей дуре… где эта курва?! – Он попытался вычислить Сосиску в веселящейся толпе. – Я купил ей обезьяну… может, шимпанзе… в общем, пренеприятнейшую голозадую тварь. Алина меня затрахала – хочу что-то экзотическое. Будто бы сейчас это модно. Я, дурак, пошел у нее на поводу. Теперь в своем доме не могу найти места, где бы не было обезьяньей шерсти. Даже на кухне! Хотел натравить на эту вшивую заразу собак, но Алина пригрозила подать на развод. Представляешь!? Из-за какой-то паскудной животины может накрыться семейная жизнь. И что мне теперь делать?

– Купи крокодила и запусти его в ванную. Думаю, она у тебя не маленькая. Скажешь Сос…

– Я на миг запнулся, сообразив, что могу обидеть Боба, назвав его разлюбезную не по имени. – Скажешь Алине, что у тебя тоже появилось хобби. Думаю, она с ума сойдет от радости.

– Сильвер, ты гений! – Боб полез целоваться. – Я так и сделаю. Могут у меня быть обычные человеческие слабости? Конечно. Несомненно. Ей – мартышку, мне – крокодила, дочке… – Он глубокомысленно постучал себя пальцем по лбу. – Дочке куплю большого питона. Мне уже предлагали… – Боб вдруг залился счастливым смехом. – Говорят, что мартышки – его любимая еда. Во будет охота! – Он снова рассмеялся – взахлеб.

– Клин клином вышибают, Боб. Если питон дочки схавает обезьяну – ты ни при чем. Но крокодила советую кормить до отвала. Иначе он может спутать мартышку с твоей женой.

– Да черт с ней! Эти бабы, как они достают! – Стеблов схватил бутылку минералки и с жадностью выпил почти до дна. – Кстати, у меня есть предложение… – Он, как мне показалось, вдруг резко протрезвел. – Стас, иди ко мне работать. Мне позарез нужны верные люди, на которых я могу полностью положиться. В зарплате обижен не будешь.

– А конкретней? – спросил я весело, думая, что Боб шутит.

– Штука зеленью в месяц. Достаточно? И это на первых порах. Ну, как?

– Выше крыши. – Я неожиданно почувствовал, что тоже начинаю трезветь; ни фига себе – тысяча долларов!

– Значит, по рукам? – с надеждой спросил Боб.

Его глаза горели странным желтым огнем.

Я понял, что он настроен весьма серьезно. И почему-то испугался. Из предыдущего опыта мне было известно, что большие деньги за ясные глазки не предлагают. И отрабатывать их придется, что называется, в поте лица. Я также понимал, что теплое местечко в конторе мне не светит. А потому, скорее всего, меня сватали на работу по "специальности" – костоломом. Что мне вовсе не улыбалось.

– Извини, дружище, не могу… – Я сокрушенно развел руками.

– Почему? Подумай – тысяча баксов. Да за такую зарплату любой мужик на Эверест босиком полезет. Ладно, тысяча пятьсот. Плюс служебная машина.

– Спасибо, Боб. Я благодарен и польщен. Но есть одна маленькая проблема – у нас имеется свой бизнес.

– Не понял… У кого это – у нас?

– Со мной в пае Плат и Кузьмин.

– И чем вы занимаетесь?

– Шелухой… – Я рассмеялся. – Но она приносит нам деньги и определенную известность.

– Даже так? Как называется ваша фирма и почему я о ней ничего не знаю? – От удивления лицо Боба удлинилось, будто ему к подбородку подвесили пудовую гирю.

– Название незамысловатое – О.С.А. Расшифровать? Охранно-сыскное агентство. Всего лишь.

– Круто… – Боб налил мне и себе грамм по пятьдесят и медленно, врастяжку, выпил. – И сколько вы имеете на круг?

– Боб, ты меня удивляешь… – Я как можно загадочней ухмыльнулся. – Такие вещи говорят только налоговой полиции и то под большим секретом.

– Да, похоже, ты и впрямь настоящий бизнесмен. – Стеблов дружески похлопал меня по плечу. – Ну что же, дерзайте… отроки. Возможно, и я когда-нибудь обращусь к вам за помощью. В жизни всякое бывает. И все-таки жаль. Ты для меня очень ценный человек.

Жаль…

Боб захмелел на глазах. Он уже едва держался на стуле, когда появилась немного растрепанная и раскрасневшаяся Сосиска. Бросив быстрый взгляд на своего ненаглядного, она вышла на улицу и возвратилась с водителем, белобрысым парнем лет двадцати пяти, под рубашкой которого угадывались мощные бицепсы; наверное, он был еще и телохранителем Стеблова. Парень без особых усилий поставил не вязавшего лыка босса на ноги и почти понес его к выходу; Боб лишь вяло перебирал в воздухе ногами. На уход сиятельной пары никто не обратил внимания – все были в состоянии хмельной прострации, когда море по колено, а в глазах роятся сплошные миражи.

– Ну как, отомстил Сосиске? – нахально спросил я Маркузика, с таинственным видом поправлявшего свое жабо.

– Два раза, – блаженно улыбнулся Марк. – Русский и французский варианты. Теперь моя душа спокойна.

– Гнусный развратник… – Возле нас, словно из-под земли, вырос Плат. – С кем приходится работать?! Один пьяница, а второй сексуальный маньяк. В такой торжественный вечер, жену одноклассника… Какая мерзость!

– Чья бы корова мычала… – хохотнул я и шепнул ему на ухо: – Застегни ширинку, образец порядочности.

– Бля!.. – выругался Плат и, всполошено оглядываясь по сторонам, быстро потянул язычок "молнии" вверх. – У-у-у! – вдруг взвыл он, по запарке прищемив свое хозяйство. – Твою… вашу… и всех остальных! – Серега завернул так круто, что даже проснулась ЛилькаЧугунок, мирно дремавшая на стульях неподалеку от нас.

Заметив ее алчный похотливый взгляд, я стремительно рванул к выходу, не забыв по пути навестить наш осиротевший столик. Там, под моим стулом, стояла завернутая в газету бутылка того самого супервиски, что нас угощал Боб. Нимало не стесняясь, я реквизировал ее из обильных запасов Стеблова, хранившихся в кухонном шкафу под надзором Феклы – так мы еще с глубокой юности дразнили старого школьного сторожа, уже тогда казавшегося нам такой же неотъемлемой принадлежностью нашего "храма науки" как и большой бронзовый звонок. Ветеран системы народного образования, откушав несколько рюмок импортной диковинки, мирно почивал на диванчике и я решил не ставить его в известность о моем предосудительном поступке. Ко всему прочему я очень надеялся, что Сосиска, которая забрала остатки спиртного из шкафа, не обеднеет после моей реквизиции.

Когда я вышел на улицу, Плат и Маркузик меня уже ждали. Любовно посмотрев друг на друга, мы хором сказали: "Да, вечер удался…", и побрели по сонным улицам в направлении нашей штаб-квартиры – чтобы оприходовать бутылку стебловского виски.

Мушкетеры не оставляют разочарованных женщин и полные бутылки…